"Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи" - читать интересную книгу автора (Макоули Пол)

2

Мecca почти завершилась, когда Рафаэль наконец прибыл. Он торжественно вошел во главе шумной толпы ассистентов и учеников, и на звук открываемой двери в маленькой церкви повернулись все головы. Бездельники с задних рядов, проболтавшие всю службу, как это было заведено у флорентийцев, словно церковь являлась просто еще одним общественным местом, только с алтарями и певчими, были так же ошарашены, как и все остальные, — они замолчали и принялись подталкивать друг дружку. Паства из учителей и учеников оглядывалась, все без исключения, кроме Микеланджело, который сидел, застыв, в дальнем конце первого ряда, точно в той же позе, в какой просидел всю мессу (и в которой Паскуале исподтишка зарисовал его), не удостаивая взглядом соперника, не позволяя ему заметить, что он узнан. Даже священник умолк на мгновение, прежде чем продолжить произносить благословения, перемежаемые звоном множества маленьких колокольчиков. Пока Рафаэль со свитой скидывали дождевики, чтобы всем стали видны их модные черные рубахи, сотканные машиной, камзолы и рейтузы, оркестр из шести инструментов одышливо заиграл Agnus Dei, на полтакта позже вступил престарелый кастрат, и все в церкви зашушукались.

Россо пихнул Паскуале и театрально прошептал:

— Второй сын божий благословил нас своим присутствием.

Паскуале не мог отвести взгляда от великого художника. Рафаэль непринужденно сидел среди ассистентов, некоторые из них могли бы и сами стать учителями, если бы не предпочли служить Рафаэлю. А кто бы не предпочел? Рафаэль зарабатывал больше, чем любой другой художник и в Риме, и во Флорентийской Республике, и даже больше, чем художники Европы и Нового Света. Как и Микеланджело, Рафаэль принял Новую Эпоху близко к сердцу. Эпоха индивидуализма была его временем. Он брал заказы по собственному выбору, и его слава заставляла богачей, и потомственных и новоиспеченных, неистово сражаться за обладание его работами, тогда как бедняки украшали свои жилища скверными репродукциями его полотен. Он был на особом положении. Микеланджело писал, как считал нужным, и часто в результате оказывался без клиентов, и только Рафаэль был уверен, что его заказчики получат то, что хотят, и при этом работал в свое удовольствие.

— Он вернулся к своим корням, чтобы убедиться — они настолько плохи, насколько ему запомнилось, — продолжал Россо.

— Он уплатил свой флорин, — сказал Паскуале, имея в виду, что Рафаэль имеет право на праздничную мессу с флорентийским Братством Художников в день их святого покровителя, поскольку он записал свое имя в «Красной книге» и уплатил налог. Паскуале так мечтал хоть одним глазком увидеть Рафаэля, что теперь чувствовал себя обязанным защищать его.

— Один из всех здесь присутствующих, — заметил Россо, и это было почти правдой. В «Красной книге» Братства было больше должников святого Луки, чем кредиторов, потому что немногие удосуживались заплатить целый флорин, чтобы стать признанными мастерами гильдии, золотые дни которой миновали, а такие, как Рафаэль Санти из Урбино или Микеланджело Буонарроти, не нуждались в Братстве для упрочения своего положения. Паскуале слышал ворчание мастера Андреа, когда процессия вползала в церковные двери, что теперь они стали меньше гильдии крысоловов, а были времена, когда вся улица, на которой стоит церковь Святого Амброджио, была перекрыта праздничным шествием, все выходили поглядеть, — и где теперь их поклонники?

Но знамена гильдии по-прежнему были живописны, хотя и сделались залатанными и поблекшими больше чем за сто лет. И даже в этой маленькой церкви были заметны следы роскошного Золотого Века, когда произведение искусства напрямую говорило с Богом. Здесь была осыпающаяся фреска с «Благовещением» над первым алтарем и лучше сохранившаяся прекрасная фреска над вторым алтарем: Мадонна на небесном троне с Иоанном Крестителем и святым Варфоломеем. Та же тема повторялась над третьим алтарем, на этот раз Дева была представлена прославляемой всеми святыми. Золотые детали фресок блестели в мерцании свечей, создавая впечатление, будто церковь больше, чем на самом деле, так сквозь стену деревьев озеро кажется морем.

Паскуале постарался сесть как можно ближе к лучшей работе в церкви. Она располагалась в нише между вторым и третьим алтарями, «Благовещение» в формате тондо,[6] созданное Липпи в Золотой Век, до расцвета механики. И большую часть мессы, церемонии, оплаченной по подписке каждым мастером, и должником, и кредитором (Россо ужасно ругался по поводу подобного грабежа), Паскуале глазел через маленькое окошко в иной мир, мир чистых красок и четких линий. Серьезность Мадонны в этом окне, ее лицо и поза выражали четвертую из пяти добродетелей Благословенной Девы, именуемую Humiliatio,[7] золотая линия от голубя, Духа Святого, тянулась к ее животу, и архангел Гавриил стоял на коленях в саду среди цветов. Главное — ангел. Паскуале коллекционировал ангелов. За исключением крыльев (которые, несмотря на золотые перья, были явно скопированы с крыльев голубя; Паскуале видел другое «Благовещение» Фра Липпи, где у ангела были в крыльях аргусовы глаза павлиньих перьев), этот ангел мог бы быть обычным молодым человеком из хорошей семьи времен Лоренцо Несчастного. Ему было лет четырнадцать-пятнадцать, бледная кожа, овальное удивленное лицо, синие глаза с длинными ресницами, и одет он был в роскошный костюм тех изысканных времен. Если с него снять налет экзотичности, он мог бы оказаться церковным служкой или пажом. Но внимание Паскуале привлекало (он дважды пытался передать это на листе бумаги) выражение лица ангела. Сосредоточенное внимание, проникнутое скорбным знанием о том бремени, которое вынужден будет нести Священный Младенец, но и радостью, что завет между Небесами и Землей наконец-то обрел плоть.

Во всяком случае, именно так и надо его понимать, думал Паскуале. Но как можно уловить истинные чувства создания, одновременно стоящего выше человека (ведь он ближе к Богу, чем даже самые блаженные святые) и ниже его (ведь хоть он и командует легионами младших ангелов, Гавриил всего-навсего посланник, гонец, принесший Слово Бога человеку, сам он не Слово, а только вместилище его, но ведь ангелы избраны не для служения, разве служить не означает пасть)? Это было то, что Паскуале пытался выразить с тех пор, как на него снизошел замысел одной работы. Пьеро ди Козимо, которого Паскуале нравилось считать своим тайным наставником, в редкие моменты просветления говорил ему, что надо писать правду, если писать вообще; но как же можно изобразить правду чего-либо, лежащего за пределами простого человеческого восприятия? Как можно запечатлеть лицо ангела?

Фра Липпи разрешил проблему, изобразив своего ангела в обличье прекрасного придворного, так решали проблему почти все художники Золотого Века. И почти все художники во Флоренции, и тогда и теперь, написали хотя бы одно «Благовещение», популярный сюжет, потому что и Благовещение, и Новый год попадали на один и тот же день, двадцать пятое марта.[8] Но Золотой Век кончился, разбитый на куски изобретениями механиков, как и сама реальность. Пришла Новая Эпоха, требующая либо гения, либо ничто. В юности Рафаэль писал ангелов как идеал идеалов, не лучших или прекраснейших придворных, а идеальных придворных из воображаемых разговоров Кастильоне.[9]

Говорили, когда Рафаэль работает, он улавливает не просто оттенки лица модели, но даже мысли и индивидуальность. Но ангелов он не писал со времен своего ученичества, не считая изображения побега святого Петра из тюрьмы, и то ангел там был в тени. Если даже величайший художник в мире испугался темы, как же может Паскуале принять подобный вызов?

Хотя у Паскуале было видение и разорительно дорогая доска, подготовленная с особым тщанием, он не сделал ни мазка ради воплощения замысла. Он видел мельком, а может, ему казалось, будто он видел мельком, больше чем простую красоту или даже идеал красоты, но он не знал, как начать воплощать то, свидетелем чему он стал. Зато Паскуале чувствовал: если ему не удастся, значит, вся жизнь не удалась; он верил: если бы он сумел поговорить с Рафаэлем, великий живописец понял бы.

Несчастный наркоман Пьеро ди Козимо, болтающий о созданиях из миров, вплетающихся в этот мир, понимал больше остальных, но, несмотря на все его приключения на далеких побережьях Нового Света, у него оставался взгляд человека Света Старого, он не вполне отделался от его влияния. Что касается Россо, Паскуале даже не упоминал о предмете своего замысла учителю, не говоря уже о видении. Россо учил преодолевать технические трудности: перспектива, пластичность пространства, скорость, необходимая при письме темперой, и смелые исправления, которые новый герцог и прусский формуляр сделали допустимыми для масляной живописи, — он был хороший человек и щедрый хозяин, но в то же время легко раздражался и был консервативнее, чем хотел признать. Художники — те же ремесленники, от начала и до конца, был его девиз.

Колокольчик зазвонил к причастию. Идя за учителями Братства (Россо, который забыл исповедаться, вынужден был отстать), Паскуале и остальные ученики выстроились в линию вдоль перил, чтобы принять глоток кроваво-красного вина, тонкую облатку пресуществленной плоти. Когда Паскуале поднялся, чувствуя, как нежное тесто тает на языке, подслащенное бурым вином, он увидел, что Рафаэль скромно стоит на коленях в конце ряда, среди остальных представителей своей школы, словно он всего лишь обычный человек.

Причастие завершилось, за священников, отправлявших службу, помолились, паству отпустили, люди потянулись к задней двери, смешиваясь с зеваками и обычными горожанами, ожидавшими полуденной службы, которая должна была начаться, как только закончится эта. Ученики собирали знамена. Скатав свое знамя, Паскуале попросил одного из учеников мастера Андреа отнести его обратно. Он видел Рафаэля, идущего по проходу и беседующего с несколькими художниками.

Ученик, бодрый парень по имени Андреа Сквазелла, сказал:

— Бог замечает и воробья; наверное, и Рафаэль может удостоить тебя взглядом. Но Бог воробья только замечает.

— Надеюсь, я удостоюсь большего.

— Я знаю о твоих амбициях, но что до твоего таланта… — Когда Рафаэль проходил мимо, Андреа вцепился в Паскуале и сказал с насмешливой озабоченностью: — Тише, не упади в обморок. Он всего лишь человек.

Рафаэль был среднего роста, с мягким бледным лицом, темными кудрями до плеч. Его черная рубашка и костюм были из тончайшего голландского полотна, сшитые дорогим портным. Он сильно жестикулировал, подчеркивая какую-то мысль. Пальцы у него были тонкие, как у женщины, и такие длинные, словно в них были лишние фаланги.

Паскуале выдохнул, когда маленькая группка прошла мимо.

— Всего лишь человек, — повторил он.

— Хотя у некоторых иное мнение, — сказал Андреа. — Мастер Микеланджело считает, что твой Рафаэль нечто гораздо более низменное, чем человек. Что-то вроде вши.

Микеланджело шел по дальнему проходу, высоко держа голову, за ним следовали два его ассистента. Он напоминал военный корабль, выходящий из порта в шторм в сопровождении пары шлюпов.

— Мой учитель говорит, Рафаэль ворует идеи, — сообщил Андреа Паскуале. — Рафаэля тайно провели в Сикстинскую капеллу, когда Микеланджело ушел после рабочего дня, и в результате он немедленно перерисовал пророка Исайю, над которым тогда работал, словно тот был написан совместно, хотя об этом знал не только сам Микеланджело. Твой Рафаэль скорее декоратор, а не живописец.

— Если ты хочешь сказать, что его вдохновение начинается там, где у остальных оно заканчивается, тогда я на его стороне, — сказал Паскуале.

Андреа засмеялся и заявил, что у Паскуале нет совести.

— Я в отчаянии. Как я с ним заговорю?

— Скажи ему, что тебе нравятся его работы, — рассудительно предложил Андреа. — Или лучше подожди, пока мой учитель тебя представит. Вперед, Паскуале! Если ты не подойдешь к нему ближе, тебе придется громко кричать, а это не очень-то удобно. Даже во флорентийской церкви.

Андреа был родом из Урбино и считал всех флорентийцев невежами, особенно из-за того, как они открыто болтали во время мессы, даже по большим праздникам.

К этому моменту группа художников с Рафаэлем в центре почти дошла до двери. Кто-то вошел в церковь, как раз когда Паскуале двинулся вперед, и словно ветер всколыхнул кроны деревьев, потому что люди вокруг Рафаэля разошлись в стороны и попятились, оставив его один на один с вошедшим.

Это был крепкий мужчина средних лет, одетый по моде, больше подходящей двадцатилетнему юнцу: короткий серый плащ в каплях дождя и кружевная белая рубаха, вычурный камзол с невероятными разрезами и буфами, такие камзолы любили прусские студенты, рейтузы с разноцветными штанинами. На его взволнованном лице еще сохранялись следы былой красоты, которые угадывались в профиле и капризно надутых пухлых губах. Вьющиеся волосы были все еще густы, экстравагантно причесанные, они спадали до плеч.

Паскуале узнал его сразу: Джакомо Капротти по прозвищу Салаи, миланский любовник Великого Механика. Еще он заметил, что миланец пьян. Паскуале отступил, но Салаи все равно врезался в него.

— Может, стоит смотреть, куда идешь, — сказал Салаи, — когда рядом люди?

Паскуале огрызнулся:

— Прошу прощения, синьор, я не заметил Ваше Высокомерие.

Он сказал бы больше, но один из ассистентов Рафаэля, Джулио Романо, крупный мужчина средних лет, схватил Салаи за руку. Он отвел его в сторонку и зашептал:

— Не здесь. Не в этом месте.

Салаи сбросил его руку и расправил рукав.

— Пожалуй, но я упустил вас возле башни и хочу засвидетельствовать почтение теперь, если мне будет дозволено.

Романо развел руками.

Салаи обернулся к остальным и заговорил несколько несвязно:

— Миллион извинений, что пропустил ваше маленькое торжество. Я пошел не туда, мне сказали, вы обычно слушаете праздничные службы в другом месте, когда бываете во Флоренции. Как же я метался в поисках этой церквушки, в своем роде очаровательной, я уверен, хотя и безвестной. На самом деле я не сожалею, я здесь просто представляю своего учителя. Он давно уже уплатил взнос, раньше, чем ощутил подлинное призвание и покончил со всякой мазней. — Салаи повернулся к Рафаэлю. Полностью сфокусировать взгляд ему не удалось. — Так вот, художник. Что, собака бежит впереди хозяина? Примите мои комплименты по поводу выбора наряда для себя, синьор Рафаэль, и этих ваших прихвостней. Похоже, в данных обстоятельствах утро самое подходящее время. У вас, рисовальщиков, впереди целый день, даже у вас, синьор Рафаэль. Мы скоро затмим вас полностью, получив в свое распоряжение настоящий свет.

Кто-то из ассистентов попытался вмешаться:

— Если вы пришли с сообщением от своего хозяина, так говорите. Мастер Рафаэль слишком занят, чтобы тратить время на таких, как вы.

— Какие-нибудь любовные шашни, без сомнения. Сердечные дела, как выражаются в печатных листках. Что ж, я не из тех, кто становится на пути у любви.

Рафаэль засмеялся:

— Так вас никто и не посылал сюда?

Салаи ухмыльнулся, словно необычайно обрадованный тем, что его блеф раскрыт.

— Что ж, если на то пошло, нет.

Второй ассистент заметил:

— Насколько я помню, Лоренцо Медичи[10] был убит в церкви.

— Спокойствие, — сказал Джулио Романо.

Салаи коснулся эфеса французской рапиры, свисающей с расшитой серебром перевязи.

— Синьор, я могу отойти на шаг, если вам от этого станет легче. Я даже подожду, пока вы возьмете в руки какое-нибудь оружие.

Повисло напряженное молчание, поскольку все знали, что Салаи прекрасный фехтовальщик. Ассистент покраснел и отвернулся.

— Ступайте, — сказал Романо. — Уходите, Салаи. Не здесь. Не сейчас.

Рафаэль произнес, очаровательно улыбнувшись:

— Мы слушаем вас, синьор Салаи. Говорите же.

Салаи поклонился:

— Надеюсь, мне нет нужды говорить, синьор… нет, мастер Рафаэль. Дело вот в чем. Вскоре первый со дня основания Республики Медичи ступит на землю Флоренции. Будет жаль, если его божественное присутствие останется незамеченным на фоне скандала.

— Я не боюсь, Салаи. Уж только не той ерунды, которую в силах затеять вы.

Салаи заморгал и прикрыл рот рукой, делая вид, будто делится тайной:

— А как же честь одной госпожи…

— Это старая сплетня, — перебил его Рафаэль.

Второй ассистент двинулся вперед, положив руку на кинжал за поясом.

Салаи грациозно отступил, внезапно протрезвев, на его лице отразились неприкрытое ехидство и какое-то вдохновение.

— От этой колючки с оливы не будет никакой пользы, приятель. Наверное, ты им вычищаешь грязь из-под ногтей, они в самом деле не соответствуют твоему наряду.

Романо положил руку на плечо товарища. Остальные спутники Рафаэля, подбодренные этим жестом, начали посмеиваться и топать ногами. Некоторые члены Братства, и мастер Андреа среди них, закричали, что это стыд, стыд и позор Флоренции, если кто-то из ее граждан оскорбляет гостя. Салаи посмотрел на них, затем поклонился, насмешливо-низко, прежде чем развернуться и пойти к двери.

Некоторые старшие учителя принялись извиняться перед Рафаэлем, Россо в сторонке вдохновенно что-то говорил Джулио Романо. Паскуале попытался протолкнуться вперед, но спутники Рафаэля сомкнули ряды и единым отрядом вышли через высокие церковные двери в угрюмый, дождливый день. Когда Паскуале попытался пойти за ними, мастер Андреа обернулся и сочувственно произнес:

— Он будет здесь, пока Папа не уедет, Паскуале. Я уверен, тебе представится возможность поговорить с ним, но не теперь.

Паскуале поймал его за рукав:

— А что имел в виду Салаи, когда говорил о чести какой-то госпожи?

— Ты же знаешь, какого рода скандалы обожает затевать петушок Великого Механика, — сказал мастер Андреа уклончиво. — В женщинах корень всяческого зла, говорят некоторые. Или сказали бы, если бы им позволили…

Он надел на седую голову четырехугольную шапочку, одернул широкие рукава рубахи и поспешил вслед за уходящими. Пара голубей взлетела, потревоженная его шагами: крылья ангела.

Паскуале наблюдал за голубями и мок под грязным моросящим дождем, пока из церкви не вышел Россо. Паскуале увидел бледное взволнованное лицо своего учителя и сказал:

— Разве вы не идете с ними, учитель? Обед в честь Рафаэля…

— Пусть старички объедаются, — махнул рукой Россо. — Думаю, нам обоим не помешает выпить.