"В донесениях не сообщалось..." - читать интересную книгу автора (Михеенков Сергей Егорович)Глава 13 Сталинградские истории— Летом наш танковый батальон был направлен за Дон, в район Калача. И там нас атаковали немецкие танки. Шли шахматным порядком. Лавиной. Мы приняли бой. Подбили несколько танков — и уходить. На переправе через Дон скопление войск. Паника. Кое-как, уже под обстрелом, переправились на другой берег. Пошли. На дорогах полно войск. Все перемешалось. Однажды я прилег отдохнуть. Ночи летом короткие. У меня в роте был помпотех Семен Филатов, горьковчанин. Толкает меня: «Комроты! Немцы! Проснись, комроты!» Я на него матом. А не спал уже несколько суток. Одурел, ничего не соображаю. Какие там немцы? Мы же ушли от них еще на Дону. Пришел в себя, смотрю: мы идем в немецкой колонне: наша «тридцатьчетверка» и мы — бронемашина из разведбата. Немцы пока ничего не поняли. И тут началась стрельба. Один из наших танков открыл огонь и в считаные минуты подбил три немецких танка. — На Дону близ Калача лесов нет. Чистое поле. Поле и поле. С редкими балочками. Колонна наша остановилась. Что-то впереди застопорилось, и все разом встали. И тут налетел «Мессершмитт». В бронемашине рядом со мной сидели старшина и водитель. Старшина высунулся из люка. В это время немец в очередной раз спикировал, дал длинную очередь, и пуля попала старшине в низ живота. Наповал. Механик-водитель спрятался под днищем. А я побежал в балку. Самолет сделал разворот. Летчик, видимо, меня заметил. Вот, смотрю, заходит вдоль балки прямо навстречу мне. Впереди, на дне балки, лежит котел от походной кухни, и я спешу сунуться под эту бочку. Как будто она может спасти меня от крупнокалиберных пуль. снизился до верхушек ковыля. Летит. И вдруг, слышу, пилот кричит: «Иван!» Я уже упал за котел. Заработал пулемет. Но немец все же не рассчитал, промахнулся. Первые пули ударили в землю всего в нескольких сантиметрах от моих ног и дорожкой пошли дальше. Промахнулся, сукин сын… — В 1940 году в Серпухове я закончил медучилище. Работал фельдшером в Можайске. Но недолго. Вскоре тем же серпуховским военкоматом был призван в Красную армию. И — на Дальний Восток. В Хабаровск. В Волочаевском городке на краю Хабаровска дислоцировалась наша 205-я Особая стрелковая дивизия. Почему дивизия называлась Особой? Я слышал, что нас, было время, хотели забросить в тыл к немцам в брянские и смоленские леса. Наш полк некоторое время стоял на Амуре у деревни Владимировка. Утром ходили на Амур умываться. Было приказано ходить умываться по три-четыре раза. С противоположного берега японцы вели за нами постоянное наблюдение. Вот мы и «увеличивали» таким необычным образом численный состав нашего полка. Однажды утром два горниста протрубили сбор. Нам зачитали приказ — на Западный фронт! Мы быстро погрузились в эшелоны. В считаные часы. Так стремились на фронт! Так были обрадованы этим приказом! Хотелось поскорее схватиться с врагом. Из дорожного запомнилось вот что. В Заволжских степях ехали среди пшеничных полей. Июнь. Пшеница еще не созрела, зеленоватая. И как дунет ветер, она и пошла гулять крутыми волнами! Целый день мы ехали по этому пшеничному морю и любовались им. Да, думал я, этим хлебом большую армию прокормить можно. У нас-то, под Тарусой и под Серпуховом, пейзаж не такой — перелески, поля небольшие, даже пойма не такая просторная. А там — до горизонта хлеба! Колхозы в тех хлебах вешками разделены. Простор! Раздолье! И правда, как в песне: «Степь за Волгу ушла…» Когда переехали Волгу и повернули на юг, бывалые солдаты сказали: «Под Сталинград!» В донских степях в станицах и на железнодорожных станциях стали попадаться разбитые элеваторы. Постройки горят, по земле рассыпана золотая пшеница. Мне, деревенскому человеку, на своем хлебе выросшему, на это смотреть было особенно больно. Под станцией Серебряково остановились. Вагоны с первым батальоном паровоз протащил до самой станции. Переночевали. Утром из-за облаков вынырнули 15 «Юнкерсов». Налетели на станцию, на эшелон. Первый батальон был уничтожен полностью. Осталось в живых всего несколько человек. Случайно, ночью они ушли на станцию в самоволку, поискать выпивки. «Юнкерсы» станцию отбомбили и ринулись на наш состав. Мы разбежались по овсяному полю. А пулеметчики зенитно-пулеметных установок встретили немцев огнем. И сразу один самолет подожгли. «Юнкерсы» отвалили, ушли. Подбитый самолет упал, взорвался. Летчики выбросились на парашютах. Двое. Туда сразу направили взвод автоматчиков, и летчиков переловили. Командир дивизии Макаренко приказал дальше двигаться пешком. Шли по Донской степи колоннами. Иногда даже с песнями. Самолеты над нами проходили высоко и нас будто не замечали. Их цель была Сталинград. Только однажды один оторвался от строя и неожиданно спикировал на нашу колонну, сбросил две бомбы. Убило ездового и лошадей. На переправе через Дон наши зенитки били так плотно, что ни одного самолета к понтонному мосту не подпустили, не давали немцам бомбить прицельно. По мосту мы шли быстро. Командиры торопили, кричали: «Быстрей! Быстрей!» И стало жутко: куда мы бежим? За Доном, километрах в пятнадцати, глубокая балка, заросшая лесом. Вся дивизия укрылась в этой балке. Собрали офицеров. Команда: готовность номер один, всем бойцам раздать патроны и гранаты. Боевая задача: занять участок фронта и удерживать на нем немцев десять дней. Теперь, когда я прочитал о Сталинградской битве много книг и воспоминаний, когда сопоставил все даты, понимаю задачу нашей дивизии так: наши войска отступали, и мы, свежая дивизия, должны были обеспечить отход через Дон. Ночью со стороны фронта все громыхало и вспыхивало. Отсветы ложились на деревья и на наши лица. Мы друг на друга старались не смотреть. Утром, в четыре часа, ушла разведка. Полки начали выходить из балки и развертываться. Вскоре вернулись связные от разведгрупп и доложили: обе группы — и головная, и боковая — встретились с передовыми частями противника и завязали бой. Не успели мы развернуться и окопаться как следует, немцы начали бить шрапнелью. Перед нами пшеничное поле. И вот по этому полю роты пошли в атаку. А немцы уже прорвали фронт и вышли острием прорыва как раз на нашу дивизию. Наши бойцы идут. Хлеба высокие. Только одни зеленые каски видны. Не прошло и нескольких минут, сошлись с немцами. Те вначале полезли в контратаку, но не выдержали, отошли. Мы продвинулись на 12 километров вперед. Они остановили нас, укрепившись в русле высохшей реки. Зарылись в землю, установили пулеметы. И встретили наши цепи таким огнем, что многих наших сразу и положили. Мы начали вытаскивать раненых, перевязывать. Много раненых было. Некоторые тут же и умирали. Командиры снова поднимали людей в атаку. И все — бесполезно, все — на убой. К вечеру подошли «катюши». Сыграли и ушли сразу. А там, впереди, глядим, все горит. Оставшиеся в живых побежали. После заработала наша полковая и дивизионная артиллерия. Артиллеристы стреляли хорошо. Как дали! Черная стена взрывов высотой метров пятнадцать! И двигается, двигается в глубину их обороны. А за этим валом — наша пехота пошла. Первую линию окопов мы заняли. Дальше — две сопки. На сопках — пулеметы и танки, врытые в землю. Ходили слухи, что у немцев, у танков, кончилось горючее. Вот они и врыли их на склонах сопок. Опять наши атаки захлебывались. Помню, несколько танков с пехотой на броне пошли вперед. До сопок не дошли. Их перебили еще на подходе. Смотрим, и танки тоже горят. Танки легкие, вспыхивали от первого же попадания снаряда. В одной из таких атак тяжело ранило в голову комиссара полка Соловьева. Мы, санитары, вытащили его на плащ-палатке. Вскоре немцы пошли в атаку. 18 танков. Видимо, горючее им подвезли. Но наша артиллерия встретила их хорошо. Только два повернули назад. Остальные горели в поле. Лезли напролом. Некоторые были подбиты уже на линии траншей нашей пехоты. Наши танки тоже контратаковали. Сошлись танки против танков. И тут мне сообщили: в одной из наших подбитых машин остался раненый танкист. Я пополз в поле. Подполз к танку. Гусеница сбита, башня развернута влево, люки открыты. Только я встал на ноги и полез на броню, с сопки начал бить пулемет. Пули защелкали по броне. В боку у танка пробоина. Насквозь. Танкист, молоденький мальчишка, лет восемнадцати. Разворотило ему осколком всю ляжку. Идти не может. Лежит стонет, дрожит. Осмотрел я его рану. Кость не задета. Я его перевязал прямо в танке. Вылез. Он ухватил меня за шею, я его так и вытащил, на закорках. Немец с сопки очередь дал уже с опозданием, мы лежали на земле. Пули прошли выше. Полежали мы немного, подождали, когда пулеметчик успокоится, положил я танкиста на плащ-палатку и потащил. Вынес я его, того танкиста. Притащил в расположение своего санвзвода. А там уже подводы стоят. Погрузили мы его на подводу. А дальше было уже не мое дело, дальше раненых отправляли в тыл специальные команды. Все было налажено. Переправа-то через Дон была еще в наших руках. Две недели мы держались. Раненых накапливалось много, не успевали отправлять. Убитых тоже было много. Трупы запахли. И тогда начали убирать трупы. И немцы, и мы. А раненых собирали столько, что в балочке негде было ступить, лежали вплотную. Вскоре они подтянули свежие части. Нажали. А у нас уже и половины личного состава в ротах не было. Наш 721-й полк начал отходить. Командир полка полковник Кельберг человек бывалый. Назначил группу прикрытия. В эту группу попал и я. Прикрытием руководил капитан Головко. Он лучше всех в полку стрелял из пулемета. И все же Кельберг сделал ошибку: начал отводить полк засветло. Поторопился, надо было хотя бы немного подождать, темноты дождаться. Но поторопились. И немцы заметили, что полк оставляет позиции. Они тут же подняли цепи и пошли на нас. Вот тут-то, в первый раз за эти дни, меня затрясло. Все, думаю, конец. Втроем мы с ними не справимся. Цепь все ближе, ближе. Пулеметчик при «максиме» был, но капитан Головко сам лег за пулемет. А мне приказал взять автомат и гранаты — все шесть, которые нам оставили, — и занять оборону в сотне шагов в стороне. «Вон, видишь бугорок? Вот там отрой себе окоп, и откроешь огонь только в том случае, если они начнут обходить нас с твоей стороны». Когда я полз, нашел еще две противотанковые гранаты. Взрыватели в них уже были вставлены. С собой я волок винтовку с оптическим прицелом. Был у меня еще личный пистолет ТТ. Санинструкторов вооружали легко — пистолетами. У убитого товарища я забрал револьвер. В медицинскую сумку, к тому времени порядком опустевшую, насыпал побольше патронов. Так что к бою я был подготовлен хорошо. Переполз я к указанному бугорку, оглянулся. Капитан Головко лежит за «максимом», стрелять не спешит. Подпускает ближе, на верный выстрел. Щиток и кожух травой замаскировал. Немцы его пока не видят. Да и меня, похоже, не видят. Я полз головы не поднимая. Но на меня какой-то морок напал, страх, даже ужас. И я не могу как следует отрыть окоп. Хотя бы неглубокий. Лопата в руках не держится. А немцы уже совсем близко. И тут заработал пулемет Головко. Они сперва шли. Потом залегли. И начали подползать с разных сторон. Один полз прямо. на меня. Я смотрю на него, как он ползет, и думаю: это ж мой… Немец ползет и на пулемет посматривает. Меня пока не видит. Проползет так несколько шагов, голову в каске поднимет в сторону нашего пулемета. В руке у него, смотрю, граната на длинной ручке. Ага, думаю, это ж ты ползешь к пулемету… И кинул я в него гранату. Но граната не долетела, разорвалась далековато от немца. Приложился из автомата. Немец стал поспешно отползать. Уполз. Ушли и остальные. Мы отбились. Капитан Головко, слышу, кричит: «Саменков! Сходи в траншею, посмотри, может, где ленты пулеметные остались! Что найдешь, все сюда тащи!» Я пополз к ячейкам, где стояли наши пулеметы. Нашел несколько брошенных металлических банок, в них полно патронов. Притащил. Капитан мне: «Вот молодец санинструктор! Мы еще с ними повоюем! Поползают еще они тут перед нами…» А пулеметчик, смотрю, торопливо набивает патронами пустую ленту. И это дело ловко у него получается! Кругом гильзы стреляные — ворох целый! Невдалеке лежат трупы немцев, видны хорошо зеленые мундиры. «Много ж вы их наваляли, товарищ капитан», — говорю я капитану Головко. А он только рукой махнул. Недолго мы отдыхали. Полчаса, может, и не прошло, новая цепь кинулась атаковать нас. И опять капитан Головко расстрелял их. Я снова занял свою позицию. Ко мне подползли несколько немцев. Я кинул гранату. Граната разорвалась как раз там, где они ползли. Закричали и затихли. Больше там никто не копошился. Вторую гранату я и кидать не стал. Убило ль их взрывом гранаты или они уползли, я не знаю. Хотелось потом сходить, посмотреть, но не до того было. Моя задача в группе прикрытия состояла в следующем: если комбата ранят, оказать ему первую медицинскую помощь и вынести во что бы то ни стало. Но мы, все трое, между собой договорились: друг друга не бросать. Там мы уже на петлицы не смотрели: кто боец, кто командир… У всех троих была работа одинаковая. Отбились и во второй раз. Патроны кончились. Все, ждать больше нечего. Третью атаку отбивать уже нечем. Но и немцы больше не поднимались. Подождали мы немного, снялись и ушли. Ушли тихо, чтобы немцы не заметили, что позицию мы оставили. Хорошая там у нас была позиция, не взяли они нас. Полк догнали к вечеру. Полк отдыхал в балочке. Народу осталось совсем мало. Да и патронов маловато. Зато было у нас одно противотанковое ружье и к нему три патрона. Артиллеристы на краю поля установили сорокапятку. Открыли последний ящик со снарядами. Отрыли окопы. Полку была поставлена задача: держаться здесь, на дороге, пока через Дон не переправилась наша 205-я дивизия, обозы с ранеными и тылами. Я свой окоп вырыл у дороги. Перед собой положил гранаты: две противотанковые и две РГД. Воевать гранатами мне понравилось. Главное, удачно бросить. А бросать гранаты я умел неплохо, и довольно далеко бросал. Я знал, что немца тоже нельзя близко подпускать, а то и он может гранату кинуть. У них гранаты на длинных ручках, их бросать удобнее. Утром к Дону стала спускаться немецкая колонна. Три мотоцикла и легковая штабная машина. Ехали не таясь, как-то уж слишком беспечно. Наши ребята сразу сняли мотоциклистов. Мотоциклы, вполне исправные, они потом прикатили к балке. Хотели на них уезжать в случае поспешного отхода. А в машине сидел генерал. Машиной он управлял сам, водителя не было. Это я хорошо помню. Мне все было видно, мой окоп находился неподалеку. В машину выстрелили из противотанкового ружья. Пуля попала в бензобак. Машина загорелась. Генерал выскочил из кабины, и в это время кто-то из наших влепил ему пулю прямо в лоб. Подошли. Машину затушили. Осмотрели ее содержимое. Нашли сигареты, хлеб и шнапс. Еще кое-какую еду. Нашли даже сапожный крем со щеткой, и ребята, как сейчас помню, почистили свои сапоги. Надраивали все по очереди, пока крем не кончился. Чистили сапоги и посмеивались: может, мол, в последний раз… Не успели мы разбежаться по окопам, вот она, основная колонна подошла. Огонь они открыли еще издали. Били по всей балке. Комполка Кельберг перед этим нам сказал: «Ребята, если будет возможность не ввязываться в бой, то подождем ночи. Ночью попытаемся уйти за Дон. А не сможем прорваться к Дону и переправиться, то мелкими группами пойдем на север, в леса, к партизанам». Мы открыли ответный огонь. Ох, что тут началось! Колонна к тому времени уже рассредоточилась. Немцы развернули орудия, установили минометы. Шквал огня. Балка потонула в разрывах. Грохот разрывов, вой мин, смрад, гарь, стоны раненых. Когда нас окружили и стало ясно, что не уйти, трое, комполка Кельберг, начальник строевой части, майор, и комиссар полка, застрелились. Перед тем как стреляться, приказали адъютантам добить, если сами выстрелят неудачно. Остальным сказали поступать, как посчитают правильным сами. Кельберг выстрелил в себя первым. Он был из грузинских евреев. Я видел, как они стрелялись. Во время обстрела балки меня ранило в ногу. Я быстро перевязал себя и уполз в промоину. Промоина, видимо, осталась с весеннего паводка, за лето она заросла бурьяном. Лежу тихо, меня не видно. Слышу, немцы ходят, стреляют из автоматов. То там короткая очередь, то там. Я понял: добивают наших раненых. Всю ночь я провел в той промоине. Утром вылез и начал искать, нет ли кого живого. Кругом одни трупы. В землянке штаба батальона разбитый телефонный аппарат. Убитых в штабе никого не было. По дороге, которая вела к Дону, шли немецкие колонны. Уже никто им не мешал. Немцы увидели меня и обстреляли. Я залег. Думал, не подойдут. Поднял голову, смотрю, идут двое. Я заполз в землянку. Подошли и дали очередь в землянку. Стреляли через узкий лаз, и меня очередью не задело. Я стоял за поворотом. Закричали. Ну, думаю, сейчас бросят гранату. Я и вышел, поднял руки. Куда деваться? Эти двое, которые взяли меня в плен, оказались не немцами. Один был чех, другой — финн. Финн хотел меня застрелить. Несколько раз автомат вскидывал, отталкивал своего товарища. Петлицы я сорвал. Мои медицинские петлицы похожи на петлицы, которые носили войска НКВД. Малиновые! А гимнастерка-то — офицерская. Финн мне стволом автомата в грудь: «Комиссар!» А чех неплохо говорил по-русски. Мы с ним начали разговаривать. Я ему сказал, что я санинструктор, медик. Показал ему медицинскую сумку с красным крестом. Когда они открыли мою сумку и увидели ворох патронов, финн опять снял с предохранителя свой автомат, закричал, ногами затопал. Но все же не выстрелил. Чех не дал. Все это происходило неподалеку от деревень Нижняя Голубовка и Верхняя Голубовка в районе Калача. Начался мой плен. — Это еще до Сталинграда было, с Керченского полуострова мы переправлялись на Таманский. Бои шли упорные. Немцы давили. Мы отступали. И нам надо было переправиться через Керченский пролив на косу Чушка. Паника, неразбериха. Мы вторично сдавали Керчь. На катере туда приплывал маршал Буденный. Пытался организовать оборону. Расстрелял нескольких начальников. Такие разговоры тогда ходили среди бойцов. А наши непосредственные командиры, видя такое дело, сказали нам так: ребята, спасайся кто как может. Сбор назначили в станице Марьинской, за проливом, в Тамани. А в Тамань еще попасть как-то надо. Самое главное — через пролив перебраться. Начали мы делать плот. Нашли бревна. Сколотили большой плот. Попробовали тащить его к морю. Не смогли даже поднять. Бросили. На пристани собралось много войск. Тысячи! Солдаты, командиры. Всем надо через пролив. Все драпают. Четыре катера непрерывно переправляют людей. Был у меня друг Борис, осетин. Крещеный. Мы с ним всю войну дружили. Он маленький ростом, я тоже маленький. В строю рядом стояли и в бою всегда рядом. Друг друга выручали. Как братья были. Пристань небольшая, метров двадцать на пятьдесят. Подходил катер или баржа, народ сразу грузился. А немцы сзади напирают, стрельба уже слышна. Видим мы с Борисом, что не успеть нам переправиться. Очередь к пристани большая, а плавсредств мало. Эх, думаем, захватят здесь нас в плен. Страшно подумать о такой участи. За погрузкой следят автоматчики. Только попробуй сунься без очереди… Мы с Борисом на берег к пристани пробрались. Подошла баржа. Ее тащил буксир. К берегу прибило много досок и разного мусора. Подбило и какой-то резиновый поплавок, большой такой. Я — Борису: «Давай по доскам — и на баржу!» Только мы сунулись, а патрульный автомат навел: «Назад!» Буксир еще не подтащил баржу к пристани, а толпа уже надавила, и те, кто стоял впереди, все попадали в воду. Рядов семь. Одни выплыли, другие так и не выплыли… Мы видим, что охрана замешкалась, пробежали по плавающим доскам, вскочили на поплавок, а с поплавка — на баржу. И даже успели воды пресной прихватить. Правда, вода оказалась мутной. Но все же попили. Керченский пролив чуть пошире четырех километров. И только мы на середку вышли, налетели «Мессершмитты». Пара. Они всегда парами летали. Спикировали и обстреляли из пулеметов. Сделали разворот, начали заходить снова. Хорошо, на барже на палубе были установлены зенитные пулеметы. Моряки отпугнули истребителей. Но некоторых ребят все же побило, других ранило. И вот, наконец, коса Чушка. Катер к берегу подошел, а баржа — никак. Перегруз, осела низко, зацепила мель — и ни туда, ни сюда. «Борис, — говорю, — надо прыгать. А то, не дай бог, самолеты опять налетят». Это было 22 мая 1942 года. Вода уже потеплела. Смотрю, Борис боится. Плавать-то не умел. А я на Тереке рос, в станице казачьей. «Давай, — говорю, — прыгай, не бойся, я тебя вытащу, если тонуть станешь». Делать нечего, прыгнул в воду и Борис. Хорошо, что неглубоко оказалось. Воды он, правда, наглотался. Зато плавать сразу научился. Вышли на берег. С полкилометра, может, и отошли всего. Опять налетели самолеты. Но за нами они охотиться не стали, начали бомбить переправу. Хорошо, что мы вовремя спрыгнули с баржи. Со второго захода «лаптежники» ее разнесли в клочья. Коса Чушка — километров восемнадцать. С одной стороны море, а с другой — лиман, болото. Идем. Налетел «Мессершмитт». Спикировал. Но не стрелял. Снова зашел и начал пикировать. И так низко прошел, ну прямо по головам. Видать, отстрелялся где-то, патронов в пулеметах не было. То-то, видать, злоба его раздирала, немца того, что нечем стрелять было. К вечеру дошли до станицы. Называлась она Анастасиевкой. Я шел с автоматом. Но многие оружие побросали. Я свой автомат не бросил. Подошел подполковник: «А ну-ка, солдат, пойдем со мной». Я ему: «Куда? Я ж не вашей части». — «Пойдем-пойдем. Все мы тут одной части…» Это правда, подумал я и пошел за подполковником. Оказывается, неподалеку упал сбитый нашими истребителями немецкий самолет. Самолет целый. Сел, не взорвался, не загорелся. А уже стемнело. И в кабине, видим, огонек посвечивает. Нас четверо солдат и подполковник. Стали мы подходить. Немец молчит. Подошли совсем близко. Видим: откинулся на сиденье, лежит. Ухает, стонет. Ноги, видать, перебиты. Деваться ему некуда. Даже встать не может. Подполковник говорит нам: «Надо его взять». А как взять? Стали подходить, немец поднял голову, завозился, начал стрелять из пистолета. Пули рядом зашлепали — мы бегом под самолет. Подождали, пока совсем стемнело. Подполковник нам: «Ладно, ребята, теперь-то я с ним и один управлюсь. Идите в свою часть». Пошли мы дальше. Направление держим на Краснодар. Идем. Впереди какое-то село. Старики наловили рыбы — мелкая какая-то рыбешка — и варят ее. А нам есть охота, вторые сутки голодали. Как учуяли мы запах от котла, так ноги сами и понесли нас к костру. Подошли мы с Борисом к тем старикам, попросили по рыбке. Старики молчат. Посмотрели на нас и отвернулись. Мы снова голос подали. А они нам: «Что? Сдаете Россию? Почему же вы, сукины дети, без боев отходите?!» Так нас встретили старики. Вот тебе и по рыбке… Повернулись мы с Борисом и молча побрели прочь. А они нам: «Погодите! Куда пошли? Обиделись они… Идите к котлу». Подошли мы к ним. Думаем, что они нам еще скажут. А они уже рыбу делят. Тут какие-то дети возле них появились. Всем по две положили, а нам — по три. «Спасибо», — говорим. И пошли дальше. Старики и дети нас проводили молча. Ели мы тех рыбешек на ходу. В станице Марьинской, под Краснодаром нас переформировали. От нашего батальона в строю осталось 150 человек. Уцелел только каждый четвертый. Там же, в Марьинской, мы справляли Пасху. Пасха в тот год была поздняя. Я, брат, всю войну крестик нательный проносил. И не скрывал особо. И в госпитале доктора мой крестик видели, когда на операционный стол клали. А никто ничего не сказал. — Во время Сталинградской битвы мы сперва стояли под Владимировкой, обеспечивали связь вдоль железной дороги в сторону Астрахани. Немцы часто бомбили эшелоны. Наша задача была сразу после очередного налета восстанавливать и обеспечивать связь. Нас было 12 человек. Вскоре осталось только пятеро. Летал над нами наш самолет Як-3. Пролетит, крыльями качнет. Мы ему руками помашем. Свой же! А неподалеку от наших блиндажей стояла зенитная установка. Расчет девчат дежурил, станцию охранял. Месяца, может, два истребитель тот летал. Мы уже привыкли к нему. А однажды он нас вдруг обстрелял. Ночью немец пробомбил. А утром мы полезли на столбы, поправлять сбитые с изоляторов и порванные провода. А он в это время пролетел, развернулся. Мы со столбов глядим: «Братцы, — так это ж он в атаку заходит!» И точно, обработал нас изо всех пулеметов. Сразу двоих ранило, а третьего почти наповал. Хорошо, девчата-зенитчицы увидели, как он на нас спикировал, дали очередь и тут же, первыми попаданиями, сбили его. Так и накрыли. В щепки! Подбежали: летчик-то не наш, форма на нем немецкая, офицерская! Летал, гад, вдоль дороги, высматривал наши эшелоны. И дальше бы так летал, вынюхивал, свои самолеты наводил, если бы нервы не подвели. — Там же, под Сталинградом, наводили мы связь на одном полевом аэродроме. Базировались на нем штурмовики Ил-2. Бои в те дни шли сильные, и они, бедняги, раза по четыре на дню мотались бомбить донецкую переправу. Однажды эскадрилья штурмовиков пошла на взлет. И тут налетели «Мессершмитты». Начали наших косить. Несколько секунд всего прошло, а пяти наших самолетов уже нет. Мы лежали в окопах. Один Ил-2 упал прямо возле нас. Бомбы он успел побросать и сел на живот. Шасси не раскрылись, пропеллер согнут. Мы подбежали к нему. Летчика быстро вытащили из кабины. Капитан. Трясется. Седой весь. Повезло ему, живой остался. А другие четыре самолета сгорели, взорвались. Попадали кто где. Стоял уже ноябрь. Начались холода. Бои усиливались. — До войны я выучился на железнодорожника. И в первые месяцы войны работал на железной дороге, в том числе и под Москвой. Мне уже исполнилось восемнадцать лет. И вот 22 апреля 1942 года: «Становись!» Лопнула моя «бронь». Попал я вначале в учебный батальон в Чувашию. Полтора месяца нас там обучали стрельбе из винтовки и метанию гранат. И — на фронт. 65-я армия, 225-й стрелковый полк. Под Сталинград. Вначале везли эшелонами. Потом, чтобы не попасть под налеты немецкой авиации, разгрузились и трое суток пешим маршем продвигались к Волге. Стоял конец июня. Жара. Мы заняли позицию в 300 шагах от Волги на окраине Сталинграда. Вырыли окопы, соединили их траншеей. Песок. Копалось легко. Вечером, когда наступало затишье, слышно было, как немцы кричали: «Рус! Иван! Скоро буль-буль!» Мол, сбросим вас в реку. Около двух месяцев держались мы на том берегу. Атаки были редкими. Слишком сильно мы сблизились. Нельзя было на нашем участке работать ни авиации, ни артиллерии, ни танкам. Донимали только снайперы и легкие минометы. Я так обжился в своем окопчике, что ребята, возвращавшиеся после легкого ранения из-за Волги, через неделю-другую, видя меня, кричали: «Ты еще здесь?» А я мазаный-перемазаный, в грязи и копоти. «Здесь, — говорю, — еще живой». У меня было три котелка. А пришел на Волгу с одним. В окопчике отрыл нишу и там свои котелки ставил. Иногда пойдешь на кухню и двойную порцию каши получишь. Идешь по траншее, смотришь, котелок валяется. Снайпер кого-то подкараулил. Вот такая судьба у солдата. А мертвому котелок уже не нужен. С каждым днем стрелков в наших окопах оставалось все меньше. Немцы вели огонь из развалин домов. Их снайперам было легче. Иногда, чтобы помочь своим снайперам, немцы имитировали атаки. Выскочат из-за домов, вроде как наступают, а сами тут же прячутся за развалинами. Мы огонь открываем. А снайперам только это и нужно. Смотришь, то один ткнулся, то другой упал. Но и к этому мы приспособились. Ночью на рогатинах укрепляли винтовки. Пристреливали трассирующими пулями. К спусковому крючку привязывали веревочку. И стреляли из окопов, не высовывая головы. Из всего взвода нас осталось 13 человек. Ну, думаем, если сейчас немец пойдет, то уж точно сделает нам «буль-буль». Но вскоре нас сменила свежая часть — мурманские моряки. К тому времени немцы совсем притихли. Из-за домов уже не выскакивали. Видать, и у них потерь было не меньше. Наш 225-й полк пошел на отдых. Попрощался я со своим окопом с благодарностью — сколько раз он спасал мне жизнь! Котелки я забирать не стал. Один только забрал, свой. За Волгой помылись в бане. Зачинили гимнастерки. — За Волгой мы недолго побыли. Полк пополнили и перебросили на Донской фронт. Началось окружение немцев под Сталинградом. Мы стояли в излучине Дона. Степь. Поля. Балки. Местность открытая. Мне было приказано идти с саперами, делать в проволочном заграждении проходы. Полк готовился к атаке. Атака была назначена на утро. Знать, не судьба мне была погибнуть в этой атаке, как погибли многие мои товарищи… Дело было ночью. Ползем. Впереди сапер, я за ним. Подползли к кольям. У сапера ножницы. Начали резать проволоку. Я рогатиной поддерживал проволоку, а сапер резал. Немец обстреливает из пулемета нейтральную полосу. Нет-нет да и полыхнет очередью. Боится. Для острастки стреляет. И как-то так я увлекся работой, поднялся повыше, и — как ударит меня по шее! Показалось, что столб на меня упал. Я потрогал — кровь. Пуля вошла в шею и вышла с другой стороны. Обожгла, гадина. Пробила левую сонную артерию. Сознания я не потерял. Сапер кричит: «Держи проволоку!» А потом увидел, что я весь в крови, говорит: «Ползи назад. Покричи санитаров, а то кровью изойдешь». Пополз. Метров 150 прополз, сил хватило. Кричать не могу. Дополз до своих, вот как жить хотелось. Дополз. Гляжу, лежит цепь, приготовилась к атаке. Тут санитара покричали. Санитар стал бинтовать. Кровь не унимается. Потащили в тыл. А еще не рассвело, и можно было идти не таясь. Быстро потащили. Вытащили меня ребята. Стоял уже декабрь. Меня отправили в глубокий тыл, в Саратов. Тут меня уже спасали врачи. |
||
|