БУМ ПРОГНОЗОВ: ФУТУРОЛОГИЯ И ИДЕОЛОГИЯ

С каждым годом становится все более очевидным, что научно-техническая революция нашего столетия ведет к глубоким и необратимым преобразованиям в обществе. Одним из ее социальных последствий является гигантское ускорение поступательного развития общества. В нашу эпоху на протяжении жизни одного поколения происходят такие социальные, экономические и политические изменения, которые в прошлом растягивались на долгие десятилетия и даже века. Неизмеримо возросла власть человека над природой и собственной судьбой. Теперь уже не нашим отдаленным потомкам, а ныне живущим на земле людям доведется не только пожинать плоды, но и расплачиваться за свою деятельность. Причем как вознаграждение, так и расплата окажутся прямо пропорциональны могуществу современного человека. В создавшихся условиях социальное предвидение, как никогда прежде, становится властным велением времени.

Чтобы быть уверенным в эффективности своего деятельности и достоверно знать о ее вероятных последствиях, необходимо предвидеть на все больший срок вперед. Метод импровизации решений по мере возникновения проблем становится все менее надежным. Возможные трудности, стечения обстоятельств должны быть предусмотрены заранее, и в случае необходимости соответствующие меры заготовлены заблаговременно. Действуя в текущем году, следует заглядывать в следующие пять лет; планируя на пять-десять лет, надо прогнозировать на десятилетия. Здесь напрашивается сравнение с автомобилем. Чем больше возрастает скорость, тем на большее расстояние приходится обозревать предстоящий путь: при движении со скоростью около десяти километров в час вполне достаточно видеть на несколько шагов прямо перед собой, когда же скорость достигает ста и более километров в час, то надо пристально держать в своем обзоре пространство на сотни метров вперед, в том числе и по обе стороны дороги, ибо даже незначительные препятствия, при неожиданности их, грозят катастрофическими последствиями.

Прошлое, настоящее, будущее… Кое-кому, быть может, настоящее кажется просто хрупкой, неуловимой, постоянно перемещающейся пленкой между подавляющей массой прошлого, находящегося вне нашей власти, и всецело предопределенным будущим. В действительности же объективные закономерности и тенденции, определяющие ход истории, отнюдь не проходят сквозь настоящее, как сквозь стекло, но фокусируются и преломляются в нем, как в гигантской линзе.

Настоящее — это своего рода плавильная печь, в которой из продуктов, предоставленных прошлым, отливается будущее. Впрочем, откуда взяться будущему, как не из прошлого! Эту мысль удачно выразил писатель Роберт Пен Уорен: «…если ты не можешь принять прошлого и его бремени, у тебя нет будущего, ибо без одного не бывает другого… только из прошлого ты можешь построить будущее».[1] Будущее не прямолинейно и не однозначно, оно таит в себе много возможностей, хотя и с разной долей вероятности. Как известно, в истории человечества происходили далеко не одни лишь наиболее вероятные события и явления. Именно от конкретной социальной деятельности людей зависит, какие из реальных возможностей предстоящего развития воплотятся в действительность. В этом смысле будущее будущего — это настоящее.

Появление обширной футурологической литературы в 60-х годах нашего столетия для многих оказалось неожиданным и в определенном смысле даже парадоксальным явлением. Еще в 1957 году такой авторитетный на Западе социолог, как Реймон Арон, с апломбом провозгласил: «Мы слишком озабочены XX веком, чтобы спекулировать насчет XXI. Долговременные исторические предвидения вышли из моды».[2] Увы, на этот раз обычно дальновидный социолог оказался элементарно непредусмотрительным. Ирония истории, собственно говоря, в том и заключается, что необычайно возросший в последние годы интерес людей к долговременному предвидению объясняется именно их озабоченностью настоящим.

Вот почему социальное прогнозирование, вызванное к жизни настоятельными потребностями современной эпохи, призвано не только и даже не столько предвидеть некое уготованное человечеству будущее, сколько повлиять на сознание и поведение людей в настоящем, побудить их к определенной деятельности и тем самым реализовать одно из возможных будущих. Социальное предвидение, следовательно, становится ареной ожесточенной борьбы между силами общественного прогресса и реакции.

В то время как марксистское предвидение, теория научного коммунизма, вдохновляет трудящееся человечество на борьбу за лучшее будущее, за социальную справедливость, ставшую наконец достижимой, реакционные буржуазные идеологи обращаются к футурологии, чтобы завлечь людей в лабиринты своих пророчеств, помешать им осознать реальные перспективы и альтернативы нашего века, заставить примириться с будущим, уготованным для них государственно-монополистическим капитализмом. Критическому анализу этих футурологических концепций и посвящены данные очерки.[3]

Эпизодические экскурсы в непосредственное и отдаленное будущее, которые раньше на свой страх и риск предпринимали отдельные ученые, вроде Фрица Бааде и Роберта Юнгка, Джорджа Томсона и Артура Кларка, Гаррисона Брауна и Фреда Полака, сменились теперь организованными и систематическими исследованиями долговременных тенденций предстоящего развития общества. Еще несколько лет назад мало кто даже среди специалистов слышал термин «футурология», ныне же он не сходит со страниц печати. Комиссия 2000 года Американской академии искусств и наук, Гудзоновский институт, Институт по исследованию будущего, корпорации РЭНД и «Ресурсы для будущего» в Соединенных Штатах; Международная ассоциация фютюриблей, Международный центр перспективных исследований, «Группа 1985 года» во Франции; Западногерманское общество по проблемам будущего, институты изучения будущего в Западном Берлине, Мюнхене и Тюбингене; Комитет «следующих тридцати лет» и рабочая группа «Человечество 2000 года» в Англии; футурологические центры в Риме, Токио, Вене, Осло, Базеле, Амерсфорте — таков далеко не полный перечень наиболее влиятельных научных учреждений, занятых социальным прогнозированием в развитых капиталистических странах.

Футурологи обзавелись своими журналами («Фьючерист», «Анализ э превизьон», «2000») и рядом других периодических органов; социальному прогнозированию посвящаются специальные номера общественно-политических и академических изданий — «Дедалус», «Паблик интерест», «Курсбух» и другие. Футурология ныне претендует на роль не просто еще одной специальной отрасли знания, но своего рода общественного движения, о чем, в частности, свидетельствуют две международные конференции, проведенные в Осло (1967 г.) и Киото (1970 г.) и завершившиеся учреждением международной футурологической организации и международного Дома футурологов в Париже. В сентябре 1972 года в Бухаресте состоялась III международная конференция по социальному прогнозированию.

Повальное увлечение футурологией на капиталистическом Западе — это отнюдь не преходящая мода, а весьма специфическое социальное явление, вызванное к жизни серьезной озабоченностью перспективами общественного развития в нашу эпоху как со стороны господствующих классов, так и среди широких слоев населения. Создавая различные научные центры и печатные органы, посвященные социальному прогнозированию, государственно-монополистический капитал руководствуется при этом отнюдь не праздным любопытством, а в первую очередь намерением удержать под своим контролем стремительный ход событий. Именно этими соображениями была продиктована и работа Комиссии 2000 года Американской академии искусств и наук. «Все больше людей хотят, чтобы с ними считались, и настаивают на том, чтобы высказать мнение о своем будущем. Это может полностью опрокинуть все наши предсказания, ибо эти люди скорее предпочтут то, чего желают они, чем то, чего могут пожелать все технологи и ученые»,[4] — заявил в ходе заседаний один из членов комиссии, Леонард Дж. Дьюл.

Современное общество в отличие от традиционного, от докапиталистических формаций, идеологически ориентировано в будущее. Если ранее социальные системы и институты обычно искали свое обоснование в прошлом, в традициях, освященных временем, то сейчас в поисках смысла своего существования они обращаются к социальному идеалу, осуществимому в предстоящем будущем. Перефразируя знаменитое изречение Клаузевица о войне как продолжении политики другими средствами, один из пионеров футурологии на Западе, голландский социолог Фред Л. Полак, весьма выразительно подчеркнул, что прогнозирование — это тоже политика, только осуществляемая другими средствами. Социальное прогнозирование, конечно, не сводится к тому, чтобы служить оружием в идеологической борьбе. Оно включает в себя теоретическую и практическую функцию, как и всякая наука, а также сопутствующие ей методологию и технику. Однако именно идеологическое назначение социального прогнозирования особенно привлекает к нему надежды реакционной буржуазии, стремящейся противопоставить свои футурологические концепции теории научного коммунизма. По аналогии с печально знаменитой интерпретацией истории как политики, опрокинутой в прошлое, они рассматривают футурологию как политику, опрокинутую в будущее. Их цель не в том, чтобы предвидеть будущее, а в том, чтобы повлиять на настоящее. Этого не скрывают сами футурологи. Уже на первых страницах своей книги «Год 2000-й» Кан и Винер откровенно пишут: «Как бы то ни было, подобные исследования, даже если они успешны лишь отчасти, снабжают нас занимательным чтивом, побуждают к познанию и стимулируют беседу, способствуя тем самым расширению кругозора и поощряя творческие способности, — все это польза, которой не следует пренебрегать. Важнее, однако, что эти исследования могут воздействовать на коренные убеждения, представления и предпочтения. А самое важное, вероятно, по крайней мере для нас в Гудзоновском институте, — это то, что долгосрочные прогнозы представляют контекст для разработки 5—10-летних прогнозов, которые могут повлиять и влияют на политические решения».[5] Еще более определенно и недвусмысленно высказался на этот счет профессор Стэнфордского университета Доналд Данн: «Наиболее полезна не та футурология, которая отвечает на вопрос: „Что будет?“, а та, которая отвечает на вопрос: „Что мы хотим, чтобы случилось?“» И, не оставляя никаких сомнений на этот счет, он заключает: «Иными словами, футурология приобретает особое значение, когда она озабочена не будущим, а тем, что мы намерены делать сейчас. Самое интересное в футурологии — это, как оказывается, политическая деятельность».[6]

«Футурология», «фютюрибли» или «перспективная разведка» — какими бы неологизмами ни обозначалось на Западе это возрастающее стремление мысленно проникнуть в будущее, оно, несомненно, вызвано к жизни главным образом двумя реальными тенденциями нашей эпохи: стремительным ускорением общественного развития и вовлечением все более широких народных масс в активную историческую деятельность. Обе бросают вызов господствующим классам антагонистического общества, теряющим контроль и над ходом событий в мире, и над общественным сознанием. С их точки зрения, футурология, собственно говоря, призвана восстановить этот контроль, предусмотреть возможный ход событий и позволить тем самым принять заблаговременные меры, с одной стороны, сформулировать альтернативу социализму и загипнотизировать сознание масс «уготованным будущим» — с другой. В первом случае речь идет о тщательной разработке так называемой «социальной технологии», о систематическом использовании достижений науки и техники для управления социальными процессами. Во втором — об изощренной «интеллектуальной технологии» как средстве манипулирования сознанием и поведением людей. Таковы две стороны футурологической медали.

На протяжении последнего десятилетия в США было вложено свыше двухсот миллиардов долларов в научные исследования и разработки, требуемые развитием современной научно-технической революции. Не будет преувеличением сказать, что многие десятки, если не сотни, миллионов долларов из них были прямо или косвенно израсходованы на различные футурологические исследования. Так называемый «бум прогнозов», в том числе и социальных, о котором не перестает писать мировая печать, своим появлением на свет и последующим стремительным взлетом в основном обязан щедрости гигантских монополистических корпораций.

Наиболее типичным в этом отношении является пример «Интернэшнл бизнес мэшинз (ИБМ)», ведущей корпорации по производству вычислительных машин и электронного оборудования. В 60-х годах она вложила 5 миллиардов долларов в развитие интегральных схем и создание знаменитой модели ИБМ-360, одной из наиболее совершенных вычислительных машин «третьего поколения». Одновременно она выделила миллионы долларов на исследование социальных и экономических последствий научно-технической революции, взяла на себя обязательство финансировать в течение десятилетия программу исследований технологии и общества Гарвардского университета, субсидировала футурологические конференции и публикации, посвященные, в частности, перспективам бизнеса в предстоящие десятилетия. ИБМ — далеко не единственный пример подобной заинтересованности корпораций в футурологических исследованиях. В качестве иллюстрации можно сослаться и на «Дженерал электрик», которая была одним из учредителей футурологической организации «Уорлд фьючер сосайети», издающей журнал «Фьючерист»; и на фонд Форда, который предоставил около 5 миллионов долларов корпорации «Ресурсы для будущего», субсидировал деятельность «Института для будущего» в Коннектикуте, активно поддержал «Международную ассоциацию по изучению будущего», основанную известным французским футурологом Бертраном де Жувенелем, японский комитет по экономическому развитию и многие другие начинания в области социального прогнозирования; и на фонд Карнеджи, который финансировал Комиссию 2000 года Американской академии искусств и наук, проекты исследования будущего в Латинской Америке, в Индии и т. д. Крупнейшие японские фирмы субсидируют исследования национального футурологического общества; они обеспечили финансовую поддержку международной конференции на тему «Мир в 2000 году» осенью 1967 года в Токио и международной конференции по исследованию будущего весной 1970 года в Киото. Значительные средства на социальное прогнозирование ассигнованы английской корпорацией «Импириэл кемикл индастриз», западногерманской компанией «Фольксваген», итальянскими фирмами «Фиат» и «Оливетти» и т. д.

Футурология, как считают многие, призвана заменить традиционные, изжившие себя формы буржуазной идеологии. Не кто иной, как изобретатель самого термина «футурология» Осип Флехтхайм разъяснял на международной конференции по социальному прогнозированию в Осло в 1967 году, что этот термин был введен им в 40-х годах в США с целью отмежеваться как от одиозных идеологических доктрин прошлого, так и от «марксистского утопического мышления». Футурология, задуманная им как привлекательный, позитивный контраст и идеологии и утопии, должна была помочь вновь увлечь широкие массы буржуазно-демократическими социальными идеалами и ценностями. Не случайно также, что расцвет футурологии на капиталистическом Западе хронологиче-ски совпал с настойчивой пропагандой концепции «деидеологизации» современного общества, а один из наиболее видных представителей этой концепции американский социолог Дэниел Белл, автор книги «Конец идеологии» (1960 г.), возглавил Комиссию 2000 года и ныне пользуется огромным авторитетом среди футурологов.

Миф о «деидеологизации» общественных наук и политической жизни в современную эпоху с самого начала был направлен против марксизма, а также любых иных радикальных течений на Западе. Это не скрывали сами его проповедники, среди которых наряду с Д. Беллом были такие видные буржуазные социологи, как Эдвард Шилс, Сеймур Мартин Липсет, Реймон Арон и многие другие. Под предлогом критики «доктринерства, фанатизма, идеологической одержимости» они призывали человечество «освободиться от навязчивых взглядов и фантазий, от треволнений идеологов и фанатиков» (Шилс), изображали идеологию вообще и революционные традиции как якобы «опиум интеллигентов» (Арон) и предвещали «истощение политических идей» и грядущий «закат идеологической эры» (Белл).[7]

Надо сказать, что эта концепция настойчиво насаждалась буржуазной пропагандой и получила сравнительно широкое распространение среди интеллигенции на Западе, особенно среди тех ее представителей, которые усматривали в ней благовидное оправдание для своего сотрудничества с господствующими классами капиталистического общества. Однако популярность мифа о «конце идеологии» оказалась недолговечной. С резкой критикой концепции «деидеологизации» выступили не только марксисты, убедительно показавшие несостоятельность противопоставления науки и идеологии, но и многие демократически настроенные социологи в лице Райта Миллса, Ирвинга Хоровица, Ла Паломбары и др. Отречение от идеологии, как подчеркивали они, означало бы примирение с существующим строем, со всеми его социальными несправедливостями. В сущности, отмечал, например, Миллс, это отречение является мнимым, ибо «конец идеологии, конечно же, сам является идеологией, пусть фрагментарной и, быть может, скорее даже выражающей определенное умонастроение. Конец идеологии — это в действительности идеология конца: отказа от политической сознательности как общественного явления».[8]

Резкое обострение противоречий и конфликтов в капиталистических странах на исходе 60-х годов сопровождалось, как и предсказывали марксисты, усилением политической и идеологической борьбы. Социальный кризис, в который оказалась ввергнута капиталистическая система, возвестил не о «закате идеологической эры», но о конце «конца идеологии» как сколько-нибудь правдоподобной социологической концепции. Теперь об этом пишут не только противники этой концепции; даже наиболее дальновидные ее представители предпочитают ныне отмежевываться от нее. Поучительно в этом смысле недавнее признание Дэниела Белла в одной из его статей, посвященных социальному кризису американского общества: «…целый ряд социологов, в том числе Реймон Арон, Эдвард Шилс, С. М. Липсет и я сам пришли к выводу, что для 50-х годов характерной чертой был „конец идеологии“. Под этим мы подразумевали, что прежние политические идеи и радикальные движения истощили себя и не обладают способностью возбуждать страсти или приверженность к себе среди интеллигенции». Белл не довольствуется тем, что задним числом «исправляет» смысл данной концепции, ограничивая ее применимость лишь одним десятилетием в прошлом США, тогда как в действительности она претендовала объяснить будущее «индустриального общества» в целом. Оправдывая неспособность американских социологов предвидеть социальный кризис 60-х годов, Белл сетует на то, что хотя его глубокие корни лежали в прошлом, но «многое… было затемнено в 50-х годах», торжествующий консерватизм которых следует рассматривать как своего рода «историческую аномалию», лишь временно прервавшую вековое необратимое наступление радикализма.

И, наконец, свои рассуждения он завершает красноречивым примечанием: «Я намерен подчеркнуть, что содержание концепции „конца идеологии“ отнюдь не предполагает, что все социальные конфликты завершились и что отныне интеллигенция навсегда отреклась от поисков новой идеологии».[9]

В настоящее время на Западе призывы к возрождению идеологии и идеологической борьбы исходят не только от радикально настроенных деятелей, но и от многих либералов и консерваторов. Само понятие «идеология», еще недавно употреблявшееся в правительственных и деловых кругах, а также в академическом мире в пренебрежительном смысле, неожиданно обрело респектабельность. Об идеологическом обновлении американского общества печется ныне даже такой орган государственно-монополистического капитала, как журнал «Форчун», который прямо ведет речь о возрастании идеологии в деятельности корпораций. «Больше анализа, больше планирования, более широкий взгляд на вещи и лучшая идеология — вот что необходимо для успеха», — настойчиво поучает он бизнесменов.[10]

Именно в такой социальной обстановке на смену «концу идеологии» пришла «футурология», призванная в какой-то мере реабилитировать американских социологов в глазах общественного мнения. В этой связи весьма поучительны размышления Кришана Кумара о возникновении футурологии, опубликованные в английском еженедельнике «Лиснер»: «В 50-х годах некоторые видные американские интеллектуалы провозгласили так называемый „конец идеологии“ на Западе… Эта оценка ими положения дел в наших индустриальных обществах сейчас, разумеется, воспринимается как небылица: назидательная сказка близоруких провидцев, явная идеология и поразительное самодовольство». Однако, продолжает Кумар, поборники этой концепции тоже извлекли урок из своего плачевного опыта:

«В течение этого десятилетия утраченных иллюзий теоретики „конца идеологии“ сохраняли подозрительное молчание насчет насущных проблем. Быть может, перед лицом такого тотального краха их предвосхищений у них и не было никакого иного выхода. Теперь, однако, мы можем убедиться, что на протяжении этого периода они были весьма деятельны. Столкнувшись с очевидным распадом системы, которую прежде считали „здоровым обществом“, они были заняты тем, чтобы разработать новое предвосхищение и новую идеологию. Поскольку идеологические доктрины сами себя таковыми не рассматривают и приобретают особое наименование лишь после того, как обстоятельства, вызвавшие их появление, канут в прошлое, то эта новая идеология пока что не имеет общепринятого обозначения. Мы наблюдаем ее в процессе становления. Но ее отличительная черта состоит в том, что она черпает свои перспективы не из прошлого, а из будущего. Ее научная сфера — исследование будущего, „футурология“. А ее социальной опорой являются футурологические исследовательские институты, поддерживаемые правительствами, промышленностью и частными фондами, и заправляют ими многие лица из прежней клики 50-х годов».[11]

Кумар не одинок в подобного рода оценках.

Одновременно с повальным увлечением футурологией на Западе все чаще высказываются «веские подозрения, что большая часть литературы о будущем, особенно когда она затрагивает специфически социологические проблемы (в отличие от технологических изменений), на самом деле представляет собою не более чем риторическую позицию при обсуждении актуальных социальных проблем». Так, полемизируя с Бел-лом, согласно которому «назначение предсказания состоит не в… облегчении социального контроля, а в расширении сферы морального выбора», профессор Мичиганского университета Отис Дадли Дункан предостерегает от опасности слепой веры в прогнозы: «Как хорошо понимает Белл… когда работа, посвященная социальному анализу, завершающаяся изображением будущего, навязывает слепую веру, она становится идеологией, делающей уверовавших в нее своими интеллектуальными и моральными пленниками».[12]

Но даже в том случае, когда такого рода футурологические прогнозы не внушают большого доверия, они выполняют своего рода отвлекающую функцию, то есть объективно вынуждают пренебрегать насущными проблемами современности или же смотреть на них сквозь призму мнимого будущего. Подобное воздействие футурологических прогнозов на индивидуальное сознание и общественное мнение американский социолог Виктор К. Феркис обозначает даже специальным термином «футурологическая интоксикация» и, поясняя свою мысль, пишет: «Таким образом, те, кто убежден, что радикальные изменения происходят в обществе в результате технологического процесса, часто имеют склонность третировать проблемы настоящего, либо по меньшей мере увлекают других на этот путь. Если мы вступаем в новую „эпоху универсальной технологии“, тогда различия между США и СССР выглядят не столь важными. Если проблема будущего сводится к тому, что делать с досугом в век автоматизированного изобилия, тогда, очевидно, классовой борьбой в США можно пренебречь, как не имеющей долговременного значения… Когда предсказывают, что новые технологические достижения позволят преобразить весь мир в сад или сделать передовые страны столь изобилующими, что они смогут содержать менее развитые за счет своих излишков, тогда революционное брожение, охватившее „третий мир“, теряет свое значение» и т. д.[13] Футурологические экскурсы, следовательно, далеко не безобидны даже в том случае, когда они, казалось бы, беспристрастны и наивны.

Все это заставляет обращать внимание не только на методологическую и теоретическую обоснованность социальных прогнозов, но и на их идеологическое содержание, на то, чьим интересам они объективно служат.

Идеологическая функция футурологических концепций становится вполне очевидной в таких акциях, как организация в 1967 году в США симпозиума на тему «Следующие пятьдесят лет: 1967–2017 годы», издание американской Ассоциацией внешней политики книги «К 2018 году». Конечно, никому не возбраняется стремление мысленно проникнуть в грядущее столетие; больше того, демографические, градостроительные, экологические и иные прогнозы долговременных тенденций на 50 и даже 100 лет вперед могут быть вполне оправданными и целесообразными. Однако совершенно нелепыми и научно несостоятельными были бы при этом попытки приурочить такие прогнозы не к десятилетиям, а к годам. Вот почему, приурочивая свои предсказания к 2017 или 2018 году, буржуазные экономисты, социологи и политологи просто набрасывают футурологические одеяния на свои идеологические мероприятия и кампании. В самом деле, то, что выглядит явно бессмысленным с точки зрения научной экстраполяции, приобретает весьма определенный идейно-политический смысл как изощренная попытка воздействовать на общественное мнение с целью умалить значение 50-летия Великой Октябрьской социалистической революции, извратить события в 1967 и 1968 годах, досадные для правящих кругов на Западе.

В своих прогностических экскурсах буржуазные футурологи устремляются не только в следующее столетие, но даже в… XXV век, о чем свидетельствует, например, появление любопытной книги Бернхэма Патнэма Беквита «Следующие 500 лет: научные предсказания главных социальных тенденций».[14] Разумеется, ни о каком серьезном научном прогнозе на такой срок вообще не может быть и речи.

Социальное прогнозирование вообще и футурология в частности весьма неоднородное в теоретическом и в социальном отношениях явление. В условиях современного государственно-монополистического капитализма в области социального прогнозирования имеет место столкновение различных направлений, течений и школ, не говоря уже о футурологических концепциях. Это столкновение объективно обусловлено классовыми интересами и противоречиями; оно отражает борьбу между различными социальными идеалами. В калейдоскопе имен и концепций можно тем не менее весьма четко выделить два основных направления, хотя неоднородных по представительности и влиянию, но отличающихся друг от друга прежде всего по социальному содержанию, буржуазно-апологетическое, так или иначе выражающее интересы и стремления государственно-монополистического капитала, и социально-критическое, в большей или меньшей мере отражающее опасения широких слоев населения. На периферии этих двух направлений существуют весьма пестрые право- и левоэкстремистские течения, которые, несмотря на радикальные взгляды и лозунги, практически не в состоянии противопоставить первым двум сколько-нибудь ясной социальной перспективы. Следует отметить, что и внутри основных направлений ведется острая борьба, происходит столкновение различных концепций предстоящего развития общества. Так, апология государственно-монополистического капитализма сопровождается борьбой между представителями трех социальных групп, выражающих партикулярные интересы «Большого бизнеса», «Большого государства» и «Большой науки», каждая из которых претендует на ведущую роль в будущем. В конечном счете за всеми футурологическими концепциями явственно выступают классовые интересы.

Легенда о мнимой «идеологической нейтральности» и «политической беспристрастности» футурологии теперь уже мало кого вводит в заблуждение. Как подтвердила III Международная конференция по исследованию будущего, состоявшаяся осенью 1972 года в Бухаресте, буржуазные футурологи сами склонны отказаться от декларации «чистой науки», призванной якобы лишь просветить людей относительно предстоящих событий, и открыто пишут об идеологическом назначении как чужих, так и своих собственных концепций будущего. Так, Энтони Винер, ближайший сотрудник и соавтор Германа Кана, в своем пространном докладе «Виды человечества на будущее и идеология 2000 года» отмечал, что нормативная идеологическая функция социального прогнозирования не менее важна, чем ее описательная и познавательная функция. «Мы подчеркиваем, что необходима новая идеология, которую мы называем идеологией 2000 года», — заявляет Винер. Он не скрывает при этом, что «рассматривает идеологию 2000 года как более или менее западную капиталистическую идеологию», намеренно противопоставляемую, с одной стороны, марксистской идеологии, а с другой — идеологии, господствующей в экономически отставших странах «третьего мира».[15] Речь идет о том, разъясняет Винер, чтобы не просто нарисовать яркую картину будущего, но вдохновить ею правящую элиту Запада, а затем посредством пропаганды убедить общественное мнение воспринять это предвосхищение будущего в качестве социального идеала.