"Нисхождение" - читать интересную книгу автора (Хайсмит Патриция)

Глава 5

Ингхэм собирался поспать подольше, однако проснулся рано. Он поплавал, потом вернулся и приготовил себе чашку растворимого кофе. И все равно было еще только половина восьмого. Он проработал до девяти часов, пока Мокта не принес ему завтрак.

— А вы сегодня рано принялись за работу, — заметил Мокта. — Будьте осторожны, не троньтесь умом. — И он покрутил пальцем у виска.

Ингхэм улыбнулся. Он заметил, что арабы всегда беспокоились, как бы не тронуться умом. Один молодой человек, с которым он разговорился в Набоуле, рассказывал ему, что учился в университете, но перенапряг мозги, после чего ему пришлось по предписанию врача брать отпуск на несколько недель.

— Не забудь посмотреть, нет ли для меня письма, хорошо? Я загляну в офис где-нибудь к одиннадцати, но письмо может прийти и раньше.

— Но ведь сегодня воскресенье.

— Вот как. — Ингхэм сразу сник. — Кстати, мне нужно чистое полотенце. Хассим забрал мое еще вчера и забыл принести свежее.

— Ох уж этот Хассим! Простите, сэр. Надеюсь, у нас сегодня есть чистые полотенца. Вчера все кончились.

Ингхэм кивнул. Кто-нибудь да принесет ему чистое полотенце.

— Вы знаете, — начал Мокта, грациозно прислонившись спиной к дверному косяку, — всех наших ребят отправляют в школу на пять месяцев изучать гостиничный бизнес. Вам трудно поверить в это, да?

— Да нет. — Ингхэм намазал масло на ломтик тоста.

Ингхэм поспал с двенадцати до часу. Перед этим он написал девять страниц и остался доволен собой. Он взял машину и поехал в Бир-Бу-Рекба, маленький городишко, расположенный в семи километрах от Хаммамета, где пообедал в маленьком ресторанчике с несколькими столиками на тротуаре. Местные бродячие кошки, тощие и голодные, привлекли его внимание своими искривленными, словно сломанными, хвостами. Видимо, любимым занятием в Тунисе было ломать кошачьи хвосты. У большинства хаммаметских кошек такие же кривые хвосты. Ингхэм не услышал ни одного французского слова. И ни единого слова, которое смог бы понять.

Окружающая обстановка как раз что надо, подумал он. Герой его книги тоже большую часть времени проводил в мире, совершенно чуждом его семье и его партнерам по бизнесу, в мире, известном лишь ему одному. Он никому не мог доверить тайну, заключавшуюся в том, что несколько раз в течение месяца присваивал деньги и подделывал чеки. Ингхэм уселся на солнышке, потягивая холодную розовую воду и мечтая о том, чтобы время бежало быстрее, приближая его к тому долгожданному моменту, когда придет письмо от Ины. Что она напишет в свое оправдание? А может, ее письмо затерялось; может, и не одно. Ингхэм звонил в «Дю Гольф» позавчера, но не вчера. Он не мог больше слышать, что для него ничего нет. И тем не менее «Дю Гольф» явно надежнее, чем «Ла Рен». Солнце припекало, и Ингхэму стало казаться, что он начинает плавиться. Никогда до этого он не видел такого жаркого и огромного солнца. Там, севернее, люди понятия не имеют, что такое солнце, подумал он. Над ним сияло настоящее солнце, древний огонь, который, казалось, принижал значимость человеческой жизни и сводил на нет все личностные проблемы индивидуума.

Трагедии придумали люди! Он внезапно почувствовал отвращение ко всей человеческой расе.

Грязная, истощенная от голода кошка смотрела на него умоляюще, но официант уже унес его тарелку с остатками жареной рыбы с яйцом. Ингхэм покрошил хлебный мякиш на пыльный цемент. Это все, что у него было. Но кошка принялась и за это скромное угощение, склонив голову набок и старательно пережевывая пищу.

После обеда он снова взялся за работу и написал еще пять страниц. Понедельник и вторник прошли, а письма от Ины по-прежнему не было. Ингхэм работал. Он избегал Адамса. Он нервничал и понимал, что сейчас из него выйдет плохой собеседник. В таком настроении можно легко сорваться, сказать что-нибудь злое, обидное. В среду, собравшись все же пообедать с Адамсом, он вдруг вспомнил, что Адамс говорил ему о своем обыкновении проводить среду в одиночестве. Видимо, Адамс придумал себе нечто вроде правила, которому неуклонно следовал. Ингхэм пообедал в отеле один. Охотившийся за приключениями американец находился еще здесь и в этот вечер сидел за столиком с каким-то мужчиной. Ингхэм кивком поздоровался с ним. Он вдруг вспомнил, что так и не ответил Питеру Лэнгленду. Этим же вечером он написал ему письмо.

«28 июня 19…

Дорогой Питер!

Большое спасибо за ваше письмо. Видите ли, я, как вы, должно быть, уже догадались из моего письма, ничего не знал о случившемся, так как Ина до сих пор ничего мне не написала. Я страшно огорчен известием о смерти Джона, поскольку, как и все остальные, искренне полагал, что дела у него идут самым замечательным образом. Должен признать, я знал его не слишком хорошо, хотя мы были знакомы последние несколько месяцев. Однако мне и в голову не приходило, что он может находиться в кризисе.

На следующей неделе я, скорее всего, покину Тунис и вернусь обратно в Штаты. Несомненно, это одна из самых невероятных командировок в моей жизни. И ни одного слова от Майлса Галласта — нашего предполагаемого продюсера.

Простите мне это сумбурное письмо. Честно говоря, я все еще не оправился от печального известия.

Ваш Говард Ингхэм».

Питер Лэнгленд жил с Иной на одной улице. Ингхэм запечатал конверт. Марок у него больше не осталось. Он отправит письмо из Хаммамета завтра утром.

В соседнем бунгало, за несколькими лимонными деревьями, кто-то желал друг другу спокойной ночи по-французски.

— Ты же знаешь, мы будем в Париже через три для. Позвони нам, — долетало до Ингхэма через открытое окно.

— Ну конечно! Джеки! Пойдем! Да он уже засыпает на ходу!

— Спокойной ночи, приятных снов!

— Спокойной ночи.

За окном все казалось черным. Луны не было.

Следующий день прошел точно так же, как и предыдущий. В пять часов Ингхэм постучался к Адамсу, чтобы пригласить его выпить по стаканчику, но того дома не оказалось. Ингхэм не стал утруждать себя и искать Адамса на пляже.

Утром тридцатого июня, в субботу, в фирменном конверте Си-би-эс пришло письмо от Ины. Его принес Мокта. Ингхэм разорвал конверт; он слишком торопился, чтобы вспомнить о чаевых для Мокты.

Письмо датировалось двадцать пятым июня, и в нем говорилось:

«Говард, дорогой!

Я ужасно сожалею о том, что не писала тебе до этого. Питер Лэнгленд сказал, что он написал тебе на тот случай, если ты еще ничего не знаешь об этом, но это печатали в лондонской «Тайме» и парижской «Трибюн», поэтому мы полагали, что ты мог прочитать обо всем. Я все еще до такой степени потрясена, что не могу писать. Но я обязательно напишу завтра или послезавтра. Обещаю. Пожалуйста, прости меня. Я надеюсь, что у тебя все в порядке.

Всего самого наилучшего,

Ина».

Письмо было напечатано на машинке. Ингхэм прочитал его еще раз. Вряд ли эту записку можно назвать письмом. Она лишь разозлила его. И что теперь, скажите на милость, ему делать — сидеть и ждать еще неделю, пока она окажется в состоянии написать? Почему она до такой степени потрясена? «Мы полагали…» Неужели она так близка с Питером Лэнглендом? Может, она и Питер держали Джона за руку, пока тот умирал в больнице? Вполне возможно, принимая во внимание, что он принял сверхдозу снотворного.

Ингхэм прогулялся по пляжу, с трудом волоча ноги по тому самому песку, который он столько раз бороздил в ожидании письма от Ины. Ее письмо сводило его с ума. Вполне в духе Ины — отстучать на машинке десять строчек с изложением фактов, добавив в конце: «Подробности позже», но в этом письме не было даже фактов.

Он не ожидал от нее такой бессердечности. Могла бы подумать о том, что он здесь совершенно один, за сотни миль, ждет не дождется ее письма. И почему она не нашла времени черкнуть хотя бы пару строк еще до того, как Джон покончил с собой? И это девушка, на которой он собирался жениться? Ингхэм усмехнулся, и это слегка сняло напряжение. Он чувствовал себя совершенно потерянным, словно парящим в пространстве. Само собой разумелось, что они поженятся. Он сделал ей предложение как бы между прочим, шутя, потому что только так и могло понравиться Ине. Она не ответила: «О, милый, да!», но все было понятно и так. Они могли тянуть со свадьбой еще несколько месяцев: все зависело от их работы, от того, как скоро они найдут квартиру, потому что Ине иногда приходилось летать в Калифорнию на месяц-полтора, но это само собой подразумевалось…

Его мысли расплывались, словно подтаявшие на жарком солнце, и не позволяли ему, находящемуся в этой далекой, выжженной солнцем арабской стране представить картину того, что произошло в Нью-Йорке и что осталось за строчками ее скупого письма. Ингхэму вспомнилась история, рассказанная ему Адамсом: английская девушка улыбнулась, а быть может, просто задержала взгляд на арабе, который шел за ней по темному пляжу. И он ее изнасиловал. Так, во всяком случае, рассказывала девушка. Араб воспринял ее улыбку как зеленый свет. Правительство Туниса, дабы произвести хорошее впечатление на Запад, раздуло это дело и, подвергнув араба допросу с пристрастием, приговорило его к длительному заключению, которое вскоре значительно сократили. История выглядела абсурдной, и Ингхэм рассмеялся, вызвав удивленные взгляды со стороны двоих молодых мужчин — по виду французов, — проходивших мимо с водолазным снаряжением.

После обеда Ингхэм сел за работу. Однако написал всего три страницы. Он был слишком возбужден.

Этим вечером он обедал с мужчиной в джинсах, на которого наткнулся в «Кафе де ла Плаж», куда тот зашел выпить часов в восемь. Мужчина первым заговорил с ним. Он и теперь пришел с немецкой овчаркой. Он был датчанином и говорил на прекрасном английском с едва заметным британским выговором. Звали его Андерс Иенсен, и он сообщил, что снимает квартиру напротив ресторана Мелика. Ингхэм попробовал букхах, который пил Иенсен, напоминавший вкусом то ли граппу, то ли текилу.

Ингхэм пребывал не в том настроении, чтобы распространяться о себе, но Иенсен не особо и расспрашивал. Ингхэм лишь сообщил, что он писатель и сейчас находится в месячном отпуске. Иенсен оказался художником. На вид ему можно было дать лет тридцать или чуть больше того.

— В Копенгагене у меня случился нервный срыв, — рассказывал Иенсен, улыбаясь своей отстраненной, холодной улыбкой. Сухощавый и загорелый, с прямыми светлыми волосами, он обладал странным, блуждающим выражением голубых глаз, которые словно не замечали того, что происходило вокруг. — Мой врач — психиатр — посоветовал мне поехать куда-нибудь в теплые края. Я здесь уже восемь месяцев.

— Вы удобно устроились?

Иенсен сказал, что у него совсем просто, к тому же он кое-что приспособил для своих нужд, посему Ингхэм решил, что его дом в действительности лишен каких-либо удобств.

— Я имел в виду, хорошие ли у вас условия для рисования?

— Освещение просто восхитительное, — улыбнулся Иенсен. — Почти никакой мебели, но в здешних краях она редкость. Когда вы хотите снять квартиру, вы спрашиваете: «Где кровать? Где стул? Где, черт побери, стол?» И вам отвечают, что все это будет завтра. Или на следующей неделе. Но дело в том, что здешние жители не пользуются мебелью. Спят на полу, на матрасах, складывают свою одежду в угол. Или бросают где попало. Но у меня, по крайней мере, есть кровать. И я сам смастерил себе стол из коробок и нескольких досок, которые подобрал на улице… Знаете, они сломали ногу моему псу. Он только недавно перестал хромать.

— Да вы что! — Ингхэм был шокирован.

— О, ни с того ни с сего взяли и швырнули в него здоровым камнем. Наверное, из окна. Дождались того момента, когда Хассо уляжется в тени дома. Дело в том, что здесь любят мучить животных. Возможно, чистокровная овчарка ввела их в большее искушение, чем простая собака. — Он погладил сидевшего рядом с его стулом пса. — Хассо никак не может успокоиться. Он терпеть не может арабов. Придурки. — Его губы снова тронула слабая, отстраненная улыбка. — Я рад, что Хассо послушный пес, не то он потрепал бы им шаровары по всей округе.

Ингхэм засмеялся:

— Есть тут один, в красных шароварах и тюрбане, которому мне хотелось бы задать хорошую трепку. Он то и дело крутится возле моей машины, стоит мне только припарковать ее где-нибудь поблизости.

Иенсен поднял вверх палец:

— Я знаю его. Это Абдулла. Настоящий сукин сын. Я видел, как он обчистил машину за две улицы отсюда прямо среди белого дня. — Иенсен засмеялся довольным, почти беззвучным смехом. У него были красивые, белые зубы. — И никто ничего не делает!

— Он вытаскивал чемодан?

— Какую-то одежду, как мне показалось. Он всегда может спихнуть ее на базаре. Думаю, я здесь не задержусь надолго из-за Хассо. Если они опять нападут на пса, то могут убить его. Да и все равно в августе здесь стоит адская жара.

Они принялись за вторую бутылку вина. В ресторане было совсем тихо. Лишь за двумя столиками сидели арабы, одни мужчины.

— Вам правится проводить отпуск в одиночку? — поинтересовался Иенсен.

— Да. Думаю, что да.

— Значит, вы сейчас ничего не пишете?

— Хм… нет. Я начал книгу. Не могу сказать, что тружусь в поте лица, но все же работаю.

К полуночи Ингхэм отправился вместе с Иенсеном взглянуть на его жилище. Это был небольшой белый домик с открывавшейся прямо на улицу дверью, которая запиралась на висячий замок. Иенсен включил тусклый свет, и они стали подниматься по белоснежной — и тем не менее мрачной — лестнице без перил. Откуда-то доносился запах мочи. Иенсен занимал большую комнату на втором этаже и еще две поменьше — этажом выше. Беспорядочно разбросанные холсты были прислонены к стенам и лежали на том самом, сооруженном из коробок и досок, столе, описанном Иенсеном. В одной из комнат наверху находилась небольшая газовая плита с двумя конфорками. Там был еще стул, на который никто из них не стал садиться. Они устроились прямо на полу, и Иенсен налил обоим красного вина.

Затем он зажег две свечи, вставленные в бутылки из-под вина. Иенсен сказал, что собирается в Тунис за кое-какими рисовальными принадлежностями. Он ездил туда автобусом. Ингхэм окинул взглядом висевшие повсюду картины. На них доминировал огненно-оранжевый цвет. Сплошная абстракция, насколько мог судить Ингхэм, хотя некоторые прямые линии и квадраты на них могли означать и дома. А на одной, похожей на натянутый на подрамник лоскут, вообще все смешалось. Ингхэм ничего не понял, поэтому не стал судить о ее художественном достоинстве.

— У вас здесь есть душ? — спросил Ингхэм.

— О, я пользуюсь ведром. Внизу, на террасе. Или на дворе. Там есть сток.

Внизу, на улице, послышались голоса двоих споривших мужчин. Иенсен поднял голову и прислушался. Мужчины прошли мимо. Их голоса звучали более сердито, чем обычно.

— Вы понимаете по-арабски? — спросил Ингхэм.

— Немного. Я не слишком утруждал себя его изучением. Но я легко схватываю чужой язык. Понимаю и могу объясняться с грехом пополам, как говорится.

Иенсен достал немного белого хлеба и сыра. Ингхэму ничего не хотелось есть. При свете свечи тарелка с сыром выглядела весьма живописной в ореоле таинственной тени вокруг. Лежавший на полу у двери пес глубоко вздохнул и погрузился в сон.

Спустя полчаса Иенсен положил ему руку на плечо и предложил провести ночь вместе, и тут до Ингхэма дошло, что он гомик или, по крайней мере, питает к этому склонность.

— Нет, у меня на улице машина, — отказался Ингхэм. — И спасибо вам за все.

Иенсен сделал попытку поцеловать его, но промахнулся и лишь коснулся щеки губами, потому что Ингхэм успел отпрянуть в сторону. Иенсен стоял на коленях, и по телу Ингхэма пробежали мурашки. Он был в рубашке без рукавов.

— Ты никогда не спал с мужчиной? Это приятно. И никаких осложнений, — произнес Иенсен, откатываясь снова на пятки и оставаясь на полу всего в нескольких футах от Ингхэма. — Девушки здесь никуда не годятся, будь то туристки или — как бы поточнее выразиться — аборигенки. К тому же существует угроза сифилиса. Знаешь, они здесь почти все заражены им. У них что-то вроде иммунитета, но они могут заразить тебя. — В сдавленном голосе Иенсена звучала приглушенная обида.

Ингхэм обозвал себя идиотом за то, что сразу не разглядел в нем гомосексуалиста. В конце концов, будучи бывалым ньюйоркцем, он мог бы быть и посообразительней. Ингхэм с трудом сдержал улыбку: он боялся, как бы Иенсен не подумал, что он смеется не над самим собой, а над ним, поэтому постарался придать своему лицу как можно более нейтральное выражение.

— Но, как я слышал, мальчиков здесь хватает с лихвой, — заметил он.

— О да! Этих сукиных сынов и мелких воришек, — улыбаясь своей отстраненной улыбкой, согласился Иенсен. Теперь он полулежал на полу, опершись на локоть. — Хорошо, если тебе сразу же удастся выпроводить их из дому.

Ингхэм позволил себе рассмеяться.

— Ты сказал, что не женат.

— Нет, — кивнул Ингхэм. — Можно мне взглянуть на твои картины?

Иенсен зажег еще пару голых лампочек. На нескольких картинах на переднем плане Иенсен изобразил огромные лица. Красно-оранжевые в большинстве случаев, они производили впечатление крайней жары. «Все выполнено небрежно и как бы дилетантски», — подумал Ингхэм. Хотя, несомненно, художник трудился не покладая рук, неуклонно следуя теме — явной меланхолии, изображенной в виде искаженных лиц на фоне хаотично разбросанных арабских домишек, или падающих деревьев, или ураганов, или песчаных бурь, или дождевых вихрей. Разглядывая картины в течение пяти минут, Ингхэм так и не смог прийти к заключению, хороши ли они. Но, по крайней мере, они вызывали интерес.

— Ты выставлял свои работы в Дании? — спросил он Иенсена.

— Нет, только в Париже, — ответил тот.

Неожиданно Ингхэм ему не поверил. Или он ошибается? Но какое это имело значение? Ингхэм посмотрел на часы под голой лампочкой — двенадцать двадцать пять. Он произнес несколько комплиментов, доставивших Иенсену явное удовольствие.

Иенсен был беспокойным, постоянно ищущим. Ингхэм чувствовал нутром, что он голоден как волк — возможно, голоден физически и, определенно, голоден в эмоциональном плане. Он также понимал, что был для Иенсена всего лишь тенью, некоей формой в пространстве, которую можно было потрогать, но не более того. Иенсен ничего не знал и знать не хотел о нем. И тем не менее в следующий момент они могли оказаться вместе в одной постели.

— Пожалуй, я лучше пойду, — заторопился Ингхэм.

— Да. Жаль. Именно сейчас, когда становится так хорошо и прохладно.

Ингхэм попросил позволения воспользоваться его туалетом. Иенсен пошел вместе с ним и зажег свет. Туалет представлял собой дырку в мраморном полу со сливом. На стене висел рукомойник, под которым стояло ведро. Ингхэм решил, что Иенсен время от времени выливает воду из ведра прямо в эту дыру.

— Спокойной ночи, и спасибо за гостеприимство, — попрощался Ингхэм, протягивая ему руку.

Иенсен крепко пожал ее в ответ:

— Был рад. Приходи еще. Увидимся у Мелика или в «Кафе де ла Плаж».

— Или заходи ко мне в бунгало. У меня есть холодильник, и я даже умею готовить. — Ингхэм улыбнулся. Пожалуй, он слегка перестарался, но ему не хотелось, чтобы у Иенсена осталось впечатление, будто он ему неприятен. — Как мне выбраться на шоссе?

— Иди налево от двери. Поверни на первом перекрестке налево, затем на следующем — направо, и выйдешь прямо на шоссе.

Ингхэм вышел на улицу. Свет, горевший над входной дверью Иенсена, оказался бесполезен, как только он повернул за первый угол налево. Улица была не более шести футов шириной и не предназначалась для машин. Белые стены домов с выбитыми в них глубокими черными дырами окон выглядели странно тихими — странно, поскольку от арабских жилищ всегда исходил какой-нибудь шум. Ингхэм никогда еще не находился в местном жилом квартале так поздно. Споткнувшись обо что-то, он упал вперед, вовремя выставив обе руки, чтобы не удариться лицом о землю. Это «что-то» походило на свернутое в рулон одеяло. Он зацепился за него ногой и почувствовал, что оно довольно упругое. Предмет, о который он споткнулся, оказался спящим человеком. Ингхэм нащупал две ноги.

— Нашел, черт побери, местечко, где поспать, — пробормотал он себе под нос.

В ответ спящий не издал ни звука.

Из чистого любопытства Ингхэм зажег спичку. Мужчина, ничем не прикрытый, лежал заломив одну руку под себя. Его шею перехватывал черный шарф. Черные брюки, белая рубашка. Потом Ингхэм разглядел, что черный шарф на самом деле был красным и что это вовсе не шарф, а кровь. Спичка обожгла пальцы, и Ингхэм, чиркнув другой, нагнулся ниже. Вокруг головы лежавшего расплылось густое пятно крови. Горло от уха до уха располосовал длинный зияющий разрез.

— Эге! — воскликнул Ингхэм. Дотронувшись до плеча мужчины, он слегка потряс его и тут же отдернул руку. Тело было холодным. Ингхэм огляделся по сторонам, но не увидел ничего, кроме кромешной тьмы и расплывчатых очертаний белых домов.

Сначала он решил вернуться к Иенсену. Однако его безудержно влекло как можно дальше от этого тела, как можно дальше от Иенсена, к шоссе. Его это не касается.

В конце узкой улочки маячил падавший от дороги свет. Его машина находилась в нескольких ярдах левее, у ресторана Мелика. Когда Ингхэм приблизился к своей машине, он заметил сгорбленного старика араба в широких шароварах, стоявшего возле задней дверцы машины. Ингхэм бросился к нему.

— Пошел ко всем чертям отсюда! — закричал он.

Араб заковылял с неожиданной проворностью и, сгорбившись, исчез в темном переулке направо.

— Сукин сын, — выругался Ингхэм.

Поблизости никого не было, кроме двоих мужчин, стоявших под освещенным деревом под окнами «Кафе де ла Плаж».

Ингхэм открыл дверцу машины и, когда зажегся свет, посмотрел на заднее сиденье. Разве не здесь лежало пляжное полотенце (его личное, а не казенное) и льняной пиджак? Ну да. Оконное стекло было сдвинуто на несколько дюймов. Этот сукин сын протащил вещи через него. Едва не задохнувшись от злости, Ингхэм проклял араба. Потом хлопнул дверцей и двинулся по направлению к той темной улочке, где исчез старик.

— Сукин сын! Поймаю — убью! — со злостью прокричал он, чувствуя, как пылает от гнева его лицо. — Чертов ублюдок!

То, что араб не понимал его проклятий, не имело значения.