"Полдень XXI век, 2011 № 01" - читать интересную книгу автора (Журнал «Полдень XXI век»)
Герберт Ноткин Польза и красота
— Человек, Ваня, эстетически отличается от свиньи тем, что ко всему привыкает. Абсолютно технологическое, вне всякой стилистики, ни с чем не гармонирующее, не вписывающееся в среду и идиотски из нее выпирающее сооружение стало символом Парижа.
— Это был гениальный проект, на полвека опередивший время! Это — гордость Франции.
— Да. Нет такого свинства, к которому не привык бы человек, и, привыкнув, не начал бы им гордиться. Уж какой бы он ни был француз. Но теперь оборотись к нему задом, а передом — к Англии, оплоту традиций, и посмотри на этот непревзойденный по высокотехнологичному идиотизму огурец сэра Нормана, вся архитектурная идея которого именно в том, чтобы ни с чем не сочетаться, но, разумеется, иначе, чем у французов.
— Ну и что, ну и все дома Антонио ни с чем не сочетаются.
— Да не чувствуешь ты…
— Ну, объясни, чувствительный…
— Станцевать об архитектуре. Как это объяснишь? Дозреть надо… Тут же вообще уникальный случай, когда имя архитектора стало стилем. Скажи «Гауди» — и можно больше ничего не говорить. Его модерниссимо — это вообще не постройки, это окаменевшие сны. Типа Кафки. Вот они так и сочетаются с остальным, как сны с явью. Мне, если хочешь знать, его постройки отвратительны, я их видеть не могу. Но кто сказал, что я могу видеть мои сны? А я их вижу. И с моей остальной жизнью они связаны такой же бессвязной связью, но не надуманной, а какой-то внутренней. Так и его дома. В этом все дело: изнутри идет или из головы выдумано. И Фрэнк, и Шарль делали то, что было для них…
— Органично, знаю.
— Да. А другие парились, корячились, но все равно ничего лучше виллы «Савой», капеллы в Роншане и Дома над водопадом не выдумали…
— А Дом Мельникова?
— Это его органика, двухколесный бред. Но идейный.
— А Бразилиа? А бетонный бамбук Кендзо?
— Да-да, молодец, истарх не прогуливал, правильные слова произносишь, только… смысла их не понимаешь. Чтобы архитектуру понять, надо немножко как бы с фундамента съехать…
— А с крыши не надо? Или сама съедет?
— Надо чуточку утерять опору, почву под ногами, а ты уж очень прочно на земле стоишь, на всех четырех, и корни бетонные выпускаешь…
— Ой-ой-ой, летатель. Архитрав. Ладно, всё, заболтались. Конец связи.
— Мам, папа у себя?
— Да, но он на работе… Туся! Ты же видишь, телесвязь включена.
— Ну я на минутку…
— Федя, ты пока не голограмма, камеру не заслоняй… Ребята, а вы чего уставились? Это кино не для всех, у вас есть что делать.
— Пап…
— Нагрузки вводи… добавь ветра. Что «зачем»? Ты историю сдавал? Мост Бауча имел двадцатикратный запас, но когда на него влетел скорый из Эдинбурга, он упал… Да какой, к черту, резонанс — парусность возросла, и ферму снесло…
— Па-ап…
— И запас на сейсмику добавь. Вулканов нет, а тряхнуть и рвануть сейчас везде может… Федя, у тебя детей нет? Но ведь будут, — добавь запас. Профиль дай… Ладно, здесь, вроде, нормально. Давай на макете.
— Ну па-ап…
— Женя, я занят, ты же видишь… Да не надо мне эти простыни — макет новый что, не готов еще? А сроки? Они что, не понимают?
— Папа, ну я ухожу же.
— Я сейчас сам с ними поговорю — куда ты уходишь? Катя, покажись в кадре, что у нас там с аналогами?
— По делу. Посмотри на меня. Как?
— Потрясающе! Я пятнадцать лет на тебя смотрю и насмотреться не могу — давай Токио-Осака поподробнее, да? Женечка, я на работе, мне работать надо, я посмотрел, что еще?
— Нет, ты на меня посмотри не как отец, а как мужчина.
— …Ч-чё?
— Ну, папа!
— Ладно, доделывайте пока сопроводиловку. Конец сеанса.
Так, начинаем ввод. «Персоны вашего окружения. Родственники. Жена». Берем из анкеты. «Прозвища, неофициальные имена, ники». Милка. Милашка… нет, это официальные. Театраля. «Основные качества: Положительное / Отрицательное». Любящая / Прочерк. Хотя нет, есть недостаток: Упрямая. «Субъективная значимость, оценить в баллах от 0 до 100». 100.
«Дочь… ники». Няма. Туся. Каратэшка… Чудо / Прелесть. 1000… ладно, 100.
«Сестра двоюродная». Желчина Дарья Осиповна. 1985. Хрюшка. Гу… нет, это не надо… Прочерк? ну, пожалуй. Активная / Пьющая. 10… нет, 5. Не виделись пятнадцать лет — и нет желания.
«Племянник двоюродный». А надо его? Ну, пусть, до кучи. Желчин Данила… Никитич, что ли? Пусть Никитич. 2002-й. Или первый? Не важно. Как его тогда кликали-то… Гундя… Гуня! Точно, Гунька. Прочерк / Дебил — до пяти лет говорить не научился. Хотя, может, с тех пор поумнел? Ладно, Прочерк / Прочерк. 0? Ну, пусть 2. Хорош с родичами, пошли к остальным.
«Друзья. Сослуживцы. Контакты. Актуальные соученики».
Ольховский Виктор Германович, 1987. Архитрав. Эпиз… ну, пусть Эпистиль. Умный / Выскакивающий. Ну, баллов на 25, я думаю, потянет… У-э-а-а-й… а сколько там натикало? О-о, всё. Тень, кормежка закончена, всех близких тебе скормил и даже дальних! Спать-спать-спать.
— А чего тебя вообще на дороги потянуло, типа на панель? Вроде, не твоя поляна. Ты ведь у нас птица высокого полета, башни громоздить безбашенно, генпланы генерировать…
— А мне сверху видно всё.
— А что тут видеть? Вариантов-то раз-два и обчелся. Или дублерку реанимировать, или в ярусы.
— «Взгляд, конечно, варварский, но верный». Только это, Ванек, взгляд с нулевой отметки, то ись — бэспэрспэктивный. С нулевой — какая ж перспектива?
— Да? А какие ты нам откроешь светлые перспективы?
— Ну, может, какие-нибудь и откроются. Только уж, извини, не вам. Всё, конец связи.
— Да где уж нам… открывалка.
— Ваня, у Женьки день рождения скоро… Ну, то есть, не так скоро, но — шестнадцать лет. Что-то надо.
— Думал уже. А что она хочет, ты знаешь?
— Гибкие мобильные компьютеры появились, «могики». Те же мопсы, но не наручные, а в виде бандана и с камерой-проектором во лбу. Насте, подружке ее, родители только что привезли. Их еще стилизуют под индейские… «Новые могикане»!
— Видел. Но он же через год будет в десять раз дешевле.
— Ванечка, через год он будет у всех и будет уже не нужен. Я понимаю тебя, нам это трудно, но это не только игрушка, у них ведь не обычная школа, там нельзя выпадать из круга.
— Ну ты реально посмотри…
— Ванечка, я знаю, ты не любишь, но за ее зимние Альпы ведь заплатил отец, это не на мои гонорары. И за круиз тоже. Ты ведь это понимаешь, что же закрывать глаза. Ну, давай я у него просто в долг попрошу…
— Нет! Он двадцать лет простить себе не может, что рано подарил тебе квартиру. А ты и выскочила за сельского урода…
— Ваня, ну у него другие понятия о жизни…
— Не говори ему ничего. Подумаем.
— Ну, хорошо. А что ты такой?
— Какой «такой»?
— Ну я же вижу. Случилось что-нибудь?
— Ничего не случилось… С Витькой тут базарили.
— С Архитравом? Кстати, за какие архитектурные достоинства его так прозвали?
— Травил много.
— А «Эпистиль» — потому что у него был эпический стиль или просто по синонимии?
— Просто… Просто потому что это иначе произносилось. Тоже в конкурс полез. Чего-то выдумывать собирается.
— Ну, он же человек с выдумкой.
— Да что тут можно выдумать? Расширение старой не везде проходит, значит, по-любому, нужна еще дорога, параллельно или ярусами, и я докажу, что эстакады быстрее и дешевле. И перспективнее. Уже доказал. И не надо вырубать ни лесов, ни экологов…
— Так что же ты тогда нервничаешь? Пиццу с курицей будешь?
— Будешь… Я не нерн… не нервничаю, а я не понимаю, что тут еще можно выдумать. Канал прорыть Москва-Питер и сплавлять.
— Свежее решение. Тебя в самом деле так беспокоит…
— Он что-то придумал. Я чувствую. Не полез бы он с еще одним стандартным вариантом в дорожный конкурс — зачем? Нет, он что-то придумал… И я не понимаю — что, понимаешь? Спасибо, не хочу больше, извини.
— Ваня, ну ты же ничего… Ну чаю-то…
— Потом, потом.
— Привет, милый. Можешь говорить, да? Я сейчас в редакцию, наверное, до вечера… мопса поверни, я тебя не вижу. Ой, бабушка, а почему у тебя такие большие очечки?
— Да в тех уже не вижу ни черта, левым особенно.
— Ваня, у Эли есть знакомый окулист, профессор…
— Вот и пусть они друг другу очки втирают. Во парилка, да? Мокрый до этой самой… — опять кондёры вырубили по всему зданию.
— Лимит выбрали? Что он у вас такой маленький?
— Да нормальный, просто все гибридов своих из институтской розетки заряжают… и я тоже.
— А окна открыть?
— Да все уж пооткрывали, которые и не должны, и все равно духовка. А наверху вообще баня: там целиком не открыть, только щели… Ты где едешь, покажи… А, стоишь в пробочке. Ну, я тебя тогда поразвлекаю. Федьку моего сейчас умыли.
— В каком смысле?
— В прямом. Ветерок подул — у нас тут роза такая; что всё в нашу сторону несет — он и подошел к окну подышать, подымить…
— А вы, что же, и курите там? Не отходя от кассы?
— Ну, начальства же нет: на виллах, живьем и не появляется. Ну вот, выставился весь за окно, еще и рубашку расстегнул, а сверху откуда-то чайник выплеснули — он все и собрал на впалую грудь. Зеленый был. Ароматизированный.
— И горячий?
— А ты, оказывается, садистка… Нет. Но все равно обиделся, побежал искать, какая это…
— Нашел?
— Да найдешь там…
— Записано же все.
— Ну, он не хакер, а просто так в надзорную сеть кто ж его пустит, ароматизированного? Она для начальства — или если какие-нибудь ментокрылые налетят.
— Уличные же камеры — в открытой сети.
— Милочка, мы несравненно выше этого подглядывания: уличные на первых этажах, а мы на семнадцатом… Да, погоди-ка, не отключайся, тут к нам сродственничек в гости собирается, племяш мой двоюродный, Дашкин сын. Он — ну, не то чтобы совсем дебильный был, но отставал малость…
— Я помню, помню, ты рассказывал. Гнуся, да?
— Гуня. Ну, вообще-то, Даня, Данила, а Гуня — это по малолетству. Но я же его с тех пор и не видел. Больше десяти лет. Вот, вырос, выучился, поступать приезжает.
— Ой, молодец. Ну и прекрасно, поможем подготовиться. Он куда хочет?
— Да я думаю, он хочет от армии закосить. Ну, посмотрим. На днях должен объявиться.
— Звонил?
— По емеле сообщил. Где только адрес узнал…
— Ну вот, значит, в сети искать умеет, уже кое-что. Талантливые дети подросли, а нас всё молодыми сетеррористами пугают, вместо того чтобы обычных ловить. Ты когда сегодня?
— Да скоро, все одно и дома еще доделывать.
— Ну что, опять до утра сидишь? Вдовец соломенный.
— Нет, сейчас, мопса только вырублю, а то он у меня все пишет, как шпион… Знаешь, только не смейся… я со всеми этими делами… как-то в самом деле по тебе соскучился…
— О боже мой, да ты здоров ли, милый?… Ну не сходи с ума!
— Слушай, я… я люблю тебя!.. слышишь?
— Зайчик мой!.. не надоела?… за семнадцать лет…
— Никогда… только больше… как мальчишка…
— Ва-анечка… Ва-а!..
— О, черт! Микрофон в кашу…
— А ты сними эту сбрую и ешь нормально. И зачем ты все записываешь? Хронику жизни оставить потомкам?
— Ха, нужна она им. Нет, симулятор кормлю. Между прочим, полезная штука.
— Чем полезная? Масло бери.
— Следующий шаг после мобильной персоналки. Ты вот мопса как используешь? Мобила, поисковик, чтоб на работу лишний раз не идти и в Эдинбурге своем поприсутствовать, если поехать не получилось, — так? А он может больше. Он может проблемы решать и будущее предсказывать.
— Как? Неужели и ты поверил в астрологию?
— Нет, ну, не предсказать, а проиграть в твоем, так сказать, формате, предпрожить виртуально.
— Я уж как-нибудь сама проживу, реально.
— Да сама и проживешь, но он тебе покажет — как. Как проживешь, если сделаешь так, и как — если иначе.
— Камень на распутье? «Прямо пойдешь — …
— …к ментам попадешь». Да, типа того. Машина выбора. Хорошая программа, на шахматных алгоритмах, далеко считает. Ходы выбираешь ты, но она показывает тебе последовательные позиции, к которым приведет твой выбор.
— Но в шахматах есть набор правил…
— Он есть и в жизни. В ней же тоже есть сравнительная сила фигур, оценка позиции, комбинации, удары, жертвы…
— И все кончается матом?
— Х-хе… чаще вничью. Но старые программы были «объективки», смотрели только на доску, а эта смотрит и на твоих противников, но, главное, она смотрит на тебя, точнее, в тебя. Нет, даже не так, ей не надо смотреть в тебя, она и есть ты в каком-то приближении, она смотрит в себя и находит твой будущий ход, который ты сделаешь в той позиции, когда она встанет на доске через двадцать ходов.
— А откуда она меня знает? По разговорам?
— Да, ты должна ее вскармливать своими словами, мыслями, реакциями, эмоциями. Читать ей вслух, как ребенку, и комментировать или, там, рассуждать. Но не сразу. Сначала — психологическая томография: отвечаешь на тестовые вопросы, вводишь реалии — себя, знакомых, события, воспоминания, чтобы сформировалась психобаза. Как бы очерчивается твоя внутренняя тень, контурная карта твоей души. Это база. А дальше, уже по ходу, идет ее корректирование, наполнение и актуализация текущим материалом твоей жизни. Устный дневник рекомендуют вести. Чем больше вводишь, тем ближе к тебе становится виртуальный клон и тем точнее его предсказания твоих действий и реакций. Да и не только твоих.
 |
— Виртуальная тень… Пиявка духовная.
— Пиявки полезны. Но это, скорее, духовное зеркало. Ты же смотришься в зеркало, чтобы что-то в себе подправить. Или тот же твой театр: там ты проживаешь впрок чужие жизни, а здесь можешь начерно проиграть варианты своей.
— «И с отвращением читая жизнь мою…»
— Ты ее улучшаешь. Ладно, мне сегодня надо живьем пребывать, полетел.
Ну, займемся расширением психобазы. Да, и загрузим мы в нее непрочитанную, как всегда, классику, Витрувия. А заодно узнаем, наконец, что такое есть архитектура. И с чем ее есть. Значит, технические детали пропускаем, смотрим общее.
Москва-сити, что ли? Или наш фитиль?
Ну, вот и давай.
Ну, мне только по-гречески не хватало.
У нас — с заказа, обычно.
Да! Чтоб чего не сперли, пока размышляешь.
Да-да. Ну, прочность мы сдавали. А польза у нас достигается…
Это чтобы совмещенных санузлов не делать?
Фэн-шуй какой-то. Ладно, а что у нас красота? «Приятный вид» и «соразмерность»? Ну-у, дяденька, это вода, это мы сливаем.
А при чем тут дети? Ну, ладно, это интересно — чем снабжать?
Изменяют, дядя, другая жизнь пошла… А тут что, «немного о себе»?
Даже читать странно. Но вот, две тыщи лет назад — заливала. Во, и олимпийцев задел.
Ну, Милон — или «Милан» — не знаю какую, а вот если бы, допустим, «Зенит», то некоторая часть человечества хорошо бы поорала.
С рачением? Да кто сейчас рачит обо всем этом? Не о том рачат.
Из ящика.
Что мы и наблюдаем в нашей архитектуре. Ну, что еще?
Да, пожалуй, что отсутствие, и уже последних…
Что-то я наелся этой мудростью. Ну, еще что-нибудь, навскидку…
Всё, хорош. Твоя тысячелетняя мудрость у меня уже вот где. Как всегда, начал за красоту, а кончил за деньги. Ну, умный ты, и совестливый, и большой ученый, про баллисты и скорпионы все знаешь, но вот в чем зерно этой самой архитектуры, в чем ее суть и как ее схватить — этого ты мне не объяснил. Знать, куда ветер дует и откуда солнце светит? Знать-то надо, но этого ж мало.
— Слушай, у тебя мопс нормально пашет? У меня как-то странно глючить начал.
— Перезагрузи. Ты с чего бутил?
— Загружал, как все, левую. Дали флэш-булавку, воткнул и забутил.
— Ну, да. Не приведи Бог видеть русский boot… Антисеттер-то хоть обновляешь?
— Да я, в основном — по сети, на институтском сервере, там обновляют.
— На сервер надейся, а сам обновляй. Да и не очень-то надейся. Ты посмотри, куда указывает вектор развития. Связи, коммуникации все сильнее, а люди существуют все изолированнее. И это не противоречие, именно благодаря связям они и могут теперь так существовать. Это у нас еще есть присутственные дни, а во многих конторах их уже нет, там и приходить-то некуда и незачем, все пашут дома. Мощность оснастки сделала отдельного человека малым предприятием — и идет атомизация общества. Это ж чистая физика: чем мощнее заряды, тем сильнее и дальше они расталкиваются.
— Если все одного знака.
— Ну, за этим у нас очень следят, и кто с другим знаком, тех быстро экранируют, а то слишком уж многие к ним тянутся. Но ты суть-то уловил? Раз общество, точнее, общежитие человеческое разлетается, значит, разлетятся и его пристанища…
— Развалятся?
— И разлетятся. Впрямую, городов не будет. Ты же Кендзо уважаешь? Он пятьдесят лет назад предсказал переход от точечных городов к линейным, вдоль трасс, но это только первый, еще ползучий шаг. Будущее жилище человека — перелетающий модуль. Все эти замки, пирамиды, небоскребы возникли под тяжестью земного притяжения и борьбы с ним. Оно будет преодолено, и небоскребы переделают в склады и воздушные причалы. А потом они растворятся во времени. Вообще, архитектура жилого массива умрет, передав свои функции дизайну. Будущая земля — это грибница коммуникационных сетей, к которым прирастают перелетающие дома-модули.
— Конец архитектуры?
— Промышленная и ландшафтная останутся, а эта часть отсохнет и отвалится, как наш хвост, когда мы поумнели и слезли с деревьев. Ладно, всё, отваливаюсь, как тот хвост. До связи.
— Пока… Поумнели и слезли с деревьев… чтобы вырубать их и строить башни… А древние говорили, что архитектура это искусство вписывать линии в небо. Значит, никуда она не исчезнет, пока есть искусство — и небо. Вот вечно ты спешишь, и я опять не успел сказать.
— Ну а дед Митяй-то жив еще?
— А яму сносу нет. Об ту зиму стукнуло — ничё, отляжался. Ногу токо приволакиват.
— Всё кадки строгает?
— Не. Играшки, на дороге продавать. Кадок ня нада ноне.
— Жаль, хорошо делал. Я, знаешь, Мила, даже сейчас помню запах этих свежеструганных плашек сосновых…
— Не. Сосновых клепок ня быват.
— Почему это «ня быват»?
— Потому. Смолой плачут.
— Ну, из дубовых, конечно, лучше.
— Ня знаю дубовых, дед с осины бочарил… Это чё за хавка?
— А Миха сейчас кого разводит?
— Ваня, ну дай человеку поесть. Попробуйте, Даня, это натуральный бифштекс с кровью, вам понравится.
— Миха-та… Яму жись не идет в руку. Што ни день, с утрянки уж настябавши. Много ня развядешь. К училке прибился, а и тама мима.
— Ну, ладно. Ешь, отсыпайся, дела обсудим завтра. Мне тут еще поработать надо.
— А где вы учились, Даня? У вас в деревне полная средняя школа?
— Не, ня полная.
— А какая?
— А никакой, закрыли. Им ня нада. В обитель ходил.
— О-о. И какую вам там программу давали?
— Руп за суп.
— …Не поняла.
— Русско православье и сетявой у них поиск.
— У них?.. А-а, это, надо понимать, Unix?
— Нада понямать.
— Да, я пытаюсь. Мне казалось, что поиск… ну хорошо. Но что же, окончившие такой курс, становились бакалаврами?
— Бакланами-то? Ага. Токо никто ня кончил. Разбяжались.
— Понятно… Но в Бога, значит, у вас еще веруют?
— Быват. Тока у нас ня больно видать, во что верить. В Москве, должно, вера вся. Тама, чай, есть во что. Аль у вас тута.
— Да-а… понятно, понятно… Как мясо, не жесткое?
— Такая яда для брюха бяда.
— Бя… почему? Вам не понравилось?
— Ничё, бацильно.
— Мила, ты дома? Чего ты там… Не знаю, когда, много еще. Ладно, брось это все, слушай, я тебе сейчас тезисно — основные положения.
— Ванечка, ну я же ничего в этом…
— Да тебе и не надо ничего понимать, просто слушай и смотри… — оставь это, ну? У меня же сплошняк, я завтра сдаюсь!
— А это мне когда делать? Женьке в пятницу надо отправлять ее любовь к Англии. Но мне не мешает, я слушаю.
— Значит, так. Пробный вариант — двухуровневая, вот эскиз. Не проходит: пропускной способности не хватает, особенно в расчете на перспективу… «Бэспэрспективно»!
— Что?
— Да так, вспомнил. Значит, основной вариант — три уровня. Одна линия опор — по осевой. Движение на нулевой отметке двухстороннее, на ярусах — одностороннее. Съезды асимметричные.
— Красиво! И эти ветвящиеся стоечки…
— С японцев содрали. Но съездов немного, а между ними — вот такие сервисные пристройки с подъемниками, станциями обслуживания, заправками, кафешками и прочей инфрой.
— А это — с кого?
— Не важно. Это у всех. Причем количество этих пристроек можно наращивать — пристраивать площадки, отстойники, гостиницы, рекреационные зоны, да все что угодно, хоть висячие сады, и возникает такой, приподнятый над землей, мир, в котором можно жить, не спускаясь на землю и, в принципе, даже не выходя из машины.
— Прямо рай… для внутреннего сгорания.
— А ты не смейся. Дорога — это зародыш. Она обстраивается, обустраивается, обрастает придорожными…
— Да-да, так в древности селились вдоль рек — и возникали цивилизации.
— Ну! Вот и это — первый шаг к будущей многоуровневой цивилизации. Типа слоеный пирог…
— «Наполеон»! Ваня, ты — Наполеон! Ты их всех победишь! Поезжай домой.
— Угу. Ладно, все пока.
— Ну что, три часа уже. Ты завтра — собственно, уже сегодня — будешь не в лучшем из возможных состояний.
— А?
— «Никакой» будешь!
— А-а… Да…Уже…
— Ваня, надо хоть немного поспать. У тебя все готово, что ты еще сидишь? О чем ты думаешь?
— К чему могут прицепиться. Только уже как-то не соображается.
— Ну, кто же это может… А спроси у своей тени!
— У тени?… Да! Молодец! Ну-ка, ну-ка… Бой с тенью. Сейчас исходные введем… Давай, возражай!
«Один ряд опор выглядит в высшей степени неубедительно, а для многоярусной эстакады — просто легкомысленно».
— Во, точно, как их мостовик вещает!
— Ну, ты же его и вводил.
— Да, верно… Только у меня это все просчитано. Я заложил биобетон, он под напряжением сам утолщается и фундаментные корни выпускает. Давай еще!
«Представляются ненадежными наклонные стойки…»
— Нормально всё. Укрепляли.
«…запроектированные в виде короколей…»
— А что это за «короколи»? Каракули? Ошибка?
— Во чудеса. Откуда он… Да нет, правильно, так в деревне называли, когда у дерева ствол раздваивался. Но я ж из деревни в семь лет уехал и с тех пор так уже не говорю. Я этого слова не вводил — откуда он узнал?
— Ну, это же твой клон. Смотри, он о тебе еще не то узнает.
— Бред какой-то. Я точно помню, не говорил я ему этого, да и вообще никому… Ладно, все, хорош. В натуре, спать идти надо.
— Ну, как прошло? Хорошо? Почему не позвонил?
— Да ничего, нормально, вроде.
— «Нормально»! И сияет, как самовар. Уж сделай милость, расскажи. Приняли без возражений, без замечаний?
— Ну как, опоры им тонковаты, они ж все из поколения напряженного железобетона, усилить требуют. Но это не принципно.
— Не коверкай слова. А у Виктора, ты беспокоился…
— Ха! Знаешь, чего он напетрил — ничего не строить! Не надо, понимаешь, никакой дороги вообще!
— Нет, не понимаю. Ездить-то как?
— Да вот никак. Вообще не ездить — летать! На тех аэротачках, которых в стране сто штук, только у самых жирных.
— Ну, аэромобили — транспорт будущего…
— Да какого? Двадцать второго века — может быть, но сейчас-то как ездить? Вот сейчас, в ближайшие десять-двадцать лет? Ну, проект! Разрисовал, автопорты-ромашки, аэропарковки ВВП, посадки на крыши, ступенчатые терминалы — мама дорогая! Да этого всего и через сто лет еще не будет. А по дороге уже еле ползут, скоро вообще встанут. Короче, это не проект, а так, мягкая сайенс-фикшн, я даже не понимаю, как допустили. Для развлечения высокого жюри, должно быть.
— А кто вас там жюрит?
— Ну, в комиссии доктора и академики, но они только оценивают, а решают те, кто на телесвязи: министерство, хозяева территорий — ну, все, кому положено.
— А другие проекты?
— Да все плоские: прорубать, огибать, но это и без конкурса можно было. Подкорректировать старый — и гнать рабочку. Не захотели. Значит, есть шансы, Милочка, есть шансики… Слушай, а пожрать у меня есть шансики?
— Идем, прозаседавшийся, готово все давно. Когда объявят?
— Скоро, Милаша, скоро. А Женька что, все еще лягается?
— Звонила, у них после тренировки еще релаксационная медитация!
— О-йё-ёй! Ну, так чего, подождем?
— Она вечером все равно ничего не будет. Да и мне особенно незачем.
— У-йю-юй! Диэтички! А мне вот корпуленция не мешает. Вообще, куда я попал? Что это за семья, пожрать по душам не с кем… Гунька-то где?
— Не знаю, он меня в свои планы не посвящает. Садись. И мопса отключи, пожалуйста.
— На молодежки? Пойду — ну, только на дзюдо, потом у меня инглиш. Тяж там такой, типа трехстворчатый шкаф с антресолями, а мордаха — ничего. Ахмет, что ли. Ахмат? Так ты что, уже… Горный баран? А ты нашего Маугли. ру видала? Ой, дикарь, из леса, натуральный. Насвинячил тут на кухне, я ему — втык, мама-то стесняется его носом тыкать. А он мне типа: «Монахи — он в монастыре учился, представляешь? — тожа типа навставляли: хде снядают, тама не серят. А скотина — тока так. Она чё, дурная?» Ну, я тебе клянусь, я просто отпала! Кто симпатный? Да ты перегрелась на юге, Настюнечка. Он лох, оглобля сельская, я его тут чуть ваще не убила… Нет, ну ты прикинь. Вхожу, Маугли нигде нет. Потом смотрю, а он у papб в берлоге, стоит перед стенным экраном и на что-то там пялится. Да без понятия, я ж в отцовские не лазаю. Ну, я ему типа что ты тут забыл? Ноль внимания. Я уже по-жесткому: «Закрой, повторять не буду». А он — ни ухом, ни рылом, словно комар пищит, мошка какая-то, даже хвостом не отмахивается, представляешь? Короче, я тапочку скинула и — внешний лоу-кик по нижней трети. Он аж подскочил: «Ах ты, сучка!» — и на меня с граблями своими. А я ему — маваши по верхнему… Да он ни блоков, ничего не умеет, лапоть. Пролетел мимо, спотыкнулся и мордой лица — об тумбу, прям об угол. Ты что, кровищи было, я даже испугалась… Так я же его потом и заматывала, он только глазами хлопал, все поверить не мог. Потом говорит: «Покажи». Ну, я показала на мешке, так он, валенок, еще и ногу себе отбил. А тут как раз предки. А у него репа вот такая, вся забинтована, сверху волоски торчат, как ботва, — и хромает. Ну, papб раскричался, «тебя не для того там учат, чтобы ты на домашних тренировалась», а мама ничего, ну вообще, повернулась и — к себе. Я потом захожу к ней, сидит красная, платок у лица, и на глазах слезы. Я к ней: «Мам, ты чего, все нормально». А она мне пальцем грозит, платок к губам прижимает, и ее аж трясет всю. Тут и меня достало, я в нее уткнулась, и ну мы уржались втихаря, с детства такой ржачки не было, с Чаплина, у меня потом весь пресс болел…
Ну, давай, Тень, посмотрим, что нам поведает этот аккуратненький японский джентльменчик в галстуке-бабочке.
Ну, да, дерево и бумага — не бетон и камень. А сады камней?
А-а. Теперь ясно, откуда ноги растут. Россия — родина дзен. Так-то, суки. Ну, а что это все-таки значит?
И вошь на аркане? Духовно, по-нашему. А еще что?
Так они же всё с нас срисовали, суки. Еще тогда, когда не было ни бараков, ни нас.
Вот и я говорю. Но если посмотреть назад, то ведь и готический собор — умышленно нечеловеческого масштаба. И тогда получается, что новая техника уже по масштабу своему — новый бог. Башня, дирижабль, авианосец. А с другого конца — вся эта наномелочь пузатая, тоже ведь несоразмерна человеку. А это тогда что — новый черт, что ли? Он же в деталях. Чушь. Масштаб человека это масштаб его мыслей и чувств. Другая шкала. Но про архитектуру-то где? А, вот, «традиция». Ну, что традиция?
Хм, изячно. Но непохоже. У тебя-то самого традиция очень чувствуется. И хорошо смотрится. А ты вот скажи, какие у нас новые проблемы?
Ну и как в таком обществе надо строить?
Фрэнк — создатель говорящих пространств? Да, пожалуй.
А я не понимаю! Мне просто нравится Дом над водопадом. Как и всем. А что я должен там понять? И что он мне говорит? Ну, что-то говорит, но я как-то не успеваю ухватить, как вот когда лопочет какой-нибудь носитель языка, который я учил и, вроде, знаю, но… неродной он мне. И смысл ускользает, приходится врубать транслятор. А где взять транслятор для языка пространств, линий, красок, звуков, если он тебе не родной… Во, информационное общество предвидел, когда еще инета не было… Архитектурное пространство — «клей»! Это хорошо, это я понимаю.
Ну, типа да, пожалуй. Что еще? Коммуникация… пространственная сеть в воздухе… Это тоже из будущего, мы до этого пока не доросли. И все-таки ничего ты мне толком не прояснил. Ну, давай что-нибудь еще, для финала.
А вот и нет, Кендзо, и ты — доказательство, что участвуем. Радиоцентры-то строим мы, больше ж некому. И если хорошо построишь, то и антенны все повернутся в твою сторону посмотреть, как ты это сделал. Антенну вот где бы взять.
— Вань, очень занят, слушать можешь? Ну ладно, ты работай, а я просто новости расскажу, поделюсь. Женькину английскую любовь отправили, теперь вся семья в конкурсах, одна я вне конкурса… Гуня? Ты знаешь, он, конечно, дичок, но у него хорошие наклонности. Он не ругается матом, не пьет, не курит… Денег нет? Ну, матом можно и без денег, а он… Наслушался в деревне? Вот тебе и влияние среды, да? Ну, Ванечка, ты — совсем другое дело, у тебя призвание. Да и было чем заработать, а ему? Ну, правильно, нельзя же совсем без денег. Хорошо, я не буду, но он и не просит, да сейчас и не ходит никуда, сидит с утра до вечера за машиной. И не играет, а занимается. Женька ему что-то объясняла, я спросила, не надо ли помочь, — нет, не надо. Потом оказалось, что это он ей помогал. Она же тут его выручила, спасла, можно сказать. Под страшным секретом мне рассказала — ты ничего не знаешь! У нас внизу вечно молодежь собирается, увидели чужака, «дяревня», прицепились, и неизвестно, чем бы кончилось, — он уже дубину какую-то схватил, — если бы Женька не выскочила, она же их всех знает. Страшно горда собой, но не забудь, ты ничего не знаешь. Ну, и он, видимо, оценил. Заметил, что она злится, что-то найти не может, и нашел. Она даже не поняла, как нашел; говорит, он все делает неправильно, но у него как-то получается. С Божьей помощью? Да, чему-то эти монахи его все-таки научили. Или сам дошел, он ведь совсем не так глуп, к городу только еще не адаптировался, все время в какие-то истории… Нет, в милицию больше не попадал, теперь его собака какая-то покусала. На милицию, кстати, нисколько не обиделся, проявил высокую гражданскую сознательность — в такой, впрочем, своеобразной форме: «Без собак няльзя: стадо разбрядется». Правда, усмешка его, эти слова сопровождавшая, мне не совсем понравилась; он, по-видимому, все же не в восторге от тех, кто призван охранять стадо… Ой, да, руку почти насквозь; я попыталась погнать на уколы — и слушать не стал. Но, кажется, обошлось, не взбесился. А как говорит Эля, самое страшное — это вещь вне себя. Ну ладно, не буду больше тебя отвлекать, трудись, строитель будущего мира.
— Нет, я ничего, я вообще ничего не понимаю… Витькины фантазии бездорожные, безбашенные, автолеты его! Бред! Чем они там думают? Это ж все блажь, мечты, это просто… да, просто чтобы выкопать снова старый проект и прорубать дублерку, а конкурс якобы проведен… суки!
— Ваня, прекрати! Поезжай домой, я тоже сейчас приеду, и мы всё обсудим.
— Да что обсуждать? Что тут еще обсуждать? С-суки!.. Ладно, всё, хорош, не дергайся.
— Когда ты придешь?
— Приду… когда приду.
— Ваня, ну где ты… Боже мой!
— Ч-чё?… Ну, ч-чё?… Я вам такой — И! — не ндравлюсь, да?
— Ты мне любой нравишься. А если еще умоешься…
— Ах-ах-ах… негигиги — И! — еничный! А чё мне умываться, когда меня сёдни уже — И! — умыли… Слушай, я вот тут принес… Давай выпьем, а?
— …Давай.
— В-во — И! — ща, мы… нет, вот уж тут… гиги… гиена — мать наша… мать их… Огу-урчики? — а-атлично!.. Ну, давай, мать! О-ой, тепленькая пошла, да? Ты запей, запей водичкой-то… Ты, Милка, молодец. Ты хоть и белая кость, но ты человек, а они — они разве люди? Так, грязь несоскобленная… наросла везде…
— У Диккенса грязь на улицах нарастала, как сложный процент.
— Во-во… хор-рошо сказал! Уважаю Дик…кенса… А вот когда не на улице, а внутри? Давай!.. Огу-урчик, огурчик бери, похрумкай… От, понимаешь, ну, конкурс, дело такое, можно выиграть, можно не выиграть… ладно. Но вот когда так, чтобы в глаза, ну, чтоб явный бред, — вот, обидно, понимаешь? Четыре года!.. Давай…
— Ваня, ты…
— Ведь ты что думаешь, они там все идиоты? Не-ет, не на-адо! Они на этих фантазиях Витькиных — их и внуки еще ни хрена… — а они уже щас наворуют на сто лет вперед! А что ездить нельзя — какое им на хрен дело? Они-то проедут, с ментами впереди — клином, «свиньей», как псы-рыцари… Давай!..
— Ваня, ты…
— А Витька — гений, конкретно. Это всё так и будет… когда нас не будет… Он же не с бодуна выскочил… Не-ет, он просто так — никогда… И от него, главное, подлянки не ждешь. Это, знаешь, не то что… это редко кто — вот, по жизни…
— Презумпция неблагородства.
— Вво, Элькой твоей потянуло… не люблю. Но — да… Так-то, вроде, ничё и выпить, а коснись — ну падла на падле, с-суки, вот когда еще на стройке вкалывал… А он — не-ет, он… Вот он все выскакивает, вылезает… все он знает, всюду нос сует, везде ему дело… Вот я таких не люблю. Ну не люблю таких! Но он, сука, талант.
— Damn талант of a bitch…
— Давай!.. От, понимаешь, есть что-то такое — вот, или это есть, или нет. И всё. Вот в тебе нет, хоть ты всё прочти, да ты уже, и… и во мне нет, а в нем есть. Вот есть, и всё. Деньгами не купишь и задом не высидишь… А он что, землю рыл, жилы рвал?… Четыре года, как проклятый, не ел, не спал…
— Он шел все прямо и вперед. И все вперед глядел…
— …без отпусков, без выходных, как и не жил…
— Не спал, не пил. Не пил, не спал. Не спал, не пил, не ел…
— Да! А он сидел по двадцать часов у проектора?
— Нет? Не сидел?…
— …Сидел!.. Наверное… А может, нет… не в этом дело… Всё он слыхал, всё видал, и трещит, и травит без конца, Эпиздиль, блин… Дико раздражает, дико… Дико… интересно! А с этими, которые нет, — нет. Вот, это — как? Ты про такое читала?
— Читала.
— Ну, и херня это всё! Давай!.. Где читала?
— Где… Не помню… Давай!
— Давай… Не ел, не пил…
— Не пил, не спал…
— Не спал, не жрал… не срал!
— Ну что, фантаст, принимай поздравления.
— Принимаю.
— Ты словно и не рад. Хорошо фасон держишь.
— А я и не сомневался, конкурентов-то не было. Реально толковой была только твоя этажерка, но у тебя ошибка.
— Нет там ошибок, десять раз выверял.
— Не то ты выверял. Знаешь, Ваня, в чем твоя ошибка? Ты представил им правильный проект. При традиционном подходе он вообще единственно правильный. Ты это аргументировал, рассказал историю, привел данные, расчеты, все верно и убедительно — и проект задробили. Почему?
— Потому что решают идиоты.
— Именно! Но они ведь и всегда у нас решают, так надо же это учитывать. Ты им рассказал, с каким успехом это было сделано в Америке в 1920-х, в Японии в 1960-х, потом в Германии, в Китае, — а они смотрели на тебя, и их маленькие глазки становились еще меньше. Потому что все это разумное и правильное гады американцы поняли и сделали сто лет назад, а потом гады японцы, гады немцы — и все прочие гады. И что ты предлагаешь им, этим хозяевам, этим совладельцам ООО «Россия», которых распирает их жир, их власть, их сознание собственной значительности? Ты посылаешь их в зад! Ты предлагаешь им встать в хвост длинной мировой очереди, в которой последний никогда не станет первым. И каждый из них подумал: это нам, что ли, в такую задницу лезть? Да ты чё, парень? Ты нам давай такой проект, где мы сразу — первые, а американцы с китайцами нас сзаду подробно рассматривают и губы облизывают. Вот какой давай!
— Но сейчас — через месяц, через год, когда все закупорится и встанет, — что они делать будут?
— Что всегда. Делить страну на зоны и людей на сорта: кому где дозволено ездить, жить, дышать. Но и это — только когда уже рогом упрутся, не раньше. Их заплывшие жиром глазки далеко не видят. Ни в чем.
— Ну, распелся, Архитрав. Ладно, банкуй, есть повод. С тебя бутылка.
— Нет вопроса!
— Ну, Ваня, видишь, и Виктор сказал, что твой проект единственный реальный, а то, что выбрали его…
— Да ничего они не выбрали! Старый они взяли, плоский, без выбора, а Витькин — так, пыль миру в глаза пустить и руки погреть.
— Но они же финансирование обещают…
— Обещают. А пыль осядет — забудут, первый раз, что ли.
— Но пока все-таки можно что-то делать…
— Всегда можно что-то делать. И я свой не брошу. Вечерами, в выходные — как начинал, еще до всех конкурсов, так и продолжать буду. Пригодится! Ничего, Милаша, прорвемся. Будет и на нашей дороге финансирование… Только держаться надо, а то чего-то я как-то забывать стал, путаться… раньше не было. То запятая не там, то лишний ноль откуда-то. Или вообще расчета нет, а я помню, что делал, даже строчка перед глазами стоит. И нету ее. Всё десять раз проверять приходится, медленно всё стало, еле тащится, а главное, себе доверять перестал. Вот это хуже всего, когда на себя положиться не можешь. И не знаешь, чего от себя самого ждать… И еще спам чего-то попер, как никогда не было. Хрен знает, что происходит.
Ну что эти «Эль бурж», «Бурж Дубай», башни эти шанхайские. Восемьсот метров, тыща двести, тыща шестьсот — кто больше? Это же не человеческое жилье, это гонор буржуйский… дубайский. И мы туда же, с фитилем своим. Ну, на тыщи кишка-то тонка, но тоже в калашный ряд. А как же — или мы кого хуже? Вот и у нас будет торчать на ровном месте. На исторически ровном месте. Зачем, дубаи, зачем? Ну, японцев еще можно понять, им жить негде, запузыривают четырехкилометровую на миллион человек… И чего им эти четыре километра дались — еще Никитину после его Останкинской заказывали. Строить, правда, не спешат. А, ну да, Фудзияма же у них четыре км, им же выше надо, а то они лицо потеряют… перед лицом природы. Триллион долларов… у нас все жилье в стране столько не стоит. Ладно, чего, своим горбом заработали, без капли нефти, не чета дубаям; их дело, как тратить. Да и есть резон. А эти-то все чего? Понятно, когда земля в городах была дорогая, надо было вверх тянуть, но сейчас же — тут Витька прав — всё расползается, всё уходит в сети, так чего тесниться, лезть в облака от земли? Оттуда же и не видно ничего. С дерева, с горки, с колокольни — хорошо, далеко видать, грудь словно шире становится, дышишь, смотришь кругом и улыбаешься, сам не знаешь чему. Человеческий масштаб, душе соразмерный. А с башен этих смотреть — как с самолета. Да еще если не туман, не смог и вообще хоть что-то видно.
Так зачем? Ну как же, надо же нашим купчикам выкрикнуть свое «И — я! И — я!». Труба, правда, пониже, поскольку газ нефти пожиже, но тоже будет елда хоть куда. Да, когда нефть, газ или еще что ударяет в голову, последствия бывают тяжелые. Всё похерили: ансамбль, историю, душу города, регламент — его-то в первую голову. Хотя нам регламенты и херить нечего, у нас на всех регламентах отродясь хер стоит. Старинный, твердый на конце «херъ»! Теперь вот и на душе. И какой полет духа: у всех башни, значит и нам надо. Обезьяны. Ничего оригинального — даже и мысли такой нет, одна мысль: подсмотреть за бугром и… Ну, отличитесь хоть чем-нибудь, ну вкопайте ее в землю на двести этажей, войдите в историю… А кстати, чем не идея: налево — офисы, направо — исторический музей, на каждые десять лет — этаж, со сменой костюмов, медиаэкспозициий в исторических интерьерах и закусок в буфетах. Туристы бы со всего мира валили погрузиться в глубь истории. Или вам символ нужен? Ну, заделайте гигантскую трубу под городом, под Невой, да с выходом в залив — да мало ли что можно придумать, если думать, а не мартышкам подражать. Нет, тянут свой фитиль, дубаи. И на каком грунте? Один фундамент влетит… о мудрецы! А вот Никитин полкилометра на голой земле поставил — и не осела. Почва, правда, другая, но тоже пытались в землю загнать, на сорок метров до скалы. А он поставил так — и ничего, нет кручения, не перекинулась. Вот опять: что это у нас, куда ни сунься, на одного понимающего, как можно сделать, много-много тех, которые стараются загнать его под землю на много-много метров, до скального грунта. И еще в саму скалу, для надежности… Или это везде так? Вообще-то, что ж, можно понять: а что, если… Страшно ж подумать. И маленьким — страшно. И они не думают. А большому — не страшно? Большому не до того, он силу чувствует, ему интересно… Но как знать, кто может, а кто не может. Вот Огюстика, шаркуна придворного, вовремя ухватили за фалды: быстренько подправил, да и то не всё. И та банда завистников, которая мешала ему работать, на самом деле спасла его красиво нарисованный, но плохо просчитанный Исаакий. А с другой стороны, Карлу Ивановичу такая же группа таких же сильных спецов реально мешала. И не предложи он повеситься на своих балках, так и не достроил бы Александринки. А балки его до сих пор стоят, их, вроде, и менять не стали. Вот и пойди, блин, отличи того, кто кричит «я могу», от того, кто может. Сейчас все кричат, не кричишь — тебя не заметят. Ну, и как отличать? А вкладываться-то надо прилично. Банки вот кредитные истории изучают. Но если, допустим, у меня ничего, кроме идеи, и мне вообще некуда приткнуться, — когда начнется кредитная история моей перелетной, перекатной жизни? Нескоро.
 |
А вот я бы действительно дал каждому по куску земли, со светом и дорогами, чтобы, без дураков, и хлеб привозили, и врач мог добраться. Это можно сделать, Явлинский поседел, доказывая: можно! Но кто же будет слушать? Экстремизм. Спасибо, что не посадили… И вот издал бы я такой закон, чтобы рожать только там, и первые семь лет никуда ребенка оттуда не увозить. Чтобы этот вот клочок земли, с опушкой леса или берегом речки, с горкой, или оврагом, или болотом — и с привязанным к этому клочку солнцем, пространством и словом — входил в детскую душу и оставался потом всю жизнь где-то в первом, корневом ее каталоге, и согревал, и поддерживал, и давал устойчивость по курсу жизни, даже если бы прокладывался он в далекой от этого клочка стороне. Как это там?
Не будет такого закона. Ничего не будет… Да блин, делать надо, — а там посмотрим, что будет…
— Ваня, ты сегодня пораньше не сможешь? Я Элю позвала, неудобно…
— О нет! Это уж ты сама… Вот с Гунькой посидите, пусть пообщается с умным человеком, а я уж… Извини.
— Эля, ну техника развивается по своим законам, гуманитарная сфера — по своим…
— Милочка, контемпоральная волна техно-гуманитарной схизмы сингулярна, фатальна. И позиционирование плодов культуры в качестве интеллектуального сырьевого ресурса — прямое следствие аксиологической деградации ретардированного сознания. Это же имплицитно! Посмотри, ведь транспонировалась сама семантика культурного поля, о трансценденции быта и бытия уже нет и речи — все сводится к аранжированию трансформеров механического креатива, к дистрибуции актуализированного специфического ресурса, — какая шняга! Превышена критическая масса активного информационного контента, пошла цепная реакция акселерации времени, человечество выпадает из него, отстает, оказывается вне своего времени, на его задворках, понимаешь?
— Мельмот-скиталец?
— Мельмот, да не тот, потому что скитаться ему недолго.
— Ну уж, не вымрем. Человек придумал, как ускорить время, он придумает и как его догнать.
— Да? А что ж могикане не придумали? Гунны, хетты, киммерийцы?
— Ну, мы не могикане. Они не придумывали, а только пытались остановить время. Луддиты тоже ломали машины, а потом ничего, освоили.
— Твои луддиты точно так же вымерли, а освоили уже другие.
— А у нас в дяревне тожа муддиты. Токо что ня ломают, палят все, а вымирать ня торопятся.
— Вот, очень уместная констатация. А лояльные — в смысле, законопослушные — у вас есть?
— Не, у нас никаких нет. А которы есть, теи отсидёмши.
— А вот скажите, молодой человек, эти ваши… хм, «муддиты», разумеется, все сожгут — и где потом будут работать? Зарабатывать где будут?
— А нигде.
— И что же в этом хорошего?
— А ничего.
— Но разве они уж настолько «муддиты», что этого не понимают?
— Понимают, чё ж ня понять. А токо все одно спалят.
— Но почему??
— А им принципно.
— И как она вам показалась, Даня? Ее, правда, иногда нелегко слушать, но она очень умна, защищается скоро.
— Да ничё. Окороки коротки, обсаливши больно. А так ничё.
— Ваня, ты видел? Опять! Это какой-то ужас! Пятьсот человек, с детьми… Слушай, ну как это можно? Ну дети-то причем? Правильная религия, неправильная религия, ну что же, из-за этого…
— Голодных много. Полмира. А телевизоры и сеть везде. И они видят эти дома, машины, рестораны, а им нечего жрать. Тут всегда найдется религия, партия, волна, которая подскажет: они забрали твое, убей их.
— Это какое-то безумие, озверение!..
— Да, одни с голодухи, другие с жиру… Частное небо закрыли — слышала? Только Росаэро. Ты собиралась в свой Эдинбург — учти, теперь будет предварительная проверка на любой билет. На поезда тоже. Так что надо заранее.
— Ну вот, и небо национализировали… Слушай, а как же эти аэромобили Виктора?
— Накрылись. Этим самым местом… указа. Начальство очень довольно, они ему всю дорогу — как бельмо. Уже приказ готов: на теме крест, всю группу разогнать.
— И что же, остается только старая дорога-дублер? А твой проект не могут реанимировать?
— У нас, Мила, все возможно, я всегда это говорил. Проект-победитель был забит в федеральную программу, Витька теперь отпал, но программа-то остается, значит, будет замена. Чуешь? Короче, шеф распорядился все поднять и подготовить к среде.
— А ты успеешь поднять?
— А я и не бросал. И мне еще человечка подкинули для всяких оформлений-представлений. Не хвост свинячий — архитектурный менеджер, технолог успеха, уйди с дороги! Ну, конечно, не с улицы: сынок второго зама, но, вроде, не дурак. Правда, все мы теперь будем у начальства как на ладони…
— Троянский менеджер? А отказаться ты не мог?
— Дороже обошлось бы. Да и при случае может оказаться полезен. Но главное, это ведь означает, что у нас не тупик, не отстой, а — пэрспэктива, ду ю андерстенд? Такие вот дела, Миледька!
— Ну чего, пыль со своей этажерки сметаешь? Давай-давай, куй. Горячо!
— Да, бутылка за мной. А твою-то группу куда? По отделам — или как?
— Не знаю. Не докладывали.
— Так вам ничего и не предложили, во как… Слушай, мы ведь под это дело расширяться должны — давай кого-нибудь пристрою.
— Затем и пришел. Вот список. Этого ты знаешь, его надо бы. Он звезд не хватает, но пашет. И по жизни у него сейчас…
— Да, я слыхал. Сделаем. А это кто?
— Этого я взял, когда мы расширялись. Молодой, но соображает. Поговори.
— Ладно, разберемся. Ты-то сам куда?
— Чапай думает. Чапай на распутье.
— Слушай… только без закидок, да?… Короче, давай к нам, в деньгах практически не потеряешь. Бери всю архитектуру, лучше тебя я все равно не найду. Концепт ты знаешь, дальше руки у тебя развязаны. Будут идеи — обсудим.
— Да какие, Ваня, тут идеи? Нет тут пространства для идей.
— Ну вот, тебе бы только летать. Но на ближайшие годы погода нелетная, так что хочешь не хочешь, а все будут ползать.
— Угу. Кроме тех, кто делает эту погоду.
— Кто делает? Террористы?
— А ты и не врубился? Не в террористах дело, Ваня, они — только предлог еще что-нибудь закрыть. Это те, у кого есть возможности, заботятся о том, чтобы больше ни у кого таких возможностей не было. Чтобы только с их разрешения, чтобы только они решали, кому можно летать, строить, дышать, а кому нет. И за сколько. Это и есть забота о населении: они его защищают. А стадо жрет лапшу с ушей и согласно качает головами: «М-м-у-у-дро!». Общество равной невозможности в отдельно взятой стране… Уеду на хрен. С жирными котами и тупыми скотами ничего нельзя сделать. Не будет здесь ничего, понимаешь?
— Будет! Не лётом, так ползком, но будет. Делать надо — и будет.
— Тихо-тихо ползи, улитка… Ну, Бог в помощь. Прощай.
— Знаешь, Ваня, не хотела тебе говорить, но… я просто не знаю… Я давно заметила, что котлеты, куски колбасы исчезают, но теперь уже и сырое мясо! Нет, он хороший мальчик, просто не получивший…
— Мила, он всю жизнь ел что Бог пошлет. Чем соседи покормили или у монахов «трапязнул», что в лесу нашел или на огородах украл. А с десяти лет уже сам зарабатывал, скотину пас. О его хлебе, учении, воспитании — никто никогда не заботился, понимаешь?
— Но почему же не спросить, мы ведь ему не чужие, разве нам жалко…
— Он не привык. И это не всем легко.
— А так что же?
— А так — привычно. Поймают — побьют, зато не просить ни у кого, ни у своих, ни у чужих. Ему в городе все чужие. Да, в общем-то, и везде, но тут особенно, он тут, как крыса затравленная, готов на любого кинуться и вцепиться насмерть. Ладно, я поговорю… Подожди, как — сырое? Он что, жарит, печет его?…
— Да в том-то и дело, Ваня! Счетчик же все записывает: со вчерашнего вечера ни печка, ни плита не включались. А мясо исчезло. Не все, нет, осталось достаточно, но… Ванечка, я боюсь!
— Так, понятно. Теперь слушай меня внимательно. Быстро готовь то, что осталось, поняла? А то ведь все исчезнет, а я приеду голодный — и что тогда от тебя останется?
— Ванька, твои шуточки… Знаешь, а свожу-ка я его в театр. В самом деле, мы его как-то забросили за делами. Ты не пойдешь?
— Театраля, мне б до койки… Короче, филология, я через час выезжаю, так что быстро — к плите. А то я тебе устрою театр. Одного голодного актера.
— Мила, привет, ты заявку на билеты уже отправила? Ну, перекинь мне еще, может, и вместе поедем. Меня тут Второй вызвал, я думал, сынок уже успел настучать, а он о командировке: надо же нам когда-то их опыт осваивать.
— Правда? Ах, вот было бы замечательно! А когда? куда?
— Предложено определиться.
— Так это же здорово! Слушай, они становятся приличными людьми! А надолго?
— Да, уже стали. На месяц. Командировочка-то на двоих: куда же без менеджера. Чертить и считать он не умеет, вот будет учиться, как делать успех без этого. Это ж теперь главное умение. Ну, мне без разницы. Да и язык он, вроде, знает. Может, пригодится вместо транслятора. Ладно, посмотрим. Как дела-то вообще?
— У Эли неприятности. Какие-то мерзкие сетевые шутники залезли в ее диссертацию и заменили все слова похабщиной… кроме предлогов.
— И кто-то заметил?
— Чему ты смеешься? У нее защита срывается! Совет — не упустив отметить своеобразие терминологии, там тоже шутники — попросил все же привести ее в соответствие. Везде улюлюкают, Москва хохочет, такого скандала давно не было. Ей на конференции посоветовали не ездить, пока все это не уляжется, а у нее доклад в плане — и отослан. Тут не до шуток! И ведь все же понимают, что она-то не виновата, — и все равно…
— А пусть разговаривает по-человечески. Ладно, вечером дорасскажешь.
— Вы знаете, Даня, я много раз смотрела «Дядю Ваню» и мне всегда казалось, что это любовь к Елене Андреевне открыла ему глаза и на труды профессора, и на него самого…
— Не-а.
— Да, по времени событий не получается, но мне и сейчас так кажется. А как вы это заметили, что не получается?
— Ня любит. Куда яму. Теленок.
— Ну-у, вы уж очень строги. А профессор Серебряков как вам?
— Червя. Бярезой надо.
— Кого березой? Профессора?
— Яво. У меня тожа черви в кишках были. Баба Марья почек бярезовых напарила, я и пил.
— И помогло?
— Ну. Им принципно.
— Как же это так имплицитно?
— Высрал.
— О боже…
— А чё, не так, что ль? Сами ж вылезли, значит, им принципно.
— Ваня, наконец-то! что ты не отвечаешь? я встаю, а тебя нет! куда ты улетел? Мы же сегодня собирались… где ты?… У вас там что — пожар?
— Ну ты же видишь… Мила, извини, тут… Вы идите без меня.
— Подожди, но как же это… Как это случилось? Замыкание?
— Да нет, вырублено же все. Похоже, какая-то сволочь, уходя, окурок сверху кинула, а к нам затянуло. Не закрыли, козлы…
— И что, всё…
— Да не знаю, не пускают… Видишь, что творится?
— Боже, а там никто?…
— Да не было никого, а то бы раньше заметили.
— Что же тебе теперь — всё с начала?…
— Не знаю, Мила, ничего не знаю… Но похоже на то… Ладно, не бери в голову. Женьке — не надо, скажи просто, что на работе ЧП, без деталей. Я потом позвоню. Извини… я позвоню.
— Ну что, Ваня? Неужели нигде нет копии? И не посылал никому?
— Да кому? В комиссию представлял, но конкурс закончился, комиссия разошлась, и всё, с концами.
— А на твоем мопсе?
— Нет, я ж выходил на институтский сервер, он быстрее, на нем все делал.
— Но где-то же должно было остаться! У нас ничего бесследно не исчезает.
— Кроме людей, денег и надежд. Это, Мила, в литературе твоей рукописи не горят, а в жизни…
— И что же теперь?
— Да ничего, хоть заново с нуля. Только ждать меня никто не будет. Ладно, поглядим… Футбольчик вот посмотрю, забыл уже, когда и смотрел последний раз. Ничего, Милка, пробьемся, не впервой.
— Знаю и без нее дела твои. Вообще, с тобой говорить — только время терять, но все-таки спрошу: что ты уперся в эту дорогу, как баран? Что она тебе даст?
— Я ее построю.
— Даже если ты ее построишь, ездить по ней будут другие. Я буду по ней ездить. А ты, вместе с такими же дураками, будешь стоять под ней в пробках, но эти пробки станут длиннее. Потому что машин и дураков у нас делают все больше. Ну, так пусть они ее и строят, а ты займись, наконец, делом. Ты уже не мальчик, твой сопливый энтузиазм тебе не по годам. У тебя семья, пока еще, о ней подумай. Подрастает дочь, ее надо выучить, замуж выдать, жильем обеспечить — предстоят большие расходы, ты об этом подумал? Я тебе ничего не дам…
— А я у вас ничего и не прошу.
— А где ты возьмешь? Тебе взять-то негде. Тебе и кредит под твою зарплату дадут только на пылесос. И только на старый, с пыльным мешком. Ты по жизни мужик, мужиком родился, мужиком подохнешь. Оттянул лямку, получил пайку, сожрал, утром потянешь снова. Ты быдло, на тебе надо пахать — ты для этого создан. И до тех пор, пока ты мужик, на тебе и будут ездить. А ты башку наклонил, мычишь и тянешь. Потому что у тебя в башке опилки. Делом займись, а не дорогой в небо, по которой тебе не ездить, потому что рылом не вышел, строитель. Понял?
— Понял. Но я ее все равно построю. А там, Бог даст, и с рылами разберемся.
— Ну смотри. Тебе жить.
— Ваня, я не вижу, ты где? Говорить можешь? Я что подумала… Ваня, ты не прав, что ждать не будут. Ведь пожар — обстоятельство форс-мажора, это везде и все время, это все понимают, а проект принят государственной комиссией. Вам безусловно должны помочь всё восстановить, должны выделить людей, средства, дать время…
— Угу.
— Ну, я не знаю, может быть, не такое большое, но для восстановления большого ведь и не нужно, правда?
— Не нужно.
— Ну вот. Я уверена, что и года тебе хватит, чтобы…
— Не нужно и года. Ничего не нужно.
— Ваня! Ты не должен так говорить, ты даже думать так не должен! Нельзя опускать руки, ведь ты же сам…
— Проект сохранился.
— …ты сам всегда… То есть, как? Ваня! Ну, я же говорила! А что ты такой?… Но где он, у кого?
— А неизвестно. Может, после комиссии остался, может, у ментов — они же тогда все изымали. Короче, мне дали понять, что если ГИПом станет менеджер, а я буду у него замом, то проект найдется. А если я не согласен, то проекта нет. Утрачен по моей вине, и второй раз мне его уже не доверят.
— Вот как… И что ты?…
— Пока ничего. Чапаев думать будет. Ладно, не бери в голову. Видишь, ты была права, работа не погибла, и то хлеб.
— Ну что, Тень, у тебя спросить? Ну, скажем, если бы остался я тогда на стройке и был бы сейчас прораб… Прораб божий! Что бы я сейчас делал?
— Молился бы.
— Да-а? Ну, и что бы я говорил вот в этот самый момент?
— «…ибо не знаете и знать не можете, как закладывали фундамент дома вашего и сколько стоять ему без того камня, который мы отвергли. И откуда узнаете вы, как клали перекрытия дома вашего, а уж как их заделывали — вы видите! Но не увидите вы — и не дай вам Бог увидеть, — как замешивали раствор для дома вашего. Воистину, Бог милостив, ибо узрел я, в грязи моей пресмыкаясь, что без милости Божией не могло бы стоять то, что мы строили, — только молитвой и держится, а цемента давно уж нет…»
— Так я, значит, воровал бы? Вот как… Но и веровал, да? И Бога благодарил за такую милость его — или как?
— «Иногда мне хочется поднять руки вверх и воззвать, и крикнуть: „Эй ты, создавший меня по одному из своих образов и подобий, ты, в чьих руках мое прошлое и мое будущее, мое появление и мой уход, ты, склоняющийся сейчас надо мной и вглядывающийся в меня сквозь огромные очки с разными стеклами, ты слышишь меня? Ты — хам! Твои эксперименты надо мной унижают не меня — тебя. И вот я, ничтожная несчастная тварь, не справляющаяся с собой и обреченная погибнуть от своей мерзости раньше, чем от твоей благости, я спрашиваю тебя: „Ну что, этого ты хотел? Ты доволен?““»
— Что-то я не врубился… Ну, ладно, давай я тебя спрошу по делу… Мне согласиться?
— Согласиться.
— Ты прям как эхо — что спрашиваешь, то и получаешь. Согласиться… И ишачить на менеджеров? Сколько? Всю жизнь?
— Не умствуй. Работай в полную меру сегодняшних возможностей, и это решится само.
— И жить по принципу «подставь другую скулу»? Или по какому?
— «Отойдите от меня, делатели успеха».
— Ваня, ну что? Вызывали? Ты согласился?
— Не-а.
— Но ты же собирался…
— Ага, собирался. Но, знаешь, пришел, посмотрел на них, на рожи их гладкие — и как-то западло стало. Послал их всех. И отца, и сына…
— И что же теперь?
— Не знаю. Не думал еще. Ладно, не бери в го…
— ВСТАТЬ! К СТЕНЕ!
— Простите, я не…
— Ваня, что происходит?… Почему они в масках?!
— РУКИ НА СТЕНУ, УРОД! НОГИ ШИРЕ!
— Ваня!! Кто это?!
— ВЫРУБИТЬ СВЯЗЬ!
— Мила, я потом тебе… — больно же!
— Папа, Ваню похитили! Не знаю, я не знаю, кто, пятнистые, в масках, прямо из института, с автоматами… Надписи? Не видела, какие-то полоски, кажется, были, мелькало все, и сразу выключили — он кричал! Папа, что же это такое?… Нет, никуда еще… и не звонить? А как же… Ну, я не буду… а в мили… Как «это и была»? я не понима… — папа! Что же это? Я буду, буду ждать, хорошо… Женя? В музее… у них урок в Русском… я сейчас же ее за… Почему не надо? Ну хорошо, я не буду забирать, я только посмотрю… Нет-нет, я поеду… я тебе перезвоню.
— Что это?
— Это из записок архитектора Мельникова… Константина Степановича…,
— Он что, не русский?
— Почему? Русский. Гениальный архитектор. Трансформация внутреннего пространства… динамическая экспрессия, парадоксальные формы…
— Динамическая, значит…
— Что-то уже успели здесь взорвать?
— Да нет, это он фигурально, про устаревшие архитектурные формы.
— Ну, ясное дело, устаревшие надо взрывать…
— Это какой Рим собираетесь разрушать, фигуральный или какой?
— Это не он; это из французской газеты о его отрицании роскоши, о расплате…
— Такие, значит, вопросы вас интересуют.
— Ну, это же он в плане искусства.
— Ну вот же, это он о красоте…
— О красоте? О красоте дослушаем.
— А это, извиняюсь, кто имеется в виду?
— Ну, это о некрасивых постройках, о гаражах…
— Встать! Руки на голову! Ты за кого нас держишь, сявка? Мы вычислили тебя, мы вышли на твой мопс с нескольких сетерактов. Ты думаешь, затер все, прикрыл этой херней, и тебя уже не достать? Вот твой мопс. Не дергайся, выход в сеть обрублен. Даю тебе двадцать четыре часа, и за это время ты, как в старом кино, вспомнишь все. А не вспомнишь, поговорим по-другому. Увести!
— Боже мой, Ванечка, я чуть с ума не сошла… Они били тебя?
— Да нет, нормально все. Ошибка, со всеми бывает. Но видишь же, разобрались. Женьке ничего не говорила?
— Нет-нет, сказала, срочная командировка… Обиделась: почему папа не позвонил? Какой ужас, Ваня!
— Да ну чего ты, нормально все… Меня только одно удивляет. Они говорят, через мой мопс нововреды провели несколько сетерактов. А я ведь только в поисковиках и на сервере, больше никуда и не лезу. Надо все-таки обновить антисеттер, вот что.
— Милка, привет, ты как сейчас, доступна? Ну ла-адно… Короче, всё нашли, суки! А кто ругается? «Суки» — это натуральный японский образ мыслей, учись, филология. Да, всё, всё до точки живо. А я и не спрашивал, где было, зачем эти лишние вопросы? Ну, конечно, смотрели на меня с ожиданием: мы, мол, вишь, всё тебе отдаем, хоть ты и уперся. Ну, я — что? Говорю: «очень хорошо», — скуксились: мало. А я про себя думаю: «Да куда б вы делись, суки? за погоревший федеральный проект башку бы оторвали вам, а не мне». Вот такой японский образ мыслей. Опять же, у менеджера командировка бы накрылась. А ему ж расти надо. Я тут от него узнал, наконец, на старости лет, что такое архитектура. Архитектура, мать, это «квинтэссенция менеджмента жизни». Ты чувствуешь? Ему подрасти малость, он еще твою Эльку научит родину любить. Ладно. Короче, не скучай, приду не рано, надо посмотреть, все ли там на месте. У вас там все нормально?
— Д-да…
— Ну что опять? Мясо?
— Н-нет… фарш… Фарш, Ваня!.. И кости.
— Какие кости? Чьи кости?
 |
— Свиные… пока. Я взяла свинину — охлажденную, на кости, — и вот, свинина есть, а… Нет, ну я все понимаю… то есть я ничего не понимаю. Ну фарш, ну мясо… хотя и это… ну пусть, ну ладно, но — кости??
— Ладно, разберемся с костями. Больше ничего такого?
— Я… я попыталась как-то поговорить с ним — и вызвала всплеск такой безудержной, такой непонятной злобы…
— Ох, миссионерка… Мила, он вырос — Туська его зовет Маугли. ру, — он вырос не среди людей, а как бы частью природы. И по закону его дикой природы, в каждого, кто к нему приближается, он должен вцепиться. Не приближайся к нему! Ты умный, добрый, понимающий человек, ты хочешь ему помочь, — не надо! Я не буду тебе рассказывать о его детстве, о его мамаше, которую он не видал трезвой, о его жизни… Я знаю, ты все можешь представить себе, понять, угадать, — не нужно, не угадывай. Ты хочешь ему помочь? Ты желаешь ему добра? Так оставь его в покое! Ладно, Мила, не бери в голову, все образуется. До вечера.
— Так Виктора что, совсем уволили?
— А на него у начальства большой зуб вырос, когда Витькину фантастику стали напрямую финансировать, а они ничего от этого откусить не могли.
— Ну, он же не виноват.
— То есть как — получать деньги мимо них, не зависеть, не выпрашивать то, что тебе и так положено, — да он преступник. Такое не прощают.
— И что же теперь?
— Ничего. Уезжать намылился.
— Жалко. Ведь талантливый, ты сам говорил.
— Да… Слабак он и чистоплюй. А здесь пахать надо, землю рыть и грызть, рылом в грязи. Это не для таких. Аристократы духа… Ничего, Мила, справимся и без них. Пробьемся!
— Пока только перебиваемся…
— И перебьемся!
Покров на Нерли… Посмотри, посмотри еще на это скромное, простое, скудное на красоты создание, посмотри. Посмотри издали, под пологим вечерним лучом или сквозь висячий утренний туман. Посмотри, подойди ближе… и поплывет, задрожит, как в речном отражении, простой светлый облик, негордый, некичливый, не раздавливающий тебя неподъемной тяжестью или чудовищным величием, а только как-то берущий душу твою в ладони и поселяющий в ней тихое спокойствие и какую-то щемящую тоску по всем ушедшим и всем живущим… Подумать только, в какой тьме, в каком ужасе жили… может, потому и создали такую красоту, такую мечту вечную, из камня сложив боль и надежду человеческую… Смогли. И мы можем. Неправда! Через всё, через грязь, гнусь, скверну в собственных душах — можем! Шухов на семьдесят лет раньше всех вантовые сетки провесил. Никитинская башня была выше всех в мире, никто до него таких не считал, а он смог. Хотя учился не в Оксфорде, а в Томскфорде. Мельников ни на кого не оглядывался, журналов вообще не читал… «трезвых мало и еще меньше благородных». Мало, Константин Степанович, но есть же! Не всё убито, растоптано, растеряно, не всё. Посмотри на этот светлый облик, он словно лик… Неправда!
— Что с этим сделаешь, Мила? Ну, вырос он так… как сорняк придорожный. Сейчас ведь пол-России стоит у дорог, продают всё, что могут, проезжающим в джипах и смотрят им вслед. А он не хочет стоять у дороги… Он человек и все-таки не зверь. Тебя вот кости встревожили — не догадываешься, зачем ему? Да не грызет он их, собаку он подкармливает, пса бездомного, драного, шелудивого, который его укусил. Видел их, сладкая парочка.
— Он так любит собак?
— Может, и любит. Кого-то ж надо. Или чувствует родственную душу: ему, наверное, тоже хочется грызть, кусать, рвать…
— Кого? За что?
— Всех, за все. За жизнь его такую, затраханную, замордованную. Мне это понятно, я, может, такой же был бы, если б карандаш не подвернулся. За карандаш держась и выплыл. А ему не за что ухватиться, его одна злость держит. Ты думаешь, когда он из твоей «Жизни в искусстве», из первоиздания, страницы выдрал на подтирку, и тебя потом пришлось отпаивать…
— Я ему ничего не сказала!
— Ну, я ему все сказал. Но ты что думаешь, это он по наивности?
— Нет, Ваня, он не играл. «Драна, желта — для ча? в сяти всё есь»… Он правда не знал, зачем она.
— Но он знал, что она тебе дорога. Понимаешь?
— «Народ злой, изо всех сил злой».
— Чего это ты на народ?
— Это не я, это у Достоевского…
— Ну, изо всех сил, или может еще добавить, я не знаю, но какая жизнь, такие и люди… А какие люди — такая и жизнь. Вот и разберись, кто виноват.
— Ваня… А он — нет, я не против, просто… он еще долго у нас… — он не говорил?
— До Успения, вроде. А может, до Усекновения.
— А это… когда?
— Ну, я помню, что ли? Посмотри. Ничего, переживем, не бери в голову. Я еще посижу тут. Давай. До вечера.
— Витька вчера звонил из Штатов.
— Да? Как он там?
— А вот напомни, у какого это поэта стишок:
— Прекрати!
— Прислал вот беседу с боссом — типа начало большого пути. Хочешь послушать?
— Ну давай, любопытно.
«— You ought to give up your fucking russian…» О, пардон…
— А сразу включить транслятор ты не мог?
— Ну извини, забыл. Вот, семейный вариант:
«— Вам/тебе следует оставить ваши/твои…»
— Ну, выбери «ты». Судя по такому началу…
— Да, тут, скорей, на «ты».
«— Тебе следует оставить твои милые русские привычки. Ты прилетел сюда из твоей милой России с твоими милыми недоношенными идеями, которые у нас уже пополам в бетоне — пополам в земле. Так что милую прицкеровку ты здесь не жди. И ничего здесь не жди. И тебя здесь не ждут и не дождутся. Но ты не полный инвалид на голову, и милое дело тебе найдется. Вот, позанимаешься местами индивидуального пользования. Знаешь, что такое? У вас в России есть? Ну и рисуй. Быстро и без милых ошибок. И еще: пока не вырос в большую самку собаки, громко не тявкай, у нас не любят.
— А когда вырасту, полюбят?
— Нет. Но тогда тебе будет на это уже насправить большую нужду».
— Да, не очень весело… А прислал тебе, хотя с тобой больше всех ругался.
— Ругался! Он раз завелся и в драку полез.
— Боже мой, ты с ним дрался?
— Что я, больной? Вытянул руку и держал, пока он не устал трепыхаться.
— И всё?
— Ну как. Обиделся, что ему по тыкве не дали, мужика в нем не уважили.
— Долго дулся?
— Да нет… У меня в расчеты-то ошибочка все-таки затесалась — может, с недосыпу. Ну и на представлении…
— Он торжественно отмстил?
— Нет… Ну, то есть, да, но когда уже разошлись все. Подошел, ткнул молча и ушел. Типа: «я тоже хилых не бью». Мелкий он больно, у таких всегда гонору…
— Мал, да удал. Кроме него ведь никто не заметил?
— Да… Тогда не заметили, а сейчас заметят. Что-то странное у меня: ошибки пошли, никогда не было. По несколько раз проверяю, потом смотрю — ё-моё! И какие-то нелепые, дикие: то в 10 раз, то плюс на минус, то вообще расчета нет, а я помню, как его делал, как проверял, и помню, что так уже было — во сне, что ли? Бред какой-то… Оно, конечно, со всеми бывает. Никитин, вон, ветры пропустил над Мамаевым курганом, «Родина-мать» чуть меч не выронила. Но ему-то было уже под шестьдесят, да и башня задолбала. Черт знает…
— Ваня, ты просто загнал себя. Конкурс, пожар, на нервах всё. Тебе надо отдохнуть.
— Не знаю я, что мне надо… А мне прислал, значит, больше некому. Всё бегают, всё ищут, где глубже, где лучше, а потом вот им… Айова. Везде.
— Знаешь, мне звонит иногда — даже не иногда, а чаще, чем хотелось бы… да и не хотелось бы… Ну, в общем, она старая, злая, несчастная, неблагодарная, у нее дурной глаз, я боюсь, когда она спрашивает о тебе и Женьке, но у нее в телефонной книжке остался только мой телефон… Ответь ему, Ваня. И — без насмешек, да?
— Угу.
— Ваня, мне сейчас звонила Эля, и… и я даже передать не могу всего, что от нее услышала!
— Верю.
— Ваня, как ты мог! Какое злое, какое скверное мальчишество. Ты можешь ее не любить…
— Спасибо, уже. Но я что-то не врубаюсь…
— И оставь этот жаргон, такой же отвратительный, как твои шутки…
— Какие шутки, Мила? Я, что ли, ее диссерт редактировал? Да видал я ее…
— Ваня, у них профессиональная служба защиты, они вычислили тебя!
— Да не то они…
— Перестань! Это нелепо и… и трусливо! Совсем, совсем на тебя не похоже. И эгоистично: ради мелкого нечистого удовольствия — в какое положение ты меня поставил? Я оказалась перед ней виновата, она оскорблена и действительно не стеснялась в выражениях, я даже не ожидала…
— Это я — эгоист, пакостник и трус? Ни хрена себе!
— И я просила тебя оставить, наконец… this damned, ugly, vulgar language!
— Язык? Что — язык?
— Знаешь что, не валяй…
— Ну, что, Тень, ты теперь мне скажешь? Вводные такие: они нашли в проекте серьезные ошибки. Дикие, несуразные, нелепые ошибки; объяснить не смог. От руководства проектом отстранен, назначена комиссия по полной проверке документации. И что еще там обнаружат, не представляю… Ничего не могу понять… Пока предложили сесть под менеджера рядовым исполнителем; в случае отказа мне светит увольнение по профнепригодности. Что скажешь? Так и будет?
— Нет.
— А что? Еще хуже? Посадят?
— Да… Шутка. А может, не шутка. Всё путем. Ты зажрался, как все вы тут. Ты на все плевал — рабо-отает он! Вот и получишь, что заработал. Всё, меня больше нет. Вирус. Конец твоей программе. Антисеттер он обновил!
— Подожди! как же… Вот и все. И Тени нет, не с кем и посоветоваться. Остался голый… Кость мне бросают — грызи! Интеллигенция… Хотя чего там советоваться, знаю всё. Кто скажет мне то, чего я не знаю?… А вот мы сейчас в Милкиной базе — чего она там про Достоевского… Слово писателя — пусть поддержит. Зачем они еще нужны? Ключи: голый, интеллигенция, кость. Отбор? — ну, по релевантности. Время? — без ограничений. Поиск!
— Продолжить? — ну, продолжи…
— Хватит. Поддержал. Мне еще со своим орангутангом разбираться.
— А чего эта сука…
— Она моя жена, урод. И ты здесь у нее живешь.
— А ты где у нее живешь?
— Ты, знаешь, фильтруй…
— Да? А то чё?
— А то пойдешь искать себе другое жилье, понял?
— Я-то пойду. А вот ты-то поедешь. За тобой-от уж раз прияжжали, а ты и ня понял. Другой-то раз, как думать, выпустят? Не, милай, ня выпустят. Так и знай.
— Так это… — ты? Ты?? Это из-за тебя, сучонок, гнус…
А Витька ведь что-то говорил такое, спорили о компах в деревне. Ну-ка, это ведь еще до Тени было, могло сохраниться…
«— Ну посмотри, вот сейчас они истерически кинулись бороться с нововредами, и кто, оказывается, самые вредоносные террористы? Пацаны, подростки, школяры. Как так? Почему? А потому, что десять лет назад широким жестом кинули в сельские школы компьютеры, и сельские Филиппки прекрасно их поняли, и вышли в сеть, и освоились в ней быстрее и лучше учителей. Но жизнь-то там осталась та же — скотская, пьяная, нищая. А они-то заглянули в мир и увидели другую — сытую, яркую, роскошную. И каждый спросил себя: а почему же у меня такая? Чем я хуже? Ведь за МКАД и еще парой кольцевых, как за линиями противолимитной обороны, лежит огромная земля униженных и оскорбленных — безвыходная, безысходная terra invidiosa, земля зависти… Но вот им открыли эту одну-единственную щелочку в большой, пестрый, богатый мир — сеть! И они устремились туда из деревень, где нет, не было и никогда не будет кинофестиваля класса „А“, газа и воды, где в каждую грозу вырубается электричество, где до ближайшей дороги — день по лесу, а до райцентра — только на тракторе. Эти компы, эти лучи света цивилизации пролились, вошли в их темное царство, как животворящий дождь в пересохшую землю, и, как черви после дождя, они полезли из земли на этот свет, и ожившими червями устремились в сеть. Они хлынули в эту щелку — зачем? Чтобы смотреть. Чтобы учиться. Чтобы красть. И чтобы мстить. Мстить жирным, богатым, городским „сынкам“, мстить за убогую, убитую жизнь, которой они вынуждены жить, и за ту, яркую и красивую, которой они не менее достойны, но которая у них отнята. И вот они теперь везде просачиваются, везде гадят, пакостят, все валят, отовсюду тырят — и их не отловить, потому что отлавливать надо полстраны и потому что они, в массе, подготовлены лучше, чем те, кто пытается их поймать: „продвинутые“, обновленная версия поколения. Это плата натурой за цинизм и эгоизм „хозяев жизни“, за скорбное бесчувствие, за пренебрежение интересами людей, небратское, нехристианское. Со свечками они стоят. Один раз так уже про… спали страну. И ничему не научились.
— Ну, кого-то ловят, сажают…
— Ты же знаешь, молодых, осужденных за сетерроризм, в зонах не держат: полгода особого лагеря — и вербовка в спецотделы по борьбе с такими же. Там талантливые нужны, а их нет, усреднили тестами поколение, и теперь их негде взять. Нововредов-малолеток вообще не судят, сразу в спецшколы.
— Так что же, не надо было компьютеры в деревни?
— Ну как же, они же прогрессисты! Они только последствий своих действий не видят. Надо, надо учить, образовывать, воспитывать — кто спорит, но только тогда много чего еще надо. Тогда уже надо не лгать, не воровать и не покрывать своих воров, а действительно поднимать страну — или держать ее в полутьме. Лао-цзы предупреждал: когда народ много знает, им трудно управлять…»
— Ваня, ты его… «сдал»?
— Не успел. Но собирался.
— Ваня!
— Что «Ваня»? Ты что, не видела, как он вползал в нашу жизнь, как червь, как пролезал все глубже и — гадил, гадил везде, всем, как вирус, как атипичный СПИД, разрушая, уничтожая клетки, связи. Ты потеряла подругу, у меня по работе неприятности, еще неизвестно, чем кончатся. Я тебе не говорил, но этот ублюдок еще шантажировать меня пытался, угрожал мне, щенок. Сразу надо было сдать.
— Да, это скверное, это безобразное мальчишество, хулиганство, но… как же можно было… Ведь его же будут судить по этой во всех смыслах чудовищной статье о «нововредах». Как ты мог!
— Нет, Мила, суда не будет. И говорю тебе, я не сделал этого, хотя да, хотел и, может быть, сделал бы — обязательно бы сделал!.. Но не успел. Я не сдавал его.
— Знаешь, я всегда тебе верила и очень хотела бы поверить сейчас, но я часто хожу в театр и различаю наигрыш… Ваня, ты забыл удивиться. Ты знал.
— Предполагал. Можно было ожидать.
— Но кто-то же… Ваня!!
— А скажи, Мила, ты, случаем, отцу больше не звонила?
— Причем здесь… ну, я звонила, но совсем не для того…
— А для чего, если не секрет.
— Ну, просто о здоровье спросить, он о Женьке всегда…
— И ты между прочим сказала ему, что Женька, добрая девочка, проявляет участие к бедному родственнику из деревни.
— Ну, да, сказала, а что в этом такого, это правда… что ты так смотришь?… Неправда!
— Что неправда? Я ведь ничего не сказал. И потом, это все-таки, может быть, из-за меня. Я же следователю говорил тогда, что он приехал, — это все равно бы узнали, — что живет у нас; может быть, и этого уже было достаточно. Не будем, Мила, обвинять, подозревать друг друга. У нас же никогда такого не было. И мы этого не сделали, просто… просто мы оба этого хотели. Постараемся жить, как прежде, до него. Он мне тут последнее прости прислал! Смотри, какое: «Дядя, милый дядя, я вернусь, милай, и ты увидишь небо в алмазах. И отдохнешь». Видишь, твои культурные усилия не пропали даром.
— Он… он вернется?
— Это вряд ли. Оттуда не возвращаются.
«Привет, Витька.
Чего-то тебя не поймать — вот, вмылю пока. У меня все нормально. Из института ушел, строю свою этажерку в натуре. Правда, урезанную: второй ярус похерили, оставили один, козлы. Экономы. Я пытался доказывать, что двухуровневая ничего не решит, но мне тут малость подгадили — то есть, даже не малость, а очень прилично… но это долго рассказывать, — так что на мои расчеты теперь никто внимания не обращает и доводов не слушают. Ну и черт с ними. Упрутся в очередной раз рогом — дойдет. Так что строю пока то, что можно построить здесь и сейчас, а там видно будет. Зато в деньгах мало-мало выиграл; дело тоже не последнее, дочку в Англии учить — сам понимаешь. Жизнь, конечно, несколько другая, но ничего, попривык, молодость вспомнил, да и меньше жирных морд вижу, для души польза. Как твои дела? Я в сети видел, шевелятся у вас там с автолетами-то. Вот перейти бы тебе в такую контору, — нет возможностей? Или уже другие идеи?
Ну, не исчезай.
ИЖ»
«Ты злой, Гуня, какой ты… Нет, неправда, ты не злой, ты ожесточенный, как зверь затравленный, готовый кинуться на любого, и ты кидаешься на тех, кто о тебе заботится, кто тебя… жалеет. Ты ведь совсем не злой, Гунечка, ты благодарный, ты добро помнишь, животных любишь, потому что люди к тебе были жестоки, и ты им всем хочешь отомстить, и мстишь совсем, совсем не тем… И они на тебя охотятся… Ты, конечно, думаешь на моих, на отца — нет, Гуня, это не он тебя сдал. Я знаю тебя, ты мне не поверишь, и злобу затаишь, и мстить будешь, но это не он. Почему ты такой озлобленный, Гунечка? Ты довел моих, отец курит и не спит, мама плачет, они ссориться начали! Этого никогда, никогда не было, у нас дома всегда было так тепло, и всегда можно было придти и рассказать, и от тебя не отмахнутся и… и не предадут. Ну, мсти мне, храни на меня злобу, узник замка If. He могла я больше смотреть, как ты с кривой усмешечкой доводишь их, портишь им работу, настроение, жизнь. За что, Гуня? За что? Ведь они тебе ничего, кроме добра… — сколько же в тебе злобы, Гуня, — всю жизнь копил, всю жизнь брошенный, обиженный, никому не нужный… А я тебя не брошу, Гуня. Я тебя предала им, но я тебя им не отдам. Я тоже пойду к ним, сама. Пойду-пойду, не смейся, и никто меня не удержит. Не в рядовые пойду, я буду подготовленная, им такие нужны, которые умеют и думать, и драться… ну, и не страшненькие, они страшненькие сами. Но я тебя все равно у них найду. И вытащу, вот увидишь… Меня дед все подальше старается отправить. Все соблазняет-покупает Франциями и Америками… А я поеду, мне надо. Только не то, что он думает. Он думает, я нормальная шестнадцатилетняя идиотка, он вообще всех считает дураками — и правильно! Пусть покупает, не купит. Не такая уж я дурочка. Вот, в конкурсе поучаствовала, с Божьей и маминой помощью неплохо прошла, в Англии поучусь. Я пишу на твой секретный ящик. Я знаю, ты все равно сумеешь до него добраться и когда-нибудь прочтешь. Ты думаешь, ты один такой гениальный, что ко всем вломиться можешь? А вот и я к тебе в ящик залезла, и посмотрела эти твои дела — да! Я не все там поняла, но я поняла, что если я тебя сейчас не остановлю, то потом тебя уже ничто и никто — и ты погибнешь, ты станешь таким же, одним из них — ну, ненавидь меня, проклинай, мсти мне. Как хочешь… Я только надеюсь и… Бога молю, чтобы тебя не долго там продержали и скорей оттуда забрали — я знаю, они и не скрывают, что суда не будет, он как бы откладывается, и всех таких забирают в ОСБОНы и ОБСТы. Я хорошо буду знать сеть, Гуня, поеду учить ее в международный центр, какие у нас всё создают и всё никак не создадут. Я хорошо ее выучу и я найду тебя у них. Нет, Гунечка, я не гениальная, я твои пароли не взламывала и защиты не обходила, я просто надела банданчик — ты еще тогда так презрительно скривился, не помнишь? — села в стороночке и записала все, что ты делал. А потом, даже и не думая понимать, просто повторила. Не сразу, но, видишь, получилось, я упорная. И я вошла к тебе. И тоже не все поняла, но поняла главное: надо спешить, а то будет поздно, ты пропадешь… Гунечка, миленький, прости меня!.. Я знаю, знаю… не простишь. Я тоже оказалась из этого мира, который у тебя всю жизнь всё отнимал и вот теперь отнял последнее. И я Брут. Не простишь… Маугли, миленький, но нельзя же всю жизнь жить волком, выть волком, быть волком… Я овца? коза? Ну зарежь меня, съешь меня — но нельзя, Гунечка!.. Все, не могу больше писать, не буду больше… Я СПАСУ ТЕБЯ, ГУНЯ!»
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |