"Пол Сассман Исчезнувший оазис" - читать интересную книгу автора (Сассман Пол)

Каир

Проснулся Флин чуть ли не в полдень. Он лежал на диване одетый; голова трещала, во рту пересохло, словно туда натолкали мела. На один кошмарный миг ему показалось, что он пропустил собственную лекцию, но потом вспомнил: по вторникам занятия у него начинались после обеда. «Слава Богу», — выдохнул Флин и снова упал в подушки, растирая виски.

Некоторое время он лежал без движения и наблюдал, как солнечный свет пробивается сквозь ставни, полосами скользя по потолку. Из головы не шли воспоминания о прошлой ночи, которые сменяли друг друга под аккомпанемент автомобильных гудков с улицы. Наконец Флин заставил себя встать, шатаясь, отправился в ванную и залез под холодный душ. Допотопный водопровод загудел и зафыркал, извергая поток воды в лицо. Пятнадцать минут под душем — и в мозгах прояснилось. Флин вытерся, заварил себе кофе — черный, густой египетский кофе, едкий и кислый, как лимонный сок; потом не спеша забрел в гостиную и распахнул ставни настежь. Перед ним простерлось беспорядочное нагромождение домов — точно грязная пена, которая разливается вширь до тех пор, пока не встретит препятствие: в данном случае им оказалась голубеющая на горизонте гора Мукаттам. Справа тусклым серебром сиял на полуденном солнце купол мечети Мухаммеда Али, и отовсюду из гущи домов взвивались к небу шпили минаретов — ни дать ни взять иглы, торчащие из домотканого полотна. Из рупоров неслось заунывное пение муэдзинов, которые созывали правоверных на дневную молитву.

Флин снимал здесь квартиру больше пяти лет. Хозяева дома принадлежали к старинному египетскому роду, владевшему этим кварталом еще с конца девятнадцатого века, когда он был только построен.

Снаружи дом не очень-то радовал глаз: некогда гордый фасад в колониальном стиле — балконы с лепниной, филигранные наличники, вычурные рамы, кованые узоры крыльца — все потрескалось, облупилось и побурело в уличном дыму. Внутренняя отделка тоже давно потеряла вид и навевала тоску: на стенах тут и там красовались царапины, граффити и пятна отставшей краски. Зато место было удобное, всего в нескольких кварталах от Американского университета, где Флин преподавал, да и платить приходилось немного, даже по каирским расценкам, — важная деталь, учитывая его неполную занятость. И даже если квартал видел лучшие времена, эта квартира на верхнем этаже была сущим оазисом спокойствия и света. Потолки в комнатах радовали высотой, из окон открывался вид на восток и юг с панорамами города. Лучше всего, конечно, Флин чувствовал себя в пустыне, где проводил по четыре месяца в году (там он был как дома, вдали от всех и вся), но из городских обиталищ это подходило ему больше любых других — даже несмотря на пришибленного уборщика Таиба, который вечно торчал на лестнице.

Флин опрокинул в себя кофе, налил еще и вернулся к окну, обводя взглядом грязное море крыш. Во многих местах на них, как и на улицах, устраивались свалки, и город, словно сандвич, оказывался зажатым между слоями мусора. Флин попытался разглядеть храм Симеона Башмачника и другие коптские церкви, вырезанные в скале над кварталом Маншият-Насир, потом посмотрел вниз, под окно, в подворотню, где валялись осколки выброшенной с вечера бутылки виски. Там шнырял уличный кот.

Броди запутался в чувствах — то ли презирать себя за то, что вчера надрался, то ли радоваться, что не дошел до запоя. «Пусть будет всего понемногу, — сказал он себе. — Спасибо, Алекс. Если бы не твоя фотография, пил бы до сих пор».

Он еще поглазел в окно. Выпитый после холодного душа кофе постепенно отрезвлял и приводил мысли в порядок. Наконец Флин вернул кружку на кухню, оделся и пошел по коридору к себе в кабинет.

Где бы он ни селился — в Кембридже ли, в Каире, в Лондоне или Багдаде, — его рабочее место всегда было организовано одинаково: письменный стол у двери, окно напротив, ряд картотечных шкафчиков под рукой, стеллажи с книгами вдоль стен, в углу — кресло, торшер и плейер, а над всем этим — часы. Точно такая планировка была в кабинете отца, выдающегося египтолога, — вплоть до цветочных горшков на шкафчиках и тканого ковра на полу. Интересно, что сказал бы психоаналитик? Наплел бы что-нибудь о потребности в любви и вытекающем из нее подсознательном стремлении угождать, подстраиваться. Они любят подобный бред. Броди старался не зацикливаться на этом. Отец давно умер, а сам Флин, несмотря на их разногласия, так привык к этой планировке, что было легче оставить все как есть. И плевать на подсознание.

Флин, как всегда, ненадолго задержался в дверях, рассматривая картину в рамке над столом, — простой набросок тушью с изображением монументального портала: две башни-трапеции, а между ними — узкие ворота в половину высоты башен. На каждой башне виднеется силуэт обелиска с крестом и полупетлей — седжетом, символом огня, а сам портал увенчан образом длиннохвостой, короткоклювой птицы. Под иллюстрацией витиеватым шрифтом шла надпись:

Флин перечитал надпись, повторил ее про себя, а потом встряхнул головой, прошел за стол и откинулся в кресле, беря в руки пульт. Из плейера полились печальные звуки шопеновского ноктюрна.

Этот ритуал он соблюдал ежеутренне, еше со студенческих времен (начитавшись мемуаров Кима Филби, печально известного шпиона): полчаса медитативной неподвижности перед началом рабочего дня (когда бы он ни начался), потом, со свежей головой, — сосредоточение на задаче. Иногда она была довольно отвлеченной — к примеру, интерпретация мифологической борьбы между Гором и Сетом, — а иногда вполне конкретной, вроде составления тезисов будущей статьи или перевода какой-нибудь загадочной надписи.

Чаще, чем того требовала работа, он обращался к тайне Затерянного оазиса. В последние десять лет она прямо-таки не давала ему покоя. Вот и нынешним утром Флин снова вернулся к ней, тем более что события тому поспособствовали.

Решение казалось невероятно трудным, если не невозможным. В затейливой головоломке фактов не хватало большинства фрагментов, а те, что имелись, упорно не желали складываться в мало-мальски понятную картину. Несколько древних текстов, либо намеренно невнятных, либо неполных, две сомнительные скульптуры, легенда о Зерзуре и, разумеется, папирус Имти-Хентики. Если подумать, негусто. Одним словом, задача сродни взлому кода шифровальной машины «Энигма», только применительно к египтологии.

Закрыв глаза под вихрь мелодии Шопена, Флин расслабился и в десятитысячный раз прошелся по фактам, словно петляя в древних развалинах. Он прокрутил в мозгу все названия оазиса, оставшиеся в истории: Тайный оазис, Оазис птиц, Священная долина, Долина Бен-бена, Оазис на краю света, Оазис мечты, — глядишь, может, всплывет не замеченная ранее подсказка наподобие «ирет-нет-Хепри», Ока Хепри. Флин был убежден, что это не просто древний образ, а что-то вещественное, как дорожный указатель. Впрочем, даже если так, ничего конкретного на этот счет у него не было и не предвиделось — одни догадки.

Прошло полчаса, затем час. Уста Осириса, проклятие Себека и Апопа… где, черт возьми, их искать? Наконец Флин совсем запутался и открыл глаза. Несколько секунд его взгляд плыл по комнате, пока не остановился на рисунке над дверью. «Город Зерзура подобен белому голубю, и птица на вратах его. Войди же — и найдешь несметные богатства».

Флин встал, подошел к стене, снял картину и вернулся с ней в кресло.

Этот рисунок был иллюстрацией (точнее, ее копией, потому что оригинальная подпись на арабском была заменена переводом) к главе из «Китаб аль-Кануш» — «Книги сокровенных жемчужин», — путеводителя средневекового охотника за сокровищами по знаменитым местам Египта, настоящим и мифическим. В этой главе приводилось описание легендарного затерянного оазиса, и это было самое раннее упоминание о Зерзуре, если не считать малоизвестной рукописи тринадцатого века.

Рисунок сам по себе не представлял большой ценности, однако Флин считал его одним из самых дорогих своих сокровищ, потому что получил его в подарок от Ральфа Олджера Бэгнольда, с которым познакомился в 1990 году, незадолго до смерти этого великого исследователя пустынь. Флин тогда готовился к получению докторской степени, писал работу по палеолитическим поселениям в окрестностях Гильф-эль-Кебира, и взаимное очарование Сахарой моментально их сблизило. Не один вечер они провели, делясь впечатлениями о пустыне, плато и в особенности о загадке Зерзуры. Именно эти беседы пробудили в Броди желание отыскать оазис.

Он взглянул на рисунок, улыбаясь и до сих пор волнуясь, будто заново переживая встречу с великим человеком.

Бэгнольд не допускал сомнений: для него Зерзура была всего лишь легендой, под стать описаниям в «Китаб аль-Кануш»: горы золота и драгоценностей, спящие царь с царицей. Чистый вымысел, наподобие пряничного домика или страны великанов.

Конечно, большая часть «Китабаль-Кануш» описывала вымышленные места, полные сказочных богатств, но чем больше Флин углублялся в расследование, тем меньше у него оставалось сомнений в том, что Зерзура из «Китаб аль-Кануш» существует на самом деле и лишь свойственные тем временам преувеличения делают ее похожей на сказку. Более того, Зерзура и есть тот самый Затерянный оазис древних египтян — именно на это намекнул Флин на своей лекции скучающим американским пенсионерам. Свидетельство тому — само ее название, произошедшее от арабского «зарзар», то есть «птичка». Если вспомнить, что Затерянный оазис, «уэхат сештат» известен также, как «уэхат апеду», Оазис птиц, все встает на свои места.

Изображение городских ворот тоже давало пищу для размышлений: их архитектура почти в точности воспроизводила храмовый пилон эпохи Старого царства. Аналогичным образом связь с Древним Египтом прослеживалась в обелиске, символе седжета и изображении птицы на перекладине — несомненным намеком на священную птицу Бену.

Все эти доводы, надо сказать, имели довольно шаткое основание, и когда Флин впервые озвучил их старику Бэгнольду, тот сразу засомневался. «Сходство названий почти наверняка случайно, — сказал он, — птиц полно в каждом оазисе; а древние символы автор рукописи мог попросту срисовать с какого-нибудь храма Нильской долины, куда наверняка наведывался».

Конечно, оставалась еще одна очевидная брешь в этой гипотезе: каким образом неизвестный автор проник в Зерзуру, даже если это таинственное место существовало? Его ведь недаром называли Затерянным, Тайным оазисом.

Любопытно, что в конце концов сам Бэгнольд дал ответ на этот вопрос. Он объяснил, что, по слухам, некоторым племенам издавна известно о существовании Зерзуры, — бедуины случайно наткнулись на оазис и впредь держали его расположение в тайне. Бэгнольд, разумеется, не верил ни единому их слову, но в качестве объяснения предположил следующее: если какой бедуин и бывал в Зерзуре, то автор манускрипта услышал о ней из третьих, а то и четвертых уст, когда повествование уже превратилось в легенду. «Это очень загадочная история, — сказал Бэгнольд. — Но будь осторожен: поиски Зерзуры многих свели с ума. Так что увлекаться увлекайся, но не доводи до помешательства».

И Флин не доводил — поначалу. Он рылся в библиотеках, собирал сведения по крохам, но лишь в порядке хобби, отступая на некоторое время от основной темы исследовании. Потом он защитил докторскую и оставил египтологию, а вместе с ней загадку Зерзуры и Затерянного оазиса.

Но жизнь пошла кувырком: он вернулся в Египет, стал участником «Пожара в пустыне» — и вот тут-то в нем проснулся интерес к забытой тайне, а она вцепилась в него всеми когтями. Простое любопытство переросло в наваждение, от которого был всего шаг до настоящей одержимости.

Зерзура была рядом, Флин это чувствовал. Что бы ни говорили Бэгнольд и сотни других. Затерянный оазис, «уэхат сештат» — как ни назови — был там, среди скал Гильф-эль-Кебира. А Флин Броди не мог его отыскать, хоть ты тресни.

Он уставился на рисунок, насупившись и стиснув зубы, потом поднял глаза на часы.

— Твою мать! — заорал он, вскакивая с места. До лекции по иероглифике оставалось каких-то четверть часа!

Флин повесил рисунок на место, схватил ноутбук и выбежал из дому в такой спешке, что не заметил, как за окошком соседнего кафе давешний толстяк, утирая лоб платком, прикладывался к банке кока-колы.