Глава 3 Бестолковщина. Новые времена

(приходят незаметно)

Бог знает, что творится с временами. Как они приходят и уходят. И откуда берутся времена новые, если все время были старые?..

Мало кому дано распознать миг, когда времена меняются, потому-то мы обыкновенно думаем, что времена идут еще старые, ан гляди ж ты, они уже провернулись. Пока дойдет, что времена иные, они уже заново вывернулись и стали какие-нибудь сверхновые, другие. Из чего следует, что живем мы не там, где нам кажется. В смысле времени.

Осенью 87-го «Чайф» был на взлете. Группа, еще весной в плане перспектив более чем сомнительная, осенью сама в себе уверилась и в общественном мнении утвердилась вполне. «С ходу взяли» Питер, прокатились по фестивалям, записали два альбома… Иначе говоря, добились всего, о чем раньше только мечтали. Мечтать стало не о чем. Добиваться тоже нечего. Делать стало нечего. Тем более, что музыка делом не считалась, не была работой, она просто была. Иногда играли концерты, в остальное время работали на стройке. Бегунов и Шахрин в одной бригаде. Но сближались друг с другом Бегунов и Нифантьев — пили вместе. Шахрин оказался на отшибе. И вот что странно: летом из него песни перли, как из форточки, осенью форточка закрылась, ни одной песни. В общем, симптоматика вырисовывалась тревожная, но об этом не думали, потому что все шло демонстративно хорошо.

И на рок-н-ролльном фронте в целом все шло хорошо. Как на железнодорожном плакате «Счастливого пути, товарищи!..» — где ехидно ухмыляющийся Ильич Ленин машет проезжающим коротенькой детской ручонкой. Год 87-й в истории русского рока был странным. Год всеобщего рокерского возбуждения, радостного и нервного. Год долгожданного триумфа, когда общество востребовало-таки рок-н-ролл, чему все рокеры много радовались, хотя радоваться следовало далеко не всем, ибо востребовало общество не тот рок-н-ролл, который был, а какой-то другой, которого в реальности как раз и не было. Общество востребовало миф о русском роке. Подлянку не заметили, радовались. В Свердловске идея мифологизации рока воплотилась в «Наутилусе», который стремительно уходил за облака; остальным досталось почетное право наблюдать за взлетом доселе подводного судна. Но не всем, а некоторым. Полноводная река свердловского рока вдруг обмелела: если в 86-м в городе и окрестностях насчитывалось более-менее заметных групп штук около пятидесяти, то к концу 87-го их осталось десятка полтора, но и у оставшихся дела шли странно. На выезды, на фестивали приглашали тех немногих, кто успел «засветиться», остальных никто не знал и узнавать не собирался. Местная публика местного рока перекушала и на концерты ходить перестала. Внимание к магнитофонным альбомам упало резко и повсеместно, чайфы, к примеру, скоро выяснили, что записать они два альбома записали, но никто эти альбомы не слышал и слушать не рвался. Рок-культура перемещалась из магнитофонов и клубов в телевизоры и на стадионы; из этого, казалось бы, отрадного факта подспудно вытекало, что музыку теперь заказывают не слушатели и подпольные критики, а теле ведущие и новейшие кооператоры. Этим персонажам нужна была совсем другая музыка.

И что замечательно: перемены лежали на поверхности, но никто их не видел и видеть не хотел. Газеты писали о рок-н-ролле, чудесно процветающем на пажитях ново обретенной демократии, в газетах рокеры клялись друг другу в вечной любви. Они искренне верили, что все идет хорошо.

Но и в их нестройных рядах происходили перемены настораживающие. В году 87-м, как раз к осени, в свердловском роке случилась новация, с медицинской точки зрения как бы даже полезная — кончились коллективные рокерские пьянки. На это событие внимания не обратили — пили-то не меньше, просто врозь. Не хотелось друг с другом встречаться, так что с того?.. Перестали встречаться, перестали друг другу помогать, новым песням больше не радовались, новые песни всем действовали на нервы. Всем — значит поголовно. Рокерское братство, которому год назад ни преград не было, ни предела, перерастало в глухое раздражение, а там и в плохо скрываемую злобу.

Чайфы от общих веяний в стороне не остались, группа обособлялась, отходила в сторону, замыкалась в себе. Хотя Шахрин еще появлялся на собраниях рок-клуба, где бывшие товарищи по цеху дружно ругали президента Колю Грахова за то, что никак не может организовать планомерное посещение концертов вконец распустившейся публикой. А Коля Грахов убеждал собрание в том, что клуб, при всеобщем ликовании открытый полтора года назад, роль свою выполнил, пора обратно закрывать… Тогда много ругались и мало играли. При общей уверенности, что дела обстоят очень хорошо.

Когда приходят новые времена? Да хрен их разберет, приходят — и все.

(физиономия)

Так вот, Зема привел Злобина, Злобин всем понравился. «Я навел справки, — рассказывает Шахрин, — мне сказали, что Игорь играл в группе «Тайм-аут», музыкант очень хороший, была проблема — запивал, но зашился. Хороший парень, надежный барабанщик, и прямолинейный человек, который всегда называет вещи своими именами».

В Свердловске Игорь Злобин, парень видный, модный, с некоторой примесью оригинального пижонства, был человек известный, хотя играл в группах, скажем так, странноватых. Было такое «Метро», давно и заслуженно забытое, была группа «Тайм-аут», которая никак не могла вступить в рок-клуб, потому что никто не мог понять, что за музыку она играет, а перед самым пришествием в «Чайф» Злобин играл в «Апрельском марше» — странности этого коллектива, во всех отношениях примечательного, получили известность широкую и заслуженную… Короче говоря, с приходом Злобина в группе появился, во-первых, довольно опытный барабанщик. Но со странностями, это, во-вторых.

Происходил Игорь из хорошей семьи, папа — большой начальник, о котором даже рокеры до сих пор говорят с уважением, что им по причине врожденного демократизма не свойственно. Барабанить Игорь начал в школе и всю юность, как почти все герои этой истории, провел на танцах и халтурах. «У меня учет велся, — рассказывает Злобин, — за два года триста сорок четыре свадьбы, не считая банкетов, вечеров отдыха и просто танцулек»… Барабанил Игорь много, но барабанную репутацию имел странную. «У Злобина есть одно преимущество, — свидетельствует Зема Назимов, — ему от Бога дано играть на барабанах. И один большой недостаток — он не хотел на них заниматься».

На самом деле заниматься он хотел, собирался даже в прославленный Чайник поступать, но родители запретили, оказался Игорь в Лесотехническом институте, более известном в городе под названием «Дровяной колледж», а потом на заводе «Пневмостроймашина». «Четыре года на заводе из моей жизни можно выбросить, — рассказывает Игорь, — пьянка, без которой человек там не выживал. Тогда повстречался мне Илья Кормильцев: «Ты где пропал?». Я говорю, что работаю на заводе, а он: «Дурак, что ли? Рок-н-ролл-то где?»… Я и подумал на трезвую голову: можно же что-то придумать и на заводе».

После встречи с энтузиастическим поэтом Игорь организовал трудившихся рядом братьев Устюговых, Славу и Пашку, цех купил аппарат, сели играть на заводе. «Мне не нравилось, что мы играли, но на безрыбье… Писал Слава, такой Юрий Антонов, но с социальной подачей. Славка был хороший человек, смелый, честный работяга, верил в рок-н-ролл, но видение у него было свое» (Злобин). В этом коллективе Игорь выступил на первом фестивале Свердловского рок-клуба, где барабанил и почему-то пел, хотя никогда этого не делал и делать не умел. Ни в одном из протоколов заседаний рок-клуба, посвященных итогам фестиваля, «Тайм-аут» не упоминается ни ругательно, ни хвалительно, никак. Рокеры много ругались, много хвалились, а про группу Злобина и Устюговых — ни слова. Странно.

Потом братья Устюговы продолжили покорение рок-вершин: «Они горели, эти два человека, а я не горел, я спивался, бутылку из горла выпить в гаражах в обеденный перерыв для меня было — раз плюнуть» (Злобин). Игорь из жизни выпал. Выпал в прямом смысле — лечился от алкоголизма на бывших дачах купца Агафурова, там свердловская психушка, там же побывал в свое время Нифантьев. Лечился по своей воле — ему надоело пить.

На агафуровских дачах познакомился с Женей Кормильцевым, который там «лечился» от армии, и по выходе оказался в группе «Апрельский марш». «Этот коллектив мне очень нравился. Хотя я мог не понимать ассоциации в текстах Жени Кормильцева, доходило до того, что я говорил: «Женя, о чем эта песня?». Иногда он объяснял, но чаще говорил: «Знаешь, тот период я плохо помню, так что сам не могу сказать, что в этой песне за ассоциации»… С маршами, а были они люди намеренно сумасшедшие и исключительно талантливые, Злобин записал один из лучших альбомов группы «Музыка для детей и инвалидов» (название очень точно отражает содержание), который до сих пор любит.

Тут и увел его Зема за ручку в «Чайф». О «Чайфе» Злобин понятия не имел. «Это не моя музыка, — признается Игорь, — был я на первом фестивале, их слушал, но не услышал». Но почему-то оставил «маршей» и пришел в «Чайф». На вопрос «почему?» пожимает плечами. Однако в группе появился новый барабанщик. «Игорь сразу пришелся на место. Он играл внешне очень ярко, с ним мне стало даже больше нравиться играть, чем с Земой» (Бегунов).

Дальше было вот что: жизнь с новым барабанщиком от жизни с барабанщиком старым отличалась кардинально, но дело не в представителях самой ударной из всех профессий, а в наступившей общей и полной неопределенности самой жизни. Смысла в ней не наблюдалось, и никто из членов группы ничего внятного об этом времени сказать не может.

Одним из самых ярких моментов стала первая съемка «Чай-фа» на телевидении. Момент яркий, но никто, кроме самих чайфов, его не заметил. Т. е. не увидел. В ноябре 87-го «Чайф» пригласили выступить в Уральском политехническом институте. В «красном уголке» на химфаке. Публики было мало, концерт получился, скажем, так, негромкий, и не стоило бы обращать на него внимание, если бы не студенческое телевидение, которое этот концерт решило снимать. Для тамошнего телевидения съемка была очередной, для «Чайфа» первой, парни волновались, суетились, более всего беспокоились на предмет звучания. Которого не было. Т. е. звучать-то оно звучало, но отвратительно. Шахрин нервничал, обещал разбомбить учебный телецентр.

Показывали видео на большой перемене в фойе Главного учебного корпуса, огромном, сталинском, с памятником Орджоникидзе, возле которого курили студенты. Телевизоры висели под потолком, под ними длинные железные колонки, неслось из них нечто сдавленное, более всего напоминавшее звук полиэтиленового мешка, если его мять. Музыканты стояли за колоннами, краснели, бледнели, Шахрин сжимал кулаки. Не от качества звука — студенты курили, болтали, на телевизор внимания не обращали; с «Чайфом» студенческие массы знакомы не были.

«Чайф» был группой, известной в Свердловском рок-клубе. И в Питере немножко. И все. Альбом (два) выпустили, он как-то не шел. Концерты тоже не очень игрались, а которые игрались, были настораживающе случайны и унизительно бесплатны. Концертами, продвижением альбома должен был кто-то заниматься, и возник, как черт из табакерки, первый директор Хабиров.

«Тогда появился Анвар в качестве директора, — рассказывает Шахрин, — а откуда он появился, я так и не знаю». «Оказалось, что нужно иметь человека, который бы все организовывал, подвернулся Анвар — взяли Анвара» (Густов). «Он всегда шел в ногу со временем, слушал современную музыку» (Нифантьев). «Анвар всегда был рядом, всегда в тусовке, всегда веселился. Не помню, откуда взялась эта идея. Он всегда был раздолбаем» (Бегунов).

Вот такая характеристика… Анвар был мил, юн, всегда в костюме, манер обходительных, достаточно подкован, а что на роль директора не слишком годился, так не его вина — никто его с этой точки зрения не рассматривал, все шло само собой. Тоже примета времени, директор — фигура не последняя, в чем-то даже первая. Так неуклонно снижался уровень осознанности жизни. Или осмысленности? Короче, думать стали меньше, что поделаешь — бестолковщина…

28 ноября — фестиваль в Горьком. Перед концертом покупали портвейн — разминка в духе Дикого Запада. Катилась по стране горба-чевщина, спиртное продавалось еще не по талонам, но уже с явным душком смертоубийства. К прилавку шел Густов, почти дошел — всколыхнулось людское море, вынесло Леху из магазина — перехватить не успели. Пихнули Нифантьева, он передавал бутылки назад, складируя их на плечи сограждан, откуда бутылки не падали, ибо сограждане стояли, стиснутые насмерть. С плеч бутылки снимал Бегунов, он был ближе к выходу.

Играть вышли в три ночи и устроили «шоу»: развесили на сцене веревки с собственными трусами, выставили трюмо, Нифантьев намылил физиономию и сел бриться. Публика парилась в зале с шести вечера и к виду бреющегося Антона отнеслась без понимания, орала, Нифантьеву с намыленным подбородком деваться некуда, брился. К утру отыграли.

В общаге взялись за портвейн, в бою добытый. Там прибился к ним паренек, который недавно металляк пел, и сказал, что песни пишет. Спел, чайфы порадовались — песни оказались очень приличные. Стали уговаривать с металлом кончать, петь свое. Советом паренек воспользовался, но позже, теперь его зовут Чиж.

Антон нарезался. «Я снимал тогда избушку посреди Свердловска, сказал, что у меня печь не топлена, надо топить, и пошел. Мне говорят: «У тебя денег на поезд нет!». А я сказал, что пешком дойду». Собрал вещички, натянул тулупчик, валенки с калошами, ушел. Началась ловля блудного Антона, который был вполне способен в последних числах ноября отправиться сквозь снега из Горького в Свердловск самоходом, подобные штуки он уже вытворял, хоть и на меньших дистанциях. И летом. Но голый…

Дальше слово Бегунову: «Спускаемся вниз и видим: сидит зеленая вахтерша, Антон с ней за жизнь базарит. Ситуация у него в голове пограничная, мы начинаем его оттаскивать, он орать: «Вы что лезете, когда я с девушкой за жизнь разговариваю?». А девушке лет шестьдесят, ее колбасит, она визжит: «Уберите его! Уберите»… Она его отговорила уезжать».

Год кончался, пропитан недоумением.

Последним аккордом стала статья в газете Свердловского обкома КПСС «Уральский рабочий» «Этот бунтовщик Шахрин». Странное эхо ушедшего, если смотреть назад. А если вперед, то статья все равно странная, с ее появлением докатилась и до «Чайфа» волна мифологизации советского рока, вот только сам «Чайф» в статье не упомянут ни разу.

Ни с того ни с сего (т. е. по указке свыше) статья живописала историю начала лета, когда Шахрин отказался в выборах участвовать. Только теперь его не ругали, а хвалили за принципиальность в отстаивании многомандатных выборов, хотя и указывали на некоторую в этом деле запальчивость. Для читателей помоложе следует пояснить, что в те стародавние времена вся страна с кристально искренней тупостью обсуждала вопрос «а следует ли выбирать одного депутата из одного кандидата, или можно выбирать одного из целых двух?»… А то — чем черт не шутит?! — даже из трех? Светлейшие умы эпохи рассуждали перед телевизором о том, что' с филологической точки зрения «выборы из одного» именовать выборами как бы даже не совсем правильно. Тут Шахрин подвернулся…

«Внешт. корр.» Л. Денисенко взяла у Вовы интервью, взяла консультацию у академика Вонсовского и на второй (!) официальной (!!) странице областной (!!!) газеты разразилась статьей, в которой почти ругательно упоминались секретарь райкома Порунов, инструктор райкома Кузнецов, почти хвалительно — Шахрин, а венчалось все так: «Сейчас вопрос можно считать закрытым. Кировский райком партии налаживает отношения со своим недавним оппонентом. Общественное мнение, которое создалось о Шахрине, меняется в лучшую сторону».

Ощутил ли Вова благотворность перемен от налаживания отношений с райкомом КПСС, он не помнит. И никто не помнит. Рок-клуб, который еще год назад посвятил бы знаменательной статье, как минимум, пару заседаний, статью проигнорировал. Однако из всей этой петрушки явственно следовало, что времена-таки наступили новые.

88-й стал годом перелома. В том году решалось, кому из рокеров дальше жить, а кому на работу ходить. То есть существовать. Большинство предпочло ходить на работу. Не от любви к процессу социалистического производства, а ради сохранения status quo.

В Свердловске рвался вверх один «Наутилус», за что его не любили. Наусы уволились с работы и в январе в полном составе отбыли в Москву. Рокерская общественность загудела, из ушей в уши передавались новейшие сведения о разнообразном счастье, свалившемся среди столицы на их головы, сведения процентов на девяносто были полным враньем, что неважно. Резон во всей суматохе был простой: в Свердловске делать стало нечего.

Рок-н-ролл — музыка не провинциальная и существовать в таком виде мог только в условиях СССР, когда всякий свободолюбец имел вес вне зависимости от меры таланта; каналы передачи литературного и музыкального самиздата налажены были, как правительственная связь; любое подпольное слово ценилось как высшая духовная ценность, даже если к духовности отношения не имело. Ослабление запретительной роли КГБ, МВД и всякого прочего райкома нанесло сокрушительный удар по культуре подполья, по шестидесятникам, бардам, рокерам и бульдозерным художникам. Художники, не обремененные русским языком, рванули продаваться на Запад, шестидесятники — продаваться новым властям, барды замешкались и стали перемещаться на исконные кухни; рокеры, по большей части юнцы, к жизни не приспособленные, распускали группы. Магнитофонная культура лопнула в одночасье, бесплатные концерты превратились в анахронизм; все хотели денег и виниловых пластинок, все рвались в телевизор. Но телевидение было только в столице, пластинки в Москве, а денег в том же Свердловске никто рокерам платить не хотел. Их там и слушать не хотели, хотя об этом уже сказано. Оставалась Москва, где «процветал» «Нау».

Уезжать не хотелось: квартиры, дети, жены… Время от времени ездить не получалось — работа. Бегунов с Шахриным срывались со стройки на концерты, ребята в бригаде их покрывали, бесконечно так продолжаться не могло. Трудно было думать о регулярной концертной деятельности, поскольку деятельность эта происходила теперь исключительно «на выезде». А деятельности хотелось, она начинала приносить мало-мальские деньги.

Шахрин уволился первым, за ним остальные. Сами себе они объясняли поступок появившейся возможностью зарабатывать хоть какие-то деньги, но это слишком просто. В реальности, которая всегда богаче наших о ней соображений, этот поступок означал куда больше, чем просто увольнение ради свободного времени. В тот момент решалось, быть дальше группе или нет, готов «Чайф» идти дальше или суждено ему остаться в привычных рамках рок самодеятельности, срок жизни которой был отмерен. Выбор по тем временам совсем не легкий, но наши герои решили рвануть дальше.

Чем вызвали недоумение среди друзей и знакомых. Отъезд «Нау» воспринимался злобно, но с пониманием — альбом «Разлука» крутился в каждой второй квартире Советского Союза. «А вы-то куда?» — спрашивали чайфов. «В Москву», — отвечали те. Но не очень уверенно.

Покорять Москву отправились в марте. Покорялась она неохотно. Плохо покорялась, прямо скажем. Жили в общаге МЭИ, той самой, где месяц назад бедствовали голодные музыканты «Наутилуса», играли концерты перед студентами… Устали, денег не заработали, перенервничали. Концерты кто-то должен организовывать, Анвар Хабиров — замечательный парень, «но как директора его хватало только на то, чтобы сбегать за бухлом, а точнее, найти того, кто бы сбегал за бухлом» (Густов).

«И как-то после концерта появился обаятельный человек бурятской внешности, Костя Ханхалаев, который как раз был отставлен из «Наутилуса», — вспоминает Шахрин. — Сказал, что ему нравятся песни, и если мы захотим, он мог бы заниматься группой как продюсер. Мы легко согласились».

Согласились без размышлений, хотя поразмыслить было над чем. Представил чайфам Ханхалаева Саша Калужский, поэт, бывший «спикер» рок-клуба, а затем вместе с Костей директор «Нау». Откуда обоих выставили дней за десять до судьбоносной встречи с «Чайфом», выставили со скандалом, суть которого сводилась к тому, что на протяжении нескольких месяцев Бутусов сотоварищи интенсивно играли концерты, почти никаких денег за них не получая. Эти деньги искали долго и безуспешно, но к Ханхалаеву претензии предъявлены не были, поскольку и у него их не оказалось. Костя был отставлен, заодно уволили Калужского, который не столько директорствовал, сколько разговоры разговаривал. И оба появились в гримерке «Чайфа».

Поразмыслить было о чем, но чайфы настолько устали от неопределенности, что отдались в руки Ханхалаева, как дети малые. Костя, человек умный, тертый, исполненный восточной изощренности, постарался произвести впечатление, и первое его появление в роли директора ребята до сих пор вспоминают «с причмоком». «Когда появился Ханхалаев, он первым делом стал нас покупать: ресторан, бутерброды с красной икрой, виски, которое мы первый раз в глаза видели» (Нифантьев). «Пили в столовке, которая называлась ресторан, — это уже Бегунов, — и он нам расписывал будущую нашу жизнь, после

Хабирова его деловая хватка показалась изумительной: бизнес-план, все ходы расписаны»…

Густов: «Деловой человек, солидный, по-восточному хитрый, чувствовалось: что-то он может. Поначалу так оно и было: никаких проблем с деньгами, машина, не стало проблем жратвы купить, струны… При Анваре билеты появлялись по принципу: «Кто-нибудь в кассу беги,» — сам он не купит или купит не туда, а тут не стало проблем с билетами. Была машина, хотя ни у Кости, ни у его помощника прав не было, водил Злобин. Я водил машину по Москве, хотя и у меня прав не было. Но и в кармане денег больше не стало». Еще произвела впечатление видеозапись, Ханхалаев был видео пиратом, в квартире — магнитофон на магнитофоне сутками трудятся.

Воспоминания о дальнейшем смутны, все происходило быстро и невразумительно. «Мы играли какие-то безумные концерты, необходимость которых была крайне сомнительна: надо играть, не надо играть?.. Костя пытался заработать деньги» (Шахрин). Пытался искренне, но странно. Он, как сказано, умел покупать билеты на самолет хотя бы за день до вылета, но решительно не умел приезжать в аэропорт вовремя; в последний момент что-то на видеомагнитофон дописывал, кому-то звонил, дотягивал до того момента, когда нужно бежать, ловить тачку за тройную цену, лететь на скорости 120 км/ч, а нужно заехать куда-то за билетами, но не успевали, ехали в порт, Костя совал в кассу взятку, и чайфы летели втридорога.

Шахрин, допустим, в жизни взятки не давал, прекрасно понимая, что у него не возьмут. То же с Бегуновым: «Я пойду давать взятку — меня тут же посадят, я не умею это делать, у меня лицо не то. Костя обладал неоспоримым качеством — он умел давать деньги, он мог дать любому, и у него брали. Главный лозунг: «Убить человека деньгами», — так все дела и делались» (Бегунов).

Подолгу жили в Москве, то в общаге Баумановки с полузатопленными сортирами, с тараканами, то в Костиной квартире. Спали на полу вповалку. А то в какой-то однокомнатной на Кантемировской, опять вповалку… Нервозность накапливалась, вечером ее снимали — ехали в таксопарк, из канистр сливали водку непонятного качества за непонятные деньги, в трехлитровых банках везли ее к Косте и там трескали… А времена были — ни закусить, ни выпить, в магазинах все по талонам… Однажды Костя их поселил на окраине и сказал: что в холодильнике найдете, можете есть. Приехали, открыли холодильник — забит красной икрой доверху. «Мы на нее смотрим — я в жизни не видел такого! — стоят рядами банки красной икры! А есть хотим — сил нет! Съели…» (Шахрин). В чем Косте признались. Костя стерпел.

Концерты играли помногу. Денег стало будто бы больше, но вокруг, а не в карманах. «Я не думаю, что Костя много воровал, — рассказывает Шахрин, — он человек незлобный и по-восточному щедрый, он мог бы на нас заработать, но настолько бестолково организовывал дело, что вместо заработка у него получались какие-то сплошные траты. Мы видели: деньги ходят где-то рядом, но ни к нам, ни к Косте не попадают. Мы осуществляли оборот денег вокруг себя, на нас зарабатывали все, но не мы и, я уверен, не Костя. Конечно, некоторую нервозность это создавало».

Некоторую нервозность создавало и то обстоятельство, что Костя перенес на «Чайф» обычай особого отношения к лидеру группы, отработанный некогда в «Наутилусе», он всячески изолировал Шахрина от остальных музыкантов, как перед тем изолировал Бутусова. До люксов и отдельных гриме-рок дело, слава Богу, не дошло, но музыканты новацию замечали. Шахрин делал вид, что ничего не замечает. Это очень не просто, когда тебя выделяют, и нужно это пережить. Шахрин до сих пор сидит перед концертами в общей со всеми гримерке. Пережил.

И тем не менее, Ханхалаев был настоящий директор. Или умел таковым казаться. В чем бы его потом ни обвиняли, за группу он взялся всерьез: «заряжал» все концерты одновременно, лез в аранжировки, привлекал все средства информации масс скопом, деньги добывал и свои дела делал.

«У Кости были хоть какие-то знакомые в средствах массовой информации, — рассказывает Шахрин, — и мы бывали на радио «Юность» у Марины Салминой, Ханхалаев познакомил нас с Мариной Лозовой, которая делала тогда музыкальные программы. Эта фамилия совсем незаслуженно забыта, все группы тогда появлялись на телевидении благодаря ей — и «Кино», и «Телевизор», и «Наутилус». Мы познакомились с суперпопулярным «Взглядом», и друг другу понравились.

Они были молодые, обаятельные — Влад Листьев, Саша Любимов; они к нам очень хорошо отнеслись».

Взглядовцы взялись снять первый в истории группы клип. «Это религия завтрашних дней». Разбаш снимал картинку типа «Маркс, Энгельс, Ленин» — три лица всмятку, как их при большевиках рисовали на пунцовых плакатах. Снимали восемь часов подряд, напустили дыма, съемочный павильон превратился в газовую камеру, в дыму кромешном чайфы пародировали классиков марксизма. К финалу прибыл Ханхалаев и заявил, что нужно ехать на фестиваль «Интершанс». Одуревшие музыканты о мероприятии слышали впервые и пытались сопротивляться, но Костя заявил, что «концерт заряжен», против оружейного аргумента сопротивляться было бесполезно. Приехали на Интершанс, где перед «Чайфом» выступило групп пятнадцать, играли, стараясь не рухнуть — сцена покрыта скользким слоем конденсата, напоминавшего глицерин — пот публики и пот музыкантов, выпавший в осадок. Скользили по сцене ноги, у Злобина разъезжались барабаны…

Играли в домах культуры, в общежитиях, где угодно. Был концерт в Министерстве иностранных дел СССР. Для детей мидовских работников — очень интересно было посмотреть. В официальном зале ребятишки лет по пятнадцать, которые не понимали, что происходит. Люди другого склада, другой жизни; они вообще с другой планеты приехали — с ведомственной дачи папин шофер привез на служебной машине. А тут концерт какой-то группы «Чайф»… Детки слушали, недоуменно хлопали в ладоши. После чайфов работали аккуратные мальчики лет по семнадцать, свои, играли близко к оригиналу Dire sTraits, Rolling Stones все на английском языке. Этих в МИДе приняли «на ура».

Чайфам эта судорожная концертная деятельность шла на пользу, они учились. Учились, например, «брать» публику до начала концерта. Происходило это так: конферансье у рампы выговаривает что-то вроде: «Уважаемая публика, для вас играет группа «Чайф», — а у него за спиной ползут по-пластунски на сцену музыканты. И все, уважаемая публика готова. Ползали вместе и поодиночке, зрители гадали, кто, откуда и каким манером покажется. А то строились в «лесенку дураков», выгибали груди и выходили строевым маршем…

Мотались по Москве в Костиной машине, водил Злобин, один раз даже Густов, который отродясь машиной не управлял и до сих пор делать этого не умеет. Но опаздывали, Леха вел «жигуленок» от Орехово-Борисово через весь центр в Останкино. Без прав и без умения. Доехали.

В Свердловск наезжали изредка, в Свердловске «Чайф» проходил по документам рок-клуба (обкома комсомола), в этот обком поступила разнарядка отправить одну рок-группу в Чехословакию. Ехать за рубеж хотели все, но выбрали почему-то «Чайф». Почему, одному Ханхалаеву известно.

Город Пльзень — побратим Свердловска по соцлагерю. Ехали в смущении — Европа как-никак. Смущение прошло быстро, Европа в чешском исполнении оказалась довольно провинциальной: «По сравнению с чешскими группами мы играли очень прогрессивную музыку — они выходили в трико, в полосатых лосинах в обтяжку и дурными голосами орали тупой европейский хэви-метал» (Шахрин). Концерт в Карловых Варах, курорт, народ отдыхает, никакой рок-н-ролл не нужен, тем более русский. Принимали «Чайф» прохладно. Вот было удивления, когда после концерта пришли местные музыканты, стали поздравлять. Удивление рассеялось, когда на сцену вышла чешская группа, завела ненужный металляк… Два концерта в Пльзене прошли хорошо.

Из Чехословакии Шахрин привез домой две баночки кока-колы. «Смешно, но я привез детям показать, что кока-кола в баночках бывает. Банки лежали до Нового года и ночью их торжественно выпили, все по глоточку» (Шахрин). Это лирика. Менее лирично выглядело другое обстоятельство: «в за рубеж» не взяли Леху Густова, звукооператором поехал Володя Елизаров. А Густов был человек изначальный, стоял у истоков, так сказать. Звук негромкий, но многообещающий.

Киев, май, каштаны цветут, фестиваль типа «что-то за мир и против войны, киевский и комсомольский — бардак, помноженный на бардак» (Густов). Ребята с висюльками «ЧЛЕН ОРГКОМИТЕТА» бродили где угодно, но не там, где им бродить положено. Если обещали, что аппарат будут ставить в два часа, это значило, что раньше пяти его не привезут, а в пять привезут только половину.

Жили в общаге на окраине, она называлась «Гуртожиток».

Интереснее всего был не фестиваль, а полная невозможность от него отделаться. Организаторы сразу по приезде объявили, что денег нет и не будет, и настоятельно просили по подобным пустякам не беспокоить. Потом вообще пропали. В гуртожитке поляки, австрийцы, которые хотели за мир бороться, голландцы по двое на одной койке, хотя голландцам было легче, у них в команде два парня и две девицы, одна на басу, другая на барабанах, мускулистая такая. Голландцы сносно устроились, остальные бродили у республиканского комитета комсомола, хотели какую-то акцию устроить, да так и не устроли.

Спасло чайфов и голландцев то обстоятельство, что параллельно происходил в киевском Дворце спорта фестиваль «для тех, кто покруче», этот был не за мир, а за деньги, и «Чайф» впихнули в один концерт с «Алисой», потому что «Телевизор» не приехал. И голландцев за компанию.

На вырученные деньги выехали в Вильнюс на «Rock Forum». На вокзале Анвара послали за жратвой, он где-то проходил, ничего не купил, на первой остановке вылезли из поезда — бабушки пирожки продают, чайфы к бабушкам, им проводница тихо так: «Ребята, на горизонте лесок видите? За ним Чернобыль. Вы здесь огурчики не покупайте, через полчаса будет остановка, там купите».

Вильнюс с Киевом контрастировал резко. Никакого комсомола, никаких «пятнадцать минут опоздания», все расписано, пунктуально, организованно, все работает… Не сработал Густов. Бегунов: «Группа заиграла — полный швах, три песни играли без звукаря — Леха просто ушел. Что-то у него, видать, в голове сдвинулось, он вскочил и ушел». Музыканты группы «Чайф» до сих пор уверены, что Густов испугался «навороченного» пульта и убежал. А какой-то местный звукарь обнаружил, что группа усиленно играет без звукаря, подсел из благородных побуждений к пульту и кое-как звук настроил. Все это, правда, только в той части, что звука действительно не было.

Густов: «Я при хорошем аппарате «не попал»: все работало, но звук был — полная гадость; я кручу, а не попадает. Я стоял и не знал, что делать. Местный звукарь начал что-то подкручивать, но все равно шло дерьмо. Ребята меня долго искали после концерта, я упилил на балкон, где никого не было, трубы какие-то валялись, там сидел. А они меня часа полтора искали, поэтому и решили, что я ушел. Я не справился с аппаратом. И после Вильнюса появилось у меня ощущение, что я тормозом становлюсь».

Но время Густова еще не пришло, пришло время Анвара, который все еще директорствовал наравне с Ханхалаевым. Его уволили после гастролей во Владивостоке, куда съездили, деньги получили, а играть не играли.

«Заряжено» было десять концертов, прилетели, а там конкурс «Мисс Владивосток», который проводила та же организация, крайком комсомола. Какие-то ушлые ребята напечатали липовые билеты и продали их быстрей, чем комсомольцы. А еще украли главный приз, колье для королевы. В результате у комсомольцев арестовали счет, концерты «Чайфа» отменили. Но чайфы-то приехали!.. По договору полагалась неустойка, Анвар сутки сидел в крайкоме комсомола, после чего в дело вступил Андрей Матвеев, свердловский прозаик, некогда приложивший руку к появлению «Чайфа» на свет Божий (см. главу 1).

Матвеев во Владике появился случайно: некогда провел там юные годы, а тут узнал, что чайфы едут, и попросился с ними. «Вовка сказал: «Нет проблем,» — рассказывает Матвеев. — Кем я был в этом туре? А никем. Но тогда и «Чайф» был никем. Я был без денег, они сказали, что еще и кормить меня будут». После безуспешных Анваровых попыток выбить из комсомольцев неустойку Матвеев надел клубный пиджак, шейный платок, положил в карман удостоверение Союза журналистов и поехал в крайком. Зашел в огромный сталинский кабинет, поставил стул на середину, сел, закинул ногу на ногу и закурил. Это в храме комсомола… Сказал спокойно:

— Ребята, если вы не хотите, чтобы завтра во всех центральных газетах ославили ваш крайком, платите неустойку.

— У нас все арестовано! — кричит комсомолец.

— Это ваши проблемы, — отвечает Матвеев, — или вы до вечера приносите деньги, или я сажусь за статью.

К вечеру появились деньги. Впереди десять дней беззаботной, оплаченной комсомольцами жизни.

«Десять дней мы там ни черта не делали, оттянулись за всю мазуту» (Злобин). Жили в дикой гостинице в районе Второй речки, где был пересыльный лагерь, где умер Мандельштам. Владивосток начала лета, погода мерзкая, муссоны, море холодное, купаться нельзя. Но канистра с пивом, водка поверх пива, купайся… «Мы пили, курили, играли в футбол на берегу океана… Потом случайно приехал «Объект насмешек» — такое началось в этом Владике»… (Нифантьев).

Началось. Во Владике «Чайф» напоролся на две хронические болезни рок-н-ролла. Он и раньше ими болел, но на фоне концертов, которые заставляют держаться в каких-то рамках, незаметно. Тут концертов не было, свободного времени уйма, все вылезло наружу. Первая болезнь называется пьянка.

«Пьянка была не в «Чайфе», она была везде, — рассказывает Нифантьев. — Не пили единицы, Шахрин не пил, из-за этого были разборки. Мы с Бегуновым пили по крупному, из-за этого тоже были разборки. Мы бились за право пить водку всегда и везде».

Болезнь вторая — разделение. Группа — это музыканты, администратор и звукарь. Они толкутся вместе всю жизнь. Космонавтов перед полетом проверяют на психологическую совместимость, и ежели ее не окажется, их в космос не шлют. Большинство рокеров о психологической совместимости не знают решительно ничего, но «летают» вместе годы напролет. При виде друг друга их довольно скоро начинает поташнивать, но деваться друг от друга некуда; начинается деление группы по интересам. Деление по принципу не «за», а «против». Не за пьянку, как в данном случае, а против. Против Шахрина, например.

Бегунов: «У нас составился костячок: Нифантьев, я и Анвар. Вместе пили, вместе тусовались, вместе вставали в оппозицию Шахрину. А с кем пьешь, с тем и идеи рожаешь. Была куча проблем, куча идиотских ситуаций». «Мы стенгазету по ночам выпускали — Бегунов, Анвар и я. Рисовали, писали статьи какие-то и утром вывешивали Шахрину на дверь номера. Какие-то «боевые листки» ему под дверь подсовывали. Шахрин утром просыпался и в ужасе читал эту беду пьяную!..» (Нифантьев). Но были у «костячка» темы для бесед и посерьезней борьбы за свободу пьянки: администрация — Ханхалаев — деньги. В стенгазету они не попадали, но до Шахрина отзвуками докатывались…

К концу дальневосточной десятидневки чайфы в буквальном смысле «разбрелись по берегу». Бегунов, Нифантьев и Анвар; Злобина атаковали дальневосточные девушки; Шахрин, Матвеев и Густов ходили на яхте. Матвеевский родственник, капитан 1 ранга, устроил прогулку на океанской яхте «Плутон», четвертьтоннике с командой из трех капитанов, один 1 ранга, второй — 2-го, третий, соответственно, 3-го. «Мы пошли на яхте, — рассказывает Матвеев, — а на яхте, чтоб ты понял, не плавают, а ходят. Там каюта есть, но нет гальюна, и первые два часа нас учили мочиться так, чтобы не попасть себе на пальцы — это главное искусство при ходьбе на четвертьтоннике. Пошли на остров Русский рыбачить, там с царских времен арсеналы и дачи командующих — божественное место»…

Пришли на остров Русский, порыбачили, стали уху варить. Между делом выяснилось, что пришли без пропуска, яхта хоть и под вымпелом ВМФ, но если поймают, будет скандал. Матвеев с Шахриным на берегу морских ежей деткам на сувениры собирали, Густов пошел погулять. Подходит время, когда по острову патрули идут, сверхзакрытая территория — с одной стороны артиллерийские склады, с другой дисбат спецназа… Где Густов? Нет Густова. Густов залез на утесик, окрикнул своих. Капитаны замахали руками, шепотом закричали, чтобы Леха спускался, как хочет, только быстрей и прямо. Густов спустился, ему сказали, что жить он будет долго: за поворотом противопехотные мины, а патруль стреляет без предупреждения.

По возвращении Шахрин пришел к выводу, что проблема назрела. Десять дней демонстративного безделья слишком явно показали, что дела в «Чайфе» идут не должным образом. Нужно было что-то решать, но что именно и каким образом, было решительно непонятно. Ханхалаев хотел быть директором в единственном числе — Анвара уволили. Легче не стало. Бегунов с Нифантьевым только сблизились; и вообще, это были еще только отзвуки будущих неприятностей.

Дело было не в Анваре, дело было в бестолковщине. Она нарастала стремительно, подтверждением чему стало появление в группе случайного гитариста, Пашки Устюгова. Именно Пашки, иначе никто и никогда его в «Чайфе» не называл. История появления проста, малопонятна и весьма характерна для того сумбурного момента. Пашку взяли благодаря дару убеждения Ханхалаева, шахринской растерянности и бегуновско-нифантьевской пьянке; никаких иных оснований для появления гитариста не было. Но по порядку.

После первого концерта по утверждении Ханхалаева в роли директора чайфы выскочили со сцены слегка напряженные, ждали, что новый директор скажет. Он сказал: «Г…но». Чайфы растерялись, а Костя пояснил, что музыка хороша, тексты хороши, но звучит неубедительно. Сказать по чести, звучало и впрямь странновато: при уверенной ритм-секции создать сколько-нибудь полновесную мелодическую конструкцию у Шахрина с Бегуновым тогда не получалось даже с использованием двух гитар и глотки. Ханхалаев завел разговор о том, что нужен еще один профессиональный музыкант.

Здесь следует заметить, что Ханхалаев был директором, который в отличие от большинства директоров в шоу-бизнесе в музыке разбирался довольно серьезно, но проблемы музыкальные решал по наитию. А до «Чайфа» работал с «Наутилусом», который звучал для слуха приятно. Для слуха публики. «Чайф» звучал неподобающе, даже диковато. Аранжировки со времен «Дерь-монтина» не изменились, исполнительское мастерство не росло, «и Костя предложил взять еще одного музыканта, профессионально владеющего инструментом» (Шахрин).

По отношению к уже действующему гитаристу это выглядело не совсем корректно, но в дело вступили Нифантьев и алкоголь: «Мы с Бегуновым пришли к мнению, что в принципе он не музыкант. Я его убедил, и он довольно безболезненно согласился с тем, что нужно взять нормального гитариста». Т. е. гитариста убедили в том, что он не совсем гитарист…

«Мы эту идею обсудили за бутылочкой, переговорили со Злобиным, он сказал, что есть у него гитарист» (Нифантьев). Пашка Устюгов, с которым некогда играли в «Тайм-ауте». Дальше история совсем непонятная, чайфы в показаниях путаются, стараются друг на друга ответственность перевалить. Шахрин: «Я скептично к этой затее отнесся, сказал: «Давайте несколько репетиций без меня попробуйте». Самоустранился. Нифантьев утверждает, что Шахрин о грядущем гитаристе и вовсе не знал: «Шахрина мы не поставили в известность, он пришел на репетицию, а там Пашка».

«Что Вовку в известность не поставили? — с трудом вспоминает Бегунов. — Могло такое случиться». Могло случиться, чтобы в группу взяли гитариста, а лидер о том не знал? Могло, могло — бестолковщина…

«Пашка мне дико понравился, — рассказывает Бегунов, — «Тайм-аут» как раз писал на киностудии какую-то дикую песню, там были слова: «Фендер-стратокастер непременно принесет успех»… Пашку пригласили на репетицию «Чайфа», о которой (по свидетельству некоторых участников) Шахрин понятия не имел. Опоздал на полчаса и увидел, что на гитаре играет пьяный Устюгов, а поет Леха Густов. «Леха в совершенстве знал все слова и Шахрину их подсказывал, — рассказывает Бегунов, — в тот раз он сидел в углу в шапке-ушанке с микрофоном в руке, пел картавя: «Это 'гелигия завт'гашних дней»…

«Мы сказали: «Вова, это наш новый гитарист»… — хохочет Нифантьев. — Лицо у Шахрина было»… Но Шахрин «согласился с Ханхалаевым, который давил очень сильно» (Злобин). А во-вторых, Володе Пашка понравился: «Он действительно классный парень и играл очень хорошо, на первом этапе мне понравилось, группа зазвучала мощнее. Так появился в «Чайфе» Пашка Устюгов. Но самое удивительное заключалось в том, что гитарист был не нужен. Слегка переаранжировать гитару, Бегунову порепетировать, и все бы ладом. Но нет…

Пашка всем понравился, да и вообще личность незаурядная. «Он был бухарь-весельчак, — рассказывает Нифантьев, — пил больше нас с Бегуновым вместе взятых, работал техником в Кольцове, они там двигатели самолетов осматривали после полета, сливали из них спирт и пили. Пашка рассказал, как они самолеты обслуживают, и у меня развилась безумная боязнь самолетов. А все равно летали, мы в полете пили, он сидел, говорил: «Да нормально, упадет и упадет, а вообще-то техника советская, надежная»…

Пашка был гитарист хороший и человек правильный. Но много пьющий. Склонный ко всяким штукам, которые «выкидывал». Самой знаменитой стала история о том, как Пашка ходил в кабак на Кантемировской.

Жили в Москве, в квартире на Кантемировской, три дня просидели, Пашка не выдержал, решил культурно досуг провести: «Я иду в кабак!». Какой-то там кабак на окраине… Стали отговаривать, не вышло, Пашка джинсовый костюмчик надел и пошел. При выходе Шахрин говорит: «Пашка, ты хоть знаешь, куда возвращаться?». Оказалось, не знает, но это его не волнует. Шахрин выдал ему записку следующего содержания: «Я — Паша Устюгов, меня ждут по адресу такому-то, телефон такой-то»… Пашка взял записку и удалился, сообщив на прощание: «Сейчас девочек приведу. Пойду в ресторан и приведу».

Прошло два часа, звонок, открывают дверь, стоит Пашка, за косяк держится. Пол-лица — синяк типа «бланш». Нифантьев спрашивает:

— Паша, а где же девочки?

— Пидарасы там, а не девочки… — отвечает Пашка. — Но я одного мордой в унитаз засунул.

Классическая история: пригласил девушку — местные позвали «в туалет поговорить». «Пашка боец, — рассказывает Шахрин, — я полагаю, он там пролил кровищи на Кантемировской… Он начал отбивать девушку у местного, а их человек десять, но Пашка умудрился кому-то морду начистить и уйти оттуда живым. У него печатка на пальце серебряная, она была сплющена напрочь».

На следующий день концерт по поводу создания общества «Мемориал»… Пашка не был жертвой сталинских репрессий, но с синяком в половину физиономии даже под этим соусом выпускать его на сцену было слишком смело. Рванули по Москве искать темные очки, но трудное, оказалось, это дело, Пашкин синяк мог скрыть разве что шлем мотоциклетный… В какой-то галантерее купили огромные квадратные очки, приехали в Театр Советской армии.

Тогда Шахрин впервые увидел карту страны, усеянную значками — лагеря. Во втором ряду сидел Зиновий Гердт, улыбался, аплодировал, ему нравилось. «Тогда, быть может, я в первый раз почувствовал, что мы выходим за рамки «игры для друзей» (Шахрин).

С Пашкиным приходом лучше не стало. «Привели Пашку, и после этого начались разборки вообще непонятные какие-то, — рассказывает Нифантьев. — Поехали в Пермь, играли в кинотеатрах перед сеансами… Вообще непонятные концерты, за деньги, но непонятные. Шахрин говорил, что мы плохо играем, что его «не качает»… А мы играли нормально. Играли и играли, не лучше, не хуже, нормально играли. Началась какая-то война внутри».

Шахрин злился от того, что группа становилась неуправляемой. Хотя на самом деле никто и не пытался ею управлять. «Чайф» все еще существовал по старому совково-рокерскому принципу «все друганы, все братья», братьями не шибко поуправляешь, могут и в лоб дать. По совместному труду в «Тайм-ауте» дружили Злобин и Устюгов, парни с характером. Нифантьев: «Злобин — человек самолюбивый, умный и резкий, он Шахрина мог послать куда угодно. А Пашка Устюгов был еще круче, он из кольцовских».

Бегунов с Нифантьевым составили «костячок», в котором и костенели при помощи пьянства. Им тоже было сильно не по себе; раздражение направлялось на Шахрина: «Раздражало, что Вовка всегда правильный, — свидетельствует Бегунов. — В любом случае, это был ужасный период, когда все идет накатом, репетиции становятся обузой… Какая-то бацилла нас поразила. Ханхалаев шептался с Вовкой… Но в конечном итоге даже я стал понимать, что половине людей вообще похер, что происходит».

Каждый с кем-нибудь шептался, каждый кого-нибудь обвинял, хотя на самом деле виноватых не было. Лучше всех этот период охарактеризовал Леша Густов: «Отношения в группе ухудшались, потому что никто не знал, что делать. Пошел поток, стало скучно. Никакого развития, Костя катал концерты туда-сюда… Дальше-то что?». Непонятно.

Единственным человеком, который пытался что-то изменить, был Костя Ханхалаев. Он повышал музыкально-образовательный уровень группы, с каковой целью пригласил стороннего профессионала, на эту роль был выбран Володя «Петрович» Елизаров, аранжировщик и мультиинструменталист, в будущем звукорежиссер «Чайфа». Елизаров был знаком с Ханхалаевым по совместному труду в «Наутилусе». «И несколько репетиций прошли в странном заведении под названием «Дамская лавка», там мы узнали, — рассказывает Шахрин, — что, оказывается, у песни бывает развитие, что необязательно всем от начала до конца играть одно и то же…».

Узнали, и ладно, ничего дельного из этой истории тоже не получилось. Не более эффективной оказалась съемка рекламного ролика для фирмы электромузыкальных инструментов «Форманта», представители которой появились в начале осени и заявили, что собираются выпускать «клавишу» (синтезатор т. е.). Самой клавиши у них не было, выпустить ее впоследствии так и не удалось, но был деревянный макет, раскрашенный весьма натурально, который и предстояло рекламировать.

Что такое рекламный ролик, ни они, ни чайфы не знали, формат определили в четыре минуты, такой маленький фильм про «Чайф» и деревянную «Форманту». При том, что в «Чайфе» клавиша сроду не жила. Оплатили запись песни «Я видел металл», ее Шахрину очень хотелось записать. Писали на телевидении, у «Апрельского марша» взяли клавишу Korg, Антон на ней играл. «Клавишное это пиликанье было «не ахти» — рассказывает Шахрин, — а втихую записали песню «Лучший город Европы». Я до сих пор не понимаю, куда делась фонограмма. «Лучший город» остался, а «Металл» мы, очевидно, честно отдали этим людям, он там и ухнул».

Съемки проходили с голливудским размахом: на МЖК в лесу есть каменная арена, там был якобы концерт, публики понагнали… Потом вывезли всех на берег реки Чусовой, на утесе стояли чайфы, над ними целый день летал вертолет. И с вертолета группу снимали на камеру формата УНЗ — полный бред!.. Но нет, худа без добра — день на природе, потом Шахрин с Бегуновым летели в Свердловск над осенним лесом…

Клавиша осталась деревянной мечтой создателей, ролик потерялся, с ним фонограмма песни про «Металл». А фонограмма «Лучший город Европы» вошла в одноименный альбом, который, как и клавиша, остался «деревянным» — это единственный альбом группы, не считая самых ранних, который не вышел и не выйдет никогда.

Под лучшим городом подразумевался Свердловск. Город в Азии, до границы Европы — 42 км. Но патриотично.

Альбом-зальник предложил записать Костя. Шахрин предложил, чтобы концерты были благотворительные, вся прибыль должна была пойти в детские дома. «Это был мой первый урок благотворительности, и я понял, что дело это не простое, — рассказывает Шахрин. — Слова «вся прибыль» звучат красиво, если ты не знаешь, что это за прибыль и кто ее будет делить. А мы еще связались с Детским фондом имени Ленина… Конечно, ни в какие детские дома ничего не пошло». Но шума было много. Везли зачем-то из Москвы аппаратуру Костиного друга, она была немногим лучше свердловской, но стоила огромных денег… Аппаратуру арестовали на вокзале, пришлось выкупать…

Альбом писал Елизаров. Сводили Бегунов и Нифантьев. «У них был период глубокого пьянства, и появился лишний повод выйти из дома — они сводили альбом» (Шахрин). «Мы почему-то с Нифантьевым стали какими-то продюсерами, — вспоминает Бегунов, — прослушивание было в Калининграде, оно добавило гари: ты месяц живешь какими-то переживаниями и вдруг понимаешь, что это никому не интересно… И все твои усилия — коту под хвост, о чем нам недвусмысленно дали понять».

«Лучший город Европы» — нечайфовский альбом «Чайфа». Все как надо, и Шахрин своим голосом поет… Не Чайф. Шахрин: «Тогда мне перестало нравиться звучание группы». «Это был период ужесточения «Чайфа», жести у нас добавилось» — Бегунов.

Альбом продавали, Костя сделал фотоальбом для магнитофонной катушки (кому в начале 89-го нужна была катушка?!), некто Пчелкин написал короткие эссе к каждой песне, Костя сделал тираж, катушек триста, которые где-то до сих пор лежат. Продавали по паре катушек перед концертом…

(Мемориал Александра Башлачева)

Примерно в те же дни приключилась одна история.

К «Чайфу» она прямого отношения не имеет. Хотя «Чайф» выступал на концерте памяти Башлачева.

Хороший был концерт. В конце неувязка вышла. Конец был запланирован так: последним — после всех — выходит Цой и один под гитару поет песню. Потом включается фонограмма Башлачева.

Цой вышел, начал петь, какой-то умник скомандовал завязывать, звук вырубили, включили фонограмму.

Цой понял, что уже все, конец. Но со сцены не ушел, сел на ступеньки под экраном, на котором горела в лучах прожекторов огромная фотография Башлачова. Шла фонограмма, пел мертвый Саша Башлачев, под фотографией сидел одинокий Цой.

На абсолютно пустой сцене под портретом Башлачева потеряный, грустный Цой.

Время Лехи Густова пришло в апреле 89-го.

Почему апрель? Потому что январь, февраль и март из коллективной чайфовской памяти выпали, сказать о них что-то определенное не представляется возможным.

В апреле уволили Густова. Событие, как говорится, знаковое, но знак был уже не в том, что Леха в группе с самого начала, и даже не в том, что Леша перестал устраивать группу с точки зрения профессиональной, хотя такова официальная причина увольнения: «Он хороший парень, но в группе он выполнял работу звукооператора, нам нужен был хороший оператор, а Леха им не был» (Шахрин). Или Бегунов: «Лешка был в состоянии записать звук бочки из картонной коробки, но при виде настоящего пульта терялся. Лешку начали проверять и выяснили, что он не тянет».

Фокус в том, что на это первое в истории группы увольнение всем было наплевать. Включая самого уволенного. «Тут взаимное было желание, — рассказывает Густов, — мне стало скучно, я начал откровенно сачковать: звук как-то поставил, ну и ладно, идет же… Сел на стул, давай курить, а они что-то играют. Дальше было невозможно, я откровенно погано стал работать». Чайфы это чувствовали: «Я даже думаю, что Леха в тот момент начал из вредности делать что-то не так» (Бегунов).

Лешка был готов к увольнению и со всей интеллигентской нервичностью свою готовность демонстрировал. А «Чайф» был готов с одним из первых участников расстаться без сожаления. Расстались со скандалом: Леха попросил свою долю из общей кассы. Шахрин: «Занимался деньгами Игорь Злобин, он показал мне бумаги и сказал: «Извини, денег нет. Хочешь, отдай свои»… Я сказал Лешке: «Можешь обижаться, но денег нет».

Густов обиделся и ушел. Никто этого не заметил. Речь шла уже не о Лехе Густове, речь шла о группе. Которой к маю 1989-го на самом деле не было. При взгляде снаружи она как бы еще была, а изнутри — пусто. Как сказано несколько выше, группу постигло разделение. А как сказано в одной старой книжке: «…всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, разделившийся сам в себе, падет» (Лука. 11, 17). Мало кто из рокеров эту книжку читал, но это уже вопрос отвлеченный. Важнее вот что: «Чайф» разделился сам в себе и был обречен. И все это знали.

Шахрин: «Пустое было время. «Чайф» уже единства не представлял собой. Мне перестала нравиться собственная группа. Я чувствовал себя дискомфортно в группе, дискомфортно в быту, но самое страшное — дискомфортно на сцене».

Шахрин как прирожденный позитивист пытался что-то сделать.

Во-первых, ему, да и всем остальным, было очевидно, что Злобин и Устюгов — ломоть отрезанный. Пашка пил, выкидывал штуки… Были в Уфе, ушел куда-то, появился за пятнадцать минут до концерта абсолютно невменяемый, перед выходом на концерт снял с Шахрина его «фирменную» фуражку, надел, сел на авансцену и весь концерт играл одно сплошное соло для двух девушек, с собой приведенных. Сам по себе.

Злобин: «Я Шахрина уже не переваривал. Мне Елизаров перед концертом в монитор говорил: «Игорь, соберись, сыграй этот концерт для меня», — и я собирался. Но выкинет Шахрин какую-нибудь штуку, и опять не могу»…

«Они были люди другой музыкальной, а может, и человеческой формации, — говорит Шахрин. — Кризис на самом деле был не музыкальный, а человеческий, «Чайф» — это всегда веселая компания, а тот состав был из людей очень разных, и дело не в том, что одни лучше, другие хуже; просто разные». К разряду «разные» теперь относились не только Злобин и Устюгов, но и Бегунов, и Нифантьев, оба были готовы уйти.

Нифантьев: «Началась война внутри, все шло к тому, что «Чайф» разваливается. И я сказал Бегунову: если Шахрин Пашку со Злобиным уберет, я ухожу тоже. Шахрин был недоволен. Если я сейчас ставлю себя на его место, я его прекрасно понимаю. Понимаю во многих вещах: и по поводу меня, и по поводу алкоголя, по поводу привода посторонних гитаристов. Сейчас я его понимаю, а тогда не понимал категорически, не хотел понимать».

Бегунов: «Я не видел вообще будущего. Опять «с ноля» начинать? Это всегда страшно. Живешь и вдруг понимаешь, что вот шаг, после которого, возможно, вообще ничего не будет. Это было страшно». Бегунов разрывался между двумя страстями: к пьянке и к музицированию. С пьянкой все ясно: «У меня тогда одно средство было — чуть какая проблема — друзей, как грязи, в какой угодно бар завалился, тут же духовник найдется, который расскажет, как ты крут». Но играть хотелось. Играть он собирался без «Чайфа». Густов: «Бегунов очень серьезно говорил, что собирается писать свой сольник. Материал мне играл, песни очень хорошо можно было сделать. Бегунов же очень интересный человек. Но потом, мне кажется, он побоялся рискнуть».

Все были готовы разойтись по мирному. Все, кроме Шахрина, который не знал, что делать. В Володиной жизни это был момент печальный. «Я себя представляю на месте Шахрина, когда вдруг видишь, что ты в стане… не врагов, но и не друзей» (Бегунов).

Оставался последний шаг, который и делать-то, не нужно было, он бы сам собой произошел, неминуемо.

В то время снимался в Свердловске фильм «Сон в красном тереме». Про свердловский рок. Но не «pro» рок, а «contra» «Наутилус» — сценаристом был один из изгнанных директоров «Нау» Саша Калужский, режиссером — Кирилл Котельников, он рассказывает: «У Калужского обида сквозила во всем, довольно провинциальная, кстати говоря. «Наутилус» ему хотелось преподнести исключительно в иронической форме».

В результате «Нау» в фильм попал в кабацком исполнении: под «Я хочу быть с тобой» танцуют подвыпившие дяденьки и тетеньки. А для контраста понадобился положительный пример, в качестве которого выступали Настя Полева, «Апрельский марш» и «Чайф». На первую съемку они пришли втроем: Шахрин, Бегунов и Нифантьев. На озеро Шарташ, в двух шагах от дома Шахрина. И была на озере буря!

Нет, не чайфы ее устроили, Шахрин мирно сидел в лодке и философствовал, Бегунов с Ни-фантьевым, аки наяды, плавали вокруг, вдруг небо стало черным, волны, как на море… «Мы едва успели убраться из лодки, — рассказывает Котельников, — но я попросил ребят сесть обратно, хоть что-то снять, потому что такой натуры я в жизни не видел. Сняли два или три плана с ощущением, что снято на море, а это был наш родной Шарташ».

Вторая съемка на Белоярской атомной. «Решение тогда еще не созрело, — говорит Шахрин, — но я почему-то сказал Кириллу, что в кадре мы будем втроем — Бегунов, Антон и я». Котельников, который с «Чайфом» был знаком слабо, решил, что «это не родные их музыканты, а приглашенные». Приглашенных в составе группы снимать он не стал. Вот и все.

Деньги за Белоярку дали через пару дней, Шахрин поехал их развозить по музыкантам, последним приехал к Бегунову, сказал: «Все, конец. Им всем на все наплевать». Увы, Бегунову было тоже наплевать.

«Тогда я понял, что группы нет, она почти распалась» — говорит Шахрин.

Он остался один. Ничего не происходило. «Мы не встречались, ни репетиций не было, ничего» (Шахрин). «Не было концертов, не было репетиций, и мы не встречались» (Нифантьев). «И было видно, что группы нет» (Бегунов).

«Чайф» умер.

В июне Шахрин написал песню: «Поплачь обо мне, пока я живой, Люби меня таким, какой я есть. «Потом я понял, что, во-первых, поется плохо, во-вторых, высокопарно» (Шахрин). И первое лицо поменял на третье. Но это не важно.

В этом тексте мир Шахрина, недавно такой цельный и чуть ограниченный, разъялся на части, и обнаружились связи, о которых Вова, кажется, не подозревал доселе.

«Заплачка» — это самый древний песенный жанр. Песня-плач о покойнике. Народная песня, она была у всех народов. Шахриным написана в соль-мажоре, а не в миноре.

Песня обо всем, что может не случиться. Песня о том, на чем все держится. А держится оно на тебе, вот какая штука. Она называется «космос».

Это был первый настоящий хит «Чайфа». Которого не было. В смысле, хит был, группа — нет. И Шахрин взялся собирать ее «с нуля».

Что было не так просто. Начал с Бегунова. «Они с Ханхалаевым приходили, сидели у меня в маленькой кухне и мне расписывали, что делать. Они, видимо, понимали, что надо делать, больше меня понимали. А я не видел будущего» (Бегунов).

Нифантьев: «Прошло два месяца, ко мне домой приехал Шахрин, мы сели в лоджии, был чудный вечер… Короче говоря, он меня уговорил остаться. Говорил, что Злобина с Пашкой выгоняет, понимает, что я тоже могу уйти»…

Они не понимали, куда возвращаться, если возвращаться некуда. Но у Шахрина был аргумент: «Поплачь о нем, пока он живой». Он пел эту песню Бегунову, пел Нифантьеву. Они были как бы уже и не против…

«И однажды ко мне в гости пришел старый армейский приятель, Валера Северин» (Шахрин). Валера был приятель еще по армии. И барабанщик, что важнее всего. И вообще, Шахрин его сам в гости позвал. На день рождения, но странный это был праздник… Рассказывает Северин:

«В июне меня встретил Игорь Захаров и сказал, что меня Шахрин ищет. Я прихожу без всякой задней мысли, у Шахрина сидят Бегунов и Нифантьев. День рождения у Вовки, а я и не знал. Я с Бегуновым поздоровался, с Нифантьевым познакомился, Вовка отвел меня на балкон и говорит: «Есть предложение: нам нужен барабанщик». Мне идея понравилась. Поговорили, а в комнате что-то вроде застолья… Я со всеми попрощался и ушел».

Устроил Шахрин смотрины, Бегунову с Нифантьевым показал Северина. Они с кандидатурой согласились. Во всяком случае, не возражали. Получился комплект. «И мы решили попробовать, — рассказывает Шахрин, — первую репетицию сыграли втроем, без баса, потом попробовали с Антоном и поняли, что, в общем, идет. Тем более, что другого варианта у нас не было».

В июле Шахрин уехал с отцом на Балхаш, на рыбалку. «Степь, озеро, — рассказывает Володя. — Там всего два цвета: песочная степь и изумрудное озеро. Днем солнце, ночью ветер, шторм. И днем опять все спокойно. Мужская компания, там мало женщин, одни мужики ходят полупьяные. Есть в этом какая-то атмосфера воли…».

Не то атмосфера Вову прокачала, не то навалилось все, за последнее время пережитое, но на Балхаше вырвалось из него степное, нечленораздельное: «Ой-йо… Ой-йо… Ой-йо…»:

Пушкин Александр Сергеевич говаривал: у русских, что ни песня — то вой… Завыл Шахрин — обрусел — «достали»… Но песня опять в мажоре.

Володин мир, разорванный недавно и в таком виде выкричанный в «Поплачь о нем», вновь собрался воедино, стал цельным. И был это уже другой мир. И «Чайф» был уже другой «Чайф». Хотя, казалось бы, что такого: разошлись, сошлись — что? Сошлись, да не так, сложились, а по-другому.

Инициация — это обряд посвящения. У древних. Коротко и без занудства: заключается он в том, что молодой человек (как бы) умирает, попадает на тот свет, там пытается не ударить в грязь лицом, отыскивает потустороннюю силу себе в помощники и возвращается обратно на этот свет. Вот, собственно, и все. Фокус в том, что отправляется (согласно древним верованиям) на тот свет один человек, то есть даже не человек, а ребенок. А возвращается другой, взрослый. Ему даже имя меняли.

Было, было в «Чайфе» что-то мальчишеское, бестолковое. Он и на свет появился как-то самоходом, и рос, как ковыль. Приходили люди, играли… Если присмотреться внимательнее, эту компанию и группой-то назвать было трудно. Начинали Кукушкин с Решетниковым, потом

Бегунов с Шахриным, старые приятели, решили «поиграть»… Сидел в соседней комнате Нифантьев — будь басистом. Единственный человек, появившийся в группе целенаправленно, — это Зема, но Зема привел Злобина — пусть будет Злобин. Про осмысленность появления гитариста Устюгова говорить нечего…

Заново группу собрал Вова Шахрин. Вполне осознанно. Теперь он был лидером, пусть это не всем нравилось. Он взял на себя ответственность за группу. И каждый взял на себя свое. «Чайф» прошел обряд инициации: умер, побывал (в некотором смысле) на том свете и вернулся обратно другим. И, кстати, нашел барабанщика.

(физиономия)

Валера Северин — славный малый. И для Шахрина «свой» с дружили еще в армии, потом встречались время от времени. Вова знал, что на Северина можно положиться, а в тот момент это было очень важно. К тому же Северин был опытный музыкант. Со стажем.

Происхождение свое ведет Валера из шахтерского поселка 3-й Северный, бокситовые руднки недалеко от городка Североуральска. Поселок — тысяч пять населения, рабочие на шахте и «обоз» при ней. Горы, лес, красиво… В местном клубе лет в пятнадцать Валера в первый раз исполнил на танцах «Шизгару» на «сингапурском языке» (это очень похоже на английский, но самодельное). Что простительно, поскольку занимался Валера не музыкой или иностранными языками, а боксом. Потом учился в Североуральске в ГПТУ-31 по специальности шофер авто слесарь, а в родном 3-м Северном был, естественно, руководителем ансамбля. На ритм-гитаре играл.

В 76-м забрали в армию, тут все и началось. Во-первых, Валера не стал получать диплом с шоферской специальностью, потому что оказался бы с дипломом в автобате, а хотел играть в ансамбле. Только нот не знал. «И поехал я на Дальний Восток, ехали до Благовещенска суток шесть, за это время я сам для себя на листочках расчертил нотный стан и стал учить ноты» (Северин). Так в поезде ноты выучил. И с некоторыми приключениями попал-таки в оркестр.

«Мне дали валторну, — рассказывает Валера с недоумением, — это такой странный инструмент: три клавиши и совсем мало позиций, играешь не пальцами, а передуванием. Не пошло, пересадили на корнет, на котором я выучил четыре марша и гимн Советского Союза. Потом губы в кровь пошли — зубы неровные — для духовика полная лажа, как их ни напрягай, нота не держится». Пришлось три месяца осваивать кларнет, а тут барабанщик на дембель ушел, оказался Северин барабанщиком.

Худо-бедно до дембеля добарабанил, и возникла перспектива вернуться обратно на 3-й Северный. «А там одна стезя: идти работать по стопам родителей, танцы бы поиграл года два — женился — шахта — все. А в Благовещенске было музу-чилище с оркестровым отделением, и мы с друзьями решили остаться в оркестре на сверхсрочную и поступить в училище. Осенью решили, подписали контракт на два года, тут заочное отделение в музучилище закрылось за неимением студентов» (Северин). Влип.

Деваться некуда, и через год Валера оказался старшиной в Ансамбле песни и пляски Краснознаменного Дальневосточного пограничного округа. А там Шахрин, молодой и худенький. Подружились. Правда, Северин был старшиной, т. е. начальником, но «я человек невоенный, старшина из меня был хреновый, сразу дал панибрата, стал общаться с подчиненными, за что от начальников получал в устном и в письменном виде… Бегунова помню эпизодически, он заходил, ко мне обращался: «Товарищ старшина, можно пройти?» — «К кому?» — «К рядовому Шахрину» — «Проходи!». Я ему проходить разрешал, но особо мы не контачили. А Вовка уже тогда песни свои показывал, но я ни одной не помню».

На дембель с Шахриным ушли вместе и разошлись. В 1981 году Северин поступил в училище им. Чайковского. На барабаны. И в ресторан «Старая крепость», тоже на барабаны. «В училище я поступил, но педагога по специальности не было, уволился, — рассказывает Валера, — все предметы были, а специальностью я занимался в кабаке. Проучился я в Чайнике года полтора — затянула жизнь кабацкая».

При том что кабацкий состав, в котором играл Валера, позднее получил изрядную известность под названием «Флаг» — одна из первых свердловских рок-групп, в первом ее альбоме играл на барабанах Северин. Потом уехал в Якутию за длинным рублем, вернулся весной 86-го без рубля, во «Флаге» место занято, в кабаке тоже, перебивался подменками. С трудом устроился в цирк вторым барабанщиком, который на акцентах работает, и в оркестр милиции…

Иногда к Шахрину наведывался. «Моей жене он нравился тем, что всегда был галантен, приходил с коробкой конфет, с бутылкой «Шампанского»… В отличие от друзей, которые приходили с водкой» (Шахрин). «В конце 86-го я был у Вовки в гостях, и он мне предложил поиграть в «Чайфе» барабанщиком, но я только-только нашел работу в цирке, а они работали на стройке, в ментовке; репетировать не получалось, они вечером свободны — я занят, и наоборот. Проработал я в цирке с 86-го по 89-й. В 88-ом Егор Белкин звал меня в «Насте» играть, но не договорились» (Северин). Летом 89-го позвали в «Чайф».

Группа родилась заново и была вполне боеспособна. Единственным звеном, все еще связующим ее с прошлой жизнью, был Ханхалаев. Который, кстати, принимал активное участие в ее возрождении, но Бегунов с Нифантьевым питали к нему чувства настолько сильные, что даже дипломатический дар Шахрина не мог сберечь директора. Последней Костиной гастролью стал Экибастуз.

Август 89-го, в стране голод, магазины пустые, в Экибастузе День строителя, две строительные фирмы празднуют — одна улица, одна сцена, фирмы по очереди устраивают гуляние. Привезли «Чайф» и «Апрельский марш», у которых сразу возникло ощущение, что они, как минимум, народные артисты. В стране голодно, в гостинице холодильник, морозильник полный, торцами бутылки водки торчат; вторая полка — ноги куриные, нижняя копченой колбасой забита… «Первый день мы держались, — рассказывает Шахрин, — выпили, но на сцену вышли кое-как».

Нифантьев: «Привозят в сауну, стоят ящики с водкой, с шампанским. Нам говорят: «Это водка, это шампанское, это наши жены»… Там какие-то девушки сидят, мы не поняли. Приводят человека: «Это наш Герой Социалистического Труда». Он в орденах, старый такой. Говорят: «Сейчас прилетит из Таджикистана человек, будет делать шашлыки». Прилетает человек в тюбетейке, в халате, мясо привозит, начинает делать шашлыки. В этой бане мы так ухайдакались»…

На следующий день их парила конкурирующая фирма… «На завтрак — сто грамм, на обед — сто грамм, а у нас еще в холодильниках стояло, на сцену выползли, — рассказывает Шахрин. — Играем концерт и ждем, что будет, потому что нам сказали: «Вчера баня — это херня, сегодня будет баня!». В бане три теннисных стола сдвинуты, на них курицы стаями, вино, водка… Из казахской глубинки выписан Тофик шашлыки делать: «Вчера были шашлыки — фигня; сегодня будут шашлыки!»… Народ до такой степени упился, что Антон в какой-то момент подозвал Бегунова и сказал: «Пойдем, в кустах тяпнем». И показал бутылку водки за пазухой».

В кустах произошло событие, в котором был отдаленный отзвук грядущих тревог: «Я вывел Бегунова из сауны и впервые сказал, что буду делать свой проект. Мое первое официальное заявление» (Нифантьев).

На следующий день нужно было продержаться до вечера, весь день прятались от устроителей, которые требовали продолжения. А местные жители разъяснили, что «под артистов» вскрыты обкомовские склады, «для артистов» выписаны видеомагнитофоны, шубы… Весь рок-н-ролл устроен, чтобы разграбить уцелевшие обкомовские запасы. Это был первый концерт Северина. «Он мне и говорит: «Это вот такая вот работа? Так оно и будет?!» Но мы его успокоили. А в коллективе долго бытовало выражение «Экибастуз твою мать!..», что означало гораздо больше, чем просто «твою мать…» (Шахрин).

Отчего именно это гульбище переполнило чашу терпения Ни-фантьева и Бегунова, сказать трудно, но когда Ханхалаев прилетел в Свердловск, Шахрин ему долго все объяснял, Костя обиделся. Поклялся, что со свердловскими группами работать заречется, второй раз такая история… Шахрин: «Костя на нас не нажился, никогда у меня не было подозрений, что он на нас заработал, он не мог этого сделать. И дальнейшая его судьба показала, что так оно и есть, хотя это все грустно».

Последним Костиным делом в «Чайфе» были съемки клипа. Из которых тоже ничего не получилось. Снимали взглядовцы. Шахрин на рельсах спиной к поезду. Поезд идет, машинист гудит, как угорелый, Шахрин стоит. Он должен был стоять, играть и не оборачиваться. Ему сказали, что в последний момент помашут, он сделает два шага вбок, и все.

Помахали, сделал, сизый машинист пронесся мимо.

Прибежали люди с пистолетами — машинист вызвал, всех с железной дороги убрали. Клип так и не сделали. Кончилась эпоха Ханхалаева.