"Песнь серафимов" - читать интересную книгу автора (Райс Энн)

11 ФЛУРИЯ ПРОДОЛЖАЕТ СВОЙ РАССКАЗ

Через две недели Годуин приехал в Оксфорд и появился на пороге нашего дома.

Совершенно точно, это был уже не тот Годуин, какого я когда-то знала. Он лишился юношеской угловатости и беспечности — они сменились идущим изнутри светом. Я увидела того самого человека, знакомого мне по письмам. Он был кроток в речах, деликатен, но наполнен внутренним огнем, который ему было трудно обуздывать.

Я приняла его, не сказав отцу, и сейчас же привела девочек.

В тот момент у меня не было иного выбора, кроме как сообщить им, что этот человек — их настоящий отец, и сделать это как можно мягче и деликатнее, о чем умолял меня Годуин.

— Ты все сделала правильно, Флурия, — сказал он мне. — Ты годами несла тяжкий груз, который я должен был разделить с тобой. Я оставил тебя беременную. Я даже не подумал, что такое весьма возможно. Но теперь позволь мне увидеть моих дочерей, умоляю тебя. Не надо меня бояться.

Я привела девочек к нему в комнату. Это случилось меньше года назад, когда им было по тринадцать лет.

Я с невероятной радостью и гордостью представляла дочерей, потому что они были безупречны. Они унаследовали от отца внутренний свет и счастливое выражение лица.

Дрожащим голосом я объявила, что вот этот человек — их настоящий отец и он же — тот самый брат Годуин, которому я так часто писала. Что сам он лишь две недели назад узнал об их существовании и сразу же захотел увидеть их.

Лия была потрясена, зато Роза сейчас же улыбнулась Годуину и заговорила в своей непринужденной манере. Она заявила, что всегда подозревала о какой-то тайне, связанной с их рождением, и теперь счастлива увидеть отца.

— Мама! — сказала она. — Какая радость!

Годуина душили слезы.

Он с распростертыми объятиями подошел к дочерям и возложил ладони им на головы. А затем сел и заплакал, переполненный чувствами, снова и снова глядя на обеих девочек и давая волю беззвучным рыданиям.

Мой отец понял, какой гость у нас в доме, и старшие слуги рассказали ему, что Годуин узнал о своих дочерях, а девочки узнали о нем. Тогда отец спустился к нам, угрожая прикончить Годуина голыми руками.

— О, как тебе повезло, что я слеп и не могу тебя найти! Лия, Роза, прошу вас, подведите меня к этому человеку!

Девочки не знали, что делать, а я встала между отцом и Годуином, умоляя отца успокоиться.

— Как ты посмел явиться сюда! — возмущался отец. — Твои письма я еще терпел, время от времени даже сам отвечал тебе. Но теперь, зная всю меру своего предательства, как ты набрался наглости явиться в мой дом?

Что касается меня, я удостоилась столь же суровой отповеди:

— Ты обо всем рассказала этому человеку, не спросив моего совета. А что ты сказала Лии и Розе? Что известно детям?

Роза попыталась его успокоить.

— Дедушка, — сказала она, — мы всегда догадывались, что нас окружает какая-то тайна. Много раз мы тщетно просили показать нам какие-нибудь записи, оставшиеся от нашего отца, или какую-нибудь вещицу, по которой мы могли бы вспомнить его. Но ничего не получали в ответ, кроме явного смущения и огорчения нашей матери. И вот теперь мы знаем, кто наш отец, и не можем скрыть радости. Он великий ученый, дедушка, и мы слышали его имя на протяжении всей нашей жизни!

Роза хотела обнять моего отца, но он оттолкнул ее.

О, как ужасно было видеть его в таком состоянии! Он глядел перед собой невидящими глазами, сжимал трость, чувствуя свое бессилие, один на один с врагом своей плоти и крови.

Я заплакала. Я не могла придумать, что сказать.

— Девочки родились от еврейки, — заявил мой отец, — и это еврейские женщины. Однажды они родят сыновей-иудеев, и ты ничего не можешь с этим поделать. Они не твоей веры. Ты должен уйти. Не рассказывай мне сказки о своей непревзойденной святости и славе в Париже. Я постоянно слышу об этом. Я знаю, кто ты на самом деле, человек, который предал мое доверие и мой дом. Ступай проповедовать христианам, которые считают тебя возродившимся грешником. Я не приму от тебя покаяния. Я удивлюсь, если ты и правда не ходишь в Париже по распутным женщинам. Убирайся!

Вы не знаете моего отца. Вы не можете представить силы его гнева. Едва ли я сумела передать те слова, которыми он хлестал Годуина. И все это в присутствии девочек, переводивших взгляд с меня на деда, а затем на монаха в черной рясе, опустившегося на колени и спросившего:

— Что я могу сделать, чтобы вымолить прощение?

— Подойди поближе, — ответил мой отец, — и я отколочу тебя изо всех сил за то, что ты натворил в моем доме!

Годуин встал, поклонился отцу, бросил на меня любящий взгляд и, с тоской оглянувшись на дочерей, пошел к двери.

Роза задержала его, она даже обняла его, и он ее обнял, на один долгий миг закрыв глаза, — этого мой отец не мог видеть и знать. Лия замерла, обливаясь слезами, а затем выбежала из комнаты.

— Убирайся из моего дома! — проревел мой отец.

Годуин повиновался.

Меня терзали ужасные страхи — что он предпримет, куда отправится? Теперь мне ничего другого не оставалось, кроме как признаться Меиру во всем.

Меир пришел тем же вечером. Он был встревожен. Ему рассказали, что у нас в доме произошел скандал, люди видели доминиканского монаха, выходившего из нашего дома явно в расстроенных чувствах.

Я заперлась с Меиром в кабинете отца и рассказала ему правду. Я сказала, что не знаю, чего теперь ждать. Вернулся ли Годуин в Париж, задержался ли он в Оксфорде или, может быть, в Лондоне? Я не имела ни малейшего понятия.

Меир долго смотрел на меня добрыми, полными любви глазами. И он несказанно меня удивил.

— Прекрасная Флурия, — начал он, — я всегда знал, что девочки — твои дочери от юного любовника. Неужели ты думаешь, что хоть кто-нибудь из евреев забыл твою страсть к Годуину и то, как много лет назад он шумно расстался с твоим отцом? Никто ничего не скажет вслух, однако знают все. Что касается меня, можешь быть совершенно спокойна. То, с чем ты столкнулась теперь, никак не умалит моих чувств к тебе. Я с уверенностью могу сказать, что сегодня люблю тебя так же, как любил вчера и позавчера. Главное для нас сейчас — что собирается предпринять Годуин. — Он продолжал все так же спокойно: — Любого священника или монаха ждут печальные последствия, если откроется, что у него есть дети от еврейки. Ты сама, понимаешь. Ничего хорошего не ждет и еврейку, если она сознается, что родила ребенка от христианина. Закон это запрещает, а корона забирает собственность тех, кто нарушил закон. В данном случае можно сделать только одно: сохранить все в тайне.

И он был прав. Мы с Годуином попали в безвыходное положение, когда полюбили друг друга, и Годуина отослали в другую страну. У нас обоих имелись причины сохранить тайну. Конечно же, мои умненькие девочки тоже прекрасно все понимали.

Меиру удалось вселить в меня спокойствие, очень похожее на безмятежность, которую мне внушали письма Годуина. Это был момент поразительной душевной близости, и я еще яснее, чем прежде, поняла всю кротость и природную доброту Меира.

— Мы должны дождаться решения Годуина, — повторял он. — Флурия, ведь я сам видел, как монах выходил из вашего дома. Он показался мне скромным и деликатным человеком. Я ждал на улице, потому что не хотел мешать твоему отцу говорить с гостем, и успел его рассмотреть. Он казался бледным и измученным, словно на душе у него тяжкий груз.

— Теперь и ты несешь этот груз, Меир, — сказала я.

— Нет, для меня это не груз. Я только молюсь и надеюсь, что Годуин не захочет отнять у тебя дочерей. Это было бы чудовищно, просто ужасно.

— Как монах может отнять у меня дочерей? — удивилась я.

Но не успела я высказать свой вопрос, как раздался громкий стук в дверь. Моя любимая служанка Амело сообщила, что прибыл граф Найджел, сын графа Артура, а с ним его брат Годуин, что она впустила их и проводила в самую лучшую нашу гостиную.

Я встала, чтобы идти к ним, но прежде чем успела сделать шаг, Меир поднялся и взял меня за руку.

— Я люблю тебя, Флурия, и хочу, чтобы ты стала моей женой. Помни об этом и о том, что я давно знаю твою тайну, хотя мне никто ничего не рассказывал. Я знаю даже, что младший сын старого графа — хороший человек. Верь в меня, Флурия. Я безгранично люблю тебя, и если сейчас ты не хочешь давать ответ на мое предложение, не сомневайся: я буду ждать, сколько потребуется, пока ты не примешь решение.

Надо сказать, Меир ни разу не произносил таких пространных речей при мне или при моем отце. Меня очень поддержали его слова, хотя я смертельно боялась того, что ожидало меня в гостиной.

Простите, я все время плачу. Простите, я не могу сдержаться. Простите, я не могу не вспоминать Лию, когда рассказываю обо всем этом.

Простите, я плачу и о Розе.

Вы, конечно, знаете этот псалом не хуже меня. Эту молитву я повторяю постоянно.

Я вошла в комнату, чтобы приветствовать молодого графа, унаследовавшего титул от отца. Я знала Найджела, потому что он тоже учился у моего отца. Он казался взволнованным, но не рассерженным. Я взглянула на Годуина, и меня снова сейчас поразили его кротость и умиротворение. Они окутывали его, словно он жил в совершенно ином мире.

Оба гостя приветствовали меня со всей почтительностью, какую только могли выказать женщине чужой веры, а я пригласила их сесть и выпить вина.

Моя душа трепетала. Что означает присутствие графа?

Вошел отец и потребовал ответа, кто находится у него в доме. Я велела горничной сходить за Меиром и попросить его прийти сюда, после чего дрожащим голосом ответила отцу, что у нас граф вместе со своим братом Годуином и что я предложила им вина.

Пришел Меир и остановился рядом с моим отцом, а я обратилась к слугам, собравшимся в ожидании приказаний, и отослала их.

— Что ж, Годуин, — начала я. — Что ты хочешь мне сообщить?

Я очень старалась не заплакать.

Если в Оксфорде узнали, что среди иудеев растут дети христианина, чем это нам грозит? Может быть, это запрещено, и нас будут преследовать? Есть множество законов против евреев, однако мои дети не являются законнорожденными детьми отца-христианина.

И захочет ли Годуин публично признать свое отцовство? Монах, которым так восхищаются его ученики, наверняка не захочет бесчестья.

Однако граф обладал громадным влиянием. Он был одним из самых богатых людей в королевстве и при желании вполне мог пойти против воли архиепископа Кентерберийского и даже короля. Нечто ужасное можно совершить и втайне, без огласки.

Размышляя об этом, я старалась не смотреть на Годуина, потому что он внушал мне лишь чистую и возвышенную любовь, а встревоженное лицо его брата вселяло в душу страх.

Я снова попала в безвыходное положение. Казалось, передо мной на шахматной доске две фигуры стоят друг против друга и ни одна не имеет возможности сделать удачный ход.

Не сочтите меня бессердечной из-за того, что в такой момент я была способна на холодные расчеты. Я винила во всем себя одну. Даже тихий и рассудительный Меир теперь зависел от меня, ведь он просил моей руки.

И вот я рассчитывала и прикидывала, словно упражнялась в арифметике. Если о нас узнают, нас обвинят в содеянном. Но если Годуин заявит о своих правах, его ждет бесчестье.

А вдруг девочек отнимут у меня и навеки заточат в замке графа? Этого я боялась больше всего.

Мое преступление заключалось только в умолчании, но шахматные фигуры уже замерли друг перед другом в ожидании движения руки.

Моему отцу придвинули стул, но он остался стоять, попросив Меира взять лампу и осветить лица обоих гостей, стоявших перед ним. Меиру совершенно не хотелось этого делать, это было заметно, поэтому просьбу отца исполнила я, попросив прощения у графа. Тот жестом выразил согласие, глядя мимо горящего огня.

Мой отец вздохнул, нащупал стул и сел. Он сложил руки на набалдашнике трости.

— Мне все равно, кто вы, — сказал он. — Я вас презираю. Если посмеете навлечь беду на мой дом, пожнете бурю.

Годуин встал с места и выступил вперед. Мой отец, услышав звук шагов, поднял трость, словно хотел его оттолкнуть, и Годуин остановился посреди комнаты.

О, какое это было мученье! Но затем Годуин, проповедник, воспламенявший толпы на площадях и в лекционных залах Парижа, заговорил. Его нормандский диалект французского был безупречен, как у моего отца и у меня — это вы можете слышать сами.

— Плод моего греха, — начал Годуин, — явлен передо мной. Я вижу, к чему привели мои себялюбивые действия. Теперь я понимаю, что мои бездумные поступки имели тяжкие последствия для других людей, но эти люди приняли все с великодушием и благородством.

Я была глубоко тронута его словами, однако отец выразил нетерпение:

— Только попробуй забрать у нас детей! Я обвиню тебя перед королем. Ведь мы, если ты вдруг забыл, евреи короля, и ты не посмеешь так поступить с нами.

— Нет, — ответил Годуин по-прежнему скромно и благожелательно. — Я ничего не сделаю против вашей воли, магистр Эли. Я пришел в ваш дом не для того, чтобы выдвигать требования. Я пришел с нижайшей просьбой.

— И о чем же ты просишь? Не забывай, — сказал отец, — я готов взяться за трость и отколотить тебя до смерти.

— Отец, пожалуйста! — Я молила его не торопиться и выслушать.

Годуин вел себя так, словно его терпения хватит даже на то, чтобы спокойно встретить толпу, собравшуюся закидать его камнями. Он объяснил, в чем суть его просьбы.

— Разве перед нами не два прекрасных ребенка? — задал он вопрос. — Не потому ли Господь дал их нам, что мы принадлежим к двум разным верам? Взгляните, как он одарил Флурию и меня. Я, никогда не надеявшийся обрести любящее дитя, вижу перед собой сразу двоих дочерей, а Флурия, не расстававшаяся ни на день с любимыми детьми, сейчас боится потерять их по чьей-то жестокой прихоти. Флурия, умоляю тебя: отдай мне одну из этих прекрасных девочек! Магистр Эли, умоляю вас, позвольте мне увезти с собой одну из этих прекрасных девочек! Позвольте мне взять ее с собой в Париж, где она получит образование. Позвольте мне видеть, что она растет христианкой, под заботливой опекой преданного отца и дяди. А вы сохраните у своего сердца вторую. Кому из дочерей отправиться со мной, решайте сами, а я приму ваш выбор, потому что вы лучше знаете их души. Вы знаете, которая из двоих будет счастлива в Париже, в новой жизни, а которая сильнее привязана к матери. Они обе любят вас, в этом я не сомневаюсь. Флурия, умоляю тебя понять. Для меня, верующего в Иисуса Христа, это очень серьезно — то, что мои дети не могут быть вместе с моими единоверцами, что они не знают о самом важном решении их отца: вечно служить господу Иисусу Христу, каждой мыслью, словом и делом Я не могу вернуться в Париж, не обратившись к тебе с мольбой: пожалуйста, отдай мне одну из девочек. Позволь воспитать ее христианкой. Давай разделим поровну плод нашего греховного падения, наше бесценное достояние — этих прекрасных девочек.

Мой отец пришел в ярость. Он вскочил на ноги, сжимая трость.

— Ты обесчестил мою дочь, — прокричал он, — и теперь явился, чтобы делить детей? Делить? Ты возомнил себя царем Соломоном? Не будь я слеп, я бы тебя убил! Ничто не спасло бы тебя. Я убил бы тебя голыми руками и закопал на заднем дворе, чтобы лишить христианского погребения. Благодари своего Бога за то, что я слеп, болен и стар. Я не могу вырвать у тебя сердце и просто приказываю тебе убираться из моего дома. Я требую, чтобы ты больше никогда сюда не приходил, не искал встречи с девочками! Эта дверь навеки для тебя закрыта. И еще позволь мне просветить тебя: по закону это наши дети. Ты не сможешь доказать обратное. И подумай, какой разразится скандал, если ты не сохранишь тайну и объявишь вслух о своем наглом и жестоком притязании!

Я старалась успокоить отца, но он острым локтем отпихнул меня в сторону. Он размахивал тростью, его невидящий взгляд обшаривал комнату.

Граф был сильно расстроен, но выражение лица Годуина, исполненное тоски и скорби, не изменилось. Что касается Меира, я не могла понять, как он относится к этому спору, потому что была поглощена попытками обнять и успокоить отца, чтобы дать высказаться остальным.

Меня охватил страх, но не перед Годуином, а перед Найджелом. Найджел обладал достаточной властью, чтобы отнять у меня дочерей и привлечь всех нас к самому суровому суду. Ему хватило бы средств и людей, чтобы схватить девочек и запереть их в замке около Лондона, отказав мне в праве видеться с ними.

Но в лицах обоих братьев я не замечала никакой жестокости, только доброту. Годуин плакал.

— Как я раскаиваюсь, что причинил вам такую боль, — сказал он отцу.

— Да, ты причинил мне боль, пес! — ответил отец. Он с трудом отыскал свой стул и опустился на него, дрожа. — Ты согрешил против моей семьи. И снова грешишь против нас. Убирайся отсюда. Уходи!

Но в этот миг произошло нечто неожиданное. В комнату внезапно ворвалась Роза и с жаром обратилась к деду, умоляя его ничего больше не говорить.

Порой близнецы, неотличимые внешне, не похожи друг на друга по характеру. Один может быть гораздо решительнее и отважнее другого. Как я уже говорила именно так обстояло дело с моими дочерьми. Лия всегда вела себя как младшая сестра, а решения чаще всего принимала Роза. В этом она походила и на меня, и на Годуина и на моего отца, обладавшего сильной волей.

И вот Роза заговорила со всей присущей ей настойчивостью. Она сказала мне вежливо, но решительно, что хочет отправиться с отцом в Париж.

Годуин и Найджел были очень тронуты ее словами, но мой отец лишился дара речи и склонил голову.

Роза подошла к нему, обняла его и поцеловала. Но он не открыл глаза, а уронил трость и сжал руки на коленях в кулаки, не обращая внимания на внучку, словно не почувствовал ее прикосновения.

Я пыталась вложить ему в руку трость, поскольку он никогда не расставался с ней, но отец отвернулся от всех нас. Он словно погрузился в себя.

— Дедушка! — позвала его Роза. — Лия не перенесет разлуки с мамой, ты сам знаешь. А еще ты знаешь, что она побоялась бы уехать в такой большой город, как Париж. Ведь она боится даже ехать в Норвич с мамой и Меиром. С братом Годуином должна отправиться я. Конечно же, ты признаешь, что это мудрое решение и единственный способ сохранить мир.

Она обернулась на Годуина, смотревшего на нее с такой любовью и добротой, что я с трудом выносила его взгляд.

Роза продолжала:

— Я поняла, что он мой отец, раньше, чем увидела его. Я знала, что брат Годуин из Парижа, с которым переписывается мама, это и есть тот человек, кто даровал мне жизнь. Лия ни о чем не догадывалась и сейчас хочет одного — остаться с мамой и Меиром. Лия верит в то, во что полагается верить, она полагается не на доказательства, а на собственные чувства.

Роза подошла ко мне, обвила меня руками и сказала мне тихонько:

— Я хочу поехать в Париж. — Она нахмурилась, словно подбирая подходящие слова, а затем произнесла простосердечно: — Мама, я хочу быть рядом с отцом. — Она не сводила с меня глаз. — Он не такой, как другие. Он похож на праведника.

Она имела в виду самых ревностных иудеев, полностью посвятивших свою жизнь Богу. Они придерживаются предписаний Торы и Талмуда так буквально, что в нашей среде снискали особое наименование хасидов.

Мой отец вздохнул, поднял лицо вверх, я видела, что его губы шевелятся, творя молитву. Он склонил голову. Встал и подошел к стене, повернувшись спиной ко всем нам, и принялся отбивать поклоны, продолжая молиться.

Я видела, что Годуина осчастливило решение Розы. Как и его брата Найджела.

Найджел заговорил негромким почтительным голосом. Он заверил, что лично позаботится о Розе: она получит наряды и украшения, какие пожелает, и будет учиться в лучшем монастыре Парижа. Он уже написал тамошним сестрам. Найджел подошел к Розе, поцеловал ее и сказал:

— Ты сделаешь своего отца самым счастливым человеком на свете.

Годуин сотворил молитву, а затем произнес:

— Господи, Ты вручил мне настоящее сокровище. Обещаю, я буду оберегать это дитя, ее мирская жизнь будет благословенной. Прошу Тебя, Господи, даруй ей благословение духовное!

Мне показалось, что от этих слов мой отец лишится рассудка. Вы понимаете, Найджел был знатным человеком, повелевающим обширными землями, и он привык, что ему повинуются не только слуги, но и все низшие по положению. Он не представлял, как глубоко его самонадеянность оскорбляет моего отца.

Годуин же прекрасно все понимал. Он снова, как уже делал прежде, опустился перед моим отцом на колени. Он сделал это с безоговорочной простотой, словно такой жест был для него привычным, и это было поразительное зрелище: монах в черной рясе и сандалиях стоит на коленях перед моим отцом, умоляет простить ему грехи и поверить, что Роза будет окружена любовью и заботой.

Отец не поддался. Он с глубоким вздохом взмахнул рукой, требуя тишины, потому что Роза тоже присоединилась к Годуину и даже гордый, благородный Найджел умолял признать справедливость подобного решения.

— Справедливость? — переспросил отец. — То, что еврейка, дочь еврейки, будет крещена и станет христианкой? Это, по-вашему, справедливость? Лучше бы я увидел ее мертвой, чем позволить свершить с ней такое!

Однако Роза с присущей ей непринужденностью прильнула к деду, не давая ему возможности оттолкнуть себя.

— Дедушка, — сказала она, — ты должен стать царем Соломоном. Ты должен понять, что нас с Лией можно поделить, потому что нас двое и у нас двое родителей, отец и мать.

— Это решение ты приняла сама, — ответил мой отец.

В его голосе звучал гнев. Никогда еще я не видела отца таким рассерженным, таким горестным. Даже когда много лет назад я призналась ему в своей беременности, он рассердился меньше, как сейчас.

— Ты для меня умерла, — бросил он Розе. — Можешь уезжать со своим безумным недальновидным отцом, с этим дьяволом, втершимся ко мне в доверие. Он слушал мои рассказы и наставления, а сам нацелился на твою мать. Если уедешь — умрешь для меня, и я буду носить по тебе траур. А сейчас уходи из моего дома. Уходи, отправляйся с этим графом, который явился сюда, чтобы отнять ребенка у матери и деда.

Он вышел из комнаты, легко отыскав путь, и захлопнул за собой дверь.

В тот миг мне казалось, что сердце мое разрывается, что покой, счастье и любовь исчезли из моей жизни навсегда.

Но затем произошло нечто, тронувшее меня сильнее, чем любые высказанные вслух слова.

Когда Годуин поднялся с колен и повернулся к Розе, она скользнула в его объятия. Ее неудержимо тянуло к нему, она осыпала его детскими простодушными поцелуями, она положила голову к нему на плечо, а он плакал, закрыв глаза.

В этот миг я увидела саму себя, полюбившую Годуина много лет назад. Только сейчас любовь была абсолютно чиста, потому что он сжимал в объятиях нашу дочь. Тогда я поняла, что не могу, да и не стану препятствовать его плану.

Я признаюсь только вам, брат Тоби: я ощутила огромное облегчение. Я мысленно попрощалась с Розой, мысленно призналась в любви Годуину и заняла свое место рядом с Меиром.

Вы же понимаете, как это было. Понимаете? Ошиблась ли я? Или поступила правильно?

Бог забрал у меня Лию, мою дочь, оставшуюся со мной, мою преданную, скромную, любящую Лию.

Он забрал ее, а мой отец, оставшийся в Оксфорде, отказывается разговаривать со мной и носит траур по живой Розе.

Неужели Господь вынес мне приговор?

Конечно, отец уже знает о смерти Лии. Конечно, он понимает, чем это грозит нам. Он понимает, что смерть Лии послужит поводом для обвинения против нас, что нас могут предать смерти, что злоба и ненависть соседей-христиан вот-вот выплеснутся на всех евреев.

Это наказание мне за то, что я позволила Розе стать воспитанницей графа, отпустила ее с Годуином в Париж. Это приговор, и я не могу думать иначе. А мой отец, мой родной отец не сказал и не написал мне ни слова, ни единого слова с той самой минуты. И не напишет.

Он сам ушел бы из дома, если бы Меир тотчас же не увез меня и если бы Роза не уехала тем же вечером. А бедная Лия, моя нежная Лия, старалась понять, почему сестра бросает ее ради Парижа и почему дедушка сидит молча, как каменное изваяние, и отказывается говорить даже с ней.

И вот теперь моя нежная девочка умерла от заворота кишок, совершенно беспомощная, в чужом городе Норвиче, где ее полюбили все, с кем она успела познакомиться, а мы стояли рядом, не в силах ее спасти. И Господь поместил меня сюда, под арест, пока город не взорвался, пока не начались погромы, пока всех нас не уничтожили.

Наверное, отец сейчас горестно смеется, потому что с нами покончено.