Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Случаи

I

– Да, юный мой коллега, зашить салфетку в брюшине оперируемого – это, конечно, рассеянность. Рассеянность отнюдь не похвальная. Но в конце концов салфетка рассосётся. Гораздо опаснее оставить в психике пациента некую инородность. И в этой области мы, врачи, я бы сказал, профессионально забывчивы. Люди – при частой смене – превращаются для нас в «случаи». В клинической практике, как вы знаете, так и говорят: случай номер такой-то, у случая повысилась температура, случай номер, экзиит.

Этот метод безразличия, унификация человека приводит иной раз к неожиданному – и всегда печальному – исходу. Ведь если в случае заведётся случайность, то… вы понимаете?

Расскажу вам один факт. Я тогда был начинающим врачом, как и вы. По ночам мне ещё часто снилось, как я срезываюсь на экзамене, и, просыпаясь, я с удовольствием вспоминал, что вся эта зубрёжка, лотерея билетов и прочее позади. Я тогда не понимал ещё, что университет – в широком смысле этого слова – собственно нельзя кончить и что практика есть ряд экзаменов и что на каждом из них легко «срезаться».

Это была худенькая, бедно одетая девушка. Боялась, нет ли чего в лёгких. Я тщательно осмотрел пациентку, аускультировал лёгкие, проверил сердце. Организм был вполне здоров, безизъянен. Только острое малокровие, сильный недохват жировой клетчатки. Необходимо хорошее питание. Не менее четырёх раз в сутки. Девушка молчала, глядя куда-то вниз и в сторону. Не пускаясь в дальнейшие расспросы, я написал рецепт. Необходимо было иннервировать аппетит. Аппетит естественно повысит питание. Питание же… ну и так далее. Занятый логическим ходом своей мысли, я не заметил, что пациентка, вынимая из портмоне, чтобы положить на край моего стола два рубля, нечаянно уронила его на пол. Из портмоне выкатился двугривенный и выпал ключик. И всё. Предупреждая моё движение, девушка быстро нагнулась, подняла. Через минуту её уже не было в кабинете. Мелочь эта вспомнилась мне позднее. А напрасно. Но вслед случаю другие случаи. Факт снова выпал из памяти.

Прошло лет пять. Проводя отпуск в Ялте, я как-то встретил на набережной молодую женщину, одетую в простой, но изящный костюм. Хотя лицо её было под тенью зонтика, но я признал в нём что-то знакомое. Рука моя поднялась к полям шляпы, и в тот же миг я увидел поверх зонтичной тени, я бы сказал, другую тень, психическую, скользнувшую по лицу женщины.

– Простите, я ошибся.

– Да, но не на этот раз. Мы встречались.

Голос был тоже знаком. У меня прекрасная память на голоса. Но слова, как и та, вторая тень, были несколько смущающи. Я задал осторожный вопрос, дама с ещё большей осторожностью отклонила его. Мы шли рядом вдоль череды розово-жёлтых мимоз. Забытый «случай» успел вернуться в память. Да, это была та, худенькая, боявшаяся за свои лёгкие. Только теперь лицо и фигура её значительно пополнели, острые углы закруглились и щёки были под ровным здоровым румянцем. Очевидно, рецепт мой, стимуляция аппетита, оказал надлежащее действие, и вот… Признаюсь, я даже с некоторой дозой самодовольства оглядел, так сказать, дело своих рук и хотел было бывшей пациентке напомнить о рецепте. Но в эту минуту я услыхал:

– Вот мой муж. Знакомьтесь. Я тебе говорила, помнишь, это доктор…

Моя фамилия подействовала как щёлк ножниц, перерезающих нить. Высокий мужчина в спортивном костюме, любезно осклабивший было рот улыбкой, вдруг сдёрнул улыбку с лица, и по глазам и губам его скользнула та вот психотень, на этот раз единственная.

Через минуту мы расстались. Несколько безразличных фраз, которыми мы успели разменяться, ничего не объяснили.

Только случай свёл меня в третий раз с моим давним «случаем». Это было дня через три, в городском саду, на музыке. Скамьи почти все были заняты. Заметив, что край одной из них свободен, я присел и оказался соседом всё той же пациентки. Она была одна. Правда, в окружении посторонних ушей. На этот раз я прямо задал свой вопрос. За эти дни он, как раз увязавшись за сознанием, не отставал от него, как приблудившийся бездомный пёс. Но соседка отрицательно покачала головой: к чему? Я решил настаивать. В этот момент нас прервала музыка. Неожиданно она оказалась моим союзником и ходатаем. Не знаю, что играли. Что-то грустное, но с той грустью, от которой делается легче, даже радостно. Я, разумеется, не музыкант и ничего в этих струнно-трубных делах не понимаю, но мне кажется глупым распространённое мнение о том, что так называемая «бодрящая музыка» должна быть весёлой, мажорной. Печальный шопеновский ноктюрн в ре-миноре, если только я не путаю, даёт мне гораздо больше бодрости, чем какой-нибудь залихватский распровесёлый марш.

Пока мы слушали, пододвинулся вечер. Соседка разрешила проводить её до дачи. Это было довольно далеко, по ту сторону Чукурлара.

Вначале мы шли молча, потом она сказала:

«Хорошо, я вам расскажу. Вы, вероятно, не помните всех деталей нашей первой встречи, встречи пациентки и врача. Я очень трушу докторов. И думается, не совсем напрасно. По крайней мере, случай с вами… Только прошу вас, не сердитесь на меня. Я ведь исполняю ваше же желание.

Притом начатое ещё не поздно прервать. Хотите дальше? Хорошо.

В то время мне жилось очень трудно, – так трудно, что иной раз, проходя мимо нищего, я завидовала нищему. Его деревянной чашке с медяками. Одна, в чужом городе. Помощи ждать было неоткуда. Вначале у меня были уроки музыки. Потом я их растеряла. Почти все. Пришлось продавать вещи. Но и вещей-то у меня было небогато. Сперва недоедание, потом голод. Самый обыкновенный голод, когда во рту ничего, кроме слюны, сердце вдруг падает в пустоту, головокружение и чувство какой-то странной безалкогольной пьяности. Помню сны, сны человека с желудком, готовым, кажется, переварить самого себя. Нечто вроде этого в сущности и происходило. Я ещё меньше понимаю в медицине, чем вы в музыке, доктор, как вы поторопились в этом признаться. Но я не знанием, а ощущением чувствовала, что моё тело съедает себя самое… Мне даже как-то приснился скелет, понимаете, пористый скелет, который всасывает в себя тело; от него, от тела, осталась только липкая какая-то перепонка, но ненасытный скелет засасывает и её; а сам он, заглотавший тело, разбух, раскостился и из белого стал розовато-красным и широкопорым, гадость такая. А другой раз, сейчас мне это кажется даже забавным, приснилось дерево на откосе, над вертикалью срыва: дерево было похоже на дикую вишню, но только вместо вишен с тонких зелёных черенков свесилось множество жёлтых копеек; копейки – на моих глазах – растут и круглятся в пятаки, пятаки, подёргиваясь серебристым налётом, разбухают в серебряные рубли. Я тянусь к дереву монет, взбираюсь по круче, вот-вот дотянусь, и на меня брызнет дождь монет; но песок под ногами осыпается, и я съезжаю вниз. Хоть бы ветерок, хоть бы лёгкий удар воздухом, чтобы сорвать хоть несколько серебряных плодов. Но вкруг дерева полное безветрие и ветви его застыли.

А тут ещё – я возвращаюсь в явь, доктор, – сочувственные кивки и советы людей, знавших, вернее полузнавших меня: вы плохо выглядите, надо к врачу. Я порядком мнительна. Что, думалось мне тогда, если к нужде прибавится болезнь? Тогда конец. Свалюсь в смерть, и жизнь пройдёт по мне, как по ровному месту. А жить-то хотелось, о, как хотелось! Молодость во мне кричала. И я решила: бороться до конца, бороться правдой, точным знанием своих сил. Да, надо пойти к врачу. Я пошла. Деньги, которые отнял у меня визит, были почти последними. Я всё-таки ещё поддерживала в себе жизнь, расчётливо распределяя гроши: дешёвая столовая раз в три дня – одно второе. Лекарство, которое я купила по вашему рецепту, оказалось дороже, чем я рассчитывала. Ну, делать нечего. Хорошо помню эту плоскую склянку с рецептным хвостом и мутно-жёлтой жидкостью внутри. Помню, с какой надеждой смотрела я на неё в первый день, и как жгуче возненавидела потом её. Её и вас.

Прежде всего, на лекарстве было написано: по три раза в день за час перед едой.

Для человека, обедающего раз в три дня, это создавало некоторые затруднения. В первые два дня я аккуратно выполняла требование аптечной склянки и после каждого приёма – точно через час – проглатывала кусок хлеба. Всё-таки. Но склянка была недовольна. Уже на второй день я почувствовала такой волчий приступ голода, что, нарушая бюджет, отправилась в столовку и израсходовала сразу свой недельный фонд.

И однако в эту ночь я не видела даже голодных снов. Голод не давал мне уснуть. Я проворочалась до утра, глотая обильно подступающую к языку едкую слюну.

Я и раньше знала, что значит быть в лапах голода, но только сейчас лапы эти выпустили свои когти. Мне положительно разрывало внутренности. К следующему вечеру я почувствовала жар и озноб. Жидкость в склянке медленно – ложка за ложкой – опускалась. Ещё ночь, и нечто снообразное вернулось ко мне. Но я видела его с раскрытыми глазами. Так, окно моей комнаты – под светом уличного фонаря – вдруг превращалось в витрину гастрономического магазина, заставленную всякой снедью. Я прятала лицо под подушку. От этой желудочной фата-морганы. И плакала, помню, плакала злыми, скудными слезами. Это было состояние, подводящее к самоубийству. По крайней мере, я тогда поняла, как это человек сам себя… Спасло меня, может быть, то, что лекарство в склянке несколькими часами раньше достигло стеклянного донца, чем моё терпение дна души.

Помню, как я, временами хватаясь за стены, с трудом дошла до ближайшей аптеки. В руках у меня были: склянка и рецепт. Перед глазами прыгали чёрные, в красных оторочках пятна. Они то срастались, застилая свет, то разрывались, обнажая прилавок, ряды бутылочек и пузырьков и вопрошающее пенсне фармацевта. «Что вот это?» – спросила я, подавая рецепт. Пенсне повисло над бумажной лентой: «Средство для возбуждения аппетита, сударыня. Прикажете ещё бутылочку?»

И вдруг, высокий подпотолочный шкап, беззвучно качнувшись, стал на меня падать: стеклянные квадраты дверец – стеклянные пузыри пузырьков -сверкающие грани бутылей – всё это, пересыпанное мириадами стёклышек пенсне, заблиставших отовсюду, стеклянной лавиной рушилось на меня. Защищаясь, я размахнулась склянкой и бросила её навстречу. Чей-то крик, мой или чужой, – не знаю, и сознание оборвалось. Говорят, я была в продолжительном и глубоком обмороке. Не знаю. Когда я очнулась, я увидела себя в какой-то незнакомой комнате, лежащей на кушетке. Надо мной наклонилось два лица: одно – лицо фармацевта, предлагавшего вторую склянку, другое – совсем незнакомого, с губами, крепко сжатыми над отстёгнутым воротом, в спортивной куртке. Если лицо аптекаря было равнодушно за двоих, то другое, то, что с ним рядом, было… за двоих взволновано. Это был случайный посетитель аптеки; участие его не ограничилось получасом. Во время моего медленного выздоровления он терпеливо помогал мне в моём возврате к жизни. Но не к той, прежней, – к другой. Не прошло и года, как мы стали мужем и женой. Мой муж – вы его видели – не медик, но ему я обязана жизнью. Вот и всё, кажется».

Мне, коллега, остаётся повторить: вот и всё. Потому что говорить о том чувстве стыда и растерянности, которые получил я в виде добавочного морального гонорара в тот вечер, мне что-то не хочется.