Анатолий Чупринский Маленькие повести о великих писателях

УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВОГО ШЕКСПИРА

Все началось с шутки.

— Хочу родить ребенка. Мальчика, — заявил как-то вечером, сидя в таверне «Лисий хвост», Джон Андервуд. Это был добродушный молодой человек внушительного роста, с неизбежными усами и бородкой. Он мечтательно устремил голубые глаза куда-то вдаль, и на его круглой, как луна, физиономии застыла странная улыбка.

Уильям Уайт и Роберт Шеллоу с любопытством уставились на Джона, ожидая продолжения, но его не последовало.

Трое друзей часто коротали время в этой, самой захудалой таверне на северной окраине старого Лондона. Все трое получили блестящее образование в кембриджском университете и принадлежали к высшему слою общества. Молодость и здоровье били в них ключом, и еженедельное, хотя и инкогнито, посещение таверны с самой дурной репутацией, было для них своего рода ритуалом.

Ночная стража с барабанным боем, алебардами и факелами сюда никогда не заглядывала, и частенько, после изрядной потасовки с подвыпившими посетителями, друзья выходили на улицу с особым ощущением полноты и радости жизни.

Джон Андервуд продолжал хранить молчание, и тогда Шеллоу, самый рассудительный из друзей, сделав внушительный глоток из кружки, выразительно кашлянул.

— Согласитесь, дорогой мой, — начал, как всегда очень издалека, Шеллоу, — Без женщины, в данном случае, обойтись трудно… А вы, насколько нам известно, даже не…

— Что за чушь! — возразил Андервуд и глаза его весело заискрились. — Можно обойтись и без женщины. Кроме того, мне нужен сразу взрослый ребенок. Юноша.

— Собираетесь кого-либо усыновить? — поинтересовался Уайт.

— Именно родить. Взрослого. И гениального! — без запинки ответил Джон. — Приглашаю вас в компаньоны.

Уайт и Шеллоу переглянулись. Андервуд невозмутимо продолжал:

— Родить обычного ребенка может любая женщина, любая курица. Родить гения! — произнес он загадочно, — На это способны только мы, мужчины в полном расцвете сил.

Джон нахмурился и потер ладонью лоб.

— Имя. Меня беспокоит имя. Имя… это судьба!

Оглянувшись по сторонам, Андервуд сделал друзьям жест рукой и все трое, навалившись на стол, сдвинули головы и понизили голоса. Впрочем, они вполне могли этого и не делать. В тот морозный зимний вечер в таверне было на редкость мало посетителей.

За стойкой у бочки скучал хозяин. Маленький, чернявый человечек с бегающими, как у мышонка глазками. Звали его Вилли, а фамилия была совсем уж убийственной — Рипскеш. Его предки были выходцами откуда-то с востока, отсюда такая странная фамилия. Она не раз давала повод друзьям для самых разнообразных, но всегда остроумных шуток. Завсегдатаи звали его просто Рипс.

Таверна недаром имела дурную репутацию. Низкие, прокопченные потолки, скрипучие, неровные половицы пола, да единственное маленькое окно. Здесь невольно хотелось замыслить крупную авантюру. Или, на худой конец, мелкое злодейство. Качество хереса, который подавал в глиняных кружках услужливый Рипс, вопрос особый. Сделав пару глотков этого пойла, любой, самый добродетельный островитянин, тут же жаждал сотворить что-нибудь эдакое, из ряда вон.

Спор за столом наших знакомых между тем нарастал. Друзья уже начали размахивать руками, что не очень свойственно людям их круга.

Более других горячился Уайт. Уильям Уайт. Его худое лицо с тонким, прямым носом и близко посажеными глазами, казалось, было создано для сдержанности. Но именно этого качества ему всегда и недоставало. За глаза друзья называли его «Уиф-Я-Протиф».

— Я против! — скороговоркой заявил он. И добавил. — Ваша затея представляется мне наглой по форме и абсолютно безнравственной по содержанию.

— Но чрезвычайно увлекательной! — вставил Шеллоу.

— Не спорьте, друзья мои! — слегка раздраженно подытожил Джон Андервуд. — Юноша должен быть, как минимум, гениальным. Иначе и затеваться не стоит. Где он проявит свои таланты…

Андервуд на секунду задумался, потом продолжил:

— Мы можем сделать его, скажем, великим путешественником. Или великим любовником.

— Одно другому не мешает, — заметил Шеллоу.

— Что вы имеете в виду? — насторожился Уайт.

— Сделаем его великим писателем. И заодно пылким любовником. Охватим сразу всех знакомых дам, — увлеченно говорил Шеллоу. И глаза его при этом победительно сверкали.

— Это возможно… — впервые за весь вечер, задумчивым тоном протянул Андервуд. — Скажем, пятьтдесят-шестьдесят женщин в год…

— Сколько-сколько!? — ахнул Уайт.

— Почему бы и нет! — пожал плечами Андервуд. — Если для дела.

— Я против! — настаивал Уайт.

— Главное, имя… — вдохновенно продолжал Андервуд. — Оно должно быть хлестким, запоминающимся, как… удар хлыста! Шипение… свист… и бац! Точно в цель! Что бы нам такое придумать?

Он на мгновение закрыл глаза и наморщил лоб. Но вот голубые глаза широко распахнулись и лицо его просияло.

— Нашел! Оно… Эй, любезный! — повернулся Андервуд к хозяину, стоящему за стойкой, — Как правильно пишется твое имя? По буквам!

Чернявый хозяин встрепенулся и, как обычно, заулыбался.

— Рипскеш, сэр! Вилли Рипскеш… Мои родители были…

— Погоди! — прервал его Андервуд, — Скажи еще раз! По буквам!

— Рипскеш… Вилли… — растерявшись, медленно произнес он и слегка наклонил голову, ожидая дальнейших вопросов.

Андервуд только махнул рукой. Он порывисто встал и стремительно подошел к окну, все стекло которого было покрыто ровным и почти прозрачным слоем тонкого инея. Андервуд подышал на палец и начал что-то царапать на стекле. Шеллоу и Уайт с любопытством наблюдали за его манипуляциями. Закончив царапать стекло, Андервуд, с довольным видом, повернулся к столу и широким жестом указал друзьям на дверь.

— Прошу! На улицу! Прошу, прошу!

— Может быть, летом… — наивно поинтересовался Шеллоу.

— Немедленно! Сейчас же! — зарычал Андервуд и почти силой увлек обоих под руки на улицу.

Через стекло таверны хозяин с неудовольствием наблюдал, как веселая троица заглядывала в окно, во все глаза пялилась на начертанные на стекле буквы и что-то темпераментно обсуждала.

«Как бы стекло не попортили!» — только и успел подумать Вилли, как друзья вернулись.

Усевшись на прежние места, троица долгое время хранила глубокомысленное молчание. Было видно, они сильно взволнованы.

«Грандиозные перспективы! Дух захватывает!» — думал Андервуд.

«Зря ввязался в эту авантюру!» — думал Уайт.

«Лондон встанет на уши! Да что там, Лондон…» — думал Шеллоу.

Тут уместно уточнить, что все трое были безусловно, творческими натурами. Шеллоу сочинял баллады и сонеты, Уайт увлекался историческими хрониками и сам подумывал написать роман, а перу Андервуда уже принадлежали несколько пьес. Правда, ни одно из их произведений не было напечатано и не видело свечей рампы. В кругу наших героев считалось дурным тоном публиковать что-либо под своим именем и вообще увлекаться сочинительством.

Наши знакомые были заядлыми театральщиками. Не пропускали ни одного представления, даже самой захудалой провинциальной труппы. Впрочем, какие еще развлечения, кроме театра, могли себе позволить образованные молодые люди в шестнадцатом-то веке.

Первым нарушил молчание Уайт.

— Имя звучное, — задумчиво протянул он, — но где гарантия, что в каком-нибудь городишке, вроде Стратфорда, не проживает тип с подобной фамилией?

— Если свечи зажигают, значит, это кому-то нужно! — отрезал Джон Андервуд. — «Пот-ря-са-тель!». То, что нам нужно!

Друзья еще некоторое время посидели в таверне, перекидываясь незначительными фразами. Потом, щедро расплатившись, вышли на улицу и скрылись в морозной дымке вечернего Лондона.

Если бы хозяин таверны вышел вслед за ними и заглянул бы в окно собственного заведения, он прочел бы, нацарапанную на стекле, четкую, как удар хлыста, надпись… Ш… Е… К… С… П… И… Р…

Но Вилли Рипскеш был ленив и нелюбопытен, да и на улице в тот вечер было на редкость холодно. Он поежился, задул одну из двух сальных свечей и погрузился в подсчеты дневной выручки, которой, как известно, всегда недостаточно.

Во второй половине шестнадцатого века время на британских островах имело странную особенность — оно вело себя как ему вздумается. Чем медленнее двигались почтовые кареты, тем быстрее оно летело. Не успел английский обыватель перевести дыхание, как зима кончилась и началась стремительная, сумасшедшая весна.

Тот год был отмечен самым знаменательным театральным сезоном. Такого бешеного интереса к театру Англия еще не знала.

Десятки бродячих трупп, как по команде, бросились на штурм театрального Лондона. Под сценические подмостки спешно оборудовались даже заброшенные конюшни и портовые склады. Само собой, все гостиницы и постоялые дворы, для тех же целей, были забронированы задолго до конца апреля.

Возникало ощущение, будто добрая половина страны сорвалась с мест и, забросив дела, с головой кинулась насыщаться театральными впечатлениями. Купцы, матросы, трактирные девки, мясники, клерки из ратуши, аптекари, школяры, конюхи… Почти поголовно все население Лондона превратилось в публику. Искреннюю, наивную и бесконечно жадную до впечатлений. Все новых и новых.

В полутора километрах от моста через Темзу, если двигаться строго на юг, находился постоялый двор «У Сьюзен». Почему он так назывался, никто не знал. Ни о какой Сьюзен никто не слыхивал. В том апреле постоялый двор оккупировала одна из бродячих трупп. Репертуар ее состоял в основном из фарсов и пустых комедий.

Ведущим актером у них был молодой Вильям Портер. Каждый день, после полудня, он заходил в свою крошечную каморку, которая служила и жилищем, и гримерной одновременно, переодевался и садился за гримерный столик. Раскладывал коробки с гримом, парики, баночки с кремом, зажигал справа и слева от зеркала сальные свечи, и только потом, нахмурившись, начинал рассматривать свое отражение. Он хмурился, потому что сам себе нравился.

Портер был молод. Бесконечно молод. Как и каждый одаренный актер, в душе он был ребенком. Он только начинал карьеру и еще не сыграл ни одной значительной роли, но уже все мужчины, знатоки театра, симпатизировали ему, а женщины поголовно в него влюблены.

Разумеется, Вильям не был негром преклонных годов и потому английским владел отменно. Правда, латынь он знал плохо, а греческий еще хуже. Его коньком была риторика. Где, когда, у кого он всему этому выучился? Сие тайна покрытая мраком. Во всяком случае, объявившись в Лондоне в составе бродячей труппы, он сходу поразил всех театралов умением сочинять сонеты, которые сыпались из него, словно горох из прохудившегося мешка.

Ходили слухи, одно время он учительствовал в каком-то сельском захолустье. Якобы, там и произошло его знакомство с будущей женой. Сошлись они на сеновале местного кузнеца и через три-четыре месяца вопрос, «жениться — не жениться», встал со всей остротой.

«Покрыть грех», в те времена для истинного британца считалось вопросом принципа. Простолюдины, каковым по происхождению был Вильям, отнюдь не являлись исключением из этого правила.

Буквально через неделю после свадьбы наш доблестный Вильям исчез, будто сквозь землю провалился. Поговаривали, отправился вслед за этой самой бродячей труппой, дававшей в то время представления в соседнем городе. Невеста, то бишь, уже законная жена, разумеется, горько плакала. Потом отвлеклась на родившегося ребенка. Домашние были счастливы, родилась девочка. Мальчик мог унаследовать от своего родителя дух бродяжничества, каковым страдали многие из рода Вильяма. Девочка, она как-то спокойнее, надежнее.

Портер уже наносил грим на лицо, когда в дверь требовательно постучали. В каморку решительно вошли три джентльмена. То, что они джентльмены, было ясно с первого взгляда. Хотя ни один из них даже не кивнул.

Все трое уставились на Портера, как на диковинное животное.

«Бить будут!» — почему-то мелькнуло в голове у Портера, но он не подал и вида. Продолжая гримироваться, он мысленно перебрал все свои карточные долги, всех любовниц за последнюю неделю, но не нашел ничего замечательного.

Вперед выступил один из джентльменов. Разумеется, это был Андервуд. Он сразу взял быка за рога.

— Хотите стать гением? — напрямик спросил он Портера.

Портер был прирожденным актером. Его не могла смутить любая неожиданность. Даже если бы потолок внезапно обрушился, он бы и бровью не повел, продолжая гримироваться.

— Сколько заплатите, сэр? — вежливо поинтересовался он.

Трое друзей переглянулись и дружно захохотали.

— Вижу, мы договоримся. — отсмеявшись, продолжил Андервуд.

В этот момент распахнулась дверь и на пороге появился совсем молоденький юноша, почти мальчик. В женском платье. Его редкой красоты лицо было еще без грима.

— Вильям! Ты обещал повторить нашу сцену! — напряженным тоном произнес юноша.

— Я всегда держу слово, Томми! — кивнул Портер.

Юноша быстрым и настороженным взглядом окинул трех джентльменов и, так же бесшумно как появился, исчез за дверью.

Шеллоу взял в руки стул, попробовал его на прочность, и только после этого уселся поближе к Портеру.

— Друг мой! — начал, как всегда издалека, Шеллоу. — Любите ли вы театр, как я люблю его? То есть, всеми силами души вашей… Со всем исступлением, на которое способна только молодость…

— Больше жизни! — в тон ему, не моргнув глазом, ответил актер.

Андервуд незаметно одобряюще кивнул, но Шеллоу почему-то уже не хотелось продолжать в столь патетическом духе. Он на секунду замолчал и внимательно осмотрелся вокруг.

Каморка производила удручающее впечатление. Облупившаяся краска по стенам, паутина в углу и какой-то громоздкий сундук, вместо кровати — все свидетельствовало о крайней нищете бродячей труппы.

Шеллоу решил зайти с другой стороны.

Глядя на костюм Портера, висевший на стенке, он тихо спросил:

— Что вы скажите о современных драматургах?

Ответ был мгновенным.

— Все они дураки!

Портер произнес это тоном человека, утверждающего, что земля вертится вокруг солнца. И никак иначе.

— Почему вы так считаете? — вкрадчиво спросил Шеллоу.

— Их пьесы не то что играть, даже читать невозможно! — пожав плечами, как нечто само собой разумеющееся, произнес Портер. И добавил. — Один этот… Кристофер Марло чего стоит!

— Вы знакомы с Марло? — сдержанно спросил Андервуд.

— Еще бы, сэр! Он мне глаз выбил!

— Глаз выбил?! — ошарашено переспросил Уайт.

Все трое слегка напряглись и начали более внимательно присматриваться к лицу Портера. Но тот лишь помотал головой.

— Не-е… не глаз. Зуб выбил!

— Вы сказали… глаз! — упорствовал Андервуд.

— Говорю же, зуб! Во-о… видите, дырка! Кулаком ка-ак двинет! И все потому, что мне его пьеса не понравилась. Я ему так и сказал. Пьеса ваша, сэр, дерьмо собачье, и вы сами, сэр, не лучше. Он и кинулся. А еще Кембридж кончил.

Сзади скрипнула дверь. Какая-то накрашенная девица заглянула в каморку и коротко хохотнула.

— Чего тебе? — спросил ее Портер.

Девица опять хохотнула и исчезла. Портер извинился и быстро вышел из каморки. Друзья приготовились ждать.

Им немногое удалось разузнать о его прошлом. Говорили, что он бросил богатую жену с ребенком где-то в глухой провинции. Говорили, что она намного старше его и вдобавок хромая на правую ногу. Говорили, что он член какого-то тайного ордена, итальянского или французского. Но толком никто ничего не знал.

Еще говорили о женщинах. Молва приписывала их ему несметное количество. Но это было только на руку нашим знакомым.

Портер вернулся так же стремительно. Он быстро сел, взглянул в зеркало и нахмурился.

Андервуд остановился за его спиной.

— Для начала вам придется сменить фамилию.

— Охотно, сэр! — с готовностью согласился Портер. — Если по совести, мне моя порядком осточертела. Одни неприятности.

— Что вы скажите о фамилии… Шекспир? — осторожно спросил Уайт.

Портер как-то странно среагировал. Впервые за всю беседу, он неожиданно вздрогнул и побледнел, но быстро взял себя в руки. Вымученно усмехнулся.

— Фамилия как фамилия, — пожал плечами он, — Бывает и хуже. Почему именно она?

— Судьба, провидение… — заговорчески шепнул Шеллоу.

— У нас в Стратфорде этих шекспиров… Плюнешь из окна в воскресенье, попадешь в какого-нибудь шекспира.

— Прекрасно! С этой минуты, вы… Вильям Шекспир! — решительным тоном заявил Андервуд.

— Если заплатите все мои долги, буду менять фамилию хоть каждую неделю. — заверил Портер.

Со двора уже доносились веселые выкрики, возгласы, смех… Наиболее нетерпеливые из публики проникли во двор и толкались уже возле самого помоста.

Друзья, договорившись о встрече в самом скором времени, выбрались из каморки. Не успела дверь за ними до конца закрыться, как в каморку вошел, уже знакомый нам, красивый юноша в женском платье. Теперь его лицо было густо намазано краской, глаза подведены, губы ярко накрашены.

— Чего хотят от тебя эти джентльмены? — настороженно спросил Томми, — Мне они не нравятся.

— Хотят дать кучу денег. — усмехнулся Портер. — Взамен просят, чтоб я сменил фамилию и сыграл роль. Не совсем обычную… И играть ее придется в жизни. — вздохнув, закончил он.

— Я боюсь за тебя, Вильям! — строго сказал юноша. — Я знаю, ведь ты… не тот, за кого себя выдаешь.

Наступила довольно долгая и мучительная пауза.

— Томми, мальчик мой! Подойди ко мне. — произнес Портер.

Томми медленно подошел и поднял на него свои красивые глаза. Портер положил ему руки на плечи.

— Ты тоже… не тот, за кого себя выдаешь! — произнес он.

Юноша резким движением стряхнул руки Портера со своих плеч и стремительно вышел из каморки. Портер засмеялся и, покачав головой, опять уселся за гримерный столик.

Покинув первым постоялый двор, Андервуд на улице сделал жест своему кучеру, чтоб следовал за ним, и решительно зашагал по дороге к центру города. Уайт поспешил за ним, а Шеллоу, после короткого раздумья, вскочил в карету, как раз проезжавшую мимо.

Так они и двигались к большому лондонскому мосту: впереди вышагивал Андервуд, за ним, тщательно обходя лужи и колдобины, семенил Уайт, пытаясь пристроиться к Джону, то справа, то слева, а замыкала шествие карета, в которой восседал всем очень довольный, улыбающийся Шеллоу.

«Начало положено! Вперед! Только вперед!» — думал Андервуд.

«Этот малый… Портер, не прост. Совсем не прост!» — думал Уайт.

А Шеллоу ни о чем не думал. Удобно устроившись в карете, прикрыв глаза под лучами весеннего солнца, он бубнил себе под нос какую-то незатейливую мелодию и был чрезвычайно доволен.

Спустя полторы недели продавцы городских баллад известили читателей о дебюте молодого автора, неизвестного Шекспира. Из листков, мгновенно раскупаемых из-за своей дешевизны, было ясно: Во-первых, название пьесы невозможно запомнить — «Правдивая история вражды между двумя славными домами Хейвуда и Хотсона, с изображением смерти доброго герцога Ричардсона, и трагическим концом гордого графа Семптона…», и так далее, еще пять-шесть фраз; Во-вторых, исполнять главную роль герцога Ричардсона будет непосредственно сам автор.

Название публике понравилось, хотя мало кто дочитывал его до конца. Историческая основа и намеки на день сегодняшний всех волновали. Настораживала и даже возмущала наглость какого-то провинциального выскочки. Быть автором пьесы и исполнителем главной роли одновременно? Назревал крупный скандал.

Впрочем, кто не рискует, тот эля не пробует.

Разумеется, под именем «Шекспир» выступили наши знакомые. Отсюда столь длинное название. Ни один из соавторов не хотел уступать, (ну, просто ни в какую!), и три названия соединили вместе.

По распоряжению Андервуда на постоялый двор доставили целую дюжину новых дубовых бочек, взамен старых. Их поставили от стены до середины и покрыли досками. Стена была готова. Колонны, справа и слева, украсили зелеными ветками, а пространство между дверьми занавесили полотном, на котором изобразили гербы славных домов Хейвуда и Хотсона. Старый двор преобразился. Правда, флаг на башне в честь представления не поднимали. Просто самой башни не было.

Андервуд стремительно ходил по всему зданию, появляясь в самых неожиданных местах, и давал распоряжения всем, кто попадался на его пути. Уайт, уединившись с хранителем книги и суфлером Томасом Хартом, что-то правил в рукописи. И лишь Шеллоу, поставив в самом центре двора кресло, восседал на нем, как на троне, покуривал трубку и, с видимым удовольствием, обозревал суматоху вокруг.

Проходя по коридору первого этажа, Андервуд услышал за одной из дверей женский плач. В другой ситуации он не придал бы этому значения, но сегодня…

Джон осторожно подошел к двери и прислушался. За дверью плакала девушка. Горько, навзрыд.

Джон решительно постучал в дверь набалдашником трости. Плач мгновенно прекратился. Он постучал еще раз.

Дверь открылась, на пороге стоял Томми в мужском костюме.

— Что вам угодно, сэр? — сухо спросил он.

— Могу чем-нибудь помочь?

— Нет, сэр! — ответил юноша и захлопнул дверь. Прямо перед носом потрясенного Андервуда.

Андервуд несколько мгновений стоял неподвижно перед закрытой дверью. Какая-то неясная догадка, нелепая и ужасная, мелькнула у него в голове, но он отогнал ее.

«От себя не убежишь!» — думал Вильям, сидя в своей каморке и лихорадочно накладывая грим на лицо. «Если родился Шекспиром, ты и в Африке будешь Шекспиром! Сколько не меняй фамилию, она все равно тебя достанет!».

Кстати, о самой фамилии «Шекспир». Поговаривали, еще прапрадед Вильяма, обладая диким нравом, имел привычку, упившись до озверения, загонять своих домочадцев на высокое, ветвистое дерево, растущее во дворе. Всю ночь он мощно тряс огромное дерево своими лапищами. Мечта у него, видите ли, такая была. Чтоб домочадцы посыпались с веток, как спелые яблоки.

Как правило, раз в неделю прапрадед тряс ветвистое дерево во дворе своего дома. И распевал во все горло воинственные гимны. Ходили слухи, отсюда и пошла фамилия «Шекспир», что всего-навсего означает «Потрясатель».

Хотя, возможно, это только легенда.

Сегодня, сидя перед зеркалом, Вильям уже не хмурился. Не до того было. Никогда еще он так не волновался. На молодого актера волнами накатывал панический страх. Совсем не так представлял он себе свое будущее, когда, сменив фамилию на «Портер», бежал без оглядки из Стратфорда. Совсем не так.

Вильям вовсе не был глупцом. Он не позволил бы себе слепо ринуться в столь дикую авантюру. Но, увы, положение его…

Карточные игры приносили одни долги, а жалование актера, о нем и вспоминать не хотелось. Проще говоря, Вильям был на содержании сразу у нескольких любовниц.

Андервуд сдержал слово, заплатил все его долги. И даже подарил ему прекрасный костюм. Со своего плеча. Правда, никаких бумаг с обязательствами Вильям не подписывал. Это внушало легкую, призрачную надежду на свободу. Но все же, все же…

Тем временем во дворе кто-то надумал навести чистоту с помощью новой метлы. Поднялась ужасающая пыль. И Шеллоу, вместе со своим троном, вынужден был с позором бежать во внутренние коридоры здания.

За маленьким столиком у выхода на помост сидел Уайт. Он сосредоточенно вычеркивал и что-то дописывал в рукопись. Вычеркивал и дописывал. Рядом стоял Томас Харт. Медленно жуя бутерброд из яичницы с бычьим салом, он поглядывал через плечо Уайта и рукопись и изредка одобрительно кивал головой.

— Успех будет? — неожиданно спросил Уайт.

— Хорошо бы скандал какой-нибудь случился… — неопределенно ответил старый суфлер. — Публика любит скандалы.

Томас отряхнулся и, открыв дверь во двор, посмотрел на небо.

«Как бы дождя не было!» — подумал он и задернул занавеску.

Представление чуть было не началось раньше времени. Кто-то решил опробовать новый гонг и, что есть силы, ударил в него палкой.

Публика, в нетерпении ожидавшая у запертых ворот, заволновалась. Двое подвыпивших подмастерьев и какой-то иностранный матрос принялись дубасить кулаками и ногами в ворота, требуя, чтоб их немедленно впустили. У ним присоединились вездесущие школяры. Этим только дай повод побузить. Раздались угрожающие возгласы. И Томасу Харту не оставалось ничего другого, он дал сигнал — открыть ворота.

Публика хлынула во двор настолько стремительным бурным потоком, что чуть не снесла сами створы ворот. Помощники суфлера едва успевали собирать плату за вход, по пенни с носа.

Зрители, с трех сторон окружившие помост, бесконечно вертели головами, пытаясь прочесть плакат вокруг двора, на котором было написано название пьесы… Конюхи, мясники, купцы и аптекари, мужчины и женщины… все одновременно двигались, разговаривали, здоровались и шептались, перекликались и смеялись…

Тут и там сновали торговки яблоками, элем и пудингом. Смех, восклицания…

Словом, атмосфера взвинченности и ожидания праздника.

В галерее второго этажа появилась знатная дама в полумаске. Ее сопровождал кавалер при шпаге. Добрая половина двора тут же принялась разглядывать гостей и вслух обсуждать их скрытые достоинства и явные недостатки.

Вильям несколько раз сильно выдохнул и, прислонившись спиной к стене, стал ждать. Выход на помост ему загораживали спины Уайта, Шеллоу и Андервуда. Все трое, согнувшись в три погибели, сквозь дырки в занавеске разглядывали публику.

Ударили в гонг. Публика постепенно успокоилась, шум стих. На сцену вышел музыкант с флейтой и заиграл грустную мелодию. Доиграв до конца, музыкант поклонился. Вильяму было пора выходить. Спектакль начинался его монологом, но…

Но Вильям и не думал выходить на сцену. С ним случилось то, о чем со страхом рассказывают старые актеры. В эту минуту он почувствовал, что карьера драматурга его больше не прельщает. Ему неудержимо захотелось только одного — бежать куда глаза глядят! И как можно быстрее! Но ноги отказывались подчиняться.

Музыкант на помосте, скосив глаза в сторону двери, увидел, что никто не выходит и заиграл мелодию еще раз. Закончив второй раз играть, он второй раз поклонился. Наступила томительная пауза.

Публика начала смеяться. Сначала раздались отдельные смешки, глухой ропот. Потом смех начал волнами гулять по всему двору.

Вильям стоял в коридоре у стены, как Прометей прикованный. Широко раскинув руки, он будто пытался втиснуться в стену. Ноги его приросли к полу. На лбу выступил холодный пот. Еще мгновение и он просто убежал бы с постоялого двора.

Андервуд, предвидя такой поворот событий, преградил ему путь. Цепко схватив Вильяма за руку, он щелкнул пальцами музыканту. Музыкант понял. Вздохнул и принялся играть в третий раз. Закончив, он уже не стал кланяться. Повернулся и ушел за занавеску.

Андервуд и Уайт подвели за руки Вильяма к занавеске.

Какой-то писклявый голос с галереи пронзительно выкрикнул:

— Ричардсо-он… погрузился в со-он!!!

Публика встретила эту остроту взрывом смеха.

Вильям вздрогнул и попытался освободиться.

Но тут над самым его ухом раздался повелительный окрик:

— Ну! Впере-е-ед!!! — зарычал Андервуд.

На плечо Вильяма опустилась могучая рука Джона и вытолкнула его на помост. Вдобавок кто-то, (наверняка, это был Шеллоу, кто же еще!), дал ему легкого пинка под зад.

Вильям вылетел на самую середину помоста. Двор просто загрохотал от немыслимого восторга…

Вильяму показалось, что он впервые в жизни ступил на сцену. Он не знал, куда повернуться, когда начать. Встав в неестественную позу, он напряженно ждал, когда, наконец, публика успокоится.

Но двор начал бесноваться. Рев голосов и топот ног были способны заглушить рев морского прибоя! Столичная публика всегда прибегала к этому несложному приему, чтобы смущать молодых актеров. А тут как раз подходящий случай! Какой-то молоденький провинциал осмелился выступить еще и в роли автора!

Двор бесновался и орал дурными голосами…

… Но к Вильяму вдруг вернулось присутствие духа. В нем вскипела горячая актерская кровь. Не произнося ни звука, он начал шевелить губами, широко открывать рот, корчить страшные рожи, простирать к зрителям руки, шагать по помосту взад-вперед, делая вид, будто произносит страстный монолог…

Наконец публике наскучило и ей захотелось послушать. Постепенно шум стих. Тут-то и обнаружилось… Вильям просто одурачил всех. Когда зрители это поняли, они опять словно с цепи сорвались. Но на сей раз они неистово аплодировали самому Вильяму Шекспиру!

В воздух полетели головные уборы!

Но самое удивительное случилось минутой позже. Вильям поднял вверх руки, чтоб все-таки произнести монолог. Наступила оглушительная тишина. Не успел он и рта раскрыть, как прогремел гром.

Самый настоящий. С небес!

Какая-то торговка дико вскрикнула. В ответ ей раздался дружный смех подвыпивших подмастерьев. Публика заволновалась. И в ту же секунду на двор обрушился ливень…

Визги, крики, стоны…

Знатная публика из-под навеса второго этажа с удовольствием наблюдала, как по двору метались, спотыкались, падали, кричали, смеялись и ругались мясники, аптекари, клерки из ратуши, матросы, накрашенные девицы…

Школяры с галереи второго этажа, хохоча, начали швырять в публику моченые яблоки… Им в ответ полетели многочисленные комья грязи… И даже чей-то сапог…

Здоровенный нетрезвый детина в куртке с капюшоном взобрался на помост и с яростью грозил кулачищем небу…

А ливень только усиливался и усиливался… Пока не накрыл весь постоялый двор сплошной стеной…

Представление было сорвано. Что об этом думали трое наших друзей, лучше не описывать.

Лондонская квартира Андервуда была обставлена в охотничьем стиле. Лично сам Джон терпеть не мог охоту, и все что с ней связано, но, подчиняясь традициям своего древнего рода, по стенам, между портретами многочисленных предков, повесил рога оленей, чучела птиц.

Тут и там валялись шкуры самых разнообразных зверей.

Ярко пылал камин. Друзья сидели за длинным столом на стульях с высокими испанскими спинками и пили мадеру.

— Наш подопытный заставляет себя ждать. — довольно мрачно констатировал Уайт.

— Подопечный, — улыбнувшись, мягко уточнил Шеллоу.

Андервуд, сидевший во главе стола, промолчал. Сегодняшняя встреча с Вильямом должна была решить многое. Неудача первого спектакля поставила под сомнение весь блистательный проект. Джон был отнюдь не из породы тех людей, которые при первой же неудаче, отказываются от всего замысла. Но даже его одолевали сомнения.

«Быть или не быть?» — напряженно думал Андервуд.

Время шло, Вильям Шекспир все не появлялся…

… Светлая лунная ночь большая редкость в весеннем Лондоне. Легкий, почти прозрачный туман с Темзы, длинные тени от соборов и башен создают нереальную атмосферу. В такие фантастические ночи на пустынных улицах можно услышать и громкое пение, доносящееся из распахнутых окон ближайшего кабачка, и заливистый женский смех со скамейки в соседнем парке, и протяжный вой на луну сторожевых собак, звенящих цепями у портовых складов.

Но горе тому из столичных жителей, кто расслабился, воспринял невероятную красоту ночного города, как некое художественное творение Создателя и напрочь потерял бдительность. Именно в такие прекрасные ночи и случаются в Лондоне самые жуткие кровавые преступления и ограбления.

Впрочем, ни один здравомыслящих, жителей столицы, не выйдет в сумерках на улицу без ножа или шпаги. Даже представительницы слабого и прекрасного пола, если обстоятельства вытолкнут на улицу, спрячут под изящным плащом маленький кинжал.

Самые невероятные встречи происходят в такие ночи…

Вильям шел на свидание с незнакомкой. В антракте спектакля какой-то мальчишка, из тех, что вечно вертятся около театра, сунул ему записку. Всего несколько слов. «Жду вас в трактире „Сокол“ после полуночи. Только посмейте не прийти!». Приписка таила в себе угрозу. Скрытую, но очень определенную. Бумага пахла французскими духами. Ясно, что писала какая-то знатная дама.

Не успел Вильям пройти и двадцати шагов от театра, как почувствовал за собой слежку. Чувство опасности никогда не покидало его, даже во сне. Оно не раз спасало ему жизнь в этом большом и тревожном городе.

Дважды Вильям резко сворачивал в узкие улочки и, затаившись у стены, ждал появления из-за угла преследователя. И дважды звук шагов невидимки затихал где-то совсем рядом. Потом исчезал вовсе.

У дверей трактира его встретил кавалер в плаще со шпагой. Тот самый, что сопровождал даму в полумаске на спектакле. Он кивнул Вильяму и они вошли внутрь.

В трактире было полным-полно народа. Они поднялись по скрипучей лестнице и долго шли по темному и узкому коридору. Кавалер подошел к двери и трижды постучал. Еще раз кивнув, он исчез в темноте коридора. Вильям перевел дыхание и отворил дверь.

Посреди комнаты на стуле сидела дама в полумаске. Вильям смотрел на нее во все глаза и ничего не понимал. Она резким движением сняла маску с лица. Вильям тихо охнул.

«Смуглая леди! Фрейлина самой королевы!» — пронеслось в голове. Она была очень известной особой в Лондоне. Красотой затмевала самых знаменитых и богатых красавиц высшего света.

Вильям молча смотрел на нее. Разглядел, что она едва заметно усмехнулась. На ее смуглых щеках появились ямочки.

— Я ваша поклонница. Вы удивлены? — певуче спросила Леди.

— Да-а… — выдохнул Вильям.

— Вы всегда такой… немногословный?

— Да-а… — еще раз выдохнул он.

Некоторое время она удивленно молчала.

— Какие-нибудь слова, кроме «Да-а…», знаете?

— Да-а… — уже ничего не соображая, молвил Вильям.

Леди звонко и весело расхохоталась.

— Вы так красивы! — с трудом выдавил из себя Вильям.

— Знаю. — притворно вздохнув, сказала она, — Скорее красота утащит добродетель на панель, нежели добродетель упрячет красоту в монастырь. Я буду вашей покровительницей! — неожиданно жестко заявила Смуглая Леди. И добавила. — Надеюсь, вы не против?

Вильяму не оставалось ничего другого. Он широко развел руки в стороны. Мол, я в восхищении.

— Не волнуйтесь, — продолжала Смуглая Леди, — Взамен не потребую… ни-че-го! Понимаете? — с ударением произнесла она. — Посвятите мне несколько ваших сонетов… Слышала, у вас неплохо получается… Женщине многого не надо. Два-три знака внимания… Ступайте! — без всякой связи с предыдущим, сказала она, — Буду следить за каждым вашим шагом, Вильям Шекспир! Ступайте!

Пошатываясь и натыкаясь на все углы, Вильям с трудом выбрался из трактира. Только здесь, на темной улице, под ослепительно яркими звездами, он смог перевести дыхание.

Сначала пошел не в ту сторону. Спохватившись, повернул к своему дому, то есть, к театру, и опять услышал за спиной четкий стук шагов.

В одном из переулков, изловчившись, он сумел ухватить преследователя за шиворот и приставил ему к горлу нож. Каково же было изумление, когда он увидел знакомое лицо партнера по сцене.

— То-омми! — воскликнул Вильям. — Шпионишь за мной?!

Через полчаса Вильям уже расхаживал по своей тесной каморке большими шагами. Насколько это было возможно. Томми застыл, как изваяние, посреди комнаты. В его огромных, красивых глазищах застыло нечто большее, чем просто страх.

— Раздевайся! — нарочито грозным тоном произнес Вильям.

— Как ты… смеешь… Вильям!? — прошептал юноша.

— Раздевайся, юноша! Раздевайся! Буду тебя сечь и пороть! Ты заслужил это наказание! — продолжал Вильям с затаенной усмешкой. Помолчал. Потом добавил. — Я жду!

— Ты не посмеешь… Вильям!

— Еще ка-ак посмею…

Томми испуганно прижал руки к груди. Отшатнулся. Опустился на сундук и вдруг… совершенно по-женски разрыдался.

Самое поразительное, что это ничуть не удивило Вильяма. Он опустился на колени рядом с Томми и начал гладить его по волосам.

«Бедная девочка!» — думал Вильям. «Как надо любить театр, чтоб рисковать жизнью! В нашей старой доброй Англии, любой женщине, рискнувшей выйти на подмостки, отрубят голову без всяких разговоров! Хотя, может… не только любовь к театру…»

— Томми, девочка моя… А ведь ты… ко мне неравнодушна!

— Много о себе понимаете… мистер Шекспир! — всхлипнула она.

— Да, да… Как я раньше этого не замечал.

— Вы ничего, кроме сцены, не замечаете… мистер Шекспир!

— Рисковать жизнью… Кстати, как тебя зовут?

— Элиза… — всхлипнула девушка.

— Милый мой, Томми… тире… Элиза… Что же будет дальше?

— Не ваша забота… мистер Шекспир!

Еще долго Вильям успокаивал девушку, гладил по волосам и что-то шептал на ухо. Что именно говорил, не узнает никто никогда.

Трое друзей так и не дождались Вильяма той весенней ночью.

«Хорошо бы сейчас съесть жареную курицу!» — думал Шеллоу.

«Кажется, мы поставили не на того петуха!» — думал Уайт. Кроме театра, он увлекался петушиными боями и знал в этом толк.

— Еще не вечер! — поставил точку Андервуд. Он любил, чтобы последнее слово всегда было за ним.

И Андервуд оказался прав.

Весна того года принесла в Лондон не только театральный бум. Она принесла с собой смерть. Беспощадная чума! Бич всех крупных городов конца шестнадцатого века. Сотни горожан в одночасье заболевали и умирали. Каждое утро в канавах, выкопанных прямо посреди улиц для стока нечистот, специально созданные команды помощников лекарей длинными баграми вылавливали умерших за ночь. Редкие прохожие, зажав носы платками, испуганно жались по дощатым тротуарам поближе к стенам домов и торопились проскользнуть мимо.

Да тут еще на город навалились знаменитые лондонские туманы. Никакие факелы не помогали, их света хватало на расстояние вытянутой руки, не более. Владельцы кабачков и таверн терпели колоссальные убытки. Иные закрывались вовсе. С наступлением сумерек редкий смельчак рисковал без крайней надобности выходить на улицу.

В столице наступило время грабителей и убийц. Если раньше эта нечисть промышляла только на окраинах и в порту, то в разгар чумы, под покровом лондонских туманов, группами и по одиночке, они почти открыто разгуливали по центральным улицам, отирались возле моста, поджидая запоздавших прохожих.

Крики несчастных о помощи тонули в густом лондонском тумане.

Наутро в сточных канавах, почти на каждой улице, находили не только бродяг и больных, умерших от чумы, но и ограбленных, с перерезанными горлами и раздетыми почти догола.

Городские власти, опасаясь распространения беспощадной чумы, бороться с которой не было никаких средств и возможностей, попросту запретили всяческие сборища. В первую очередь, разумеется, театральные представления. Часть трупп отправилась бродяжить по стране. Многие из актеров вообще побросали работу.

Самой собой, драматургам тоже делать было совершенно нечего. И наши трое друзей разъехались в разные стороны. Как-то так получилось, что они не успели даже толком попрощаться друг с другом, ни о чем не успели договориться.

Андервуд заперся у себя в родовом замке, в нескольких часах езды от Лондона, Уайт месяцами не показывал носа из Публичной библиотеки, поскольку она располагалась прямо напротив его дома, только дорогу перейти, а Шеллоу вообще уехал куда-то за границу.

Встретились друзья только через два года. Их ждало невероятное открытие. Вильям «Шекспир» ни на один день не прекращал работу. Более того, неизвестно, какие ухищрения пустил он в ход, кто был его покровителем, но городские власти только одному театру «Глобус» разрешили играть в столице. А сам «Шекспир», став одним из пайщиков этого театра, успел поставить в нем пять «своих» пьес.

Уайт и Шеллоу поначалу не поняли, что собственно произошло. Они были уверены: все, увидевшее свет рампы под именем «Шекспир», написано самым плодовитым из них, а именно, Андервудом. Каково же было их изумление, когда, вернувшийся из своего длительного и добровольного изгнания Андервуд заявил, что то же самое думал о них. Он был уверен, все пьесы, написанные «Шекспиром» за последние два года, созданы его друзьями, Уайтом и Шеллоу.

Факты упрямая вещь, с ними не поспоришь. «Шекспир» продолжал творить. И делал это все успешнее и успешнее, от пьесы к пьесе. За два сезона написать три трагедии, пару веселых комедий и поставить их на сцене, это вам, не кот начихал.

Друзья сидели в охотничьей гостиной Андервуда на своих привычных местах. Уайт нервно барабанил пальцами по столу, Шеллоу невозмутимо курил трубку, Андервуд, скрестив руки на груди, откинувшись на высокую спинку стула, мрачно хмурился.

— Надо провести расследование! — настаивал Уайт. — Со всеми вытекающими последствиями!

— Кажется, я догадываюсь, кто стал покровителем нашего общего знакомого… Кто перехватил у нас инициативу!

Уайт и Шеллоу одновременно резко повернули головы к Джону.

— Сегодня во дворце графа Эссекса дают «Укрощение строптивой». Пьеса, судя по всему, «Шекспира»… — продолжил Андервуд.

Граф Эссекс был самой заметной фигурой в Англии. Блистательный полководец, любовник самой королевы, любитель пышных праздников и, разумеется, покровитель театра.

— Неужели он является «Шекспиром»!? — изумился Шеллоу.

— Быть не может! — возразил Уайт.

— Не верю! — настаивал Шеллоу.

— Хотя, наша загадочная английская душа способна даже на самые невероятные поступки… — многозначительно протянул Уайт.

— Эту загадку мы решим сегодня вечером! — заявил Андервуд.

Все трое, не сговариваясь, решительно поднялись со стульев.

Карета Андервуда, миновав огромные дубовые ворота, въехала во двор дворца графа Эссекса. Мостовая внутри, точно как и в королевском дворце, была вымощена булыжником. Немногие влиятельные особы могли позволить себе такую роскошь. Еще ни одна из улиц старого Лондона не была вымощена булыжником. Карету основательно потрясло. У подъезда друзей встречала целая толпа слуг.

В коридорах по стенам, шипя, горели смоляные факелы. Сотни свечей освещали просторные залы дворца. На представление собралось блестящее общество. Плащи из бархата цвета французского вина, банты на башмаках в виде роз. Смех, восклицания, взаимные приветствия, комплименты дамам… Словом, собрались самые знатные, роскошно одетые молодые люди.

В большом зале, среди картин итальянских живописцев, был сооружен небольшой помост, окруженный рампой с двумя рядами свечей. Над сценой висел плакат — «Укрощение строптивой».

Друзья уселись во втором ряду кресел, поскольку дальше стояли только широкие скамьи. Настроение у них было, как перед поездкой в неизведанную страну, полную дикарей и неведомых опасностей. Все трое волновались и заметно нервничали.

Прозвучал гонг, спектакль начался.

На сцену вышли музыканты с флейтами и виолами. За ними танцоры в ярких костюмах. Они исполнили зажигательную джигу.

Роль Петруччо исполнял любимец лондонской публики, сам Ричард Бербедж. Не зря его называли лучшим актером английской сцены. Бородатый красавец с хлыстом в руке собирался под восторги публики победоносно укротить сварливую Катарину. Так было всегда. Во всех пьесах о склочных, сварливых и непокорных женах. Сюжет, «сварливая жена и тысяча способов ее укрощения», всем давно приелся. Но сегодня на сцену вышел Томми.

Женственная и грациозная Катарина с первого же появления очаровала всю публику. Легко и кокетливо она просто порхала по сцене. Топая огромными сапожищами, Петруччо проигрывал ей по всем статьям. И в пластике и, что самое важное, в остроумии. Тот день был поистине триумфом Катарины.

Кавалеры в зале загадочно щурились и, многозначительно улыбаясь, поправляли усы. Дамы ревниво и презрительно поджимали губы. Потом, спохватившись, облегченно улыбались и неистово аплодировали талантливому юноше.

В антракте Андервуд решительно направился на поиски графа Эссекса. Они состояли в дальнем родстве и Джон был уверен, уж от него граф не скроет истину. Шеллоу основательно устроился в соседнем зале за столом с яствами, поскольку считал, в любой ситуации сначала не помешает хорошенько подкрепиться. Уайт целенаправленно переходил от одной группы зрителей к другой, выслушивал мнения.

Вся публика была в восторге от Катарины-Томми.

— Очаровательно! Сколько грации, изящества! — говорили дамы.

— Поразительно талантливый мальчик! — вторили другие.

— Такую Катарину я бы и сам с удовольствием… укротил! — заявил какой-то франт с целым лесом страусовых перьев на голове.

Уайт, поморщившись, отошел и присоединился к группе мужчин, дружно пыхтящих трубками разных калибров. Мода курить трубку только-только появилась в Лондоне. Каждый джентльмен или считающий себя таковым, считал обязательным мусолить во рту трубку и пускать собеседнику дым в лицо. Это считалось высшим шиком.

По Лондону гулял рассказ о курьезном случае, происшедшем во дворце самой королевы. Кто-то из иностранных послов решил задымить в ее присутствии, не подозревая о том, что Елизавета терпеть не может табачного дыма, у нее тут же начинала болеть голова.

Посла никто не предупредил заранее и он закурил в самый неподходящий момент, начал пускать клубы дыма изо рта. Елизавета сдержалась и не сделала послу никаких внушений. Королеву выручил офицер, стоявший в охране. С криком: «Пожа-ар! Пожа-а-ар!», он схватил вазу с водой и бросился заливать несчастного посла. Норовил влить побольше воды ему прямо в глотку.

Сам Уайт не курил, потому подойдя к курильщикам, держал возле носа платок, обильно смоченный резкими духами.

— Этому Шекспиру удалось то, что не удавалось другим. Абсолютно живые характеры! — заявил толстяк с пышной бородой, и огромной изогнутой трубкой, которую он поддерживал обеими руками.

— Несомненно! Шекспир обскакал всех предшественников! — поддержал другой, с жиденькой бородкой, раздвоенной внизу, и с тонкой длинной трубкой, похожей вытянутую змею.

— Мы присутствуем при рождении таланта! — радостно обратился к Уайту третий из курильщиков.

Уайт кивнул и отправился на поиски Шеллоу с Андервудом.

Джон Андервуд был обескуражен. Граф Эссекс долго не мог взять в толк, о чем, собственно, идет речь? Он настолько был погружен в политические интриги, вращался в таких высоких сферах, что когда, наконец-то, понял, громко расхохотался.

— Шекспир? Впервые слышу это имя. Сегодняшний спектакль? Мимо, забавная комедия. Не я ли являюсь автором пьесы? Не самая удачная шутка, дорогой Джон. Извините, я очень занят.

Андервуд хотел было продолжить выяснение, что-то настораживало в его поведении графа, но Эссекс не выказал ни малейшего желания подвергаться дальнейшим расспросам.

— Еще увидимся! — улыбнулся он и, дружески похлопав Андервуда по плечу, смешался с толпой зрителей.

Никто, даже самые доверенные слуги, не знали, что ему предстоит важная встреча. В одном из уединенных кабинетов просторного дворца его уже ожидала Смуглая Леди.

Эссекс шел по длинным и запутанным коридорам своего дворца. Дважды открывал и тщательно запирал за собой потайные двери и, наконец, оказался в уютном маленьком кабинете, о существовании которого знали лишь немногие во дворце.

По ковру нервно прохаживалась Смуглая Леди. В кабинете не было ни стульев, ни кресел, ни стола. Он предназначался исключительно для кратких деловых встреч. Леди появилась здесь через другую потайную дверь, незадолго до прихода Эссекса.

Разговор с ней граф Эссекс начал довольно жестким тоном. Даже не отпустив обязательных в таких случаях комплиментов, с места в карьер поставил перед дилеммой:

— Наступил момент истины, бледнолицая вы моя! — с откровенной усмешкой, сказал он.

Смуглая Леди едва заметно побледнела. Никто и никогда, зная ее буйный нрав и мстительность, не смел шутить по поводу цвета ее лица. Даже сама королева Елизавета остерегалась. Граф же Эссекс, казалось, решил откровенно поиздеваться.

Что это? Он настолько уверовал в свое могущество, возомнил себя особой неприкасаемой? Смуглая Леди, нейтрально улыбалась, судорожно пытаясь понять, что стоит за этой наглой выходкой.

Граф Эссекс, между тем, продолжал:

— Пора решать главное, с кем вы? С впадающей в старческий маразм королевой или с нами? Решайте!

Вот оно! Заговор! Слухи о нем уже несколько месяцев не давали покоя королеве. Она отдала тайный приказ первой фрейлине, которой доверяла бесконечно, собрать все слухи, сплетни, всю возможную информацию, систематизировать и доложить ей. В самые кратчайшие сроки. Стало быть, Эссекс решил возглавить бунтовщиков и уже абсолютно уверовал в свою легкую победу.

— Я всего лишь фрейлина ее Величества… — удивленно начала она.

— Не лукавьте! — резко перебил ее граф. — И не кокетничайте! На меня это не действует. Ваше влияние на королеву известно каждой собаке на британских островах.

— Слухи об этом сильно преувеличены.

— Дело слишком серьезно! — пропустив ее реплику мимо ушей, продолжил Эссекс, — Речь идет о жизнях лучших людей страны. В том числе и о вашей собственной жизни…

«Поразительно примитивные существа мужчины!» — думала Леди, застенчиво улыбаясь и наивно хлопая глазами. «Улыбнись любому из них чуть застенчиво, наивно похлопай глазами и он твой, со всеми потрохами! Власти тебе захотелось, самовлюбленный мерин! Недолго тебе осталось грозно хмуриться и со спесивым видом угрожать мне!»

«Поразительно примитивные существа женщины!» — думал Эссекс, грозно хмурясь на Смуглую Леди. «Каждая скотница застенчиво улыбнется, похлопает глупыми глазками и уже уверена, все мужчины у нее ног! Власти тебе захотелось, замарашка чумазая!»

— Если вы на стороне дряхлеющей монархини, уже не способной отличить закат от восхода, — продолжал Эссекс, — путающей причину и следствие, пеняйте на себя.

Граф несколько раз прошелся взад-вперед, грозно поглядывая на стоящую перед ним посреди кабинета Смуглую Леди.

— Что вы ждете от меня? — неожиданно нежным голосом пропела Смуглая Леди.

Это она умела. Она в совершенстве владела своим голосом. Могла рявкнуть, почти басом, почище любого пьяного кучера или прощебетать с ангельскими интонациями невинной девочкой. Ни то, ни другое ровным счетом ничего не означало. И граф Эссекс прекрасно это знал, потому не обратил внимания на модуляции ее голоса.

— Мне нужен ваш сочинитель, — заявил граф.

— Его голова? — поинтересовалась Смуглая Леди.

— Голову можете оставить себе. Впрочем, остальное тоже. Нужно чтоб он вставил в новую пьесу несколько строк.

— Всего-то? Хотите сказать, будущее великой страны зависит от представления какой-то пустой пьески? — удивилась Леди.

— Спектакль по этой, как вы выразились, «пустой пьеске», будет сигналом для наших сторонников. Точнее, несколько фраз из пьесы.

Смуглая Леди ничем не выказала своего волнения, она отлично владела собой в любых ситуациях. Граф Эссекс это оценил.

— Кстати, пьеса отнюдь не пустышка. Я не любитель театра, но ваш этот Шекспир, безусловно талантлив. Скорее всего о нашем времени будут судить по его пьесам.

— Затейливо! — медленно произнесла Смуглая Леди.

Граф Эссекс удивленно поднял брови, Леди поспешно добавила:

— Я имею в виду, фраза из пьесы, сигнал для заговорщиков.

— Итак! С кем вы, очаровательница? — напрямик спросил Эссекс.

— Я сама по себе. — открыто улыбнулась она, — Каждая женщина внутри немного кошка. Гуляет сама по себе. Ищет там, где теплее и сытнее. Кошки никогда в стаи не сбиваются.

— За исключением марта месяца, — вскользь заметил граф Эссекс. И повторил вопрос. — Так, с кем вы?

— Я должна подумать, — жестко ответила Леди.

— Не забывайте, вы слишком многим мне обязаны. В том числе, вашим мнимым благородным происхождением. Все можно переиграть в одну минуту…

О прошлом Смуглой Леди по Лондону гуляло множество и слухов и домыслов. Один невероятнее другого. Самый невероятный состоял в том, что она является внебрачной дочерью самой королевы. Якобы, та родила ее тайно от какого-то африканского посла. Отсюда смуглый цвет лица фрейлины, ее внушительное состояние и вседозволенность, которой Леди отличалась от всех остальных фрейлин Ее Величества.

Большинство придворных устраивала другая версия. Якобы, много лет назад граф Эссекс, будучи еще совсем молодым офицером, был отправлен королевой, которая откровенно выделяла его из толпы подданных и бесконечно доверяла, с секретной миссией, в северную Африку. Молодой офицер блистательно справился с поручением и был тут же повышен в звании.

Правда, граф Эссекс совершил поступок, недостойный истинного джентльмена. Выкрал из гарема какого-то местного царька крохотную темнокожую девочку. И преподнес ее королеве, как обезьянку для развлечений. Якобы, королева сначала сильно гневалась. Но потом смягчилась и даже прониклась к темнокожему ребенку особым расположением. Как бы там ни было, Смуглая Леди получила прекрасное образование, воспитание и внушительное состояние. Граф же Эссекс изредка шутил при особо доверенных лицах, что является крестным отцом темнокожей фрейлины.

— Вы побледнели? — продолжал граф Эссекс, — Вам неприятно, понимаю. Но вынужден напомнить, с кем вы и кто против вас! Не хотелось, чтоб вы совершили непоправимую ошибку. У вас только один выход. Присоединиться к нам.

В это мгновение роковую ошибку совершил сам граф Эссекс. Ни при каких обстоятельствах, не следует угрожать красивым влиятельным женщинам, даже если они вам многим обязаны в прошлом.

Пройдет совсем немного времени и влиятельный граф Эссекс жестоко поплатиться за свой промах.

А пока он откровенно издевался на Смуглой Леди, будучи в полной уверенности, она недостойный противник. И более того, не противник вовсе. Просто одна из фрейлин Ее Величества королевы, пустая особа, которую с его умом и прозорливостью, ничего не стоит завербовать, перетянуть на свою сторону и получить таким образом отличную осведомительницу из окружения королевы.

Прощаясь, граф Эссекс не удержался еще раз:

— Могу порекомендовать новую французскую пудру. Прекрасно скрывает подлинный цвет лица. Моя любовница готова поделиться. Передам коробочку при следующей встрече.

И граф Эссекс весело захохотал, очень довольный своей шуткой.

«Хорошо смеется тот, кто сохранил голову!» — усмехалась про себя Смуглая Леди, направляясь в зал на второе действие.

Во втором действии Катарина развила свой успех. Трагик Бербедж был положен на обе лопатки и запросил пощады. А когда в финале Катарина произнесла слова последнего монолога…

… весь зал в едином порыве встал с мест и долго, с одобрительными выкриками, аплодировал…

Среди беснующихся от восторга зрителей бросались в глаза три мрачных джентльмена. Они сидели в креслах, скрестив руки на груди, и на их благородных лицах застыло почти одинаковое выражение досады и легкой зависти.

Как только гром аплодисментов смолк, все трое решительно поднялись и начали протискиваться к выходу, ни с кем не вступая в разговоры и не высказывая своих впечатлений.

Но не только троих джентльменов огорчило это блистательное представление. Были еще двое. Первая — Смуглая Леди. Как обычно, скрывая лицо под полумаской, она весь второй акт просидела в глубине зала, почти никем незамеченная. И она стала единственной женщиной, разгадавшей загадку Томми. Женскую интуицию, как известно, не обманешь, не проведешь.

Смуглая Леди была взбешена. Мало того, что граф Эссекс обращался с ней, как с трактирной девкой, диктовал неприемлемые условия, втягивал в заговор против королевы, теперь еще новость! У Вильяма есть предмет воздыханий. И он тщательно маскирует свою возлюбленную под мальчишку-актера? Еще никто не отвергал Смуглую Леди таким наглым образом. Эту «проблему» она решит в ближайшее время.

Вторым недовольным на спектакле был сам Вильям Шекспир. Еще в самом начале представления он увидел в зале троих своих покровителей и сразу помрачнел. Чем веселей шел спектакль, чем восторженнее он принимался публикой, тем мрачнее становился автор. Он давно усвоил прописную истину.

Большой успех — это большие неприятности.

В кабачке «Кабанья голова», где обычно собирались поэты и актеры, за столиком в углу, сидели трагик Ричард Бербедж и комик Кемп. Оба после спектакля со зверским аппетитом ели и пили.

Вокруг уже стоял дым коромыслом. Как всегда, ближе к вечеру, постоянные посетители вели себя крайне раскованно. Каждым было выпито уже не менее двух-трех кружек крепкого эля, а качество его, не в пример другим кабачкам, было отменным.

В центре на небольшом пятачке, под аккомпанемент виолы, танцевали несколько пар с раскрасневшимися лицами. Кто-то азартно пил, кто-то не менее азартно ел. Кто не делал ни того, ни другого, изливал душу собеседнику или излагал свои взгляды на современное искусство. Периодически, спонтанно, тут и там, вспыхивали легкие потасовки. Но, как правило, дальше хватания друг друга за грудки, дело не шло. Словом, обычная творческая атмосфера.

Совсем недавно в одном из подобных кабачков, в нелепой пьяной драке, погиб, по всеобщему признанию, самый талантливый выпускник кембриджского университета, драматург и поэт Кристофер Марло. Неизвестно, как вообще развивалась бы великая английская драматургия, по какому пути она пошла, не ввяжись Марло разнимать двух пьяных матросов с какого-то иностранного корабля.

По Лондону тут же пошли гулять мрачные слухи. Мол, Марло не случайно погиб в пьяной драке, он пал жертвой тщательно продуманного, коварного политического убийства. Мол, «пьяные» иностранные матросы в действительности были тайными агентами королевы, все это отнюдь не случайность. И действительно, расследование, кстати, проведенное весьма поверхностно, не нашло никаких иностранных матросов. Их словно след простыл.

Несколько недель «театральная общественность» Лондона бурлила. Потом слухи улеглись, убийство начало забываться. Хотя, все преданные друзья Кристофера Марло, его соученики по Кембриджу, остались в убеждении, тут не обошлось дело без королевы Елизаветы. Бесстрашный Марло не раз в полный голос заявлял, верхом на британские острова «уселась старая сова. И пожирает все, что способно шевелиться».

После той трагедии в «Кабанью голову», случайных прохожих, тем более, пьяных матросов попросту не пускали.

В основном «Кабанья голова» была отдана на откуп актерам и их поклонникам. Из сочувствия, правда, пускали и нищих поэтов.

— Мне стало известно, — стараясь перекричать шум, сказал трагик Ричард Бербедж, — в Италии на сцену вышла… женщина! И говорят, неплохо играла… — покачав головой, добавил он.

— Врут! — убежденно сказал комик Кемп. — Итальянцы все жуткие вруны! Женщина не может играть на сцене! День, когда женская нога ступит на сцену, будет последним днем английского театра! — торжественно провозгласил он во всеуслышанье и яростно впился зубами в кабанью ногу.

Большинство посетителей, слышавшие его последние слова и абсолютно разделявшие это убеждение, дружно зааплодировали.

Знал бы толстяк Кемп, этот самый «последний день» длится уже несколько сезонов у него под самым носом.

Пройдет всего два-три года и по всей старой доброй Англии прокатится волна скандальных разоблачений. Почти в каждой второй труппе обнаружится свой «Томми-Элиза», своя молоденькая актриса.

Отважные британские девицы, всеми правдами-неправдами, будут штурмом брать подмостки. Поголовное общественное осуждение, лишения родителями наследств и даже кое-где строгие судебные приговоры, вплоть до тюремного заключения, не остановят ни одну из их. Но пока…

Пока любой представительнице прекрасной половины человечества, рискнувшей выйти на подмостки, грозило отнюдь не потеря прически, самое реальное отсечение головы.

Веселье достигло апогея, когда неожиданно распахнулись двери и в кабачок вломились трое наших друзей. Растолкав танцующих, они решительно вышли на самую середину и начали грозно осматривать сидящих на столами.

Музыка смолкла, шум постепенно стих. Появление в кабачке столь знатных особ насторожило завсегдатаев. Только у окна какой-то подвыпивший поэт, прикрыв глаза, продолжал бубнить свою балладу, после каждой строфы делая внушительный глоток из кружки.

Заметив за отдельным столом Бербеджа и Кемпа, наши друзья подошли к ним, окружили с трех сторон и учинили актерам форменный допрос, который, впрочем, ничуть не смутил последних.

Трагик Ричард Бербедж громогласно заявил:

— Именно так! Вильям Шекспир спит с гусиным пером в зубах!

— Если вообще спит. — добавил комик Кемп.

— Старина Вильям уже давным-давно… — продолжил Бербедж.

— И тайно! — поддакнул Кемп.

— … обвенчался с Драматургией! — торжественно подняв вверх указательный палец, объявил Бербедж.

По кабачку прокатилась волна одобрительных выкриков и даже бурных рукоплесканий. Было совершенно ясно, что Вильяма Шекспира здесь знали и любили.

Трое наших друзей переглянулись в некотором недоумении. Манера актеров выражать свои мысли могла кого угодно сбить с толку.

Боевой конь, заслышав призывный звук трубы, издает громкое ржание и бьет копытами землю. Точно так же актер, если он подлинный актер, а не случайный дешевый выскочка, услышав аплодисменты, невольно выпрямляет спину, взгляд его становится грозным, голос крепнет и в нем уже проскальзывают эдакие победительные мужественные интонации.

Посетители кабачка постепенно подтянулись к столику актеров. Те, естественно, почувствовав повышенное внимания к своим персонам, не преминули этим воспользоваться.

Ричард Бербедж, откинувшись на спинку стула, громко заявил:

— Наш старина Вильям каждую ночь мнет юбки своей молодухе Драматургии! И не без успеха!

Ответом ему был откровенный хохот. Бербедж развил свою мысль:

— Она разрешается младенцами, к нашей всеобщей радости, чаще любой бродячей кошки!

— Должен заметить, — вмешался Кемп, глотая очередной кусок мяса и вытирая ладонями щеки, — Лично мне не все котята по вкусу!

— Ты просто не умеешь их готовить! — парировал Бербедж.

Посетители кабачка просто взвыли от восторга. Со всех сторон опять послышались громкие аплодисменты. Бербедж, в знак признательности и благодарности, слегка кивнул головой.

Завершил беседу комик Кемп. Не переставая жевать, неожиданно тонким женским голосом, сообщил:

— Будь его женой я… — плаксиво изрек он, — … убила бы на месте изменщика! Из ревности! Любой судья меня бы оправдал!

Посетители кабачка, уже вплотную подступившие к нашим героям и, разумеется, раскрыв рты, слушавшие весь разговор, опять как по команде, дружно и весело захохотали.

«Выпустили джина из бутылки!» — думал Шеллоу.

«Нечто подобное я предчувствовал!» — думал Уайт.

Андервуд же ни о чем не думал. Он был в ярости и гневе. А в подобном состоянии, как известно, мыслей вообще не бывает.

Он продолжал возмущаться даже на улице. Друзья шли по вечернему Лондону от кабачка к центру города. Прохожие от них шарахались.

— Вильям Шекспир… это моя идея! — бушевал Андервуд. — И я никому не позволю ее украсть!

— Он не идея. — мягко возразил Шеллоу, — Он живой человек. И кажется, действительно, гениальный.

— Я не отступлю! — продолжал бушевать Андервуд. — Я его породил, я его и…

— Категорически против! — резко возразил Уайт.

Но Джон Андервуд не унимался. Он чувствовал себя глубоко оскорбленным. Уже на следующий день, через своего слугу, он вызвал Вильяма Шекспира на дуэль.

Трагик Ричард Бербедж и комик Кемп стояли на опушке густого леса в условленном месте. Их лошади паслись невдалеке со спутанными ногами. Бербедж приехал на гнедом жеребце, взятом напрокат. Кемп на маленькой каурой кобылке из той же конюшни.

Парочка сильно смахивала на Рыцаря Ламанческого и его верного оруженосца. Впрочем, сходство было чисто внешним.

Оба согласились быть секундантами Вильяма, хотя обоим была не по душе эта затея. Между актерами чуть ли не ежедневно случались стычки, перерастающие в драки, что было в театре в порядке вещей, но дуэль с дворянином…

Над полем, где-то высоко-высоко в небе пел жаворонок. Но трели этой симпатичной плахи в данный момент только раздражали.

Словом, оба актера сильно нервничали.

Уже вышли все назначенные сроки, и актеры, не сговариваясь, облегченно вздохнули, решив, что оба противника попросту решили не являться на дуэль, когда прямо через поле на поляну вышел Вильям.

Утром выпала обильная роса и он основательно промочил ноги. Поминутно чихал, кашлял. Из носа его текло и он держал в руке красивый батистовый платок, подарок одной из многочисленных богатых поклонниц. Вильям имел довольно жалкий вид, хотя с лица его не сходила вызывающая усмешка.

Актеры не успели даже поздороваться, сказать друг другу и пары слов, обменяться впечатлениями о чудесной погоде, стоящей в Лондоне и его окрестностях, как услышали приближающийся конский топот.

Все трое дружно повернули головы в сторону проселочной дороги.

На поляну стремительно вылетела карета Андервуда и замерла, не доезжая до них буквально нескольких шагов. Из кареты, не менее стремительно, выкатился Шеллоу. Окинув взглядом поляну и удовлетворенно кивнув головой, он, радушно улыбаясь, подошел к Вильяму и его секундантам. Лицо его, прямо-таки, излучало доброжелательность, покой и умиротворение.

— Друзья мои! — начал, как всегда, очень издалека Шеллоу. — Дворянское происхождение не позволяет моему другу Андервуду сражаться на дуэли с… — Шеллоу на секунду запнулся, но тут же продолжил, — … с простолюдином. Надеюсь, вы понимаете? — доброжелательно улыбаясь, закончил он.

— Тем лучше для простолюдина. — облегченно улыбнулся Вильям.

— Вы вышли из простого народа…

— Не до конца вышел.

— Погодите радоваться, Вильям! — строго сказал Шеллоу, — Наш друг Андервуд поклялся пустить в ход все свое влияние и выхлопотать вам дворянское звание. Герб и все такое прочее…

— Буду чрезвычайно признателен.

— … и только потом убить вас. — закончил Шеллоу.

Комик Кемп тихо хихикнул. Вильям долго молчал, хмурился.

— «Покуда травка подрастет, лошадка с голоду помрет!» — неожиданно изрек трагик Ричард Бербедж.

— Вы так думаете? — удивился Шеллоу.

— Так думает Гамлет. Принц датский. — уточнил Кемп. И добавил, обращаясь к Вильяму. — В середину герба поместим кабанью голову.

В это мгновение на поляну вылетела еще одна маленькая карета. Но она остановилась на значительном расстоянии от дуэлянтов. Из-за занавески показалась изящная женская рука, которая настойчиво поманила к себе Вильяма.

Бербедж, Кемп и Шеллоу тактично распрощались и направились к своим лошадям. Они сразу догадались, кто поджидал Вильяма в маленькой карете.

Как только захлопнулась дверца и Вильям опустился на мягкое атласное сиденье, на него тут же обрушился град обвинений и упреков. Смуглая Леди, (разумеется, это была она!), нервно теребила веер и гневно сверкала своими красивыми глазами.

— Вы избегаете меня? Под моим покровительством вы были в полной безопасности. Теперь же…

— Теперь ваш Андервуд хочет меня убить. — сказал Шекспир.

— Между нами ничего не было! — поспешно заявила Леди.

Вильям мельком взглянул на ее красивое, неожиданно ставшее испуганным, смуглое лицо, и только покачал головой.

Кучер резво погонял лошадь. Карета не менее резво подпрыгивала на ухабах и ямах. Вильяма то прижимало к Смуглой Леди, то отбрасывало от нее. Он чувствовал себя абсолютно не в своей тарелке.

— Надо мной смеется весь двор! Я стала посмешищем всего Лондона! Я не могу поднять глаза на королеву! Что вы имели в виду, когда написали…

Вильям открыл было рот, но Смуглая Леди перебила:

— Молчите!!! И не говорите ничего! Вы уже достаточно определенно и публично высказались!

Вильям молчал. Некоторое время Смуглая Леди молчала тоже. Карету качало из стороны в сторону.

— Вы откровенно избегаете меня! — обиженно продолжила Смуглая Леди. — Чем же вы так заняты? Надеюсь, ночами вы свободны?

— Ночью я пишу.

— Вполне могли бы не писать неделю-другую. Английский театр не много потеряет, уверяю вас.

— Если я не пишу один день, злюсь на самого себя. Если не пишу два дня, теряю в себя веру. Если не пишу три, я готов убить первого встречного! — спокойно и даже как-то буднично сказал Шекспир. Вздохнул и неожиданно с откровенным раздражением добавил:

— Вам этого не понять!

Кучер все погонял и погонял лошадь. Карету раскачивало из стороны в сторону, словно маленькую лодку во время шторма.

— Кто она? Как ее зовут? Знаю, тут замешана женщина!

— Мель-по-ме-на! — тихо произнес Вильям и прикрыл глаза. У него неожиданно резко заболела голова.

Подобные приступы начались совсем недавно. Совладать с ними можно было только абсолютным покоем. И Вильям попросил:

— Остановите карету! Остановите же… черт вас возьми!!!

Смуглая Леди испуганно вздрогнула и тут же дернула за шнурок колокольчика. Кучер резко натянул вожжи, карета остановилась.

Вильям осторожно, стараясь держать голову абсолютно прямо, выбрался из кареты и, прикрыв глаза ладонью, отошел в сторону.

— Бойтесь гнева любящей женщины, Вильям Шекспир! — яростно прошипела Смуглая Леди. Сделала знак кучеру, и маленькая карета, подняв облако пыли, исчезла за поворотом лесной дороги.

Смуглая Леди очень сильно нервничала. Даже была испугана, что с ней случалось не часто. Вчера вечером у нее состоялась еще одна тайная встреча с графом Эссексом. В этот раз ей удалось заманить его в свою уютную лондонскую квартиру…

В самом начале беседы она, с очаровательной улыбкой, предложила Эссексу бокал отличного рейнского вина. Ничего не заподозривший граф, поднес бокал ко рту.

«Не пей вина, Гертруда!» — почему-то вспыхнула в его мозгу фраза из какой-то, недавно виденной пьесы, но он, увы! не был любителем и знатоком театра, потому не придал ей значения.

Залпом выпил бокал, удовлетворенно кивнул и в ту же секунду, потеряв сознание, рухнул на пол.

Очнулся граф Эссекс в темном, сыром подвале, лежащим на охапке несвежего сена. Сквозь решетку маленького оконца пробивался свет хмурого лондонского утра. Граф Эссекс понял, что проиграл…

Теперь Смуглая Леди жутко нервничала. Королева вполне могла, проявив опасную и преступную сентиментальность, свойственную ее возрасту, выпустить графа Эссекса на волю. Тогда ей, первой фрейлине Ее величества, конец. Никто и ничто не спасет.

Придется спешно покидать страну и увозить с собой Вильяма.

Смуглая Леди покачивалась на атласном сиденье кареты и судорожно соображала, что бы еще такое предпринять для собственной безопасности. Обычно самыми надежными бывают простые решения, незатейливые ходы. Но Смуглая Леди уже настолько погрузилась в сложности и хитросплетения интриг при дворе, что не могла найти простого решения.

Короче, Леди окончательно запуталась в собственных интригах.

«Век свихнулся!» — думал Вильям, медленно бредя по пыльной дороге в сторону Лондона. «Один… подарил мне мою же фамилию и теперь за мое ремесло хочет убить меня! Другая… требует, чтоб я женился на ней, уже будучи женатым, и угрожает натравить на меня саму королеву! Век окончательно свихнулся!».

Новый век, семнадцатый, оказался ничуть не лучше предыдущего. Англичане, особенно люди театра, мистически ждали от него каких-то свершений, изменений, улучшений… Поголовно все связывали с его приходом много надежд, но начало семнадцатого века не принесло на британские острова ничего нового.

Граф Эссекс, организовавший заговор с целью свержения королевы Елизаветы, которая правила страной уже почти сорок лет, был арестован в квартире фрейлины Ее Величества. Нарождающийся бунт, как и все предыдущие, был жестоко подавлен. Графа Эссекса несколько месяцев допрашивали, потом казнили во дворе мрачного Тауэра.

Злые языки утверждали, что его казнили вовсе не из-за какого-то там заговора, просто Эссекс, являясь официальным любовником королевы, нарушил договоренность между ними. Обратил внимание на одну из молоденьких фрейлин. Стареющая королева их застукала. За что граф и был лишен головы. Разумеется, в действительности все было значительно сложнее.

Андервуд, как дальний родственник графа, на всякий случай опять уехал в свое родовое поместье и укрылся там в мрачном замке.

Жить насыщенной театральной жизнью продолжали теперь только Уайт и Шеллоу. Они не интересовались политикой.

Естественно, постановки пьес Шекспира не прошли мимо их внимания. Друзья по достоинству оценили «Двенадцатую ночь» и «Ромео и Джульетту». Всегда сдержанный Уайт даже пустил слезу финале над судьбой двух несчастных влюбленных, чем привел в состояние крайнего изумления Шеллоу, который ожидал от друга чего угодно, только не подобной сентиментальности.

Чаще всего их видели в антракте спектаклей взволнованными и яростно спорящими.

— Мы совершили чудовищную, непростительную ошибку! Еще не поздно ее исправить. — пыхтя трубкой, говорил Шеллоу.

— Категорически против! — нервно возражал Уайт и почему-то озирался по сторонам.

— Вернемся на исходные позиции. Все наладится!

— В одну реку не войдешь дважды!

В таком духе парочка спорила на каждом спектакле. Друзья не раз пытались встретиться с самим Шекспиром и выяснить отношения. Внести ясность, разобраться во всем спокойно и откровенно, как подобает истинным джентльменам. Но Вильям всякий раз, каким-то непостижимым образом, ухитрялся избегать встреч.

Последнее время он вел абсолютно замкнутый образ жизни. Без крайней надобности не посещал даже свой родной театр «Глобус». Изредка только его видели с другом, актером Томми Бойдом в самых бойких торговых местах Лондона. Они закупали продукты впрок, чтоб ежедневно не мотаться по лавкам.

Слегка разбогатев, Шекспир снял квартиру в самом центре Лондона у дамского парикмахера и почти не выходил из нее.

Вильям фантастически много работал. Уже почти весь репертуар «Глобуса» состоял из его пьес. Комедии, драмы, трагедии вырывались из-под его пера, словно брызги фонтана в королевском саду. Публика требовала все новых и новых впечатлений. Доходы пайщиков росли, росла и потребность в новых пьесах. Чуть ли не каждые полтора-два месяца Вильям выдавал новое сочинение.

Такой бешеный ритм работы мог кого угодно загнать в горб. Если б не преданный друг Томми, взявший на себя львиную долю черновой работы, Вильям давно бы очутился на больничной койке. Томми Бойд стал официальным секретарем драматурга. К всеобщему удивлению, он блестяще владел стенографией.

— Вильям! Устроим перерыв. Тебе надо отдохнуть!

— Осталась одна сцена.

— Лучше скажи, в какой момент ты догадался, что я женщина?

— Как только увидел твою, обтянутую штанами, задницу.

— Вильям! Вильям! Как не стыдно!

— У мужчины такой задницы не может быть по определению. В чем дело? Она мне очень понравилась.

— Странный ты человек, Вильям! Умный, тонкий, и вдруг…

— «Я странен, а не странен кто ж?».

— Выражаешься совсем как сэр Тоби Белч.

— Я и есть сэр Тоби Белч. Отчасти. Вернее, и он тоже. Мои герои, это и есть я. Они все сидят во мне.

— Я бы предпочла, чтоб ты был Гамлетом.

— Гамлетом!? Быть заколотым отравленной шпагой во цвете лет?! Спасибо. Если отдавать предпочтение кому-то, уж лучше Отелло. Ну-ка, подойди ко мне! Ближе, ближе!

— Зачем?

— Молилась ли ты на ночь, прекрасная Элиза!?

— Нет уж! Давай сначала закончим сцену!

— Подойди ко мне!

— Вильям! Сначала дело… Послушай меня!

— Это и есть самое важное дело!

— Что такое, даже договорить не дает!

Мало кто знал, чем расплачивается Вильям за подобный ритм работы. Он уже находился на грани нервного истощения. Даже в периоды участившихся приступов, когда, едва ворочая языком, пластом лежал на кровати, он диктовал Томми ту или иную сцену из новой пьесы. И только одному Томми со скандалами удавалось изредка вытащить Вильяма на свежий воздух.

Тогда их видели гуляющими вдоль берега Темзы.

Вильям и Томми Бойд, взявшись за руки, медленно брели по песчаному берегу. Сразу за портовыми сооружениями, если идти по левому берегу, река делает плавный поворот на юг и перед взором, впервые попавшего в эти места, открываются сказочные места. Бесконечные песчаные пляжи с чистейшим белым песком, по которому вполне можно без всякой опаски бегать босиком.

Многие состоятельные жители Лондона, не умеющие загородных домов, приезжают сюда отвлечься от суеты большого города, отдохнуть на лоне природы, подышать чистым речным воздухом. По самой кромке воды любят гулять гувернантки с детьми.

Ослепительно светило солнце. Визгливые чайки с пронзительными криками носились в воздухе у самой воды. Почему-то именно в солнечную ясную погоду чайки кричат особенно пронзительно. Будто, своими визгливыми криками напоминают, что тишина и спокойствие вокруг призрачны и иллюзорны.

Вокруг не было ни души. Только где-то вдалеке на большом камне маячил одинокий рыбак с длинной удочкой в руках.

Вильям бормотал под нос какие-то фразы или отдельные куски явно из новой пьесы. Эту привычку разговаривать вслух с самим собой он приобрел совсем недавно. Правда, позволял себе бормотать только в присутствии Томми.

— Вильям! Ты не говоришь главное.

— О чем? — очнулся Вильям. И улыбнулся.

— Что любишь меня.

Вильям довольно долго молчал, хмурился. На лице Элизы появилось слегка растерянное, даже какое-то испуганное выражение.

— Боюсь… — наконец пробормотал Вильям.

— Что-о!? — потрясенно улыбаясь, прошептала девушка. — Ты и вдруг «боишься»? Ты не способен на это ничтожное чувство. Ты самый бесстрашный мужчина из всех, кого я знаю.

— Боюсь, мой юный друг, Томми! — слегка поддразнивая ее, нарочито унылым тоном протянул Вильям.

— Вильям! — резко вскинулась Элиза. — Мы договорились! Когда вместе, ты называешь меня Элизой. Никак иначе.

— Виноват. Исправлюсь. Элиза! Элиза! — пробормотал Шекспир. И вздохнув, продолжил. — Боюсь, как ни странно, очень многого.

Вильям опять довольно долго молчал. Держась за руки они медленно брели по совершенно пустынному в этот час пляжу. Желтый песок мерно поскрипывал у них под башмаками.

— Утром боюсь, что не смогу написать больше ни строчки. Вечером боюсь грабителей и убийц, которые могут походя отнять жизнь у меня или у тебя. Или у обоих вместе. Постоянно боюсь нищеты и старости…

— Старость тебе не угрожает. — попыталась перевести в шутку она.

— Да, да. Знаю. Я буду жить вечно, — кивнул Вильям. — Хотя уверен, мои пьесы забудут через два года после моей смерти…

— Не будем о мрачном… — взмолилась девушка. — Вильям! Скажи лучше, что любишь меня!

— Боюсь сильных мира сего. Богатых и сытых. — продолжал Вильям, словно не слыша ее слов. — Мышей и тараканов…

— Вильям! Вильям!!! — смеясь, воскликнула Элиза. — Ты боишься тараканов!? Почему молчал? Я возьму тебя под свою защиту. Каблуком их! Каблуком!

Элиза наглядно продемонстрировала, как надо бороться с тараканами. Забежала чуть вперед и, грациозно подпрыгивая, словно исполняя какой-то изящный танец, каблуками раздавила несколько ракушек, валяющихся на песке. Вильям невольно улыбнулся.

Элиза, раскинув руки, стояла и ждала, когда Вильям подойдет ближе. Он подошел к ней почти вплотную и сказал совсем тихо.

— Я боюсь сказать, что люблю… потому, что боюсь… сглазить. Люди злы и завистливы. Всегда завидуют тому, чего лишены сами.

— А я могу сказать об этом во весь голос!

— Не надо… — тихо попросил Вильям.

— Почему? — удивилась девушка. — Здесь никого!

— Ведьмы… — тихо, и как бы нехотя, произнес Вильям. — Они всегда следят за мной.

— Ты о чем, Вильям!? — не на шутку испугалась Элиза.

Вильям выпустил руки Элизы, опустился на песок и, сняв шляпу, начал теребить свои длинные волосы. Он всегда так делал, когда сильно нервничал. Элиза медленно опустилась рядом на колени.

Вильям глубоко вздохнул и, глядя широко раскрытыми глазами вдаль, начал глухим голосом:

— Я никогда и никому не говорил об этом. Не подумай, что увлекаюсь мистицизмом, фатализмом и прочей чепухой. Но однажды, еще до приезда в Лондон, — он на секунду замолчал, потом решительно продолжил, — … однажды мне пришлось заночевать в темном лесу. На краю гнилого болота. Было дико холодно, но я все-таки кое-как согрелся и заснул, а проснулся от пристальных взглядов. На меня смотрели в упор три молодые девушки. Довольно симпатичные, но я сразу почувствовал, они ведьмы. Впрочем, они и не особенно скрывали. Сначала подбивали пойти с ними. Я наотрез отказался, зная, чем кончаются подобные прогулки. Тогда они начали мне гадать, предсказывать будущее…

— И что? — шепотом спросила Элиза.

— Ничего особенного. — пожал плечами Вильям. — Пока, все что они предсказывали, сбывается с точностью до одного дня.

В «Глобусе» играли «Гамлета». Перед самым началом случился скандал, который чуть не перерос в трагическое происшествие.

— Не доставайся ты никому!!!

Торжествующий возглас одной из поклонниц Вильяма, явно ненормальной особы, неведомым путем проникшей за кулисы театра, мгновенно заставил всех актеров обернуться, оценить ситуацию и броситься на выручку товарища. Худая девица с распущенными темными волосами и горящими навыкате сумасшедшими глазами пыталась нанести Вильяму удар ножом прямо в сердце.

Вильям успел среагировать, перехватил руку со смертельной игрушкой, но справиться с беснующейся девицей он не мог. Она визжала, царапалась и пыталась укусить Вильяма за руку. Силы были явно не равны. Сумасшедшие, как известно, в период обострения болезни необычайно сильны. Выручили друзья-товарищи. Навалились всей труппой и девицу заломали.

— Почему я такая несчастная? — рыдала она, уже после насильственного купания в пожарной бочке.

Ричард Бербедж, ведущий актер, красавец герой-любовник, прижимал ее к своей мощной груди, кутал в холстину, гладил по волосам, как ребенка и успокаивающим тоном говорил:

— Ничего. Все хорошо. Перемелется.

В юности Бербедж подрабатывал на мельнице. Наверное, потому любимой его присказкой было, «перемелется, что-нибудь будет!».

Актеры разошлись по гримерным готовиться к началу спектакля. Никто особенно и не удивился. В любом театре еще и не такое случается.

Отыграв первую сцену, Томми-Элиза открыла дверь своей гримерной и испуганно замерла на пороге. За гримерным столиком на ее месте сидела дама в полумаске. Она с интересом рассматривала баночки, склянки, пудры и кремы.

— Проходите, милая… — нежно пропела Смуглая Леди, разглядывая свое отражение в зеркале.

— Я не «милая». Я актер, Томми Бойд. — возразила девушка. Она была в костюме Офелии, который ее только украшал.

— Не морочьте голову! — с едва скрываемой злостью, медленно произнесла Леди. — Ну-ка… повернитесь… милая!

Элиза с первой секунды почувствовала чудовищную опасность, исходящую от этой знатной дамы. Она стояла неподвижно.

— Хочу рассмотреть вас… — тем же тоном произнесла Леди. И резким движением сняла маску с лица. — Повернитесь вокруг себя!

Элиза, подчиняясь приказу, повернулась, чуть вправо-влево…

— Что же…

Смуглая Леди сверлила Элизу пронзительным взглядом. Было невозможно угадать, о чем она думает.

— Надо отдать должное Вильяму. — с усмешкой продолжила Смуглая Леди. — Он довольно точно описал вас.

Некоторое время Леди, молча, рассматривала Элизу с ног до головы. Обычно женщины с таким выражением рассматривают какую-либо, понравившуюся им вещь в торговой лавке. Элиза сдерживалась из последних сил. В конце концов, она актриса, и уже привыкла, что ее разглядывают, как породистую лошадь или борзую собаку.

— Хочу, чтоб вы поняли, милая. Вильям Шекспир… мой! — ледяным тоном произнесла, наконец, Смуглая Леди. — Ни с кем не намерена его делить! Тем более, с такой… как вы! — презрительно добавила она. И надолго замолчала. — Есть только два выхода. Выбирайте! Или умрете вы… Или умрет он!

У Элизы закружилась голова. Держась рукой за стену, она подошла к стулу м медленно опустилась на него. Смуглая Леди едва заметно усмехнулась. Нехорошая это была усмешка.

— Но не будем столь кровожадными, верно, милая? — опять нежным тоном пропела Смуглая Леди. — Есть простой выход. Вы исчезните… Испаритесь… Детали обговорим в свое время.

Элиза уже не слышала. Она была в глубоком обмороке.

В антракте Вильяму сообщили, что на выходе его ожидает какая-то крестьянка. Не сняв грима и не переодеваясь, Вильям прошел по коридору к запасному выходу.

На скамеечке у самой двери сидела Анна Шекспир. А первую минуту Вильям не узнал свою жену. Она выглядела совсем старой. Большие, узловатые руки крестьянки, красное некрасивое сморщенное лицо, тусклые глаза. Он присел рядом на скамейку. Долго молчали.

Мимо сновали в костюмах и полуодетые актеры, работники театра и какие-то совсем посторонние личности. Вильям постоянно ловил на себе любопытные взгляды. Анна сидела абсолютно прямо, будто проглотила палку, и смотрела, не мигая, прямо перед собой.

— Ты совсем забыл свою семью, Вильям! — заготовлено произнесла она. — У тебя нет ничего святого! Я говорила с пастором…

— Не здесь и не сейчас… — начал было Вильям.

Но Анну уже понесло. Не обращая внимания на окружающих, она продолжала громко. Нарочито громко. В полный голос.

— Стыдись, Вильям! — негодовала она. — Сколько ночей ты провел с своей законной женой?

«Пять!» — чуть было не брякнул вслух Шекспир.

— Всего четыре! — начала рыдать Анна. — Мне стыдно в глаза соседям смотреть. Знаешь, что-о… говорят о тебе?

— Догадываюсь. — пробормотал Вильям.

Вокруг уже начали собираться любопытные. Вильям резко встал и обвел всех гневным взглядом. Все тут же заторопились по своим делам. Знали, с Вильямом лучше не связываться.

— Гамлет умер! — неожиданно сказала Анна.

Вильям сначала не понял. Сыграли только половину пьесы и принц Гамлет умирал только в конце спектакля.

— Бедный мой сыночек… — тихо заплакала она.

Сын Гамлет был худым, болезненным мальчиком.

Яркой молнией вспыхнуло воспоминание. В один из последних приездов в Стратфорд, Вильям потащил мальчика к небольшому водопаду, что располагался вблизи старой заброшенной мельницы. Решил преподать урок закаливания. По собственному опыту знал, сохранить здоровье можно только холодной водой.

Вильям раздел мальчика догола и сунул под ледяные струи водопада. Обычно молчаливый и застенчивый ребенок, прижав к груди руки с стиснутыми кулачками, широко раскрыв рот, орал на всю округу:

— А-а-а-а-а-а-а!!!

Он кричал так, словно все льды Антарктики, все торосы Гренландии, вьюги и снегопады далекой Сибири навалились на его худенькое тело.

Еще долгие годы в Лондоне, в самые неподходящие моменты, перед глазами Вильяма будет возникать бледное лицо сына, его расширенные от ужаса глаза и его тонкий голос:

— А-а-а-а-а!!!

— Бедный мой сыночек… — тихо всхлипывала жена Анна.

Вильям долго не мог поверить, но переспросить, выяснить подробности у него не хватило духа.

— Когда-а… — только и смог выдавить из себя Вильям.

Вильям смотрел вслед своей жене. Он был в театральном костюме и не мог побежать за ней по улице. Остановить, поговорить, успокоить… Она сутулилась и испуганно шарахалась от проезжающих мимо карет.

Сердце Вильяма было готово разорваться на части.

Уайт и Шеллоу сидели в пустом зале. Спектакль давно кончился, публика разошлась. Только друзья неподвижно сидели в креслах и смотрели на пустую сцену. На обоих навалилась глыба, именуемая «Гамлет» и просто раздавила обоих. Все планы, замыслы, проекты, связанные с «рождением» Шекспира, казались обоим теперь такими мелкими, суетными, ничтожными… Впервые за долгие годы друзья не спорили, не пререкались.

«Пора жениться!» — почему-то подумалось Шеллоу. «В самом деле! Найду какую-нибудь милую девушку и женюсь!».

«Надо жить! Надо продолжать жить!» — думал Уайт.

На следующий день после отъезда жены, Вильям забрал из театра половину своего пая и уехал в Стратфорд. Денег вполне хватило чтоб обустроить могилу сына и купить большой светлый дом с самом центре городка.

Пропасть между ним и близкими и раньше, в предыдущие его приезды была значительной. Теперь она стала неодолимой.

Жена бесконечно перекладывала и пересчитывала деньги, которые он ей дал. Или сидела и смотрела прямо перед собой в одну точку. Вильям готов был поклясться, что она мысленно пересчитывает его деньги, оставшиеся в театре. Больше эту старую женщину ничто не интересовало.

Дочери превратились в двух огромных и туповатых баб. Бесконечно ругались между собой. Как только появлялся он, замолкали. Смотрели в сторону. Отвечали односложно.

— Да… мистер Шекспир.

— Нет… мистер Шекспир.

Уже на второй день Вильям не мог находиться в доме более получаса. Он одевался и шел прогуляться по городу.

Прохожие не узнавали его. И он не узнавал никого из встречных. Это был абсолютно чужой ему город.

В доме пастора все было сделано топорно, увесисто. Пастор и Вильям сидели за крепким дубовым столом. Если по нему треснуть кулаком, он, наверняка бы, долго гудел, как барабан.

Когда-то пастор и Вильям были друзьями детства. И не сразу узнали друг друга. А когда узнали, долго хлопали друг друга по спинам и плечам и беспричинно смеялись, смеялись… Со стороны оба вполне могли сойти за сумасшедших. Совсем еще детьми, они мечтали стать Робин Гудами, грабить богатых и раздавать богатства бедным. Теперь же…

Теперь, сидя за столом и поминутно чокаясь глиняными кружками, ловили в лицах друг друга детские черты…

«А помнишь?», «А помнишь?»…

— А помнишь… — весело смеялся Вильям. — Первая любовь…

— … третья…. четвертая… — сощурившись, поддержал пастор.

— О, Джейн Остин! — воскликнул Шекспир. — Ты была моей…

— … восьмой любовью! — закончил пастор.

— В первой десятке, да!

— У меня она была, всего лишь, четвертой… — романтически вздохнул пастор. — Как-то уже под утро, уезжал я от нее верхом на лошади… Сидя задом наперед… чтоб на нее, стало быть, было удобнее смотреть…

— Посмотреть было на что!

— Она так трогательно махала мне с балкона ручкой…

— Могла бы не жадничать и помахать ножкой! — вставил Вильям.

Опять оба долго смеялись, показывая друг на друга пальцами.

Ближе к ночи, обнявшись за плечи, друзья тихо пели.

— Стало быть, не покорился Лондон? — неожиданно спросил пастор. — И все-таки, возвращаешься?

Вильям молчал. На него наваливалось нехорошее предчувствие. А своим предчувствиям, ощущениям, он верил бесконечно.

— Благословить тебя?

Шекспир отрицательно помотал головой. Потом вздохнул.

— Он меня сам благословит. Если захочет.

Вильям шел по ночному Стратфорду. Где-то далеко лаяли собаки.

«В Лондон! В Лондон! В Лондон!» — стучало у него в висках.

В тот же день, в Лондоне к «Глобусу» стремительно подкатила маленькая карета. Перед входом в театр лошадь резко остановилась, но дверцы кареты не раскрылись, опустилось только боковое окно.

— Эй, любезный! — громко крикнула Смуглая леди, не выходя из кареты. — Позови-ка Вильяма Шекспира! Да, поживей!

— М-м-м… — ответил Томас Харт.

Он стоял, опершись плечом о косяк двери, жевал свой традиционный бутерброд с бычьим салом и жестами пытался объяснить. Мол, не может разговаривать, пока не прожует. Мол, воспитание не позволяет.

— Его нет в театре? — теряя терпение, крикнула леди.

Томас Харт развел руками в стороны. Вернее, только одной рукой. Вторая была занята бутербродом.

— Он уехал? Когда? Куда? — начала откровенно злиться Смуглая Леди. — Говори же что-нибудь, бестолочь!!!

Харт, не переставая основательно двигать челюстями, жестами и мимикой попытался выразить. Мол, Вильям уехал еще три дня тому назад. Куда именно, никто не знает. Когда вернется, неизвестно.

— Не слишком-то ты разговорчив! — рявкнула Смуглая Леди.

— М-м… Моя жена… того же м-мнения. — просипел Томас Харт.

Смуглая Леди в ярости что-то крикнула кучеру и маленькая приземистая карета мгновенно рванула с места.

Томас Харт насмешливо посмотрел ей вслед, проглотил остатки бутерброда, вытер ладони о штаны, и, выпучив глаза, шумно выдохнул.

Достал из заднего кармана маленькую флягу, сделал из нее внушительный глоток и умиротворенно улыбнулся.

«Минуй нас пуще всех печалей…» — подумал Томас Харт, глядя вслед отъезжающей карете.

Вернувшись в Лондон, Вильям даже не зашел в театр. Сразу же направился домой. Предчувствие не обмануло его. На письменном столе лежала записка. Вильям развернул ее и ему показалось, что сердце вот-вот остановится…

Записка была от Томми-Элизы. В ней девушка сообщала, что она полюбила другого человека. Уплывает с ним на корабле в другую страну. Просила ее не искать. Записка пахла французскими духами…

Вильям отчетливо представил себе, как бедная Элиза писала под диктовку эту записку, как горько плакала…

И кто стоял в этот момент у нее за спиной…

… На Лондон со стороны Ла-Манша налетел ураган, с завываниями ветра, с потоками холодного дождя и мокрого снега, он бушевал над городом несколько суток подряд. Пронизывающий ветер поднимал на городом клубы пыли, смешивал их с хлопьями снега и обрушивал на крыши домов, на колокольни церквей и соборов. Косматые грязно-серые облака проносились почти над самой землей, задевали верхушки деревьев и со злобными завываниями пытались вырвать их с корнем из земли. Горожане наглухо закрыли ставни окон и приготовились к длительной осаде…

Вильям стремительно шел, почти бежал по пустынному городу… Губы его беззвучно шептали…

… в лицо хлестал леденящий дождь, волосы развевал пронзительный, холодный ветер… Он не замечал этого…

По Лондону еще долго гуляли слухи о каком-то безумном актере, который во время того ужасного урагана врывался в дома почтенных граждан и, под угрозой физической расправы, требовал вернуть ему его возлюбленную. Еще его неоднократно видели в порту, где он пытался провести досмотр всех судов, стоявших у причала. С большими трудами, не без помощи увесистых кулаков портовых грузчиков, этого безумца удалось утихомирить.

Говорят, еще во время урагана его видели сразу в нескольких портовых кабаках, где он вливал в себя несметное количество напитков, но никак не мог опьянеть.

Был ли тем безумцем Вильям? Нет ответа.

Вернулся домой Вильям только через несколько дней. Грязный, избитый, промокший, больной. Какие-то портовые грузчики, как только стих тот ужасающий ураган, привезли его на телеге и скинули, как мешок, прямо у порога дома парикмахера.

Несколько дней Вильям был без сознания. Ни врачам, ни друзьям так и не удалось узнать, где он пропадал все это время…

Вильям Шекспир болел несколько недель. Когда же, выздоровев, он снова появился в театре, друзья не узнали его.

Вильям постарел на несколько лет.

Семнадцатый век медленно завоевывал Англию. Кончалась эпоха мрачных заговоров, публичных казней и постоянного страха.

На семидесятом году скончалась королева Елизавета. Великая Елизавета. Баллады, сонеты и даже целые поэмы были посвящены столь печальному событию. Все поэты и драматурги откликнулись. Все, кроме Вильяма Шекспира.

И даже когда на престол взошел король Джеймс, весельчак, любитель выпивки и театра, Вильям Шекспир и тут не выдавил из себя ни строчки.

«Гони судьбу в дверь, она влезет в окно!» — гласит старая английская мудрость. Ничем другим не объяснить, что уже через пару месяцев король Джеймс присвоил труппе театра «Глобус» звание «слуги Его Величества Короля».

Ходили слухи, что Джеймс и сам, под парами крепкого эля, любил среди родственников и слуг вылезать на помост. Не отставала от него и королева. Частенько супруги, после обильного возлияния, разыгрывали перед близкими сцены из пьес Шекспира. Но самому Вильяму это не прибавило ни капли счастья.

Он резко постарел. Сказывался возраст. К тому времени ему уже крепко перевалило… за сорок. Да тут еще эта проклятая болезнь. Частые обмороки и неожиданные приступы с потерей сознания отнимали последние силы. Но Шекспир с чисто актерским упрямством, как вол, продолжал работать.

Убедившись, что новый король Джеймс не собирается лично его преследовать за «старые грехи», Джон Андервуд вернулся в Лондон. Город его поразил. Прохожие на улицах прямо смотрели в глаза, громко смеялись, если было смешно. Никто не шептался и не озирался в испуге по сторонам. Казалось, даже воробьи на деревьях чирикали громче, чем раньше.

Трое друзей, по уже сложившейся традиции, собрались в гостиной Андервуда. Обсуждали новости. Так и иначе разговор постоянно сворачивал к театру. Имя «Шекспир» будто висело в воздухе гостиной, хотя ни один из друзей не произносил его вслух. Наконец, Шеллоу, как самый непосредственный, не выдержал:

— Не пойти ли нам сегодня на Шекспира? — предложил он без всякой дипломатической подготовки.

Уайт скосил глаза на Андервуда. Джон молчал.

— Говорят, «Отелло» замечательная пьеса! — настаивал Шеллоу.

— К сожалению, не могу составить вам компанию. — после долгого молчания, произнес Андервуд. — У меня куча дел.

Уайт и Шеллоу не стали усугублять ситуацию и, попрощавшись, покинули гостиную. Лишать себя возможности посетить театр, у них не было ни малейшего желания.

В «Глобусе» играли «Отелло».

Зритель подобрался самый разношерстный. Двор, как всегда, был забит дешевой публикой. Знатные господа и дамы расположились в ложах, на балконах. Свободных мест не было вовсе.

За кулисами все с самого начала пошло вкривь и вкось. Бывают такие спектакли, когда все разлаживается. Актеры забывают слова и никакой суфлер до них не докричится, мебель ломается, кто-нибудь обязательно напьется… Словом, только держись.

Началось с того, что суфлер и хранитель Книги Томас Харт поймал на воровстве комика Кемпа. Тот втихаря от всех переписывал весь текст пьесы. «Пиратствовал», одним словом. Наверняка уже договорился с каким-нибудь издательством о продаже за большие деньги… Томас Харт рассвирепел от такой подлости! Кристально честный человек, он и от других требовал не меньшего.

Не долго думая, Харт схватил дубину и, издав воинственный клич команчей, начал гонять Кемпа по всему театру, осыпая спину и плечи комика градом увесистых ударов. Напрасно Кемп молил о пощаде. Бормотал что-то о семье, о голодных детях. Харт был неукротим. Так и убил бы старый суфлер комика Кемпа, не вмешайся главный пайщик, а по сути хозяин театра, ведущий актер Ричард Бербедж.

Он схватил Кемпа за грудки, поднял вверх на вытянутых руках и громогласно объявил:

— Пиратство своем театре я не допущу!!!

Возмущенные актеры тут потребовали утопить предателя в пожарной бочке, но Бербедж рассудил иначе:

— Кемп мне друг, но театр дороже! — гневно выкрикнул он. И понес испуганного комика на выход.

Бербедж нес на вытянутых руках комика Кемпа, как нашкодившего котенка, под возмущенные возгласы всей труппы.

— Яду ему в ухо влить! Чтоб неповадно было!

Комик Кемп испуганно таращил глаза и умоляюще шептал:

— Не надо, Ричард, не надо!

— Надо, Кемп, надо!!! — зловеще рычал Бербедж.

Распахнув яростным пинком ноги дверь на улицу, Бербедж другим, не менее яростным пинком под зад, вышвырнул Кемпа на улицу. Пролетев значительное расстояние по воздуху, комик Кемп очутился в огромной луже, которая существовала на заднем дворе театра испокон веков и была своеобразной достопримечательностью. Лужа значительно смягчила падение «пирата». Давно замечено, комикам всегда везет.

— Чтоб ноги твоей поганой не было в театре!!! — напоследок рявкнул Бербедж и захлопнул дверь во двор.

Наградой справедливому поступку Бербеджа были продолжительные аплодисменты актеров, которыми они наградили своего вожака, пока тот возвращался по коридору в свою гримерную.

Вильям не вмешивался в этот скандал. С горечью он наблюдал, как его самые близкие друзья своими собственными руками разрушают то, чему посвятили свои жизни.

Худо бедно, но спектакль все-таки начали во время. На роль Дездемоны, вместо исчезнувшей Томми-Элизы, пригласили какого-то длинного рыжего парня. По имени Билл. Наглого и бесталанного. В каждой сцене, отвернув голову от зрителя, он бессмысленно хихикал. Чем приводил в ярость партнеров. Вильям не мог даже смотреть в его сторону. Просто уходил подальше от сцены.

В суматохе Ричард Бербедж, исполнявший роль Отелло, допустил чудовищный промах. Загримировавшись весь с ног до головы, она забыл намазать темным гримом руки. И с великими актерами случается подобное. Бербедж так и вышел на сцену. С белыми руками.

… играя сцену с Яго, Бербедж долго не мог понять, в чем дело? Почему публика смеется? Все громче и громче…

… Вильям Шекспир за кулисами рвал на себе волосы…

… кое-как доиграв сцену с Яго до конца, Бербедж-Отелло быстро ушел со сцены…

В «Глобусе» запахло провалом спектакля!

Но самое непостижимое стряслось в следующей сцене. Бербедж опять появился на сцене с белыми руками! Этого публика простить не могла. Раздался свист, из двора понеслись оскорбительные выкрики, громкий хохот…

Но недаром Ричард Бербедж считался великим актером. Он спокойно вышел на самую середину помоста, обвел беснующийся двор презрительным взглядом и… медленно снял… сначала с одной руки… белую перчатку! Потом с другой. Руки его были темного цвета.

Бербедж небрежно швырнул белые перчатки прямо в зрителей. Наградой ему были бурные аплодисменты. Лондонская публика любила смелых и находчивых.

Спектакль вернулся в наезженную колею. Но ненадолго.

Рыжий Билл продолжал валять дурака. К месту и не к месту он идиотски хихикал, уже почти не скрываясь от публики. Бербедж едва дотерпел до финала пьесы. Он был в ярости.

В самом финале Бербедж-Отелло, прежде чем «задушить» Дездемону, хорошенько побил ее. Разбил в кровь нос и поставил под оба глаза по синяку. Но и этого было мало. Уже «задушив» Дездемону, он швырнул ее на пол и, уходя со сцены, в сердцах, пнул как следует ногой.

Публика была в восторге. Раздались выкрики:

— Молодец, Отелло! Так ей! Добавь еще!

— Будет знать, как мужу изменять!

Тут на сцену выскочили музыканты с танцорами и начали свое дело. Рыжий Билл-Дездемона, за их спинами, на четвереньках убрался со сцены. Так же незаметно он исчез из театра.

После спектакля Уайт и Шеллоу направились к гримерной Вильяма. Но попасть в нее оказалось не так-то просто. Целый рой поклонников и поклонниц всех мастей бурлил возле двери своего кумира.

Когда Вильям появился на пороге, восторги, смех, слезы, громкие восклицания послышались со всех сторон. Нашим друзьям ничего не оставалось, как отойти в сторону и переждать, когда неуправляемый водоворот слегка рассосется. Ждать пришлось довольно долго.

Шекспир стоял, окруженный со всех сторон знакомыми и малознакомыми людьми, бледный, растерянный, молчаливый. Он лишь едва заметно кивал в ответ на поздравления.

— А еще говорят, на свете счастья нет! — тихо промолвил Уайт, наблюдая за Вильямом.

— Тонкое наблюдение. — не удержался от язвительности Шеллоу.

И тут толпа замерла. Все повернулись в сторону большой двери, ведущей с балкона. В дверях стоял Джон Андервуд. Этого не ожидал никто. Наступила полная тишина.

Андервуд крупными шагами пересек коридор и подошел к Вильяму. Тот стоял неподвижно. Он не выказал ни страха, ни удивления, ни раздражения. Его великосветская выдержка вызвала усмешку у Шеллоу. Андервуд же был просто озадачен. Его «творение», простой актер перещеголял его в умении владеть собой.

— Поздравляю! — сказал наконец Джон. — Но у меня есть несколько замечаний… — добавил он и протянул Вильяму руку.

В это мгновение Вильям тихо вскрикнул, резко выпрямился и начал падать на спину. Андервуд едва успел подхватить его. Подбежавшие Уайт и Шеллоу поддержали Вильяма, который продолжал выгибаться и трястись, как в лихорадке. Лицо его чудовищно покраснело, из открытого рта лилась белая пена. С закрытыми глазами, широко раскрыв рот, он ловил руками воздух.

Вокруг испуганно закричали женщины. Прибежали полуодетые актеры, подхватили Вильяма на руки и унесли в гримерную. Только там, на каком-то грязном топчане, минут через пять Вильям пришел в себя и открыл глаза.

— Извините, иногда накатывает… — прошептал он.

Андервуд уступил свою карету и актеры отвезли обессиленного, ко всему равнодушного Вильяма домой. В квартиру дамского парикмахера, где передали его из рук в руки его дочери.

Странная это была девушка. Она умела разговаривать разными голосами. Сквозь пелену головной боли, Вильям несколько ночей пытался разглядеть ее лицо. И не мог. Слышал только голоса.

— Бойтесь гнева любящей женщины, Вильям Шекспир! — гневно шипела она голосом Смуглой Леди.

— Вы ничего, кроме сцены не замечаете, мистер Шекспир! — жалобно плакала она голосом Томми-Элизы.

— Ты совсем забыл свою семью, Вильям! — угрожающе кричала она голосом жены Анны.

Только на четвертое утро Вильям услышал еще один голос. Спокойный и мягкий. Он открыл глаза и увидел необычную девушку. Таких он никогда раньше не встречал.

Она была абсолютно рыжая. Вздернутый носик, веснушки по всему лицу, голубые глаза и копна огненных волос.

— Вам нужно хорошенько выспаться! — строго сказала она.

«Прямо-таки, какое-то… солнышко!» — подумал Вильям и впервые за долгие годы, крепко заснул.

В последнее воскресенье месяца посетители загородного парка, что расположен на юго-востоке Лондона, могли наблюдать странную процессию. Прямо через кусты, кочки и поваленные деревья двигались пятеро мужчин. Впереди двое могильщиков несли на головах, поддерживая его руками, маленький черный гроб. За ними, чуть поодаль, шли три джентльмена. И каждый нес в руках по связке рукописей и бумаг. Но поскольку в отдаленном уголке парка не было ни души, процессия так и осталась незамеченной. А изрядно пьяные могильщики вряд ли могли вспомнить на следующее утро, где были и что делали.

На большой поляне самый представительный из джентльменов сделал знак и процессия остановилась. Могильщики опустили маленький гроб на землю и принялись копать могилу. Покончив с этим, они воткнули лопаты в землю и, прихватив огромную бутылку, отошли в тень большого дерева.

Трое наших друзей, (разумеется, это были они), свалили в гроб все свои рукописи. И подожгли их. Когда от бумаг остался только пепел, друзья заколотили крышку и опустили гроб в яму.

Подоспевшие могильщики быстро сделали свое дело. Соорудив небольшой холмик, они получили щедрую оплату и удалились, посмеиваясь над причудами богатых джентльменов.

Трое друзей склонили головы над могилой.

— Прощай, добрый друг… Портер! — скорбно и с глубоким чувством произнес Шеллоу. — Ты был неплохим малым.

— Печаль наша светла! — поддержал Уайт.

— Лучше б ты вообще не рождался! — слегка раздраженно поставил точку Андервуд. И его можно было понять.

Вильям шел по улице, ведущей к театру. В Лондоне практически все улицы вели к какому-нибудь театру. Да и кому нужна такая улица, которая не ведет к театру.

Всю сознательную жизнь Вильям Шекспир подчинялся своей интуиции. Она вела его по жизни, оберегала от бед и несчастий, подсказывала наиболее верный путь к успеху. Он привык доверять своей интуиции в мелочах и, тем более, в делах серьезных.

Сейчас интуиция подсказывала, приближается финал. Финал жизни в Лондоне. Финал многолетней творческой работы, и… увы!.. просто финал жизни.

Последние месяцы Вильям Шекспир почти каждый день вспоминал пророчества молодых девушек-ведьм на гнилом болоте…

«Одна у тебя будет любовь! Но недолго будешь счастлив. Отнимут ее у тебя, когда будешь в отъезде…»

«Друзей у тебя будет много! Но они предатели по ремеслу своему. Ни одному из них ты не доверишься до конца. Не откроешь сердца…»

«Остерегайся знатной дамы с темным лицом! Душа ее, мысли и желания такие же темные…»

«Последнее создание твое вспыхнет ярким факелом! Только никого он согреет. Никого не обрадует…»

Вильям и сам предчувствовал, что «Генрих Восьмой» последняя его пьеса. Больше он не напишет ничего. И сейчас он идет на последнюю свою премьеру. Потому Вильям Шекспир не спешил. Он всячески оттягивал последнее свое свидание с театром. Нарочно избрал самый длинный, окольный путь…

В «Глобусе» ввели новую моду. Для более состоятельных зрителей начали продавать места прямо на помосте. Справа и слева ставили низкие скамеечки. Дешевой публике во дворе приходилось теперь бесконечно покачиваться вправо-влево и тянуть шеи, чтобы разглядеть все, происходящее на сцене.

Спектакль был обставлен пышно и помпезно. Во время маскарада приветствовали появление короля Генриха салютом из пушек. Это-то и погубило старый театр «Глобус»…

Пыж, сделанный из бумаги, вылетел из пушки и упал на соломенную крышу. Появившийся дым, а затем и огонь, заметили не сразу. Все взоры были обращены на сцену. Когда заметили, было уже слишком поздно. Огонь стремительно разбежался по всему зданию.

Публика с визгами и криками разбежалась в разные стороны.

Говорили, видели самого Бербеджа, на котором горели штаны. Но кто-то из актеров спас его, вылив на штаны бутыль эля…

Говорили, какая-то знатная дама скинула с себя всю горящую одежду и совсем голая, гордо вскинув голову, шествовала к своей карете…

Говорили, старик суфлер Томас Харт сначала выбежал из помещения, потом опять, очертя голову, ринулся в театр, спасать рукописи пьес. Да так больше и не вышел из огня…

Говорили многое…

Ничего этого Вильям Шекспир не видел. Еще за квартал до театра, он увидел клубы дыма, а подойдя ближе, увидел и чудовищные языки пламени… Он не стал приближаться к своему родному дому. Издали наблюдал, как пожар пожирает все без разбора.

Потом повернулся и медленно побрел прочь.

В тот же вечер он начал готовиться к отъезду.

Похороны старого Томаса Харта собрали неожиданно много народа. Толпы людей медленно шли и шли от пепелища старого «Глобуса», по мосту через Темзу на другой берег, в сторону кладбища для бедноты.

Ремесленники и служанки, кучера и мелкие торговцы, школяры и девицы из портовых притонов, нескончаемым потоком шли вслед за повозкой, на которой лежали, укрытые черной рогожей, останки молчаливого старика.

Шли попрощаться не только со старым суфлером, которого мало кто знал в лицо, шли отдать последнюю дань благодарности старому театру. Что-то неуловимое, но очень важное, ушло из жизни столичных жителей вместе с театром. Сгорело в огне пожара, улетучилось вместе с дымом.

На кладбище старенькая сухонькая старушка, супруга покойного, испуганно пряталась за спину Ричарда Бербеджа и ни в какую не хотела подходить к могиле. Никак не могла поверить, там лежит то, что осталось от ее любимого Томаса.

Старушка не плакала. На ее маленьком сморщенном лице застыло выражение, какое бывает у потерявшегося в толпе ребенка. Растерянное и удивленное. Под руки ее держали две такие же маленькие сухонькие старушки. Очевидно, соседки.

Они не знали, что Ричард Бербедж распорядился выделить вдове пожизненную пенсию и остаток дней она не будет нуждаться ни в чем.

Вильям упаковал все рукописи в сундук, запер его на замок. Подошел к окну и долго смотрел на большой и шумный город.

Сзади тихо скрипнула дверь. Вильям знал, вошла «Солнышко».

— Вы уезжаете? Насовсем? — прозвучал тихий голос.

Не оборачиваясь, Вильям молча кивнул.

— Возьмите меня с собой…

Вильям медленно повернулся и долго смотрел девушке в глаза. «Солнышко», как всегда, не отводила взгляда. Смотрела строго и серьезно, будто решала какую-то сложную математическую задачку.

— Возьмите меня с собой, Вильям! — повторила она.

— Видишь ли… — Вильям потер лоб, подыскивая слова, — дело в том… Дело в том, что я никуда не еду. Я просто уезжаю.

Вильям вздохнул и опять отвернулся к окну.

Вильям покидал Лондон темной ночью. Его никто не провожал, да и он сам не хотел каких-либо прощаний, застолий, речей. Все актеры были заняты судорожными попытками устроиться в другие труппы. Виделись друг с другом урывками, на бегу. Никто не жаждал взваливать на свои плечи чужие проблемы, чужие переживания.

Вильям подошел к большому темному дилижансу, специально нанятому для дальнего переезда с условием, что он будет единственным пассажиром. Его вещи, чемоданы, баулы уже были уложены в багажное отделение. Кучер что-то колдовал у передних ног пары неказистых лошадок. Оставалось только сесть и захлопнуть за собой дверцу.

Вильям огляделся, но ничего кроме кромешной тьмы не увидел. Он уже пожалел, что решил покинуть город ночью. Стоило хотя бы дождаться рассвета и окинуть последним взглядом улицы, переулки и парки, все места, с каждым из которых были связаны свои воспоминания. Но теперь было уже поздно.

Вильям забрался в дилижанс и опустился на жесткое сиденье. Внутри было, как в запечатанной бочке. Абсолютно темно и душно. Кучер продолжал возиться с лошадьми и, казалось, специально тянул время, чтоб не трогаться в путь в полной темноте.

Вильям вздохнул и приготовился долго ждать.

Но тут в противоположном конце вместительного дилижанса кто-то пошевелился. Вильям чуть не вскрикнул от неожиданности. В эту же минуту кучер, с факелом в руке, решил последний раз осмотреть колеса и остановился прямо у окна дилижанса. В отблесках пламени факела Вильям увидел в углу съежившуюся девушку. Это была «Солнышко».

Она чинно сидела на противоположной скамейке и держала на коленях небольшую котомку.

— Нам по дороге. — невозмутимо заявила она. — Мне тоже необходимо попасть в Стратфорд.

— По какой надобности? — переведя дыхание, поинтересовался Вильям.

— У меня там родная тетка. Она меня воспитала. — сухо ответила «Солнышко». И, помолчав, добавила. — Надоел мне этот Лондон. Шум, суматоха… Единственное приобретение, обучилась здесь стенографии. Могу быть вам помощницей. — неожиданно закончила она.

«Господи! Только не это!» — промелькнуло в голове Вильяма. Но вслух он вежливо поинтересовался:

— Где живет ваша тетка?

— В Стратфорде.

— Это я понял. Где именно, на какой улице?

— Ну, там… налево. Сразу за мостом.

Вильям глубоко вздохнул и помотал головой.

— В Стратфорде никогда не было никаких мостов.

— Вы давно не были в родном городе, Вильям! — укоризненно покачала головой «Солнышко». — Их теперь там целых два!

«И оба существуют лишь в твоем пылком воображении!» — подумал Вильям.

В этот момент кучер с факелом в руке отошел от окна и внутренность дилижанса погрузилась во тьму. Вильям прикрыл глаза и откинулся на жесткую спинку.

Через минуту дилижанс медленно, как бы нехотя, тронулся с места.

Вильям уже более года жил в Стратфорде в новом доме. Он почти не выходил на улице. Его никто не посещал.

До него доходили туманные слухи, что в Лондоне довольно быстро отстроили новое здание «Глобуса». В театре появились какие-то молодые драматурги, Бомонт и Флетчер, которые километрами вместе пишут пьесы и те идут с огромным успехом. Требовательные и взыскательные зрители больше в театр не ходят, предпочитают проводить время в тавернах или просто сидеть дома с книгой в руках.

Впрочем, все это мало интересовало Вильяма.

Он много читал. В основном переводные исторические романы. Только однажды перед его домом остановилась карета и из нее с веселыми выкриками вывалились: трагик Бербедж и комик Кемп.

В тот день у Вильяма в гостях как раз сидел друг детства пастор. Принес ему несколько книг. Вильям с пастором спустились в гостиную. Здесь и произошла та знаменательная встреча старых друзей, о которой потом полгода судачили на каждом перекрестке.

Все четверо чинно сидели за большим обеденным столом и ждали, когда женщины накроют его по всем правилам.

Поначалу беседа не клеилась. Пастор собрался было даже уйти, чтоб не мешать друзьям. Выручил Кемп.

— Как вы относитесь, пастор, — светским тоном начал он, — к утверждению Коперника, что, якобы, земля вертится?

Пастор прищурился. В его глазах заиграли веселые огоньки.

— Все зависит от количества выпитого, сын мой! — строго ответил пастор. — Если выпить более трех кружек кряду, завертится! Непременно завертится!

Все присутствующие облегченно засмеялись. Актеры сразу почувствовали в пасторе родственную душу.

Ближе к вечеру вся компания, сняв с себя лишние одежды, продолжала буйное застолье.

— Скажите, пастор! — глубокомысленно изрекал Бербедж. — Что есть женщина? Черт или ангел?

Для пастора не было тупиковых вопросов. Он отвечал мгновенно.

— Надо задрать ей юбку! Сразу все станет ясно… Если есть хвост, одна песнь, если же хвоста нету… совсем другое дело…

Всю ночь компания из четырех, изрядно нетрезвых джентльменов, не давала уснуть маленькому провинциальному городку. Взявшись за плечи, они шатались по темным улочкам и переулкам, и горланили в четыре мощные глотки…

Утром Вильям проводил гостей. Он долго стоял посреди улицы и смотрел вслед карете, пока она не скрылась за холмами.

К вечеру того же дня он почувствовал себя настолько плохо, что потребовал немедленно позвать нотариуса. Его сил едва хватило на то, чтобы подписать несколько страниц завещания.

Вильям неподвижно лежал в своей постели с полузакрытыми глазами. Еще в детстве гадалка накаркала ему, что свой путь земной он окончит в окружении трех ведьм. Тогда Вильям только посмеялся, но в глубине души всегда относился к женщинам настороженно.

Пророчество сбывалось. Он больной, старый, никому не нужный. В окружении трех ведьм. Старухи жены и двух тупых, горластых дочек. Куда все ушло?.. Лондон… премьеры… «Кабанья голова»…

От воспоминаний у Вильяма даже закружилась голова… Томми-Элиза… Нежная любовь моя! Где ты? Отзовись!.. Смуглая Леди!.. А вы как поживаете?.. Или уже переселились в ад?.. В рай вас, наверняка, не пустят, да и сами не пойдете. Не тот характер.

Куда все ушло?.. Будто ветром сдуло… Будто и не жил вовсе… Пятьдесят два, а уже старик. Видно, действительно, пора… Туда, где сияющие вершины, покрытые вечным снегом… Где вольно дышится… Где нет злобы и зависти… Где есть счастье!..

Вильям, закусив до боли губы, плакал, пытаясь сдержать слезы.

Но вдруг… в комнате заметно посветлело… и сквозь стены… сквозь запертые двери… в комнату начали входить… знакомые и незнакомые… Принц Гамлет… Офелия… Джульетта под руку со своим Ромео… Чернокожий мавр Отелло… Седой старик король Лир… Катарина и Петруччо… И лица всех были веселы и радостны… наполнены светом и теплом…

Вильям покинул этот прекрасный и яростный мир в тот же день, что и появился в нем, 23 апреля 1616 года. Он прожил пятьдесят два года.

До наших дней дошли тридцать семь пьес Вильяма Шекспира, две поэмы и более сотни блистательных сонетов. По утверждению некоторых историков, это лишь небольшая часть наследства гениального английского драматурга. Из рукописей не сохранилась ни одна.