Пикуль ВалентинПрав я или не прав

Пикуль Валентин

Прав я или не прав?

Одограф - это хитрый навигационный жук, который, ползая по карте, графически отмечает на ней все изменения курса корабля. Обычно во время войны одограф "врубали" в момент атаки вражеской подлодки. Потом с карт снимали кальку, а калька сдавалась в штаб, где специалисты наглядно видели, как маневрировал корабль во время боя.

Однажды летом 1944 года где-то близ "горла" Белого моря мы засекли вражескую субмарину и начали долбать ее бомбами. По боевому расписанию я сидел на днище эсминца возле гирокомпаса. И вдруг в моем посту раздался свист переговорной трубы. Я вынул из трубы заглушку и сказал в медный раструб:

- Пост-два бэ-че-один слушает.

- Скобарь ты, - ответила мне труба голосом старшины, - карабкайся наверх. Одограф скис.

Я пулей взлетел по шести трапам в штурманскую рубку. А здесь, надо сказать, шторма не было, но с океана шла сильнейшая зыбь и наш эсминец здорово трепало. В этой болтанке гремели взрывы глубинных бомб, а одограф, как на зло, без движения лежал на карте, притянутый к столу сильными магнитами.

Старшина был тут же - растерянный. Вообще, человек он был пугливый. Если бы он боялся только начальства, то это еще куда ни шло. Но, по моим наблюдениям, он меня тоже побаивался.

- Ты вчера протирал одограф? Вот ты его и испортил!

Но я же не враг народа, чтобы на боевом корабле во время войны портить боевую технику. Я так старшине и ответил.

- Ты на меня не вали! Подожми клемму - он и поедет.

В рубках качало зверски - градусов тридцать по кренометру. То влево, то вправо - как шибанет, на ногах не устоишь. А за кормой гремели взрывы. Я уже протянул руку, чтобы поджать ослабленный контакт. Но тут старшина отшвырнул меня в сторону со словами:

- Иди, иди, салага! Еще больше напортишь.

Это меня обозлило, и я отпихнул его от приборов. Тут нашла очередная волна, сильно накренив корабль. Толчок моих рук совпал с креном - и старшина дал "полный задний ход" через всю рубку, в конце которой треснулся башкой о переборку.

Я коснулся клеммы, и одограф застучал, заползав по карте. После выхода из атаки старшина поднялся на мостик.

- Товарищ лейтенант, - доложил он штурману Горбунову, - а меня юнга Вэ-Пикуль сейчас побил.

Раздался хохот. Офицеры эсминца относились ко мне всегда по-человечески. Я испытал на себе их строгость, но видел от них и ласку. Они понимали, что какой бы я ни был, но все-таки я - мальчишка. В боевой характеристике они так и написали обо мне: "Боевые качества отличные, но способен на необдуманные поступки". Даже командир корабля, когда я раздавил ему золотые часы, ни слова мне не сказал. Что взять с бесшабашного юнги?

Все неприятности по службе я испытывал от своего старшины. Не буду здесь называть его имени. Он сейчас живет в Сестрорецке, работая монтером. Имеет семью, двух детей. Наверное, и сейчас кого-нибудь боится.

Затылком он действительно навернулся крепко. Но я же не виноват, что мой толчок совпал с сильным креном на борт.

Когда вернулись с моря, помощник командира эсминца Григорьев, седой и щуплый человек, которого я, кстати, очень уважал, зачитал на вечерней поверке приказ: "Юнге Вэ-Пикулю за драку во время боевой тревоги - десять суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте."

"Подумаешь - напугал! Мы и не такое видали".

Башку мне побрили, и отправился я на "губу" - с легким сердцем, как в отчий дом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отсидел безболезненно в хорошей компании (был тогда некурящим, так что мне было легко) и вышел чист, аки голубь. За время моей отсидки эсминец наш стал на ППР (так сокращенно называется планово-предупредительный ремонт). Ну, естественно, когда корабль стоит у берега, с него отряжают часть команды для береговой службы порядка. Вот и меня в наряд запихнули. Был развод караула в присутствии коменданта Мурманска. Кого назначили в патруль по городу, кого - на охрану складов, а я попал в команду конвоя при гауптвахте.

Конечно, первым делом прошел в коридор гауптвахты, глянул в глазок камеры, из которой только вчера сам выгребся.

- Здорово, - говорю, - ребята. Это я!

И в шутку ствол своего карабина в дырку "глазка" запихнул, а сам смеюсь - мне весело:

- Ну сейчас я вас всех перещелкаю.

Ребята, конечно, обрадовались:

- Повезло, - слышу из-за дверей, - Валька Пикуль нас охраняет. Ах ты, артист худой. Курево есть?

- Сейчас, - отвечаю, - достану.

Гауптвахта в Мурманске была "смешанной": там рядом с посаженным за клеши размером в 60 сантиметров героем-подводником сидел и какой-нибудь тыловой, небрежно отдавший честь начальству.

Достал я курева, вошел в камеру:

- Только вы меня не подведите - дым по стенке пускайте.

- Ладно, - говорят, - не подведем. Спички есть?

Один в камере был для меня незнакомый. Солдат из нацменов - не то калмык, не то казах. По-русски говорил плохо. Его только вчера сюда закатали. Был он примерно в таком возрасте, в каком я сейчас нахожусь. Тогда-то он мне стариком казался. И вот ведь не думал я, что этот человек завтра "отмочит" мне такую штуку, которую я до смерти не забуду.

Ну ладно. Ночью я выспался на досках, никого не охраняя, ибо таких дураков, чтобы бежать с гауптвахты, не находилось. Завтрак был обычный. "Строгачам" по кружке кипятку с хлебом выдали, "нормальным" я чаю преподнес с сахаром и распределил хлеб с маслом (кормили в общем-то неплохо, ибо, повторяю, гауптвахта была "смешанной" и паек флотский совмещался с армейским).

А за обедом надо было идти в "Шанхай-город" - на окраину Мурманска. Обычно из числа наказанных отряжали несколько человек с ведрами. Одна гражданская столовая готовила для гауптвахты суп и кашу варила. В ведрах тащили обед на гауптвахту, где подогревали его на плите и потом раздавали наказанным. И вот выпала же такая судьба - меня комендант гауптвахты отрядил, чтобы я конвоировал команду за обедом.

Погода была хорошая - летняя. Черемуха цвела вовсю. Птицы пели на сопках. Солнышко светило. Да и сводки приятные: наши на всех фронтах побеждают. Настроение у всех замечательное.

В "обеденную" команду с женской половины гауптвахты попали и несколько девушек-матросок. Ну, сами понимаете, в чем их грех заключался: одна косы отрастила не по уставу, другая берет флотский сшила не по форме и снять его отказалась. Их грехи - это еще не грехи. Чепуха детская.

Я уже знал, что тот тип с золотыми "фиксами" во рту, который уже имеет 87 суток, сидит на гауптвахте от. страха. Он боится в море ходить и потому совершает проступки, чтобы отсиживаться от войны на гауптвахте. Он думает, как бы шкуру свою спасти. Но он, дурак, не ведает того, что есть срок жестокий - 100 суток гауптвахты, а потом - штрафной батальон на Рыбачьем, где ему от войны уже не отвертеться.

Ну ладно, черт с ним. Не ради него этот рассказ.

И вот через весь город веду я своих ребят, держа карабин под локтем. Мои подводники (в клешах) сразу романы завели с девицами.

- Мадам, - говорят, - позвольте, ведра понесем мы.

Несут они ведра в одной руке. А другой стараются за талию девушек обхватить.

Я, конечно, не собака сторожевая - я тоже хороший парень.

Солнце светит, черемуха цветет, птицы поют. Я иду с карабином - не как конвоир, а как товарищ. Карабин этот только так, "для прилику", как говорит моя бабушка Василиса Минаевна Каренина.

Зачем я ребятам мешать буду? Иду сзади, в чужие дела не путаясь.

Ведра звенят. Девушки смеются. Сейчас я вот о них подумал: стали они, наверное, ныне матерями, а может, уже и бабушками. Немало забот, немало тягостей.

А тогда были они молодые, крепкие, зубастые. Матросские фланелевки обтягивали их груди, а мои "губешники" с ведрами названивают посреди улицы и, что есть сил, "травят до жвака-галса", чтобы произвести на них впечатление. Давно это было. Состарились мы уже!

Все складывалось отлично. И в этой компании, которая шлепала под моим нестрогим конвоем, шествовал и тот человек, в возрасте, нацмен - казах или калмык. Не вдавался я в эти подробности. Нес он сразу два ведра, ибо он ни за кем не ухаживал.

Город остался позади. Мы вступали на окраину его - в "Шанхай-город", возникновение которого я позже описал в своем романе "Из тупика". Между городом и окраиной существовала тогда многолетняя свалка мусора и хлама. Из этой свалки образовалось громадное поле, покрытое буграми мусора. А в этих буграх - норы, словно кротовьи, и, помню, говорили, что в этих норах скрывались преступные элементы и дезертиры.

Мы уже подходили к столовой, и вдруг.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я до сих пор вздрагиваю. Прошло уже много лет, а я и сейчас волнуюсь, вспоминая этот случай. До сих пор в моих ушах явственно слышен этот звук. Звук брошенных на землю ведер.

Мой подконвойный нацмен бросил ведра на землю. И кинулся бежать. Прямо на свалку, в норы.

До сих пор не понимаю, на что он, дурак, надеялся.

Но с этого момента он становился дезертиром армии.

Все растерялись, и первым делом я - мальчишка.

- Стой! - крикнул.

Но он бежал дальше. Подводники советовали мне:

- Валька, стреляй его, суку.

Я понимал: убеги эта сволочь, и я - человек конченый.

- Стой! - орал я. - Вернись. в такую твою горошну!

- Валька, пали в него, иначе пропадешь.

Я и без советников знал: уйдет гад - и я пропал. Военный трибунал не посмотрит, что мне шестнадцать лет. Прокурор - это тебе не командир эсминца, которому я золотые часы, словно какашку, раздавил, и тем дело кончилось.

- Стой!

Никакого впечатления. Он продолжал бежать.

Может, он русского языка не знает?

А дальше - холмы, бугры. Он прыгал между ними и временами уже стал пропадать. Еще минута - и будет поздно.

Я скинул карабин с плеча. Стрелок я был отличный (не такой, как сейчас).

Жавкнул затвором - дослал патрон в ствол.

Вскинул оружие.

- Стой, зараза поганая! - крикнул ему напоследок.

Девки мои подконвойные обомлели. Но духа не теряли.

- Бей! - кричали мне, воодушевляя.

И вот в прорези прицела я сверхточно нащупал спину дезертира. Целил верно - между лопаток.

Такое меня зло тогда взяло. Сталинград уже был. Курская дуга была. Скоро мы будем в Берлине. А ты, паразит, бегаешь!

Вот она - цель, живой человек. Наверное, семьянин. Я перед ним мальчишка, сопляк. Но одно движение моего пальца - и тебя, папаня, не будет.

- Хана ему, - сказал я, помнится.

Не зная почему, но, посылая пулю, я вздернул карабин. Грохот. Пуля прошла над его головой. Дезертир остановился рывком, будто его захлестнули арканом. Остановился и, сгорбив плечи, поплелся назад.

Возвращается. Идет и боится. Ремня на нем нет. Гимнастерка ветром раздувается. "Чепчик" он свой с башки посеял, пока от меня спасался. Хотел я его прикладом тут опоясать, да. неудобно - в отцы он мне годится!

Приятель мой - Сашка с подплава - сказал:

- Сейчас я ему баню устрою. Только ты не впутывайся.

Я ждал. И все ждали.

Девицы кричали в сторону беглеца:

- Хороший конвоир попался, а ты ему жизнь портишь!

Как собака с поджатым хвостом, дезертир вернулся в строй. Тут Сашка как наварит ему. Только он очухался, как ему с другого бока навесили. И пошли трепать слева направо. Я делал вид, что меня это не касается. Потом меня подконвойные спросили:

- Закурить хочешь?

- Нет, - ответил я. - Батьке слово дал, что до двадцати лет курить не стану.

Идем дальше. Теперь все ведра, какие были, сгрузили на беглеца, его даже не видать из-под ведер было. Избитый, он покорно тащил этот звон на себе до самой столовой. Получили обед, как положено, и понесли полные ведра еды обратно - на гауптвахту. Ребята мои посерьезнели - перестали трепаться с девчатами. Я шел сзади них, держа карабин в руке, и думал, как отчитаться перед начальством за израсходованный патрон? Что я скажу?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сколько лет прошло с той поры! Помню, я был юнцом в бушлате. Задира. Мне было доверено оружие. Оружие вообще штука опасная. Ну угробил бы я его тогда, а. что толку?

Может, он отслужил свое, сколько положено. Получил благодарность от командования. Живет сейчас в кишлаке или улусе. Рядом с ним состарилась жена. И бегают внуки. Сушит он, паразит, сладкий кишмиш на крыше и возит его на продажу в Москву или Ленинград. Получает от государства пенсию. Всеми уважаем. Всеми почитаем. Звезды героя он, конечно, не имеет. Но уж медаль-то "За победу над Германией" он получил, как и я, по закону.

Так вот - прав я или не прав?

Ведь он живет сейчас и не знает того, что не вздерни я тогда карабин чуть кверху, - и ему бы крышка! Я очень меткий стрелок. Всадил бы ему пулю точно между лопатками. С разбегу он бы мордой хряснулся в гниль и мусор городской свалки. Так бы и сдох, зараза худая!

Рядом со мной стояли люди, которые прошли через ад, и они говорили мне:

- Бей. чего смотреть?

Но я не убил его.

Так прав я или не прав?