"«Крестоносцы» войны" - читать интересную книгу автора (Гейм Стефан)

КНИГА ПЕРВАЯ. СОРОК ВОСЕМЬ ЗАЛПОВ ИЗ СОРОКА ВОСЬМИ ОРУДИЙ

1

Трава — густая, мягкая, сочная трава. Если растянуться на ней во весь рост, она смыкается над тобой, и тебя не видно. Она колышется на ветру, дующем с Ла-Манша, с береговых укреплений, где еще видны следы десанта — снаряжение, брошенное в бою, разбитые немецкие орудия, исковерканные остовы танков. Минутами Бингу казалось, что ветер все еще доносит тяжелый, приторный запах тления. Но этого не может быть: трупы похоронены на участках «Омаха» и «Юта». Он сам видел, как немецкие военнопленные рыли могилы; и теперь эти могилы были наполнены трупами и песком, и ветер, ласкающий траву вокруг них, пролетал над крестами, выросшими среди холмов.

Он повернул голову. Сквозь высокую густую траву ему виден был замок — Шато Валер, его круглая башня, ветхая кровля, узкие, подслеповатые окна. Из-под навеса возле ручья, стекающего в ров, который темно-зеленой лентой опоясывал замок, доносился непрерывный приглушенный стук: дочери арендатора — крепкие, широкобедрые и краснощекие, обе на одно лицо, так что трудно было различить, которая Манон, а которая Полина, — колотили выстиранное белье — рубахи, штаны, куртки, трусы и носки всего отдела.

Хороший день для стирки, подумал Бинг. Скоро Манон и Полина выйдут из-под навеса и начнут развешивать белье. Он подложил руки под голову и посмотрел на безоблачное небо. Здешнее небо не такое глубокое, как в Англии, где он побывал перед вторжением. Здешнее небо другое — континентальное, к которому он привык с детства. Ни единого облачка не видно. Высоко-высоко, будто крохотное насекомое, ползет с тоненьким жужжанием самолет-разведчик. Только он один нарушает мир и тишину.

Девушки вышли из-под навеса, держа в руках вороха мокрого белья. Бинг встал и не спеша направился к ним.

— Bonjour, mes petites[1], — сказал он.

— Bonjour, m'sieur le sergent[2], — сказала Манон, и обе засмеялись.

— Когда мое белье будет готово? И рубашки будьте добры выгладить. Не забудете?

— А шоколад у вас найдется для нас? — спросила Полина, зажмурившись, словно уже чувствуя на языке сладкий вкус шоколада.

— Увидим, увидим. Вы и так не худенькие.

— Завтра к вечеру все будет готово, — сказала Манон. — На солнце быстро сохнет. Но спешить некуда. Отправки не будет.

— Какие вы умные, — сказал Бинг. — Откуда вы знаете?

Сестры опять засмеялись.

— Капитан Люмис велел двум солдатам перенести кровать графини в свою комнату. А эта кровать с пологом, такой большой, зеленый полог. И пылищи в нем! Вы бы слышали, как солдаты чихали и чертыхались! А майор Уиллоуби велел зарезать к завтрему двух гусей, и он послал сержанта Дондоло в Изиньи за сыром.

— Уж этот Дондоло! — подхватила Полина. — Умеет жить! Меняет ваши сигареты на кальвадос, а потом продает кальвадос солдатам. Этот разбогатеет, не беспокойтесь.

Бинг засмеялся:

— А я, как, по-вашему, разбогатею?

Полина и Манон внимательно посмотрели на него. Потом Манон сказала:

— Вы? Вы слишком серьезный. Вы всегда думаете.

Он не ответил. Девушки принялись развешивать белье.

Подъемный мост замка не поднимался уже сотни лет. Петли и цепи заржавели, древние доски настила стонали под тяжелыми американскими грузовиками, въезжающими во двор Шато Валер.

Лейтенант Дэвид Иетс стоял на мосту, прислонившись спиной к перилам, и с раздражением ковырял носком башмака мелкие щепки, покрывающие настил. Сверху солнце палило вовсю; голова его под раскаленной каской казалась ему куском теста, посаженного в печь, которое сейчас начнет подыматься на дрожжах. Вторая — отраженная — волна зноя катилась на него снизу из замкового рва вместе со зловонием гниющих водорослей.

Иетс вытер струйку пота, стекающую по шее за воротник. Чувствовал он себя отвратительно: весь липкий, грязный. К тому же он никак не мог решить, что ему делать. С одной стороны, хотелось уйти в полутемные сводчатые покои замка, сбегать к колодцу умыть лицо и руки; с другой — никак нельзя было уйти с этого проклятого моста; чего доброго прозеваешь Бинга и выйдет задержка с выполнением полученного задания. Все равно как, бывало, дома: стоишь на углу и поджидаешь такси. Ни единого. А если и пройдет машина, то занятая. Но стоит только повернуться, решив идти пешком или сесть в трамвай, — она тут как тут, и кто-то уже перехватил ее.

Где это Бинг пропадает?

— Абрамеску! — громко крикнул Иетс.

Низенький капрал в широченной каске, который прохаживался в тени замка, остановился. Словно черепаха, которая на своем медлительном пути столкнулась с непреодолимым препятствием. Потом капрал разглядел Иетса и, быстро перебирая короткими ногами, пересек двор и взошел на мост.

— Подтяните штаны! — устало сказал Иетс, — Постарайтесь хоть немного походить на солдата.

Абрамеску огорчился: он старался походить на солдата с той самой минуты, как вступил в армию, и ему казалось, что он достиг некоторых успехов. Особенно обидно было услышать упрек из уст Иетса, потому что лейтенант ему нравился и к тому же весьма редко заботился о том, похож ты на солдата или нет.

— Чем же я виноват, — запротестовал он, — если правительство выдает мне штаны не впору?

Иетс подавил улыбку.

— Правительство тут не при чем, виновато ваше брюшко.

Абрамеску, опустив бледно-голубые глаза под веснушчатыми веками, покосился на свой живот. Штаны у него сползли, куртка расстегнулась. Потом, словно сравнивая себя с лейтенантом, он взглянул на подтянутую фигуру Иетса, который даже в прилипшей к телу потной рубашке сохранял некоторое благообразие.

— Вы же знаете, — сказал Иетс, — если вы попадетесь на глаза капитану Люмису, вам влетит. А теперь ступайте, найдите мне Бинга. И скажите ему, чтобы поторапливался. Нет, — добавил он, прочитав вопрос на лице капрала, — я понятия не имею, где он. Проявите инициативу! Разыщите его!

— Слушаю, сэр.

Иетс посмотрел вслед Абрамеску — тот рысцой трусил по мосту, приклад винтовки бил его по толстеньким икрам. Хороший работник Абрамеску, незаменимый. Может стенографировать по-немецки и по-английски. Но иногда он раздражает.

А что меня не раздражает? — спросил себя Иетс. Всякие мелочи, действовавшие ему на нервы, все больше осаждали его. Они подтачивали его самочувствие. А зависимость от своего самочувствия больше всего злила Иетса.

Нелегко было примириться с мыслью, что Дэвид Иетс, доктор философии, ассистент кафедры германских языков в Колтер-колледже, превратился в военного; причины и цели этого превращения были ему ясны; однако он не изменил своим убеждениям и по-прежнему считал, что война — это шаг назад, мерзкий, позорный способ разрешать проблемы, которые не должны бы и возникать. Тем не менее, раз уж он был втянут в войну, он подчинился ее требованиям и делал то, что от него ждали, без злобы и даже с готовностью, не теряя надежды, что мелочи жизни перестанут досаждать ему.

Иетс поймал себя на том, что уже две-три минуты как трет влажной ладонью правой руки бородавку на указательном пальце левой. Таких бородавок у него было несколько, и они сильно беспокоили Иетса. Первая появилась на его руке вскоре после того, как он был призван в армию, и чем ближе он подвигался к театру военных действий, тем бородавок становилось больше. Врачи санитарной части лечили их примочками, выжигали электричеством, даже пробовали рентген. Бородавки упорно держались. Иетса они смущали, они казались ему унизительными. Наконец один из врачей сказал ему:

— Бросьте возиться с ними. Когда-нибудь они сами исчезнут. Это явление нервно-соматическое.

— Нервно-соматическое, — повторил Иетс, — понимаю.

— Ничего вы не понимаете, — сказал врач. — Но вы не беспокойтесь. Это пройдет.

Значит, подумал Иетс, не тело его порождает бородавки, а душа. Поразительно. Некоторое время это занимало его, он пытался понять причину такого странного явления. Но он ни разу не дерзнул докопаться до истинной причины. Он продолжал лечить свои бородавки, приписывая их грязи, плохой пище, холоду, жаре. Люди, с которыми свела его судьба, война, в которую он был втянут, оставили маленьких посланцев на его коже.

Наконец Абрамеску появился, ведя за собой Бинга. Раздражение Иетса уже улеглось. Он устало спросил:

— Где вы пропадали? Вы же знали, что должны явиться ко мне!

У Бинга сразу испортилось настроение, как только он увидел приземистую фигуру капрала, который шагал к нему по лужайке, оставляя за собой широкий след примятой травы. Бинг твердо решил отговорить Иетса от любого дела, ради которого лейтенант вызывал его.

— Никто мне ничего не сказал, — спокойно ответил Бинг.

Совсем измотали парня, подумал Иетс. Это все Люмис. Капитан Люмис всегда очень заботился о себе, о своих удобствах, о своей безопасности. Он заставлял солдат ночевать под открытым небом, а офицеры спали на мягких кроватях в замке. Иетс знал, что Бинг, Престон Торн и еще кое-кто из солдат устроились на чердаке замковой башни, но Люмису он этого не сообщил.

— Звонили из Матадора, — сказал Иетс. — Нужно выпустить экстренную листовку. Забирайте оборудование и едем.

В другое время Бинг обрадовался бы предстоящей поездке в Матадор — так по коду называлась бронетанковая дивизия генерала Фарриша. Все-таки хоть какое-то разнообразие! Но сейчас он слишком устал.

Поэтому Бинг сказал:

— Я только что вернулся от пленных. Проработал там два дня. Допросил несколько десятков человек. У меня мозги высохли. Все равно ничего не придумаю.

Иетс промолчал: он видел темные круги под глазами Бинга. Верно, парень совсем замучился.

Бинг продолжал:

— Если вы привезете материалы из разведотдела Матадора, я напишу вам листовку. Я вас не подведу. Но я должен хоть немного поспать.

Иетс фыркнул:

— В том-то и дело, что мы не хотим писать листовку.

— Не хотите? — Бинг вгляделся в лицо лейтенанта, стараясь проникнуть в смысл столь очевидного противоречия. От прямого носа Иетса две складки спускались к выразительному, мягко очерченному рту; в складки набилась пыль. Он понял, что Иетс тоже смертельно устал; майор Уиллоуби, начальник отдела, повсюду посылал Иетса, потому что тот принадлежал к числу немногих толковых офицеров в их части. И Иетс покорно отправлялся выполнять задание и всегда выполнял его успешно. — Если листовки не будет, — сказал Бинг, — чего ради мы должны ехать?

Иетс потерял терпение:

— Вероятно, во всей американской армии нет другой части, где бы задавали столько глупых вопросов. Собирайте свое барахло и поехали, — это не мое распоряжение, это приказ мистера Крерара и майора Уиллоуби.

Бинг пожал плечами. Он повернулся и вскоре исчез за узкой сводчатой дверью, ведущей в круглую башню замка. Иетс рассматривал трещины в стене башни. Они стали как будто глубже и шире — ночные налеты до основания сотрясали древнее здание. Иетсу нравился Шато Валер; для него такие памятники старины всегда были овеяны романтикой. Правда, мало что оставалось ценного в замке, после того как здесь похозяйничали немцы. Однажды мадемуазель Вокан, кастелянша, сухонькая, морщинистая старушка в кружевах и с завитушками на лбу, заметив, что он интересуется убранством замка, в обмен на пачку сигарет показала ему остатки древних сокровищ. Остановившись перед хрупкими севрскими часами, мадемуазель Вокан рассказала, что дюжий офицер-баварец, командир части, стоявшей в Шато Валер, велел ей беречь эти часы. Он заявил, что немцы скоро вернутся и он намерен послать эти часы своей жене в Байрейт.

— Не беспокойтесь, они не вернутся, — утешил Иетс старушку. Но в глубине души он вовсе не был так уверен, что баварцу не представится случая присвоить себе часы севрского фарфора.

Пыль покрывала высокую сплошную изгородь. Пыль висела над дорогой, тучами вздымалась из-под тяжелых колес, которые вгрызались в землю, оставляя за собой новые рытвины, откуда вставали новые тучи пыли. Эта тончайшая пыль оседала чрезвычайно медленно, — если вообще оседала. Лица шоферов и седоков были осыпаны ею, она проникала сквозь одежду, от нее пересыхало в горле, свербило в носу, слезились глаза.

Провода, тоже белые от пыли, тянулись вдоль живой изгороди. А за этой изгородью была другая. Иетс подумал, что, вероятно, вся Нормандия разбита на четырехугольники, и каждый четырехугольник огорожен. У людей, которые посадили и вырастили эти изгороди, по-видимому, сильно развито чувство собственности. Сплошные зеленые стены ограждали поля от потравы и от нескромных взоров соседей.

Теперь в этих полях расположились войска. В поисках прикрытия солдаты жались к изгородям, рыли ямы в прорезанной корнями земле; а если, на счастье, попадался фруктовый сад, устраивались под деревьями.

— Будь у немцев больше авиации, они могли бы разнести всю нашу армию, — сказал Иетс, неопределенным жестом указывая вперед.

Бинг поднял голову. Колонны грузовиков, бронетранспортеров, легковых машин двигались в обоих направлениях по узкой проселочной дороге. На перекрестке, впереди, по-видимому, образовалась пробка.

Иетс продолжал:

— Им нужно только обстрелять изгороди и сбросить бомбы на поля. Мы здесь, как сельди в бочке. — Он снял каску и подставил ветерку влажные от пота волосы.

Бинг откинулся назад и поглядел на красивую голову Иетса, на его темно-каштановые волнистые волосы, на виски, где уже пробивалась седина. Высокий лоб лейтенанта был нахмурен.

— Пленные фрицы говорят, что скоро их самолетов здесь будет очень много, — медленно заговорил Бинг. — Я еще не забыл, как мы в первые дни выскакивали из машин и бежали прятаться в канавы. А они пикировали, черт бы их драл! Когда земля фонтаном бьет вокруг тебя, чувствуешь себя таким голым, таким несчастным! Голова гудит, и внушаешь себе, что ты совсем малюсенький, а сам отлично знаешь, что ты такой, как всегда…

Иетс прибыл в Нормандию на третий день вторжения, он тоже прыгал в канаву и лежал под пикирующими «мессершмиттами». И сейчас еще он видел перед собой листья кустарника, где его тошнило от страха.

Он заставил себя засмеяться.

— Покурим? — предложил Бинг.

— Спасибо. — Иетс с трудом закурил на ветру сигарету. Он воспользовался минутным молчанием, чтобы найти более приятную тему для разговора. — Какие они жалкие, эти пленные немцы! По лицам видно, что им тоже было несладко. Им ведь еще хуже пришлось.

Бинг покосился на своего начальника. Шутит он, что ли?

— Я их ненавижу, — резко сказал он.

— Ненависть… — нерешительно протянул Иетс и добавил наставительным тоном: — Это психологическая война. Вы ведь хотите понять немцев? Для того чтобы определить их душевное состояние, нужно поставить себя на их место. А как вы это сделаете, если вы их ненавидите?

— Вот так и сделаю, — усмехнулся Бинг.

— Может быть, я тоже ненавидел бы их, если бы мне, как вам, пришлось покинуть Германию, свою родину. Но вы должны научиться отделять личные чувства от нашей работы.

— Не хочу я этому учиться, — сказал Бинг.

— Вы еще очень молоды! — сказал Иетс. — Смотрите на вещи трезво. Со всех сторон. Немецкий военнопленный делал то же, что вас заставляют делать: он подчинялся приказу. У него та же забота — спасти свою шкуру. Он такая же жертва своих политических деятелей, как мы — своих. Вот что определяет его психологию и вот с чем нам приходится иметь дело. Разве не так?

— Вы говорите, как пленные фрицы, — сказал Бинг.

Иетс уже занес руку, но сдержался и только поправил промокший от пота воротник.

— Я могу замолчать, — предложил Бинг.

— Каждый вправе иметь свое мнение, — кисло сказал Иетс.

Бинг решил пойти на мировую. В конце концов Иетс — неплохой парень.

— А вы как с ними разговариваете? — спросил он.

— Вчера мне попался один, из парашютных войск. Он заявил, что он не нацист. Он спросил меня, зачем мы сюда явились. У немцев и у американцев, мол, одна и та же «Kultur». Ни немцы, ни Гитлер не собирались нападать на Соединенные Штаты. Образованный немец.

— А что вы ему ответили?

— Я спросил его, соответствуют ли концлагеря его представлениям о культуре. А он в ответ заявил, что концлагеря первыми придумали англичане.

— И вы поверили, что он не нацист!

— Ничего я не поверил! — рассердился Иетс. — Но я хотел бы знать, что бы вы ему на это сказали?

— Если рассматривать вещи со всех сторон… — съязвил Бинг.

Иетс понял намек, но не нашелся, что ответить. Бинг вдруг заговорил серьезно:

— Они думают, что знают, за что воюют. А мы, по их мнению, не знаем.

— Они тоже не знают. Никто не знает. Отправляешься на войну, вооруженный газетными заголовками. Неважное снаряжение!

— В лагере военнопленных есть отделение для дезертиров-американцев. Я разговаривал с одним. Он из дивизии Фарриша. Он был на передовой с первого дня. От всего взвода осталось трое. Три человека. Он сказал, что он жить хочет, просто жить. Все равно как, все равно под кем, лишь бы жить.

Иетс в душе посочувствовал дезертиру.

— А если так, — начал он нерешительно, — то чем прикажете пичкать наших ребят? — Иетс и себя причислял к «нашим ребятам». — И что вы можете предложить немцу, чтобы заставить его бросить своих соотечественников, свою часть и сдаться нам, даже без твердой надежды остаться в живых? Есть у вас такая могучая идея?

Вопрос Иетса остался без ответа. Бинг чувствовал, что надо ответить, но не находил нужных слов.

Иетс сплюнул на дорогу.

— Фарриш хочет, чтобы мы выпустили листовку на эту тему, со всеми онерами — справедливость, демократия, свобода.

— Фарриш? — переспросил Бинг. — Неужели Фарриш?

— Да, представьте себе, — улыбнулся Иетс. — Но только не будет ему листовки. И мы должны сообщить ему об этом.

— Приятное поручение они выбрали для нас, — сказал Бинг.

— Для меня, — поправил его Иетс. — Вам, скорее всего, ничего не придется говорить. Вы просто доказательство нашей доброй воли.

— А почему, собственно? — В этом решительном отказе выпустить листовку была какая-то несообразность, от которой Бинга коробило. — Почему бы и не выпустить ее?

Иетс уставился на свою руку, внимательно разглядывая бородавки.

— Такие люди, как мы с вами, склонны преувеличивать значение слов. В конце концов на войне важно только, чтобы было много пушек и много самолетов — как можно больше пушек и самолетов. И потом, мы — армия. С какой стати майор Уиллоуби и мистер Крерар возьмутся за это? Обязанность нашего отдела — объявить немцам, что их дело дрянь, и если они подымут руки, с ними будут хорошо обращаться и накормят их тушенкой и сгущенным молоком. И только.

— Может быть, поэтому мы все еще и торчим на этом клочке земли, который называется Нормандией?

Оригинальная точка зрения, подумал Иетс. Малый не глуп, ничего не скажешь. Но он еще мальчишка. Когда я был в его возрасте, мой отец потерял все до нитки из-за кризиса, и пока я не получил место в колледже, очень туго приходилось… Ничего нет верного. Вопросов слишком много, а ответов на них мало, да и то весьма туманные. Вот почему есть только один действенный призыв, с которым нужно обращаться к немцам, — свиная тушенка, сгущенное молоко и все блага, гарантированные Женевской конвенцией…

Фарриш любил располагать свой командный пункт поближе к фронту. Сейчас он со своим штабом занимал широко раскинувшийся парк, примыкающий к замку одного французского коммерсанта, — не чета полуразвалившемуся Шато Валер.

Иетс не без зависти любовался лепными украшениями, широкими окнами, высокой аркой входных дверей.

На крыльцо вышли двое детей, бледных до синевы, их тоненькие ножки торчали из-под аккуратных чистеньких пальтишек. Следом за детьми появился старик в черном сюртуке с серебряными пуговицами. Он взял детей за руки и повел их в парк на послеобеденную прогулку.

Иетс и Бинг с удивлением смотрели на старика и детей. Трудно поверить. Словно они прямехонько из мопассановского романа ступили на землю, сотрясаемую огнем артиллерийской батареи, расположенной по соседству.

К Иетсу подошел солдат.

— Капитан Каррузерс сейчас примет вас, сэр, — сказал он.

— Можете вы накормить сержанта? — спросил Иетс. — Он не успел пообедать. — Он повернулся к Бингу: — Нет смысла обоим поститься. Ищите меня в разведотделе штаба.

Бинг пошел вместе с солдатом. У того было озабоченное, хмурое лицо, словно у ребенка, слишком рано узнавшего жизнь.

— Черт знает что, — сказал он. — Я по ночам зарываюсь в яму, и недаром. А этот старик с детьми остаются в доме, одни-одинешеньки. Мы говорили им, чтобы они перебрались в погреб. А старик сказал, что боится, как бы дети не простудились. Ночью фрицы начинают палить, снаряды так и свищут. А дети лежат на верхнем этаже, в потемках, конечно. Сумасшествие…

Он показал пальцем на одну из аллей:

— Видите дорогу? Ступайте по ней все прямо, этак шагов триста, потом свернете налево и увидите кучку деревьев. Там походная кухня. Мы уже с час как пообедали. Постарайтесь уговорить повара.

Бинг разыскал кухню. Уговаривать повара не пришлось. Ему дали остатки от обеда — разогретые и опять остывшие консервы, сухари, тепловатый кофе. Он уселся на землю, прислонился спиной к дереву и без особого аппетита начал есть.

Бинг вошел в блиндаж разведотдела, когда Иетс объяснял другому офицеру, почему нет никакой возможности приготовить экстренную листовку для Матадора. Бинг слышал голос Иетса, но видел только широкую спину его собеседника, освещенную тусклым светом подвешенной к потолку лампочки.

Иетс говорил:

— В этом все дело, капитан. Такая листовка равносильна провозглашению наших целей войны. А это значит: определить общую политическую линию, на что ни у вас, ни у нас нет полномочий.

Глаза Бинга мало-помалу привыкали к полумраку. Хороший, добротный блиндаж. Только прямое попадание могло разрушить его. Глубоко врыт в землю, на стенах карты и пустые мешки из-под муки. Перекрытие сплошное, бревенчатое, сверху засыпано землей.

Иетс заметил Бинга и подозвал его.

— Капитан Каррузерс, это сержант Бинг, один из наших специалистов. Листовку мы поручим ему, если будет разрешение союзного командования.

На широких плечах капитана Каррузерса сидела несоразмерно маленькая голова. От длинных висячих усов она казалась еще меньше. Слушая Иетса, капитан все время досадливо крутил их. Но тут он опустил руку и сказал с торжеством:

— Вот видите, Иетс, вы же сами привезли его! Остается только обсудить содержание. Как я уже говорил, начнется с огневого вала невиданной силы. Как будто идет подготовка к серьезному наступлению. Нагоним на них страху. А потом…

— Но, капитан, я же вам говорю, что союзное командование никогда этого не одобрит. А если даже мы получим разрешение, будет слишком поздно. Почему вы не хотите взять одну из готовых листовок?

Иетс без особого подъема исполнял роль, навязанную ему Крераром и Уиллоуби. Слова Каррузерса отнюдь не убедили его в том, что предполагаемая листовка возымеет действие; однако и вреда он в ней не видел.

— У меня с собой несколько штук. Вот хотя бы эта: здесь излагается обстановка после капитуляции Шербура. И карта есть. Картой они всегда интересуются, даже если не желают читать текст.

Каррузерс встал. Бинг думал, что он непременно стукнется головой о потолок, но между макушкой капитана и бревенчатым потолком оказалось вполне надежное расстояние.

— У нас имеются миллионы экземпляров, — продолжал Иетс все менее и менее убедительно. — Мы можем послезавтра доставить их на ваши полевые склады.

Счастье, думал Иетс, что Фарриша здесь нет. Каррузерсу приходится выслушивать его доводы и спорить с ним. Генерал не потерпел бы возражений.

— Но нам не нужен этот старый хлам, — настаивал Каррузерс. — От него никакого проку. С таким же успехом мы можем посылать туалетную бумагу или вообще поберечь снаряды.

В сущности, почему не написать для них листовку, спрашивал себя Иетс. Сам-то он — за или против? Ему-то уж во всяком случае наплевать, чья это компетенция — заниматься политикой. Все эти соперничающие между собой армейские инстанции раздувают свое значение, чтобы сохранить теплые местечки.

— А лучше всего действуют пропуска, — сказал Иетс рассеянно. — Немцы так и хватают их. Почти у всех пленных они есть. Вы же сами докладывали об этом.

Нет, он все-таки против листовки. Она поставит его перед необходимостью ответить на некоторые вопросы, а у него нет ответов. Правда, писать будет Бинг, не он… Но какая разница? Разве он может уклониться от ответственности? Даже если от него не потребуют ни единого слова, ни единой мысли, он все равно должен будет принять или отвергнуть смысл написанного — хотя бы для самого себя.

— Лейтенант Иетс! — Каррузерс запротестовал так громко, что связист, дремавший в дальнем углу за коммутаторной доской, проснулся и вскочил со стула. — Это идея генерала. Я же вам говорил. И прекрасная идея, по-моему. Четвертое июля…

— Знаю, знаю, — устало прервал его Иетс. — Четвертое июля — рождение нации, и нация ведет войну… Почему вы не хотите меня понять? Вы просто боитесь генерала.

— Ничего подобного!

— Хорошо, допустим, — согласился Иетс. — Вы хотите выполнить приказ своего начальства. А мы должны подчиняться своему.

— Но, черт возьми, армия-то ведь одна!

— Вот именно. И генерал Фарриш тоже служит в этой армии. Весьма сожалею, что вам придется объяснить ему это.

— Что объяснить? — раздался с порога густой хриплый бас.

Все обернулись.

— Смирно! — гаркнул связист из своего угла, втайне благодаря своего ангела-хранителя за то, что проснулся вовремя.

Фарриш, наклонив голову, чтобы не задеть за притолоку, проследовал к столу. На нем были сапоги для верховой езды, в руках — стек. Он положил стэк на стол и сел на место Каррузерса; стул затрещал под его тяжестью.

— Вольно, — сказал Фарриш. — О чем вы тут говорили? Что объяснить? Кто эти люди, Каррузерс?

— Это лейтенант Иетс, из отдела разведки и пропаганды… А это сержант…

— Бинг, сэр.

Иетс не боялся Фарриша, хотя и знал, что генерал известен своей раздражительностью, — из этого возраста он вышел. Но ему импонировал этот человек, который немедленно сосредоточивал на себе всеобщее внимание, и не только потому, что на его широких, прямых плечах поблескивали генеральские звездочки.

Каррузерс начал объяснять:

— Они пришли, чтобы обсудить операцию, назначенную на четвертое июля.

— Отлично! — просиял Фарриш.

Генерал Фарриш казался воплощением силы и могущества, больше того — он был уверен в своей силе и могуществе. Эта уверенность сквозила во всем — в его голосе, осанке, в каждом движении, даже в его наружности; то, что сначала было заученной позой, с годами стало столь привычным, что потеряло всякую нарочитость, превратилось в неотъемлемое свойство.

— Вам известна обстановка? — спросил Фарриш.

Иетс ответил, что да, известна, — Каррузерс сказал ему. Не совсем так, подумал Иетс. Он знал обстановку на фронте. Ну а здесь, в этой мелкой игре, в которой его принудили участвовать, обстановка коренным образом изменилась с появлением Фарриша. И Иетс спрашивал себя, стоит ли подвергаться всем предстоящим ему неприятностям ради того только, чтобы вызволить Крерара и Уиллоуби из неловкого положения?

Фарриш начал излагать свой план, нимало не интересуясь тем, что уже сказал или не сказал Каррузерс. Он любил слушать самого себя.

— У меня больше артиллерии, чем полагается по штату. В моей дивизии сорок восемь орудий. Я сберег достаточно боеприпасов, чтобы разнести в щепы Сен-Ло, или Кутанс, или Авранш, — словом, любой из этих городишек. В пять часов утра четвертого июля я намерен дать сорок восемь залпов из всех сорока восьми орудий. Именно сорок восемь залпов из сорока восьми орудий. Сколько у нас штатов? — Сорок восемь. Сколько звезд на флаге? — Сорок восемь. Это голос Америки в лето от рождества Христова тысяча девятьсот сорок четвертое. Шикарно, а?

— Да, сэр, — невольно сказал Иетс. Сумасшедший, подумал он про себя. Но в его безумии есть своя логика.

Бинг слушал внимательно. Затея генерала заинтересовала его.

Фарриш потянулся за стеком. Тихонько постукивая себя рукояткой по подбородку, он продолжал:

— Можете себе представить, как это подействует на немцев. Полное смятение! И вот после сорока восьми залпов внезапно воцаряется тишина. Вы слышите эту тишину?

— Да, сэр, — сказал Иетс. Как это ни странно, он в самом деле слышал. Безумие Фарриша заразило его.

— Фрицы, — сколько их останется, — будут ждать. Они будут ждать атаки танков и пехоты. Но вместо атаки — дождь листовок.

Это уже балаган, подумал Иетс.

— Мы им скажем, почему мы им задали жару. Мы им скажем, почему мы можем даром тратить снаряды. Мы им скажем, что означает Четвертое июля, и почему мы воюем, и почему им крышка, и что мы советуем им сдаться.

Последние слова Фарриш проговорил, грозно повысив голос. Его колючие голубые глаза сузились; коротко остриженные седые волосы, казалось, встали щетиной; на красном лице появилось выражение беспощадной жестокости.

Каррузерс теребил свои длинные усы. Он был не злой человек, но он считал, что Иетс сам виноват. Надо быть более покладистым.

— Лейтенант полагает, — сказал он, тщательно выбирая слова, — что он не сможет приготовить листовку. Он говорит, что это касается политики, и решать в этом деле должен верховный штаб союзного командования.

Глаза Фарриша еще более сузились, но он промолчал.

Иетс судорожно силился придумать какое-нибудь объяснение. Он не мог спорить с Фарришем. Он не мог сказать ему: то, из-за чего мы воюем, это целый клубок побуждений — явных и тайных, возвышенных и низменных, политических и экономических, и что об этом не напишешь в листовке, а нужно написать целую книгу, и что даже и так вывод был бы весьма туманным. Фарриш хотел диктовать мысли и думал, что это так же просто, как распоряжаться доставкой боеприпасов и продовольствия или затребовать поддержку авиации.

— Вы хотите сказать, что ваше начальство откажет мне в этом абсолютно законном и разумном требовании? — голос генерала звучал ровно. — Что оно захочет воспрепятствовать проведению операции, задуманной боевым генералом?

— Нет, не захочет, — Иетс отлично это знал. Вы полегче с Фарришем, сказал ему Уиллоуби, посылая его с этим поручением в Матадор. Фарриш — не кто-нибудь. Он отличился в Северной Африке, завоевал популярность. Проявите максимум такта.

— Мы готовы всячески пойти вам навстречу… — осторожно начал Иетс. И тут ему пришло в голову, что на генерала могут подействовать соображения технического порядка. — Сержант Бинг, наш специалист по листовкам, может подтвердить, что нет никакой возможности выпустить вовремя листовку, приуроченную к Четвертому июля. С вашего разрешения, сэр, я объясню вам, как это делается. Сначала надо составить и согласовать текст. Потом его нужно набрать, тиснуть и выправить. Потом нужно отпечатать тысячи экземпляров, высушить, разрезать. Потом листовки нужно сложить пачками и свернуть, чтобы можно было вложить их в снаряды. Потом их нужно доставить на ваши склады. Потом начинить ими снаряды. Все это требует времени. А у нас его нет. Верно, сержант Бинг?

Фарриш ударил стеком по столу.

— Время! Время! — крикнул он. Потом, понизив голос почти до шепота, продолжал: — Вы знаете, что означает время, лейтенант? Человеческие жизни, вот что! Жизни моих солдат! Я должен вырваться из этой ловушки, где каждая изгородь — укрепленный пункт. Мне нужно место, чтобы развернуть танки. Вы когда-нибудь пробовали атаковать изгородь? Так вот, попробуйте! Нужно идти открытым полем, немцев не видно, только слышно, как свистят пули. А когда вы их выкурите, оказывается, что вы потеряли половину своих солдат.

Иетс знал, что списки потерь в дивизии Фарриша всегда длиннее всех. Может быть, Фарриш говорит искренне? Иетс полностью соглашался с тем, что говорил генерал о жертвах и об изгородях. Но какое это имеет отношение к листовке политического характера? Иетс почти просительно посмотрел на Бинга. Мнение сержанта о технической стороне вопроса должно решить дело. А может быть, он просто хочет свалить всю ответственность на Бинга?

Каррузерс уже открыл было рот, чтобы сказать, что сначала Иетс говорил совсем другое, но тут выступил вперед Бинг.

— Я думаю, сэр, что мы успеем выпустить вашу листовку к четвертому июля.

— Вот видите! — сказал Каррузерс.

Иетс молчал. Он сам выбил оружие у себя из рук. Он положился на решение оракула, и решение обернулось против него же. Очень весело. Иетс уже видел, какую физиономию скорчит Уиллоуби, когда узнает. Отвечать-то придется Уиллоуби. Пирамидальная система субординации в армии имеет свои преимущества.

Фарриш одобрительно кивнул Бингу.

— Когда будете писать листовку, сержант, думайте о том, что я бы сказал, будь у меня случай поговорить с немцами. Я — американец. Чувствуете, сержант?

Бинг стоял навытяжку. Отвечать ему было нечего. Он вдруг испугался огромной задачи, которую добровольно взял на себя. Что заставило его пойти наперекор Иетсу? Это нужно продумать. Скорее всего — соблазн сыграть шутку с историей. Он, сержант Вальтер Бинг, ничтожество, мальчишка, который приехал в Америку, не имея там ни корней, ни связей, бездомный изгнанник, — он призван провозгласить цели войны. Ибо в этом будет суть листовки. И никто не сможет от нее отречься. Придется им признать ее — всем этим важным господам, которые так боятся связать себя каким-либо обязательством. Фарриш сам не понимает, что он затеял. Бинг тоже не понимал, когда очертя голову ввязался в это дело. Но теперь он понял. Чувствует ли он, какая на нем лежит ответственность? Чувствует. И ему очень страшно.

Кто-то, спотыкаясь, спускался по шатким ступеням, ведущим в блиндаж.

— Хелло, Джек! — раздалось с порога. — Ваша лестница — это просто ужас какой-то. Так и ногу сломать недолго.

Голос был женский. Даже Фарриш обернулся на его звук.

Вошедшая, — которую присутствие генерала, видимо, нисколько не смущало, — была не слишком хороша собой, и каска, закрывавшая волосы, отнюдь не красила ее; а что касается фигуры, то каковы бы ни были ее достоинства, их поглотил мешковатый комбинезон. И тем не менее при ее появлении все подтянулись. Связист за коммутаторной доской спешно начал чистить ногти.

Генерал приподнялся на стуле и кивнул головой. Каррузерс, и гордый и смущенный фамильярным обращением с ним гостьи, представил:

— Мисс Карен Уоллес.

Иетс вспомнил, кто она такая. Ему приходилось читать ее очерки об итальянском походе; читая их, он злился: они были написаны, как все военные очерки, в которых о «наших ребятах» говорится покровительственно и ласково, словно солдаты какие-то дурачки. Но, по-видимому, американским читателям нравилось именно так представлять себе армию. Очерки Уоллес пользовались широкой известностью. Нельзя было отказать ей и в мужестве, — она очень близко подбиралась к переднему краю. Впрочем, может быть, это не столько мужество, сколько погоня за сенсацией.

— Я много слышала о вас, генерал, — сказала она грудным и неожиданно задушевным голосом. — Я не ожидала вас здесь застать. Я просто зашла поздороваться с капитаном Каррузерсом и узнать, что нового.

Фарриш просиял.

— Вы прятали ее от нас, Джек, — сказал он, повернувшись к Каррузерсу. — Весьма понятно, по каким причинам!

Карен засмеялась.

Хорошо смеется, от души, подумал Иетс. Слава богу, не ломается. Но врать бы надо умнее: Каррузерс — не сотрудник отдела печати, от которого узнают новости; он помощник начальника разведотдела. Ну что ж, он красивый мужчина; правда, с усами, — но это уж дело вкуса.

Каррузерс представил Иетса и Бинга. Карен сняла каску. У нее были густые рыжеватые волосы, коротко остриженные. На лбу остался красный след от каски. Серые глаза глядели спокойно и пытливо.

Фарриш снова заговорил. Карен подумала, что генерал, видимо, просто не выносит, когда кто-нибудь другой становится центром внимания.

— У меня есть для вас сенсация! — объявил он. — Великолепный заголовок: «Сорок восемь залпов из сорока восьми орудий!» Что вы скажете?

Каррузерс что-то прошептал на ухо генералу.

— Ничего, ничего, пусть узнает! — отмахнулся Фарриш от предостережения капитана. — Женщины лучше читают мысли мужчин, чем мы сами, верно?

Она улыбнулась:

— Смотря по тому, какие мысли…

— Речь идет о мыслях немцев, — сказал Фарриш. Он еще раз изложил свой план, украшая его новыми подробностями. — Вот этот сержант… Бинг, кажется? он напишет мои мысли по-немецки. Замечательно пишет! — Само собой разумелось, что любой человек, работающий для Фарриша, все делал замечательно. — Вы только вообразите себе немцев после обстрела: как они вылезают из своих ям, дрожа от страха, и ждут, что же будет дальше? И вот, пожалуйста, — листовки! Какое облегчение! Они читают — мы говорим с ними, как с людьми, мы объясняем им. Четвертое июля — это не древняя история, это сегодняшний день! Что нам история, мисс Уоллес! Мы сами делаем историю! — Он откинулся на спинку стула, весьма довольный собой.

Точно мальчишка, стрельнувший из пугача, подумала Карен.

Иетс подавил улыбку. Толстый генерал явно рисовался.

Но Карен была заинтересована. Не генеральской затеей Фарриша с ее дешевыми эффектами, а задачей, которая предстояла сержанту Бингу; это он напишет о том, почему их идеалы лучше идеалов немцев; он будет убеждать упорного врага, что именно в силу этого превосходства противника он должен сражаться менее ожесточенно или вовсе сложить оружие. Это увлекательная задача. Она прежде всего требует четкого и ясного образа мыслей, уверенности в своей правоте. И выбора критерия для добра и зла. Убедить кого-нибудь — это значит одержать верх в состязании двух мировоззрений; это возможно, только если обладаешь неизмеримо более сильной верой в свои принципы, чем противник.

Она была заинтересована еще и потому, что сама такой веры не имела и пыталась найти подтверждение тем идеям, в которые ей хотелось бы верить.

А может быть, думала она, эти люди просто циники, которые рекламируют свои идеи, как рекламируют овсянку, сигареты, порошки от головной боли?

— Джек, — сказала Карен. — Можете вы доставить меня в этот отдел разведки и… как его там?

Каррузерс ответил не сразу. Собственно говоря, он надеялся провести с ней вечерок.

— Разумеется, он это устроит! — осклабился Фарриш. — Зачем обращаться к епископу, когда налицо сам папа? — и, откинув голову, он захохотал во все горло.

— Мы можем подвезти вас, мисс Уоллес, — сказал Иетс. — Мы сейчас едем обратно, и в нашей машине места хватит.

Карен взглянула на Иетса; она увидела его приветливую улыбку, чуть приподнятые брови над темными насмешливыми глазами, словно говорившими: ведь мы понимаем друг друга?

— С вашего разрешения, генерал, — сказала она, — я принимаю предложение лейтенанта.

— Но вы еще вернетесь к нам? — Фарриш старался придать елейность своему зычному басу. — Милости просим, в любое время. И не забудьте дать заголовок — «Сорок восемь залпов из сорока восьми орудий»!