"Бремя секретов" - читать интересную книгу автора (Шимазаки Аки)

ХАМАГУРИ

Мама останавливается возле дома, обнесенного оградой. В палисаднике цветут гортензии — голубые, розовые, белые… На лепестках и на листьях еще блестят капли утреннего дождя. Между деревянными перекладинами забора улитка. Она ползет, выставив рожки. Осторожно касаюсь их кончиками пальцев. Улитка тут же прячется в свою раковину, как черепаха в панцирь. За забором старик собирает мелкие камешки и складывает их в ведро. На нем длинный белый халат, похожий на платье. Со двора доносятся крики детей: я прислушиваюсь, затаив дыхание. Должно быть, дети за домом. Хватаюсь за край маминой юбки.

Мама говорит:

— Все в порядке, Юкио. Вот церковь, где я начну работать с завтрашнего дня. Пока я буду на работе, ты поиграешь с детьми, они хорошие. У тебя появится много друзей.

— Я боюсь. Мама, можно мне остаться с тобой? Я не буду тебе мешать.

— Будь смелее. Тебе уже четыре года! Здесь ни у кого нет ни папы, ни мамы.

— Как у улиток? — спрашиваю я.

Мама удивленно смотрит на меня:

— Что?

— Одзисан сказал, что у улиток нет родителей.

Мама опускает глаза.

— Где спят эти дети? — снова спрашиваю я.

— В маленьком доме позади церкви. Те, что постарше, сейчас в школе. А младшие целый день здесь. Понимаешь?

Я не отвечаю. Я думаю о ней, моей единственной подруге. Соседские дети никогда со мной не играют. Они кидаются камнями и загораживают мне дорогу, когда я иду домой, окружают меня, толкаются и плюются. Они все старше меня. И никто не останавливает их. Я жду, пока они не уйдут сами. Они называют меня непонятными словами: «Тетенашиго!» или «Сын байшунфу!» Но я никогда не рассказываю об этом маме, потому что не хочу ее огорчать.

— А она тоже придет? — спрашиваю я маму.

Мама качает головой:

— Нет. С ней ты поиграешь в парке.

Мама толкает деревянную калитку. Я иду за ней. В первый раз вижу здание, которое называют церковью. Снаружи оно не отличается от обычного дома ничем, кроме двух перекрещенных жердочек, прикрепленных к стене над входом.

— Добрый день, Шинпу-сама! — обращается мама к незнакомому мне человеку.

Он оборачивается:

— Марико!

И подходит к нам. У него борода. Никогда еще я не видел такого высокого человека. Мне страшно, я прячусь за маму. Он наклоняется ко мне, улыбаясь. Зубы у него белые и большие, совсем не такие, как у остальных взрослых, которых я встречал. Он пытается взять меня за руку. А я не хочу. Длинный нос, карие глаза, светлая кожа. До сих пор я не видел ничего похожего.

— Ты Юкио, верно? — говорит он мне ласково.

Он странно выговаривает слова. Я не отвечаю.

— Стесняется, — объясняет мама.

Мы заходим в узкую переднюю и разуваемся. Рядом просторная комната с татами на полу. Там нет ничего, кроме деревянной статуи женщины. Мама разговаривает с человеком, которого она назвала «Шинпу-сама». Я разглядываю статую. Она выше мамы. Женщина держит на руках ребенка, на голове у нее длинное покрывало. Глаза без зрачков. Накидка до полу, как у того человека с бородой. Я дотрагиваюсь до статуи.

— Кто эта женщина с ребенком? — спрашиваю я маму.

Мама оборачивается и говорит:

— Это мать Кирисуто. Ее зовут Мария.

— Кто такой Кирисуто? — спрашиваю я снова.

— Сын Ками-сама, — отвечает человек с бородой.

Я не понимаю:

— Разве у Ками-сама был ребенок? Его отец — Ками-сама? Странно!

— Это не странно, Юкио, — одергивает меня мама.

Человек с бородой улыбается:

— Ты совершенно прав.

Мы подходим к окну и смотрим на детей в саду. Их пятеро или шестеро. Они играют в прятки. Неподалеку женщина в кимоно набирает воду из колодца: она стирает белье. Сад окружен живой изгородью, которая выше той женщины. Я встаю на цыпочки. Человек с бородой хватает меня под мышки и поднимает над подоконником — теперь поверх изгороди я вижу соседний дом. На веранде сидит мужчина и курит трубку.

— Как высоко! — кричу я, тянусь рукой к потолку и касаюсь его. Шинпу-сама берет меня на руки и гладит по голове.

— Нравится? — спрашивает он.

— Да! Я хочу стать таким же большим, как вы.

Он улыбается:

— Ты станешь большим, когда будешь взрослым.

Перебирая пальцами его черную бороду, я говорю:

— Я не хочу становиться взрослым, я хочу только вырасти большим.

— Зачем? — удивляется он.

— Чтобы быть сильным. Чтобы давать сдачи мальчишкам, которые кидаются в меня камнями, и защищать маму от злых соседей.

Он посмотрел на меня. В его глазах я заметил слезы. Он крепко прижал меня к себе, а потом опустил на землю.

— Хочешь поиграть в саду?

— Да!

Открыв дверь, расположенную рядом с окном, он окликнул женщину, которая стирала белье.

— Вот мальчик, о котором я говорил вчера. Его зовут Юкио.

Женщина в кимоно идет к нам, вытирая руки о длинный фартук.

— А, так это ты, Юкио! — улыбается она. — Мы тебя ждали. Пойдем.

Отыскав в передней свои башмаки, я спускаюсь в сад. Женщина берет меня за руку. Оборачиваюсь и смотрю на маму: она едва заметно улыбается мне.

В том доме, кроме моей мамы, есть еще две женщины: одна готовит еду, другая следит за детьми. Мама помогает им, особенно пожилой женщине, которая работает на кухне. Утром и вечером взрослые моют посуду и убираются. Если нужно что-нибудь починить, в церковь приходит мастер. Он также приносит бесплатные лекарства. Но он тут не работает. Говорят, это друг Шинпу-сама.

Оказывается, Шинпу-сама приехал из другой, далекой страны.

Маму здесь называют онэсан. Для всех мы брат и сестра. Я даже не говорю ей «мама», в церкви этого слова не существует. Но я не могу звать ее онэсан. Поэтому я не разговариваю с мамой, пока она работает.

Я играю, ем, отдыхаю после обеда с моими ровесниками или детьми помладше. Прежде чем сесть за обеденный стол, все молятся и поют. Я не понимаю слов, но стараюсь повторять за остальными. После ужина все начинают готовиться ко сну. Мы с мамой уходим, не прощаясь.

Так проходит несколько недель. Теперь я умею произносить «Шинпу-сама». Мне нравится в церкви. Никто из детей не обижает меня. Взрослые очень внимательны к нам с мамой.

Если стоит хорошая погода, то сразу после ужина мы идем в парк, который рядом с нашим домом. Если она со своим отцом уже там, мама оставляет меня с ними и возвращается домой или уходит за покупками. Мы с ней играем до тех пор, пока мама не забирает меня. Наверное, ее отец дружит с мамой. Я зову его Одзисан. Иногда он навешает нас. Я не знаю, где она живет, потому что мы с мамой никогда не были у них дома.

Однажды мама заставила меня пообещать, что я никому не расскажу ни о ней, ни об Одзисане, ни особенно о том, что он приходит к нам. Мама не объяснила — почему.

Он приходит к нам только ночью и уже без нее. Приносит мне игрушки и книжки с картинками. Мы ужинаем, потом он играет со мной. Когда я ложусь спать, он еще у нас. Засыпая, я слышу их с мамой голоса. Но он никогда у нас не ночует.

Мама часто грустит. И это из-за него, Одзисана. Иногда он обещает прийти вечером, но не приходит. А мы с мамой ждем его к ужину. Если ждем очень долго, я начинаю засыпать, сидя за книжкой с картинками.

Я знаю: мама любит его. Знаю, что он внимателен ко мне. Но мне не нравится, когда мама грустит из-за него.

Моемся мы вместе с мамой. Она трет меня мягкой губкой — пока не в офуро. Потом мы вместе окунаемся в горячую воду. Мама держит меня на коленях и говорит, поглаживая мне спину: «Сынок, ты — самое дорогое, что есть у меня в целом мире».

Спим мы тоже вместе: у нас только один футон. Я просовываю руку под мамино кимоно, касаюсь ее мягких, теплых грудей и начинаю сосать одну, придерживая ладонью другую. У нее уже нет молока, но мне все равно хорошо. Я засыпаю, а мама тихонько напевает какую-то мелодию. Мотив всегда один и тот же, а слов нет.

У меня нет папы. Он исчез еще до того, как я родился, — говорит мама.

Однажды мальчик постарше меня сказал в туалете:

— Ты в нашем доме чужой. У тебя есть мама.

И толкнул меня в плечо. Я упал на землю и молча поднялся. Он сказал:

— Ну и слабак!

Потом он ушел. Он отбирает у меня сладкое, когда за нами не следят, и часто прячет мои ботинки. Я ищу ботинки повсюду и наконец нахожу их в мусорном баке, за деревом или под перевернутым ведром. Думаю, именно он все время их прячет. Маме я ничего не рассказываю. Если я расскажу, она начнет плакать — вместо того, чтобы сердиться.

Теперь мне не хочется ходить в церковь.

В парке мы одни: она и я. Ее отец пошел в магазин купить нам конфет. Мы играем, выкладывая на земле камешки. Строим себе дом.

Она говорит:

— Мой папа просто замечательный. Он играет на скрипке и на пианино.

— Скрипка? Пианино? Что это? — спрашиваю я.

И она отвечает:

— Это музыкальные инструменты. Папа знает английский, французский и немецкий. Он правда замечательный, да?

Я молчу, потому что не понимаю значения всех этих слов. Мы приносим еще камешков.

— Я очень люблю папу. Он такой добрый, — говорит она.

— А я люблю свою маму, — говорю я. — Она тоже добрая.

Она продолжает:

— Когда я вырасту, то выйду замуж за папу.

— Выйдешь замуж? Как это?

— Разве ты не знаешь? Это когда мужчина и женщина живут вместе до конца жизни и воспитывают детей. Мужчина работает и зарабатывает деньги, а женщина сидит дома с детьми. Но сначала нужно справить свадьбу.

Теперь я понимаю.

— Раз так, мне бы хотелось жениться на маме и остаться с ней до конца жизни.

— Да, отличная мысль, — говорит она.

— Ведь у меня нет папы, — объясняю я. — А вот у тебя мама есть.

— Ах, и правда! Я совсем забыла о маме. Они с папой женаты. Что же мне теперь делать?

На следующий день мы снова играем в парке. Ее отец сидит на скамейке с книгой в руках. Она говорит мне на ухо:

— Папа сказал, что родители не могут жениться на своих детях. Чтобы жениться, нужно стать взрослым и встретить человека из другой семьи.

Я спрашиваю:

— Значит, я не могу жениться на маме?

— Нет, — отвечает она.

— Жалко.

Она тоже погрустнела:

— Да, действительно жаль.

Сегодня она принесла ракушки, которые называются хамагури, и разложила их на земле в два ряда. Ракушки крупные, и у всех створки отделены друг от друга. Я беру одну: она больше, чем моя ладонь. Мы считаем ракушки. Одна, две, три, четыре… Я умею считать только до десяти. После десяти я замолкаю. А она продолжает и, коснувшись последней, объявляет:

— Двадцать! Всего двадцать. Будем играть в каиавасе.

Я повторяю слово, услышанное впервые:

— Каиавасе?

— Да. Правила очень простые: нужно найти две створки, которые раньше были вместе.

— Но ведь по размеру и по цвету они все одинаковые, — говорю я.

— Нет. Приглядись получше.

Она берет две створки и прикладывает их друг к другу. Потом показывает мне, как они соединились, и объясняет:

— Эти две половинки разной величины, видишь?

Рассмотрев их вблизи, я отвечаю:

— Ты права.

— Значит, нужно отыскать пару. Это непросто.

Я тоже беру две створки и пытаюсь соединить их, но они от разных раковин. Я кладу их на землю. Она продолжает искать пару для своей створки. Потом снова моя очередь. Так мы играем до тех пор, пока не получается десять целых ракушек.

Сегодня она нашла семь парных створок, а я только три. «У хамагури только две половинки подходят друг к другу», — сказала она.

Как-то раз Шинпу-сама окликнул маму из окна церкви. Мама подметала дорожки в саду, а я играл с приятелями. Позади Шинпу-самы стоял человек, который приносил в церковь лекарства. Отложив метлу в сторону, мама прошла через ту дверь, что была рядом с окном. Я подбежал к открытому окну.

До меня доносится голос Шинпу-самы:

— Вот господин Такагаши, о котором я рассказывал. Он хотел бы поговорить с тобой, Марико. Ступайте в мой кабинет. Оставляю вас наедине.

Теперь вместо Одзисана к нам приходит после работы господин Такагаши. Мы ужинаем вместе, и он играет со мной. Иногда он приглашает нас с мамой погулять, чего никогда не делал ее отец.

— Одзисан больше не придет к нам? — спрашиваю я маму.

— Придет, — отвечает она. — Просто сейчас он очень занят на работе.

Господин Такагаши, мама и я садимся в Токио на поезд и едем до Камакуры. Потом — на автобусе до моря. Сначала я думал, что это большая река. Господин Такагаши сказал, что мы на берегу Тихого океана. Вода соленая. Я спрашиваю почему. И он отвечает: «Это сложный вопрос. Так просто не объяснишь. Но важно уметь задавать вопросы и знать нужные вещи».

На пляже мы строим из песка дома, замки, лепим машины, людей, животных. Каждый раз мы ходим на два пляжа, которые называются Шиширигахама и Югахама. Там я нахожу много ракушек. Потом мы идем к Дайбутсу, что неподалеку от вокзала, и обедаем в ресторане.

Все для меня в первый раз. Теперь я с нетерпением жду, когда к нам придет господин Такагаши.

Однажды он пригласил нас с мамой к своим родителям. Они живут в большом доме, окруженном высоким деревянным забором. В саду растут сосны, и из-за этого там мало света. Мы идем по дорожке, выложенной плоскими камешками. Нас встречает прислуга и провожает в гостиную. Мы долго сидим там и ждем, пока не приходят родители господина Такагаши.

Когда он знакомит их со мной и с мамой, его родители оглядывают нас с головы до пят. Его отец говорит маме:

— Наш сын — наследник семьи Такагаши.

— Я уже объяснял это Марико, — замечает господин Такагаши.

Тогда его мать спрашивает:

— Вы ведь сомнительного происхождения, не так ли?

Я не понимаю, что она имеет в виду, и смотрю на маму. Она молчит и только кусает губы. Я беру ее за руки: они дрожат. На мгновенье повисла тишина. Мне страшно. Вдруг господин Такагаши закричал:

— Хватит! Терпение мое вот-вот лопнет!

Родители в недоумении. Он продолжает:

— Вы снова хотите помешать мне принять решение, от которого зависит моя жизнь?

Его мать говорит:

— Женитьба — это дело семьи. Ты не можешь принимать решение один.

— Подумай, мой сын, — говорит его отец.

Господин Такагаши снова повышает голос.

Мы с мамой уходим. Молча идем по улице. У вокзала нас догоняет господин Такагаши, весь запыхавшийся.

— Простите меня. Я совершил ошибку. Дайте мне немного времени. Постараюсь зайти к вам как можно скорее.

Спустя некоторое время к нам пришел Одзисан: я тогда уже лег в кровать, но мне не хотелось спать. Я рассматривал картинки в книге про животных, которую купил мне господин Такагаши. С кухни донесся стук посуды и чайных чашек, которые расставляли на столе. Затем наступило долгое молчание.

Наконец мама сказала:

— Я решила выйти замуж за господина Такагаши.

— Что? Ты уверена?

— Да. Я устала тебя ждать. Мне хочется иметь свою семью.

Снова молчание.

— Но я ведь смогу видеться с тобой и с Юкио? — спросил он.

— Не знаю, — ответила мама. — Мы уезжаем отсюда.

— Куда?

— В Нагасаки.

— В Нагасаки? Зачем так далеко?

— Господин Такагаши нашел там работу. Мы уезжаем через две недели.

— Через две недели!

Мама не отвечает. Тогда он спрашивает:

— Ты рассказывала ему обо мне?

— Нет.

— Не рассказывай. Так будет лучше.

Снова слышу стук чайных чашек. Потом мама говорит:

— Господин Такагаши хочет усыновить Юкио.

— Усыновить Юкио? — повторяет он удивленно.

Они продолжают разговаривать почти шепотом. Я больше не прислушиваюсь к их словам и засыпаю.

Мы в парке. Она, ее отец и я. Мы с ней играем в песочнице, а Одзисан сидит на скамейке. С книгой в руках, как обычно. Но на этот раз он не читает, а просто наблюдает за нашей игрой. Я делаю из песка машину и веточкой рисую на ней окна и дверцы.

— Папа, смотри! — кричит она отцу.

Он с удивлением смотрит на машину из песка. Но говорит только: «Красиво», — слегка улыбаясь. Теперь я леплю поезд. Вместе со мной она лепит автобус, дорогу, тоннель. Потом добавляет деревья, цветы, дома.

— Можно я буду твоей женой, когда вырасту? — шепотом спрашивает она, наклонившись к моему уху.

— Ну конечно! — отвечаю я тоже шепотом. — А почему ты хочешь стать моей женой?

— Потому что ты такой же хороший, как мой папа, — объясняет она. — Все мальчики, которых я знаю, злые. Они смеются над девочками.

Вдруг она вскакивает с места:

— Чуть не забыла!

И достает из сумки две створки хамагури, перевязанные бумажной ленточкой. Ракушка такая большая, что она держит ее обеими руками.

— Это тебе, — говорит она, протягивая мне ракушку. — В одной створке написано твое имя, а в другой — мое. Внутри лежит камешек.

— Спасибо. Только я не умею читать.

— Ничего, — успокаивает она. — Скоро научишься в школе. Я учусь читать дома с мамой.

Я трясу ракушку, держа ее обеими руками: тук-тук-тук… Стучит камешек внутри.

— Как мне нравится! Сохраню ее на память. Никогда не забуду, что ты станешь моей женой.

— Не открывай ракушку. Не открывай до нашей свадьбы.

— Хорошо. Обещаю.

Возвращается мама. Мне пора уходить.

— До завтра! Пока!

Она со своим отцом выходит с другой стороны парка. Я иду вслед за мамой, прислушиваясь к стуку камешка внутри ракушки.

Вечером мама говорит мне:

— Завтра мы идем в церковь в последний раз.

Я спрашиваю:

— Можно мне потом поиграть в парке?

— Да, если будет хорошая погода… Послезавтра мы сядем на поезд и поедем в Нагасаки.

Слово «Нагасаки» кажется мне таким же волшебным, как «Камакура» — название места, куда господин Такагаши возил нас однажды.

На следующее утро начался ливень. Мне грустно. Я не смогу поиграть с ней в парке. Возможно, больше никогда не смогу. Мы с мамой идем в церковь. Дождь барабанит по зонтику из промасленной бумаги. Дрожат цветки гортензий, прибиваемые ливнем к земле. Уже через несколько шагов мои ботинки мокрые насквозь.

В церкви день проходит как обычно. Игры, обед, потом отдых с моими ровесниками. Тот мальчик по-прежнему прячет мои башмаки и отбирает десерт. Но после ужина, вместо того чтобы возвратиться домой, мы с мамой идем в кабинет Шинпу-самы. Пока она с ним разговаривает, я сижу в старом кресле и смотрю в окно. На улице моросит дождь. Думаю о ней. Потом вынимаю из сумки ракушку и тихонько трясу ее. Тук-тук-тук…

Шинпу-сама достает что-то из ящика стола. Потертая тряпичная сумка. Он кладет ее на стол. Мгновенье мама смотрит на сумку, не отрываясь. А потом говорит удивленно:

— Это же сумка моей мамы!

— Именно так.

— Что в ней?

— Дневник.

— Мамин дневник? Вы его читали?

— Нет, — отвечает Шинпу-сама. — Я не знаю того языка, на котором она писала.

Мама вытаскивает дневник из сумки. Перевернув несколько страниц, она принимается читать, склонив набок голову. Шинпу-сама подходит ко мне и берет меня на руки. Я дотрагиваюсь до его бороды.

— Юкио, ты очень послушный и терпеливый, — говорит он. — Всегда заботься о своей маме, как теперь.

— Да, я никогда не стану обижать женщин.

Он улыбнулся и крепко прижал меня к себе. Моя щека коснулась чего-то влажного. Я поднял голову: сверху на мое лицо капали слезы.

— Почему вы плачете? — спросил я, вытирая его слезы рукой. — Потому что мы скоро уезжаем?

Он покачал головой:

— Нет. Потому что я горжусь тобой. Ты вырастешь настоящим человеком.

Он снова прижал меня к себе.

— Юкио, подожди меня в передней, — просит мама. — Мне нужно поговорить с Шинпу-сама.

Шинпу-сама опускает меня на пол, и я выхожу из кабинета. Ищу свои ботинки, их нет ни в прихожей, ни в мусорном баке, ни за деревом, ни под перевернутым ведром. Босиком обхожу вокруг церкви.

— Юкио!

Я оборачиваюсь. Женщина, которая готовит еду, машет мне рукой из окна. Она показывает наши с мамой башмаки и говорит:

— Я высушила их возле огня, они были насквозь мокрые.

Я беру свои ботинки, они еще теплые.

— Спасибо!

— Пойдем со мной, — улыбается она.

Мы стоим у статуи Марии. Женщина опускается на колени.

— Помни, что я всегда буду молиться за вас с мамой.

Закрыв глаза, она читает молитву. Я слушаю, рассматривая младенца на руках у Марии. Наконец она говорит:

— Помню, как ты родился. Ты сразу был таким красивым. Скоро тебе исполнится пять лет. Я рада, что теперь у тебя есть папа. Господин Такагаши очень тебя любит.

Вышли мама и Шинпу-сама. Мама несет под мышкой сумку. Опустив голову, она благодарит Шинпу-саму и эту женщину:

— Спасибо большое. Никогда не забуду вашу помощь и вашу доброту.

У женщины на глазах слезы:

— Счастья вам.

— Не забывайте, что вы можете вернуться сюда когда угодно, — говорит Шинпу-сама.

Мы выходим из церкви. Они провожают нас до калитки. Потом я много раз оборачиваюсь, чтобы помахать им на прощанье. Они все дальше и дальше.

На следующее утро за нами заходит господин Такагаши. Небо ясное. Светит солнце. Начинается лето. На вокзале в Токио мы садимся в поезд со всеми нашими чемоданами. Из знакомых на вокзале никого. Нет ни ее, ни Одзисана, ни родителей господина Такагаши. Раздается свисток паровоза, поезд трогается. Я сижу у окна. Постепенно вокзал исчезает из виду.

Снова думаю о ней. Достав из сумки ракушку, долго трясу ее, прислушиваясь к стуку камешка.

В поезде мама говорит:

— Юкио, теперь господин Такагаши — твой папа. Называй его папой, хорошо?

— Юкио, — говорит господин Такагаши, гладя меня по голове. — Я давно хотел сына, похожего на тебя. И я счастлив. До Нагасаки ехать больше недели. По пути мы будем останавливаться в больших городах и ночевать там. Ты привыкнешь называть меня папой еще до того, как мы окажемся в Нагасаки, я уверен.

— Теперь твое имя — Юкио Такагаши, — говорит мама. — Так тебя будут звать всегда.

— А как твое, мама? — спрашиваю я.

— Марико Такагаши.

Папа начал работать сразу по приезде в Нагасаки. Каждый день он занят в лаборатории. На выходных мы ездим за город, на речку или на море и берем с собой обэнто, приготовленное мамой. Мы ловим рыбу, плаваем, гуляем вместе, поднимаемся на гору, которая неподалеку от нашего дома. С вершины видны дома, храмы, школы, река… Папа говорит: «Место, где мы живем, называется долиной Урагами. Здесь красиво, правда?»

В Нагасаки многие здания называются церквями. Толпы людей входят туда и выходят. Женщины покрывают головы белыми платками. Как-то раз я спросил маму: «Кто эти люди?» И она ответила: «Католики, как Шинпу-сама в Токио».

Я не играю с соседскими детьми и не понимаю языка, на котором они разговаривают. Папа объяснил, что они используют слова местного диалекта, и сказал, что со временем мы тоже научимся на нем говорить. Поэтому я один. Но мне не скучно. Совсем наоборот, здесь все гораздо лучше, чем в Токио. Никто не кидает в меня камнями, не плюется и не кричит: «Тетенашиго!» или «Сын байшунфу!» Папа пытался познакомить меня с детьми своих коллег по работе, но мне больше не хочется с ними встречаться. Папа не настаивает. Почти все время я провожу дома с мамой. Мне не хватает только ее.

Дома мне не нравится только то, что папа теперь спит с нами — со мной и с мамой. Не понимаю, почему он ложится к нам в кровать. Засыпая, он кладет руку маме на живот. И каждый раз я убираю его руку и говорю:

— Это моя мама. Не трогай ее!

Но он по-прежнему спит с нами.

— Ты хочешь украсть у меня маму! — кричу я. — Ненавижу тебя! Уходи!

И колочу его в грудь. Так каждую ночь. И каждую ночь он обнимает меня и крепко прижимает к себе — пока я, наконец, не успокаиваюсь. Мне так страшно, что мама меня больше не любит, хотя она не перестала мыться вместе со мной и говорить: «Сынок, ты — самое дорогое, что есть у меня в целом мире».

Мне исполнилось шесть. Я больше не бью папу. Я привык, что он спит с нами. К моему дню рождения папа освободил комнату, соседнюю с нашей спальней. Он вынес оттуда все: одежду, книги, мебель. И поставил вместо этого письменный стол, этажерку и деревянную коробку для игрушек.

— Это правда моя комната? — спрашиваю я.

Он улыбается:

— Да. Твоя и ничья больше.

Он толкнул раздвижную дверцу ошира и сказал:

— Можешь класть сюда свой футон, когда решишь спать ночью один.

— Да! Я хочу оставаться один в своей комнате даже ночью.

В апреле я пошел в начальную школу. Утром мы выходим из дома вместе с папой. До школы пятнадцать минут пешком. Папа провожает меня, а потом садится в автобус и едет в лабораторию. В мой первый день в школе папа идет со мной, чтобы познакомиться с директором и с учителем. Домой я возвращаюсь один. Меня ждет мама, а на столе — полдник, который она мне приготовила.

По дороге в школу я прохожу мимо церкви под названием «Урагами — Тэншудо». Это огромное здание. Мне любопытно зайти внутрь, но я не решаюсь.

В школе у меня тоже нет друзей. В свободное от уроков время я сижу у себя в комнате: рисую, читаю, мастерю что-нибудь. Иногда хожу к ручью, который протекает мимо нашего дома. В ручье плавают мелкие рыбки. Я ловлю их руками, а когда собираюсь возвращаться домой, выпускаю обратно в воду.

Кто-то из папиных коллег сказал:

— Бедный Юкио. У него до сих пор нет друзей.

— Наоборот, ему повезло, — ответил папа. — Он интересуется многими вещами. Его преподаватель говорит, что Юкио внимателен к другим ученикам. У него хорошие отметки. Он даже помогает товарищам, когда они не могут справиться с заданием. Я горжусь своим сыном.

В день рождения, когда мне исполнилось семь лет, я гулял в парке. И увидел девочку, игравшую в песочнице, а рядом на скамейке сидел ее отец с книгой в руках. Это напомнило мне Токио: совсем как она с отцом.

Где они теперь? Думаю об этом постоянно. Через несколько дней говорю маме:

— Я часто вспоминаю ту девочку и ее папу в Токио. Ведь Одзисан — мой настоящий папа, правда?

Мама поражена. Лицо ее побледнело. Она молчит. А я все жду, что она ответит. Наконец она говорит, опустив глаза:

— Да, он твой настоящий папа.

Голос ее дрожит. Я спрашиваю:

— А та девочка, кто она такая?

— Твоя сводная сестра, — отвечает мама.

— Сводная сестра? Как это?

— У вас один папа, но ее мама — не я.

Я запутался.

— Значит, мой настоящий папа развелся с тобой и женился на маме той девочки?

Мама качает головой:

— Нет, мы с твоим папой никогда не были женаты.

— Не понимаю. Как же могут родиться дети без женитьбы?

Мама молчит.

— Почему же ты обманывала меня и говорила, что мой настоящий папа исчез еще до того, как я родился? Почему я должен был называть папу Одзисаном?

— Потому что он не хотел, чтобы другие люди знали, кто ты такой.

Долгое молчание. Потом я снова начинаю задавать вопросы:

— Моя сводная сестра младше меня?

— Да, — отвечает мама. — Младше на три месяца.

— Я решил жениться на ней.

— Что? Что ты сказал?

— Мы поклялись пожениться.

— Нет-нет, это невозможно!

— Почему, мама?

— Потому что вы кровные родственники, у вас общий папа.

— Из-за этого нельзя жениться?

— Ты все поймешь, когда вырастешь. Хватит расспрашивать про них. Мне хочется забыть обо всем, что было в Токио. Кроме нас с тобой, об этом никто не должен знать, прошу тебя.

Мама вот-вот заплачет. Я больше не задаю вопросов. Не хочу, чтобы она снова грустила. Она ни разу не плакала с тех пор, как мы приехали в Нагасаки.

Я молчу. Но не перестаю думать о своем настоящем папе и о сводной сестре. Когда-нибудь я должен их увидеть, по крайней мере ее.

Скоро мне исполнится десять. Теперь я могу уходить один гораздо дальше, чем прежде. Начало весны. Я поднимаюсь на гору, с вершины которой открывается вся долина. Ветер мягко щекочет лицо. Люблю запах диких растений. Растянувшись на траве, смотрю в голубое небо. Воздух чистый и прозрачный. Бабочки перелетают с цветка на цветок. Поют птицы, они летят стаями. Я закрываю глаза. Приятное тепло проникает в тело. Пусть этот миг длится всегда.

Думаю о ней, моей сводной сестре и единственной подруге детства. Я счастлив, что у меня есть такая сестра. И я даже не знаю, как ее зовут. Повсюду я искал подаренную ею ракушку, но нигде не нашел. Но мне все равно кажется, что однажды мы непременно встретимся.

Когда японские войска напали на Перл-Харбор, мне было двенадцать лет. С тех пор японцы захватили многие острова Тихого океана. Весть о том, что Манила, Сингапур и Ява принадлежат Японии, вселила в людей надежду. Командование армии пытается убедить нас, что в военном отношении Америка всегда уступала Японии. Но с недавнего времени дела изменились в худшую сторону. В стране начался голод.

Через полтора года после нападения на Перл-Харбор стало известно о поражении японцев на острове Атту: погибло полторы тысячи солдат. Это было первое поражение, о котором объявили по радио. Папа сказал, что руководство армии тщательно контролирует передаваемые населению сведения и редко сообщает правду.

— Американцы убили всех наших солдат? Всех до единого? — спрашиваю я папу. — Разве такое возможно?

— Это называется гиокусай, — отвечает он. — Солдаты покончили с собой, чтобы не попасть в плен. — Он нахмурился.

Позже папа получил распоряжение: его отправляли работать в Маньчжурию. Он объяснил, что там нужны фармацевты для исследования методов изготовления военных медикаментов. Мы с мамой в тревоге.

— Не волнуйтесь, — говорит папа. — Я же не солдат, и мне не нужно идти на фронт. Маньчжурия теперь принадлежит Японии, это не чужая страна. Я там пробуду всего полгода.

— Но ведь это такая же чужая страна, как Корея, захваченная японцами, — не соглашаюсь я. — Корейцев заставляют сменить свои имена на японские и выучить японский язык. Ты сам рассказывал, что наши войска убили многих корейцев, которые участвовали в движении за независимость. В Корее наверняка ненавидят японцев. Твоя поездка опасная.

— Опасная или нет, но я должен ехать, — отвечает папа. — Это приказ, данный армией. Идет война. Юкио, внимательнее следи за тем, что говоришь при посторонних людях. На всех, кто осуждает действия нашего командования, доносят в полицию.

Потом он повернулся к маме:

— Из Токио приехал коллега, который заменит меня на работе. Он живет в центре города с семьей. Еще до моего отъезда они собираются переехать в наш дом и занять вторую его половину. Наш квартал находится на окраине, и с соседями жить лучше, особенно пока я буду в командировке.

— Кто этот коллега? — поинтересовалась мама.

Папа ответил:

— Ты его не знаешь. Мой университетский приятель из Токио.

В начале лета папин коллега переехал в наш дом со своей семьей. Его дочь зовут Юкико Хорибе. Нас познакомили в день их приезда. Кажется, она довольно угрюмая и нелюдимая. До сих пор я не решаюсь заговорить с ней.

Вечером накануне папиного отъезда мама приготовила прощальный ужин. Папа пьет. Он захмелел. На улице жарко. Мы выходим погулять. Идем вдоль ручья. Сегодня полнолуние. Папа то и дело повторяет: «Какая красивая луна!» А я говорю ему: «В Маньчжурии ты сможешь видеть ту же самую луну». Он смеется и кладет руку мне на плечо. Он еще не протрезвел. Мама шагает молча. Спать мы ляжем рано: в пять часов утра папе нужно выезжать из дома.

Я просыпаюсь посреди ночи. Иду в туалет. Из спальни родителей доносятся обрывки разговора. «Неужели они еще не спят?»

Подхожу к их спальне. Дверь чуть приоткрыта. Гляжу сквозь узкую щелку: родители лежат рядом голые. Тру кулаками глаза. В свете лампы — белая спина мамы. Ее длинные черные волосы рассыпаны по плечам, голова опущена на скрещенные руки. Бедра округлые. Папа возле нее. Он гладит ее плечи, спину, ноги. «Удивительная кожа… Точно шелковая!» — говорит он. Мама переворачивается на спину. Папа проводит рукой по ее груди, животу. Когда он касается ее промежности, мама вытягивается, точно струна. Не отнимая руки, он дотрагивается губами до ее соска. Мама начинает прерывисто дышать, конвульсивно сжимая бедра. «Ты такая чувственная, Марико. Я буду скучать». Он ложится поверх нее, целует ее лицо, шею, покачивая бедрами. Мама стонет.

Я иду в туалет и возвращаюсь к себе в комнату. Сна как не бывало. Кровь прилила к вискам.

Утром мама будит меня. Всю ночь я не спал.

— Папа уезжает с минуты на минуту, — говорит мама. — Попрощайся с ним.

Я чувствую, что мои трусы влажные. Дождавшись, пока мама выйдет из комнаты, ощупываю их. Что-то клейкое. Беру чистые и переодеваюсь. Потом иду в гостиную, где папа пьет чай. Стою перед ним и рассеянно смотрю ему в лицо.

— Еще спишь? — говорит он, улыбаясь.

Я не отвечаю.

— Юкио, тебе уже четырнадцать лет, — продолжает он. — Пока меня не будет, тебе придется следить за домом. Слушайся маму и помогай ей всем, чем сможешь. Если возникнут трудности, не стесняйся просить помощи у моего коллеги господина Хорибе.

Я по-прежнему молчу. Едва рассвело, папа выходит из дому. Мы с мамой смотрим ему вслед, пока он не исчезает из виду. Вдалеке поет петух. Я не разговариваю с мамой весь день.

Лето закончилось. Стало известно, что студентов университета, которым до сих пор позволяли учиться, призвали в армию — кроме студентов научно-технологического факультета. Многие пытаются увильнуть от воинской повинности и переходят на другой факультет. Кроме того, увеличили призывной возраст: в армию должны идти все мужчины до сорока пяти лет. Господин С., который преподает в нашей школе, говорит:

— Запомни, Юкио. В следующем году мне исполнится сорок пять. Если на фронте нужны даже такие старики, как я, Япония, считай, проиграла.

Каждые две или три недели от папы приходили письма. Он рассказывал о своей работе в лаборатории, о городе, где он жил, о китайцах, с которыми случалось общаться. Писал, что хорошо ладит со своими соседями-китайцами — они приглашают друг друга на ужин, — и начал учить китайский язык. Мама просит меня отвечать на папины письма, потому что сама она делает много ошибок. И я пишу несколько незатейливых фраз: «У нас все в порядке. Господин Хорибе и его жена очень внимательны к нам. Не беспокойся». Мама спрашивает разочарованно: «И это все?» — «Да, это все», — отвечаю я.

Господин Хорибе и его жена действительно очень внимательны к нам. Госпожа Хорибе делится овощами, которые присылает ей кузина из центра города. Ее муж водит меня в лабораторию и показывает оборудование. Иногда он объясняет мне, что происходит в мире, — как это делал мой папа. Оказывается, он, когда учился в университете, ездил в Европу и в Северную Америку. «Ясно, что рано или поздно Япония проиграет войну. По уровню военной техники и количеству вооружения Америка давно нас обогнала. Страшно находиться в неведении», — то и дело повторяет он.

Господин Хорибе дает мне научные книги. И это хорошо, ведь теперь нигде не найти тех книг, которые мне интересны: правительство запретило продавать некоторые издания, прежде всего иностранные.

Однажды он показал мне три книги с названиями на японском языке: «Манифест коммунистической партии», «Капитал» и «Гражданская война во Франции». «Вы коммунист?» — спрашиваю я его. «Нет, — отвечает он. — Но даже из таких книг можно почерпнуть ценные сведения. Чтение расширяет кругозор. Нельзя прекращать читать только потому, что идет война. Эти три книги я прочел в оригинале. Довольно интересно». Он передал мне книги, предупредив, что их не стоит никому показывать.

Господин Хорибе пригласил меня к себе домой. Юкико по-прежнему не выходит из комнаты.

С тех пор как папа уехал, прошло несколько месяцев. Вчера мама получила письмо, в котором он сообщал, что ему придется остаться в Маньчжурии на более долгое время. Жаль, что я обидел его в последнее утро и писал ему ничего не значащие письма.

Положение на тихоокеанских островах ухудшилось. Если мы проиграем войну, то жителям японских колоний грозит полное истребление. Я беспокоюсь за папу.

— Неужели кто-то может ненавидеть такого человека, как твой отец? — говорит мама.

Теперь я стараюсь писать папе чаще.

На прошлой неделе я первый раз разговаривал с Юкико. Она пришла в бамбуковый лес, когда я сидел там на камне и читал книгу. Хотя поначалу Юкико мне совсем не понравилась, в лесу она говорила со мной очень искренне.

Теперь мы встречаемся в том месте, где я раньше любил бывать один. Прохожие попадаются редко. Вокруг тишина, слышен только шелест ветра в кронах деревьев. Листья бамбука закрывают небо, и вместе с ветром приходит и исчезает солнечный свет. Зимой здесь цветут цубаки. Юкико говорит, что это ее любимые цветы. Мы гуляем, разговариваем, читаем, сидя рядом на камне.

— Удивительно, до чего тут спокойно! — говорит Юкико.

— Да, правда, — отвечаю я. — Здесь забываешь обо всем, что происходит в мире.

Наступил новый учебный год.

Но занятий больше нет. Всех наших ровесников, а также учеников постарше отправили работать на завод, который теперь обслуживает нужды армии. Каждое утро директор дает нам новые распоряжения. Иногда на завод приезжает военный комендант — он проверяет, как идет работа, и произносит длинную речь, выкрикивая: «Япония выиграет войну, в этом нет сомнений! К победе нас ведет не только сила оружия, но и сила духа! Пожертвовать жизнью ради императора — высшая доблесть. Знайте же, что перед ним ваша жизнь легче перышка. — Лицо коменданта краснеет, он кричит — Работайте не покладая рук! Помните о солдатах, которые готовы бороться с врагом насмерть!»

Все молча слушают. Отзываться об армии с неодобрением запрещено. За возражение коменданту получают пощечину.

С завода я спешу в бамбуковый лес: мне не терпится увидеть Юкико. Если ее нет, мне становится грустно.

Юкико рассказывает, что комендант приезжал и на ее завод. Она говорит:

— Почему человек должен так пренебрежительно относиться к собственной жизни? Комендант сказал нам: «Нужно биться насмерть. Нельзя возвращаться с фронта живым. Оказаться в плену — позор. Запятнана честь не только солдата, но и его семьи, всех его родственников». Семья солдата словно попадает в заложники. Бедные солдаты! Хуже всего то, что они верят в эту нелепую идеологию, созданную правительством для того, чтобы выиграть войну.

— Да, это правда, — отвечаю я. — Промывание мозгов парализовало всю нацию, как говорит твой папа.

Вдруг ее голос стал очень серьезным:

— Никогда не иди в солдаты, Юкио. Никогда!

Мы сидим рядом и читаем книгу. Неожиданно Юкико говорит:

— Юкио, а ведь у меня есть друг.

Ее слова приводят меня в замешательство. К тому же она улыбается. Я думал, она догадывается, что я чувствую к ней.

— Ну и кто же он, твой друг? — вяло интересуюсь я.

Она по-прежнему улыбается:

— Ты его не знаешь. Я покажу тебе фотографию. Он очень милый, правда. Вот, смотри!

Она достает фотографию, спрятанную между страницами книги. Я робко разглядываю ее. На фотографии маленький мальчик рядом с маленькой девочкой. Юкико поясняет:

— Этот снимок сделан двенадцать лет назад. Мне тогда было три года. Мальчик — мой друг.

Мне все еще не до смеха:

— А где он теперь?

— Не знаю, — отвечает она. — С этим мальчиком я играла в детстве. Вот и все. Но я очень его любила.

Юкико смотрит на меня. Она замечает, что глаза у меня мокрые от слез.

— Что случилось, Юкио? Почему ты плачешь?

— Я подумал, что ты его и теперь любишь. Не дразни меня так. У меня даже в сердце кольнуло.

Она смущенно опускает голову. А я так хочу обнять ее и крепко прижать к себе.

Но я продолжаю читать. В книге рассказывается про врача, посвятившего жизнь лечению жителей далекой заброшенной деревушки. Юкико собирает желтые листья гинкго, которые облетели с деревьев, рассыпавшись по земле узорчатым ковром.

— Орехи можно есть. А что делать с листьями? — спрашиваю я.

Она кладет лист на страницу раскрытой книги, которую я читаю. Кончик листа торчит наружу.

— Закладка, — объясняет она. — Этот лист красивый и полезный, правда ведь? — И садится на камень рядом со мной. Ее левое колено касается моего правого. Она раскладывает желтые листья, один за другим, между страницами своей книги. Я смотрю на ее затылок, белизну которого оттеняют темные волосы. Наши колени словно приклеились друг к другу. Тепло ее тела перетекает в меня и разливается внутри жаркими волнами. Внизу живота покалывает. Я краснею. Не могу сосредоточиться на книге. Отворачиваюсь, чтобы скрыть волнение. Юкико ничего не замечает.

— Почему у листьев гинкго форма веера? — спрашивает она. — Ведь они не овальные, как все остальные.

— Не знаю, — отвечаю я, стараясь не смотреть ей в лицо.

Мы гуляем по лесу. Юкико идет сзади и собирает цветные листья. Потом вдруг спотыкается о камень и падает.

— Все в порядке, Юкико?

Я протягиваю ей руку. Она опирается на нее и встает.

— Так, ерунда, — говорит она.

Но я не могу отпустить ее руки. Мгновенье Юкико смотрит на меня, а потом опускает глаза. Свободной рукой стряхивает землю с колена. Дальше мы идем молча. Она больше не собирает листья. До самого дома мы продолжаем держаться за руки.

Я так взволнован, что ночью не могу заснуть. Как только закрываю глаза, в темноте возникает лицо Юкико. Вспоминаю мягкое прикосновение ее руки.

Я зажигаю лампу и открываю книгу, которую начал читать сегодня в лесу. Врач, о котором там рассказывается, ходил к каждому жителю деревни и внимательно осматривал его. Он не дожидался, пока люди заболеют: радовался вместе с теми, кто был здоров, и просил их объяснить другим, как им удается оставаться такими бодрыми. Врач не зарабатывал денег, потому что больных становилось все меньше. Вместо денег он заработал уважение крестьян. Теперь та деревня славится долгожителями. Там появляются врачи, которые следуют примеру своего предшественника.

Мне бы тоже хотелось стать врачом и жить в деревне или на острове, куда бы никто не приезжал. Закрываю глаза и пытаюсь представить свою жизнь на острове. И сразу вижу рядом с собой Юкико, жену.

Зима. В лесу я не чувствую холода, потому что держу за руку Юкико. Тишина сегодня особенно глубокая. Слышен только шелест наших шагов по опавшей листве. Прохожих нет. Юкико, кажется, погружена в свои мысли. После долгого молчания она вдруг останавливается и говорит:

— Странно.

— Что странно?

— Мы ведь здесь совсем одни. И никто, кроме нас, об этом не знает.

Оглядевшись вокруг, я отвечаю:

— Надеюсь, что одни. Если нас увидят тут вдвоем, то сразу сделают выговор и станут кричать: «Хикокумин! Подумайте о солдатах, которые сражаются на фронте!»

— Нет, Юкио, я совсем не об этом…

Она поднимает глаза к небу.

— Я думаю о том, что происходит после смерти с памятью. Со всем тем, что человек когда-то сказал, подумал, узнал… Куда все это девается после смерти?

— Вряд ли после смерти наступает другая жизнь, — говорю я. — Наверное, память исчезает в момент смерти.

— Но как узнать, что память исчезает? — спрашивает Юкико. — Известно, что тело, сожженное в пепел или похороненное в земле, перестает существовать, потому что оно материально и имеет форму. Но у памяти нет формы: как же доказать, что она исчезает?

Я не знаю, что сказать в ответ. Я молчу. Возможно, она права. Всю оставшуюся прогулку Юкико по-прежнему задумчива.

— Я думаю, наша память, твоя и моя, будет вечно жить в этом лесу.

Крепко сжимаю ее руку. Мы садимся на высохшее бревно. Я придерживаю Юкико за талию, чтобы она не упала. Она смотрит на меня, словно хочет что-то сказать. Ее лицо совсем близко. По моему телу пробегает дрожь. На мгновенье наши взгляды встречаются.

Я говорю:

— Я люблю тебя, Юкико. Мне хочется жить только вместе с тобой. Я не могу без тебя.

Ее глаза блестят. Они мокрые от слез. Она опускает ресницы. Я целую ее прикрытые веки, ее губы. Мои слезы смешиваются со слезами Юкико.

На улице я встречаю господина С. Он кричит мне:

— Сайпан, Гуам и Тиньян капитулировали! Теперь в войну вступили камикадзе. Происходят ужасные вещи! Пилотов-камикадзе набирают из офицеров, получивших блестящее образование. Для нас это большая потеря.

Несколько недель спустя господин С. получил по почте ака-гами и уехал на фронт.

Начался новый учебный год. На тихоокеанских островах Япония терпела одно поражение за другим. Американцы заняли остров Иво и затем начали бомбардировки Токио и Осаки. Потом они высадили десант на Окинаве. Линия военных действий стала приближаться к острову Кюсю, на котором мы живем. Ходят слухи, что некоторые люди пытаются достать яд, чтобы совершить гиокусай.

Настало лето. В полях стрекочут цикады. Прошло два года с тех пор, как папа уехал в Маньчжурию. От него нет никаких вестей, в лаборатории потеряли с ним связь. Нам с мамой остается только надеяться, что он все еще жив.

Объявили воздушную тревогу. Американские бомбардировщики Б-29 атакуют Нагасаки. Шум мотора, взрыв, тишина. В городе пахнет смертью.

Но на наш маленький квартал, расположенный в трех километрах от центра города, никогда не сбрасывают бомбы. К нам едут люди со всего Нагасаки и даже из других городов.

Все устали от войны. Повсюду голод. Но нужно продолжать работать на заводе. Комендант часто дает мне пощечины: он говорит, что во время его выступлений у меня несерьезный вид. Он даже подозревает, что я — ака.

— Нам сообщили, что твой отец пропал без вести в Маньчжурии, — говорит он. — Возможно, он действует заодно с коммунистами.

Я знаю, что все это только ложные слухи, но не отвечаю ничего. Дома тщательно прячу все книги, которые дал господин Хорибе.

Сегодня комендант снова ударил меня. Я ослушался рабочего, хотя и был младше него. Между тем я знал: объяснения этого рабочего по поводу устройства одного из механизмов совершенно бессмысленны. И я попытался рассказать ему, как механизм работает на самом деле. Он разозлился и продолжал настаивать на своем. Тогда комендант закричал: «Нам нет дела до теории. Подчиняйся приказу! Сейчас не время для разговоров».

В лесу прохладно даже летом. Лежа на спине, мы с Юкико смотрим в небо сквозь листву бамбуковых деревьев. Сегодня не слышно ни шума ветра, ни шелеста крон, ни стрекотания цикад.

Полная тишина.

— Когда-нибудь я познакомлю тебя кое с кем, — говорю я.

— С кем? — спрашивает Юкико. — Наверное, это очень важный для тебя человек. Надеюсь, ты не имеешь в виду свою подружку.

Она дразнит меня. Я улыбаюсь:

— Я не такой жестокий, как ты. Это моя младшая сестра.

Она приподнимается и удивленно смотрит на меня:

— Сестра? Я думала, у тебя нет ни братьев, ни сестер, как и у меня.

— Это моя сводная сестра. У нас один отец. Но я не видел ее с тех пор, как мы уехали из Токио.

Мгновенье я молчу, а потом продолжаю:

— Когда мне было четыре года, меня усыновили.

И объясняю Юкико, почему мои родители решили переехать в Нагасаки. Рассказываю о своем детстве в Токио, о маме, которая была сиротой и встречалась с женатым мужчиной.

— Я называл этого человека Одзисаном и не знал, что он мой настоящий отец. Он заходил к нам, но никогда не оставался на ночь. Если мама готовила на ужин что-нибудь вкусное, это значило, что он должен был прийти. Но часто не приходил. И мы с мамой подолгу ждали его за накрытым столом. Ужин остывал. Я засыпал, так и не поев.

Юкико слушает, держа меня за руку.

— Наверное, твоей маме жилось тяжело и она чувствовала себя одинокой.

— Да. До сих пор не могу забыть ее грустного лица. А ведь она встретила того человека еще до его свадьбы. Но его родители не захотели, чтобы он женился на маме — сироте без денег и без образования. Когда мама родила, ей было всего восемнадцать лет. И мой настоящий отец отказался признать меня своим сыном. Соседские дети называли меня тетенашиго. А у него была дочка, и я часто играл вместе с ней.

— Так, значит, она твоя сводная сестра, — говорит Юкико.

— Да, моя сестра.

— Когда ты узнал, что это твой отец и твоя сестра? — спрашивает она.

— Когда мне было семь лет. Точнее, как раз в тот день, когда мне исполнилось семь. Я вспомнил, как мы гуляли в парке, и вдруг все понял. Потом попросил, чтобы мама рассказала мне правду. Она сказала, что я угадал, и прибавила: «Между нами все кончено». Мой папа — тот, который меня усыновил, — до сих пор думает, что мой настоящий отец исчез еще до моего рождения: так объяснила ему мама. Мама хотела забыть обо всем, что произошло в Токио. Она даже не называет мне их имен. Не знаю, как я смогу найти их. Но мой отец навсегда останется моим отцом, а сестра — сестрой. Я не могу их забыть.

Юкико слушает и гладит мою руку. Потом мы долго молчим.

— А как выглядела твоя сестра? — спрашивает наконец она.

— Я уже не помню ее лица, — отвечаю я. — Когда мы виделись в последний раз, мне было только четыре года.

— У тебя даже нет ее фотографии?

— Нет. У меня нет детских фотографий. Ни одной.

— Жалко. Но ведь наверняка у тебя сохранилось о ней хоть какое-то воспоминание.

— Не то чтобы воспоминание… Правда, есть одна вещь, которой я никогда не забуду. Только одна.

— Что же это? — поинтересовалась Юкико.

— Я обещал жениться на ней, — улыбнулся я.

Юкико смеется:

— В четыре года ты сделал ей предложение! А ты был не из робких!

Мы смеемся вместе.

— На самом деле это она захотела выйти за меня замуж.

— Похоже, она слишком рано повзрослела.

Юкико смеется, но потом ее лицо неожиданно грустнеет.

— Надеюсь, твоя сестра в безопасности в Токио. Родители моей мамы перебрались в поселок под названием Шишибу. Ты же знаешь, на Токио сбрасывали бомбы американские самолеты Б-29.

Закрываю глаза. Тук-тук-тук… Постукивает камешек внутри ракушки. «Где ты?» — в который раз думаю я.

— Хорошо, если ты отыщешь свою младшую сестру, — говорит Юкико, сомкнув ладони и сложив руки у груди.

Я крепко прижимаю ее к себе и поднимаю глаза к небу. Мои слезы капают прямо ей на макушку. Как бы мне хотелось стоять с ней вот так и никогда ее не отпускать. Она поднимает голову. Крупная слеза падает ей на нос. Юкико улыбается. Кончиками губ смахиваю слезу. Юкико закрывает глаза. Я целую ее горячие губы. По телу пробегает дрожь.

Юкико больше не приходит в бамбуковый лес. Я жду ее неделю, две, три — напрасно. Начинаю всерьез беспокоиться. Что случилось? Вдруг она заболела? Возле дома я тоже ее не вижу. Но однажды я заметил ее из окна. Она шла по дороге, ведущей к центру города. Я тут же выбежал на улицу и окликнул ее. Она быстро обернулась, но потом снова молча зашагала по дороге. Она даже не поднимала на меня глаз. И с тех пор каждый раз, когда я встречаю ее на улице, она отводит взгляд.

В лес я прихожу один, с разбитым сердцем. Но продолжаю читать, сидя на камне, — с надеждой, что однажды Юкико вернется.

Как-то вечером папин коллега господин М. пригласил меня к себе домой поужинать. У них с женой нет детей. Ко мне они так же внимательны, как господин Хорибе.

— Мне бы хотелось показать завтра Юкио университетскую больницу, — говорит господин М. маме. — Нужно просмотреть в библиотеке кое-какие документы, и помощь Юкио тут очень бы пригодилась. Я предупрежу директора завода.

Предложение заманчивое. Ненавижу ходить на завод.

— Спасибо, вы так любезны, — благодарит его мама. — А я завтра собираюсь в деревню с госпожой Хорибе. Она обещала познакомить меня с людьми, которые смогут купить мою европейскую одежду.

На следующее утро, в девять часов, мы с господином М. приезжаем в университетскую больницу. В библиотеке он дает мне список книг. Я ищу их, пока он разговаривает с одним из врачей. Несколько книг я нахожу сразу. Господин М. просматривает их, время от времени делая записи.

К одиннадцати он заканчивает. Мы выходим из библиотеки и идем к бетонному зданию напротив. Господин М. объясняет, что ему нужно еще раз переговорить с врачом, прежде чем возвращаться обратно. На ходу он здоровается с медсестрами, которые идут навстречу. Они улыбаются.

Наконец мы входим в кабинет врача. Врач стоит у окна, и вдруг в небе на мгновение вспыхивает ослепительный сгусток света. Раздается грохот. Взрыв бомбы! Из коридора доносятся крики медсестер. Мы тут же ложимся на пол. «Не двигайся, Юкио!» — приказывает господин М. От взрыва вылетели оконные стекла. Врач исчез. Со всех сторон на нас сыплются осколки, падают книги, стулья подпрыгивают на полу. Я смотрю вокруг, затаив дыхание. Наверное, я сейчас умру. Небо за окнами темнеет. Потом наступает зловещая тишина…

Тук-тук-тук… Жена режет овощи. Я бреюсь перед зеркалом. Лоб в морщинах. Волосы почти седые. Под глазами темные круги. В молодости кто-то говорил мне, что у меня такие же грустные и задумчивые глаза, как у мамы. Кто это говорил? Не шевелясь, рассматриваю свое отражение. Бритва застыла в воздухе. Время остановилось.

Мы с мамой идем в церковь, я на несколько шагов позади. Передо мной колышется мамина широкая юбка — в такт ее шагов — и струятся длинные черные волосы. Цветут гортензии. Дождь барабанит по зонтику из промасленной бумаги. Улитки. Незнакомый человек с черной бородой. И далекий силуэт девочки, которая уходит по парковой дорожке со своим отцом. Между створками ракушки постукивает камешек.

Эти образы и детали настолько глубоко запечатлелись в моей памяти, что время не в силах их стереть.

«Где теперь моя сестра? — думаю я. — Где мой настоящий отец? Живы ли они?» Эти мысли возвращаются ко мне снова и снова. Но я уже не помню лиц сестры и отца. И до сих пор не знаю их имен. Только мама могла бы ответить на эти вопросы. Но она по-прежнему хранит молчание, хотя прошло тринадцать лет с тех пор, как умер человек, усыновивший меня.

«Можно я буду твоей женой, когда вырасту?» Кроме этих слов, я не помню ничего. А вдруг это только иллюзия? Рассеянно рассматриваю отражение в зеркале и все больше отдаляюсь от реальности.

— Дорогой, завтрак готов!

Шизуко зовет меня с кухни. Сознание постепенно возвращается. Умываюсь и вытираю лицо полотенцем. Снова смотрюсь в зеркало. Грустные и задумчивые глаза, как у мамы? Теперь я вспомнил, что так говорила моя подруга Юкико.

Медленно выхожу из ванной. Запах супа мисо приятно щекочет ноздри.

Иду на кухню. Из маленького телевизора, который стоит на шкафу с посудой, доносится слово «Нагасаки».

— Уже пятьдесят лет прошло, — говорит Шизуко, расставляя тарелки.

— Да, уже пятьдесят.

Я сажусь за стол. На экране мелькают кадры хроники: передача, посвященная памяти жертв атомной бомбы. Сегодня девятое августа.

— В то утро, в одиннадцать часов две минуты, — сообщает телеведущий, — атомная бомба, сделанная на основе плутония, взорвалась над кварталом Урагами…

Шизуко говорит:

— Вам действительно повезло, тебе и твоей маме.

Я киваю головой.

— Твоего отца к тому времени уже отправили в Сибирь, так ведь? — спрашивает она.

— Да, — отвечаю я. — Но мы с мамой ничего не знали. Он вернулся в Нагасаки через два года после окончания войны.

Мои родители переехали к нам с женой в Камакуру двадцать лет назад. С тех пор я не возвращался в Нагасаки. Город, разумеется, изменился — он больше не тот, каким я знал его в детстве. По правде говоря, моя жизнь стала совсем иной, когда из Нагасаки уехала Юкико.

Я искал ее повсюду, среди развалин и умирающих людей. Каждый раз, заметив девочку, похожую на нее, я останавливался и окликал: «Юкико?» Девочка оборачивалась, и обугленное лицо смотрело на меня бессмысленным, пустым взглядом. Девочка качала головой. «Юкико, где ты?» Я бежал и плакал. Узнав, что Юкико жива и с ней все в порядке, я испытал огромное облегчение, хотя она и избегала встречи со мной. Однако ее отец, господин Хорибе, погиб во время взрыва. Госпожа Хорибе сказала, что в тот день он должен был пойти в лабораторию, как всегда по утрам. Тем не менее он умер дома. Среди развалин госпожа Хорибе нашла башмаки, в которых он ходил на работу. Через несколько недель после взрыва я столкнулся с Юкико на улице. «Нам больше нельзя встречаться», — сказала она. Казалось, она вот-вот разрыдается. На следующее утро она уехала в Токио со своей матерью.

У меня сжалось сердце. Я снова посмотрел на экран телевизора. Передача продолжается, но взгляд мой затуманили слезы.

— Можешь выключить? — попросил я Шизуко.

Посмотрев на меня краем глаза, она выключила телевизор.

Мы живем втроем: мама, Шизуко и я. У каждого из наших детей квартира в Токио, и дела у них идут хорошо.

Я теперь на пенсии. Тридцать три года я проработал в химической лаборатории на фабрике по производству продуктов питания. Я небогат, но все же живу неплохо: пенсию платят и фабрика, и государство. У нас свой дом. И нет долгов.

Мы с Шизуко женаты больше тридцати лет. Мы любим и понимаем друг друга. Мне хорошо с ней. Мне повезло.

Мой приемный отец был настоящим человеком, у него было доброе сердце. Мама часто повторяла: «Нашим нынешним благополучием мы обязаны только твоему отцу».

Четыре часа. Маме пора обедать. Я иду на кухню и ставлю на поднос приготовленную Шизуко еду. Тыквенный суп, рис, тофу и баклажаны в соевом соусе. Каждое блюдо на отдельной тарелке. Мама ест всего два раза в день, совсем крохотными порциями. Кроме того, ей необходима наша помощь: она не может свободно двигать руками.

Осторожно толкаю раздвижную дверь в ее комнату. Мама дремлет. Оставляю поднос на столике возле кровати. Мама уже не спит на татами. После смерти отца она попросила убрать татами и заменила их высокой кроватью, как в Европе. Сказала, что так ей будет легче подниматься.

Я сажусь на стул и смотрю на спящую маму. Мелкие морщинки в уголках глаз. Кровеносные сосуды, просвечивающие под бледной кожей. Но мама по-прежнему красива. Убираю с ее щеки непослушную прядь волос.

Маме восемьдесят четыре года. Она пережила не только взрыв атомной бомбы, но и дайшинсай в Канто.

Тогда ей было двенадцать лет. На следующее утро после землетрясения моя бабушка оставила маму в церкви, где о сиротах заботился священник, европеец по происхождению, и отправилась на поиски своего брата — единственного родственника, которого знала моя мама. Больше мама ее не видела. И ее брата тоже. С того дня мама стала сиротой. Она тоже родилась вне брака, как и я.

До пятнадцати лет она жила в церкви вместе с другими детьми-сиротами. Потом нашла работу — устроилась курьером в одну компанию и ушла из церкви. Священник вернул ей деньги, которые когда-то дала ему на хранение ее мать. В этой компании мама и познакомилась с моим настоящим отцом. Когда я родился, ей было всего лишь восемнадцать лет. Родила она в маленькой квартирке, где тогда жила: ей помогала акушерка и еще одна женщина из церкви.

Мама открывает глаза и что-то бормочет.

— Что ты говоришь? — спрашиваю я.

Мама молчит. Потом опять закрывает глаза.

Наверное, что-то приснилось.

Целыми днями мама почти не встает с кровати. Прошлой зимой она поскользнулась в саду, ударилась головой о камень и сломала ногу. Сразу же вызвали врача. Осмотрев ее, он сказал, что она не перенесет операции, и если боль окажется слишком сильной, то пусть принимает лекарства. С этого момента здоровье мамы начало быстро ухудшаться. Она стала плохо слышать, у нее появились галлюцинации — зрительные и слуховые. Шизуко сказала, что так же было с ее бабушкой. Она терпеливо выслушивает все, что говорит мама, хотя мамины слова не имеют ни малейшего смысла.

День ото дня мама все бледнее. Я часто думаю, отметит ли она вместе с нами праздник Бон. Врач говорит, что у нее слабое сердце и ей нужно избегать волнений.

Мама снова что-то бормочет сквозь сон. Наконец просыпается.

— В саду созрела первая тыква, и Шизуко приготовила из нее суп, — говорю я. — Очень вкусный.

— Спасибо. Я поем позже.

Я помогаю маме приподняться в постели и поправляю подушки.

— Когда мы празднуем Бон? — спрашивает она.

— На следующей неделе.

— Так скоро?

— Да, — отвечаю я, вспоминая кадры телепередачи, посвященной памяти жертв атомного взрыва в Нагасаки.

Я не напоминаю маме, что сегодня девятое августа: у нее пропало ощущение времени, а ее воспоминания путаные и беспорядочные. В любом случае это не слишком подходящая тема для беседы.

— К нам приедут внуки? — спрашивает она.

— Думаю, да.

— Мы с ними сходим на могилу моего мужа. Вдруг этот Бон окажется для меня последним, и я больше не увижу их. Я не рассчитывала прожить так долго.

Эту последнюю фразу она повторяет каждый год в канун Бона. Раньше я не прислушивался к ее словам. Но теперь у меня предчувствие, что мама права. Ее смерть — лишь вопрос времени, осталось недолго. И если я хочу, чтобы она ушла с миром, не стоит беспокоить ее расспросами о моем настоящем отце и о сестре. «Нужно обо всем забыть», — мысленно повторяю я. Стараюсь перевести внимание на что-то другое.

— Я не заслужила любви твоего отца, — неожиданно говорит мама.

Я в недоумении. Зачем говорить об этом сейчас? Но мама продолжает слабым голосом:

— Он был слишком великодушен. Человек с большим сердцем. Я согласилась выйти за него замуж только ради тебя. Я бы дала согласие кому угодно, лишь бы у тебя был отец.

— Зачем ты коришь себя? Папа был счастлив с нами, а потом со своими внуками. Ты всегда относилась к нему очень внимательно. Заботилась о нем до самой последней минуты. Причина вашей женитьбы не имеет значения, ведь вы прожили вместе почти пятьдесят лет, и вам обоим было хорошо. Это главное, разве нет?

Мама молчит. Я не знаю, что еще сказать. Вспоминаю, что говорил мне отец, когда я учился в университете: «До брака с мамой я был женат на женщине, которую родители выбрали мне в жены. Я был благодарен им, потому что она оказалась красивой и заботливой. Но потом они начали вмешиваться в нашу жизнь и осуждать все то, что делала моя жена. Я оказался бесплодным. Раньше я этого не знал. А родители, особенно мама, упрекали мою жену в том, что она не может забеременеть. Мне никак не удавалось оправдать ее, и вскоре она меня бросила. Об этом я жалею до сих пор. В первый раз в жизни я был в полном отчаянии. Как-то раз, проходя мимо одного из домов, я увидел на ограде объявление. Это оказалась церковь, и священник, европеец по происхождению, искал человека, который мог бы починить крышу. Я вошел внутрь и предложил ему свою помощь. Там я вас и встретил, тебя и маму. Родители были против моего второго брака. Мама даже наняла частного детектива, чтобы навести справки о прошлом твоей мамы. Она сказала: „Эта женщина даже не знает, куда подевался отец ее ребенка!“ Но я не послушал родителей. И уехал в другой город. Только не думай, Юкио, что я пожертвовал родителями и своим наследством ради вас с мамой. Наоборот, это вы спасли меня от унылой жизни, которую я вел с детства в их доме. Я всегда был слишком послушным и поступал так, чтобы угодить им. Мне необходимо было оказаться в ситуации решающего выбора, чтобы освободиться из-под их влияния».

Вспоминая эти слова отца, я размышлял о жизни моей мамы. Я тогда сказал отцу: «Наверное, мама тоже нуждалась в тебе. Все приходит к единому знаменателю. Главное — что мы были счастливы, верно?» И он ответил: «Да, сын, ты прав».

Он одобрял мое решение жить самостоятельно, вдали от дома и от мамы, которая была слишком сильно привязана ко мне, единственному сыну. Единственному, в ком текла ее кровь. Отец предупредил меня, что если я не уйду из дома, мне будет трудно потом обрести независимость. «Не хочу, чтобы ты повторял мою ошибку», — прибавил он. Окончив университет в Нагасаки, я устроился на работу в Токио. Мама рассердилась не на шутку: «Это слишком далеко! Почему ты не захотел работать в каком-нибудь городе рядом с Нагасаки, поблизости от меня? Вся моя жизнь — в тебе. Ты мне нужен!»

По правде говоря, я искал работу в Токио, потому что надеялся найти там сестру и своего настоящего отца. К тому же мне хотелось выяснить, были ли у него еще дети, кроме моей сестры, с которой я когда-то играл в парке. С тех пор прошло восемнадцать лет, и возможно, что он с семьей переехал в другой город. Тем не менее я рассчитывал, что смогу начать поиски именно в Токио.

Прежде чем отправиться в Токио, я попросил маму сказать мне по крайней мере фамилию моего отца. Как я и ожидал, она отказалась наотрез: «У него есть семья — жена и дети. Не нужно вмешиваться в их жизнь. Его жене ничего о нас не известно».

Тогда я решил узнать у папы адрес церкви и имя того священника. Папа удивился: «Невероятно! Ты не забыл! Шинпу-сама, должно быть, уже больше семидесяти лет. Как бы мне хотелось снова его увидеть. Но вряд ли после бомбардировок Б-29 церковь стоит на прежнем месте и вряд ли Шинпу-сама остался в живых». Папа дал мне также адрес родителей господина Хорибе и сказал: «Можешь как-нибудь зайти к ним. Они меня хорошо знают, ведь мы с господином Хорибе в Токио были близкими друзьями». Родители господина Хорибе? Это же бабушка и дедушка Юкико! У меня заколотилось сердце. Значит, есть надежда отыскать Юкико. Папа даже не подозревал, какие мысли вертелись у меня в голове.

Церкви на прежнем месте не было, папа оказался прав. Я обошел множество других церквей, расспрашивая священников о той, в которую мы ходили с мамой. К моему удивлению, никто не знал ни о церкви, ни о священнике-европейце, ни о двух женщинах, которые там работали. Я был в недоумении. Мне сказали, что после войны город сильно изменился.

И я бродил по этому изменившемуся городу. Едва заметив девушку моего возраста, я тут же останавливался как вкопанный и шел за ней, пока она не исчезала из виду. Такое случалось на улице, на вокзале, в ресторане, в парке… Повсюду я искал девушку, похожую на меня.

Что касается Юкико, то родители господина Хорибе сказали, что она вышла замуж и уехала за границу. И дали мне ее адрес. Прочитав на листке ее новое имя — Юкико Камишима, — я почувствовал, что мое сердце разрывается от боли.

— Мне жарко, — говорит мама.

Я поднимаюсь со стула и регулирую температуру кондиционера. Я решил установить его, когда отец уже не мог вставать с постели. Потом я снова сажусь.

— У внуков все в порядке? — спрашивает мама.

— Да. Нацуко недавно вернулась из Нью-Йорка. Там проходила конференция, организованная для американских клиентов ее фирмы. Нацуко была переводчиком. Фуюки назначили начальником отдела. А Цубаки по-прежнему учится в университете.

— Хорошо, очень хорошо, — говорит мама, она довольна.

Мгновенье спустя она спрашивает:

— А что изучает Цубаки? Я забыла.

— Археологию.

— Что? Я плохо тебя слышу.

— Ар-хе-о-ло-ги-ю, — медленно повторяю я, наклонившись к ее уху.

— Ах да, теперь вспомнила…

Мама кивает головой, глаза у нее закрыты. Потом она вдруг спрашивает:

— Почему ты назвал ее Цубаки?

Она задает мне этот вопрос каждый раз, когда я рассказываю о своих детях, и каждый раз я повторяю один и тот же ответ: «Потому что она родилась в сезон, когда цветут цубаки». Мама прекрасно помнит, как мы выбирали имя для Нацуко и Фуюки, но всегда забывает про Цубаки. Шизуко назвала двух старших детей, а я младшую, Цубаки.

Мама ждет моего ответа. Говорю очень тихо и думаю: интересно, слышит ли она меня.

— Потому что у меня была подруга, которой нравились цубаки.

— Что?

Она удивленно смотрит на меня. Я улыбаюсь:

— Ты же все слышала.

— Я не знала, что ты встречался еще с кем-то, кроме Шизуко!

— Тогда мне было всего шестнадцать лет. Успокойся, мама.

Маме тоже было шестнадцать лет, когда она познакомилась с моим настоящим отцом, который сделал ее своей любовницей. Но мы с мамой никогда не говорим об этом, соблюдая молчаливый уговор, который длится уже долгие годы. Нельзя будить в ней старые воспоминания.

— Только никому не рассказывай, — нарочно говорю я, словно ребенок, жалобно упрашивающий свою маму.

— Ты совсем как мальчишка, — улыбается она. — Ладно, обещаю, не расскажу.

Мама права: когда я думаю о Юкико, мне всегда шестнадцать лет. Я часто вспоминаю ее лицо. Вспоминаю, как она, чудачка, надевает мое широкое черное пальто. А вот она бежит вприпрыжку по бамбуковому лесу, потом вдруг оборачивается и смеется.

— Ты сильно ее любил? — спрашивает мама.

— Да. Она была моей единственной подругой, в юности я любил только ее. Мы дали друг другу обещание пожениться. Но она вышла замуж за другого.

— Значит, она тебя обманула?

— Нет, — отвечаю я без малейшего колебания. — С ней случилась какая-то серьезная неприятность, из-за которой ей нельзя было со мной встречаться.

— Наверное, запретили родители.

— Нет. Они хорошо ко мне относились, особенно ее отец.

— Странно.

— Но, даже несмотря на это, я надеялся, что мы будем вместе.

Мама поднимает глаза к потолку.

— Вот почему, оказывается, ты женился так поздно… Тебе было тридцать пять лет, когда ты взял в жены Шизуко.

Я молчу. Может быть, мама права. Или я просто долго не мог найти идеальный образ, о котором мечтал. Мама тоже замолчала. Я смотрю в окно: в саду Шизуко, она собирает в корзину горох. Мама дразнит меня:

— Твоя юная подружка была так же красива, как Шизуко?

— Разумеется, она казалась мне красивой. Она была такой же очаровательной, как ты, мама.

— Как я? Не нужно так шутить. Я же твоя мать!

Мама делает вид, что сердится. По правде говоря, вместо «очаровательная» я хотел сказать «чувственная». В молодости мама привлекала внимание мужчин своей женственностью: у нее были длинные волосы, высокая грудь, тонкая талия. Кроме того, на ее лице, не принадлежавшем ни к какой национальности, всегда было задумчивое выражение. Она не походила ни на одну из женщин, которых я знал.

— А как ее звали? — поинтересовалась мама.

— Кого? — растерянно спрашиваю я.

— Твою подружку, конечно!

— Юкико. Ее звали Юкико, — отвечаю я, поколебавшись с минуту.

— Юкико? — повторяет мама.

— Ее фамилия — Хорибе. Помнишь их семью?

Мама смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

— Ты имеешь в виду наших соседей в… — говорит она, так и не закончив начатой фразы.

— Да, в квартале Урагами, в Нагасаки, — подхватываю я. — Отец Юкико погиб при взрыве атомной бомбы. Потом Юкико с матерью вернулись в Токио, так ведь?

Мама не отвечает. Я продолжаю, улыбаясь:

— Ты, наверное, удивлена, мама. Да, я был влюблен в дочку наших соседей.

Мама по-прежнему молчит, уставившись в одну точку. Потом она спрашивает:

— Где сейчас Юкико?

— Не знаю. Ее бабушка с дедушкой говорили, что она вышла замуж и уехала из Японии.

— Бабушка с дедушкой? То есть родители ее матери?

— Нет. Родители отца, господина Хорибе.

— Как ты с ними познакомился?

— Незадолго до моего отъезда в Токио папа дал мне их адрес и сказал, чтобы я зашел их проведать. Разве ты забыла, в университете папа с господином Хорибе были приятелями? Родители господина Хорибе хорошо помнили папу и с радостью приняли меня. Разумеется, я не сказал им, что встречался с Юкико.

Мама не проронила ни слова. Я продолжил:

— От них я узнал, что мать Юкико скончалась от лейкемии: во время атомного взрыва она подверглась сильной радиации.

— Госпожа Хорибе умерла… — произнесла мама слабым голосом.

— Да, — отвечаю я. — Если бы я приехал в Токио тремя месяцами раньше, я бы застал там Юкико.

— После этого ты еще виделся с ее бабушкой и дедушкой? — спрашивает мама.

— Да, но всего лишь два раза.

И я продолжаю рассказывать о родителях ее отца. Они говорили, что Юкико ни разу не приезжала в Японию навестить их и даже не писала писем.

— Мне это и вправду показалось странным… — добавляю я.

Но мама не слушает. Прикрыв глаза, она задремала.

Выхожу из спальни, захватив с собой поднос, чтобы разогреть еду.

Иду к себе в комнату, где я обычно читаю. Все стены в книжных полках. Среди научных книг выделяются три: «Манифест коммунистической партии», «Капитал» и «Гражданская война во Франции». Достаю эту последнюю и открываю наугад. Между страницами — две фотографии Юкико, пожелтевшие от времени. И еще клочок бумаги, на котором написан ее заграничный адрес. Бумага тоже пожелтела, а в местах сгиба и вовсе почти порвалась. Я сажусь за стол и раскладываю фотографии перед собой.

На одной из них Юкико снята стоя, на ней матросский костюм. Волосы заплетены в косички. Мягкая улыбка на губах. Но взгляд говорит о твердом характере. На обороте подпись: «Юкико 13 лет».

На другой фотографии она сидит на скамейке, лицом к объективу. Рядом стоит мальчик, ее ровесник, со слегка опущенной головой. «Юкико три года», — читаю на обратной стороне.

Когда Юкико показала мне эту фотографию, она сказала в шутку: «Мальчик — мой друг». От тех слов у меня сжалось сердце. Первая любовь, первый поцелуй. До сих пор помню прикосновение ее губ. Ощущение, будто внутри все горит. Я хотел остаться с ней до конца жизни. Неужели все дело в том, что мне было только шестнадцать лет? Не знаю. Но воспоминание о Юкико живо до сих пор.

Никогда не мог предположить, что теперь, пятьдесят лет спустя, стану рассказывать маме о своей первой любви. Я беру обе фотографии и иду к ней в комнату. Мама уже проснулась.

— Вот это я никогда никому не показывал, — говорю я.

Повернувшись ко мне, мама спрашивает:

— Что это?

— Старые фотографии. На них — тот, кто тебе хорошо знаком.

— Что еще ты отыскал? Фотографии папы?

— Нет. Посмотри.

Сначала я протягиваю ей ту, где Юкико стоит одна. Мама берет ее. И, взглянув, через несколько секунд говорит:

— Что это за девочка? Шизуко или Нацуко?

— Нет, это та, в которую я был когда-то влюблен.

— Юкико?

— Да.

Мама снова смотрит на фотографию и говорит:

— Лицо мне не знакомо. Она прожила в нашем квартале всего два года.

Показываю ей вторую фотографию, где Юкико три года и она вместе с мальчиком ее возраста. Мама долго разглядывает снимок.

— Вот еще одна фотография Юкико, — объясняю я. — Этого мальчика она в детстве очень любила. Они оба такие забавные.

Мама не отвечает. Взгляд ее словно прикован к фотографии. Через мгновение она спрашивает:

— Кто дал тебе эти фотографии?

— Юкико. Она говорила тогда, что у ее отца был очень современный фотоаппарат.

Мама по-прежнему не отрывает взгляда от фотографий, но больше ни о чем не спрашивает. Я встаю, чтобы выключить кондиционер. Открываю окна и стеклянную дверь, которая выходит в сад. Комната наполняется свежим воздухом. Жара спала. Сейчас лучшее время для работы в саду.

Выхожу в сад и потягиваюсь. Подсолнухи полностью раскрылись. Желтые лепестки сверкают в лучах заходящего солнца. Осматриваю огород. Спелые баклажаны, огурцы, тыквы, дыни. Начинаю выпалывать сорняки.

— Очень вкусно, правда?

Из комнаты доносится голос Шизуко: она разговаривает с мамой. Кажется, мама ест тыквенный суп. Шизуко рассказывает ей о внуках, которые собираются приехать к нам на праздник Бон. Мама еле слышно отвечает ей. Она давно так много не разговаривала. Похоже, она неплохо себя чувствует и действительно сможет сходить вместе с внуками на могилу к отцу.

Ветер стих, и теперь я слышу весь их разговор.

Шизуко говорит удивленно:

— Ну и ну! Я не знала, то у вас есть детская фотография Юкио.

Должно быть, она имеет в виду ту, где Юкико сфотографирована вместе с мальчиком. Мама молчит. Видимо, она, как обычно, задремала, слушая Шизуко.

— Наверное, он был чудесным ребенком, — продолжает Шизуко. — На этой фотографии он похож на Фуюки, когда тому было три или четыре года. Обязательно покажу Фуюки, когда он приедет к нам на Бон. Для него это будет сюрприз.

Я так и замер, склонившись над грядкой. Поворачиваюсь в сторону окон. Шизуко сидит на стуле спиной к саду.

— Детей связывает с родителями единая кровь, — говорит она маме. — Но если посмотришь на их лица, никакого другого доказательства не нужно… А кто эта девочка в матросском костюме?

На мгновенье повисла тишина.

— Юкико в тринадцать лет? — читает Шизуко надпись на обороте. — Эту девочку зовут Юкико? У них с Юкио почти одинаковые имена. Она немного похожа на Нацуко или, скорее, на Цубаки. Они с Юкио родственники? Нет, вряд ли. У вас ведь никого нет…

Все мое тело словно онемело. Каждое слово, произнесенное Шизуко, впивается в меня иглой. Значит, мальчик рядом с Юкико — это я? Поднимаюсь и распрямляю спину. Голова идет кругом. Я больше ничего не слышу.

Незаметно стемнело. Шизуко заперла изнутри все двери и террасу. В комнате погас свет. Я стою неподвижно в темноте.

Наконец иду к себе в комнату. Медленно подхожу к шкафу, где хранятся три книги, которые дал мне отец Юкико. Дрожащей рукой достаю книгу о французской революции и отыскиваю между страниц сложенный вчетверо листок бумаги. Аккуратно расправляю его и кладу на письменный стол. Адрес Юкико написан черными чернилами. Долго вглядываюсь в буквы. Вдруг Шизуко стучится в дверь.

— Твоей маме плохо… — говорит она с беспокойством.

К десяти часам вечера мама впала в кому. Шизуко немедленно вызвала врача и позвонила детям.

Я сижу возле маминой кровати. Время от времени повторяю: «Мама, ты слышишь меня?» Ответа нет. Долго вглядываюсь в ее бледное лицо. Она по-прежнему держит в руке две фотографии.

Неожиданно замечаю, что в другой руке у нее какой-то предмет, завернутый в вылинявшую белую ткань. Касаюсь ее безжизненной руки и аккуратно беру сверток. Разворачиваю. «Хамагури!» У меня перехватило дыхание. Створки ракушки все еще перевязаны пожелтевшей бумажной лентой. Тук-тук-тук… Стучит внутри камешек. Разорванная ленточка легко соскальзывает с ракушки. Камешек падает на пол. В углублениях створок слогами азбуки хирагана написаны два имени: «Юкико» и «Юкио». Я едва сдерживаю слезы.

Не отрываясь, смотрю на фотографии в маминой руке. Потом беру ту, где Юкико с мальчиком, со мной. Рука дрогнула, снимок упал на пол. На обороте я замечаю несколько слов, написанных нетвердым почерком: «Сынок, ты — самое дорогое, что есть у меня в целом мире».

Снова вглядываюсь в мамино лицо, беру ее холодеющую руку. Мои слезы капают на наши сомкнутые ладони.