"«Крестоносцы» войны" - читать интересную книгу автора (Гейм Стефан)

8

Она не спеша вела его по берегу Сены.

Кое-где уже снова открылись книжные лавки. Торговля шла вяло; букинисты, по большей части люди пожилые и склонные к мысли о тщете всего земного, за исключением книг, стояли прислонившись к своим прилавкам или к каменному парапету набережной. Иные, решительно повернувшись спиной к проблематичным покупателям, равнодушно наблюдали за рыболовами, которые без видимого толка маячили у края воды или сидели в плоскодонных лодках, терпеливо закидывая удочки.

Ленивый день, бесконечно далекий от войны. Прогретый солнцем воздух словно распадался на крошечные точки, и Иетс начинал понимать тех французских художников, которые достигали нужного эффекта, накладывая на холст тысячи мельчайших точек-мазков.

Им овладела огромная, блаженная усталость, воля его спала. В этот час он был всем доволен, он самому себе дал покой. Ему следовало бы сейчас пробивать стену, которой окружили Торпа, следовало бы много чего делать. Но брести по набережной Сены было куда лучше; и порою человек имеет право быть маленьким мазком на огромном холсте, который называется Война, или Париж, или как вам угодно.

Тереза чувствовала, что ее спутник покоен и доволен. Пока он ничего от нее не требовал, ей было с ним хорошо. Оба избегали говорить о том, что так легко могло бы поколебать установившиеся между ними отношения.

Иногда Тереза спрашивала себя, почему после всего, что было, она вообще согласилась на знакомство с американцем, — спрашивала и не находила ответа. Она знала одно: в сердце у нее жило ощущение необычайной легкости, что-то, что становилось и сильнее и легче с приближением каждой новой встречи, что распирало ей грудь до боли, но и боль эта не была мучительна.

А когда Иетс появлялся — в прошлый раз они встретились перед кафе на площади Согласия, сегодня — у Нового моста, — у нее захватывало дух, и она начинала быстро открывать и закрывать сумочку, чтобы только не поддаться искушению броситься к нему на шею.

— Не люблю я Париж, — сказала она

Он улыбнулся.

— Даже сегодня?

— Здесь не видишь настоящих людей.

— А каких людей вам хотелось бы видеть?

— Когда Франция станет снова свободной… и когда вас здесь не будет, — добавила она, — и можно будет опять ездить по железной дороге, я уеду из Парижа и поселюсь в каком-нибудь маленьком провинциальном городке.

— Зачем?

— Там как раз и живут настоящие люди. Честные, работящие. Я не жажду какой-то интересной, волнующей жизни. Хватит с меня. Я хочу спокойно стариться, по вечерам буду сидеть на крылечке своего дома и смотреть, как заходит солнце, и мне не будет грустно, потому что завтра оно опять взойдет.

— И дети, и кухня, и каждый день одни и те же лица?

— Да, дети, кухня, одни и те же лица, — повторила она упрямо.

— А какая роль в этой идиллии уготована мне? — спросил он.

— Вы здесь ни при чем. Вы думаете, я вспоминаю о вас, когда вас нет рядом? Я умею себя сдерживать. И вас сдерживать не трудно. Нет, пожалуйста, не прикасайтесь ко мне, я этого не люблю.

— Как вы сдерживаете свои чувства?

Она не ответила. Много ли для этого нужно? Сорвать бинты, обнажить незажившую рану. Закрыть глаза и увидеть, как к тебе придвигается «Вик»…

Конечно, она нехорошо обходится с Иетсом. Но кто его просил к ней привязываться? Уж не она ли? Кто хорошо обошелся с ней? Она наказывала Иетса за то зло, которое ей причинил другой. Конечно, это несправедливо по отношению к Иетсу, но если смотреть шире, пожалуй, и справедливо. Он мужчина, американец, значит, так и нужно. Даже если ей самой от этого больно. Чем он бережнее с ней, тем ей больнее и тем ближе ее исцеление.

— Тереза, — сказал он, — я недолго здесь пробуду.

— А я этого и не думала, — сказала она бойко, но сердце у нее сжалось. — Военные всегда так — сегодня здесь, завтра нет. Глупа та женщина, которая полюбит военного.

— До того как я уеду на фронт, а вы — в свою провинцию любоваться заходом солнца, мы могли бы быть очень счастливы.

— Хорошо счастье! — возразила она. — А потом остаться одной, помнить человека, его руки, его губы, и знать, что никогда больше его не увидишь.

Она, бедненькая, выдала себя, и он этим воспользовался.

— Вы-то что можете об этом знать… — сказал он.

Она тихо ответила:

— Я подумала, как бы было, если бы мы любили друг друга, и вы бы уехали.

Ее слова поразили его. Всем своим существом он тянулся к этой женщине. И он относился к ней бережно, не настаивал, ведь он — культурный человек, офицер и джентльмен; но ни разу он не подумал, как было бы, если бы мы любили друг друга, а потом расстались бы, — и не осталось бы ничего, кроме воспоминаний о руках, которые тебя касались. Может быть, у Рут и этого не осталось? Он всегда знал, почему она целует его, почему смеется или плачет. И всегда отгораживался какой-то чертой и от ее поцелуев, и от слез, и от смеха, — почему? Всю жизнь он жил только своими чувствами; чужие чувства он, может быть, анализировал, но значение придавал только своим. Или он боялся, что большое ответное чувство лишит его ощущения безопасности, которого он добился с таким трудом? Ну а позднее, когда безопасность кончилась, когда он знал, что едет за океан, на войну?

Похоже, что женщины всего мира в союзе между собой, подумал он, и это показалось ему обидно. Они говорят и действуют друг за друга и защищают одна другую от мужчин. Тереза, такая непохожая на Рут, сливалась с нею в одно.

— Милая моя Тереза, я не знаю, как бывает, когда человек уходит от женщины. Я в этом отношении очень неопытен. Я ушел на войну, жена осталась дома. Вот вы сейчас сказали, что остаешься с пустыми руками… и я в первый раз задумался о том, что она, вероятно, пережила и сейчас переживает.

Странные эти американцы — один без всяких тормозов, другой весь скован воспоминаниями и укорами совести.

— Будь я вашей женой, — сказала она, — я бы не отпустила вас на войну…

— А как бы вы меня удержали? — улыбнулся он.

— Не знаю. Может, подсыпала бы чего-нибудь вам в еду, чтобы вы заболели. Женщины слишком слабые, они недостаточно крепко держатся за своих мужчин, иначе и войн бы не было, некому было бы воевать. Если бы я любила человека, я бы его удержала; а нет, так пошла бы за ним на край света.

— Мужа не пустили бы на войну, — сказал он, — а сами пошли на баррикаду?

— Это другое дело, вы женщин совсем не знаете. Не знаете, что чувствовала ваша жена, когда провожала вас. И вам все равно.

Не то, подумал Иетс. Он любил Рут, и сейчас любит. Он не эгоист; люди ему не безразличны, если только они умещаются в его сознании, где главное место занимает он сам…

— Нет, Тереза, вы не правы, — сказал он. — Просто я слишком много думал о себе.

— Вам страшно было идти на войну? — спросила она участливо. — Какой ужас знать, что тебя могут убить или ранить, и все-таки мужчины идут и идут воевать.

— Страшно, — признался он.

Она взяла его за руку. Они остановились, и она держала его руку, словно это могло защитить его.

— Вы не грустите, — сказал он. — Теперь это кончилось. Мне повезло. Есть вещи похуже.

Он подумал о Торпе. Страх, испытанный им когда-то, владел и Торпом. Этот страх — как пуля. Никогда не знаешь, в кого попадет — в тебя или в соседа.

— Да, есть вещи похуже, — согласилась она и отпустила его руку. — Хочешь забыть их — и не можешь. Вечно они преследуют тебя, даже в самые чудесные минуты.

Она поняла его буквально и говорила о чем-то определенном.

— Что именно? — спросил он. — Что вас мучает?

— Что-то очень гадкое. Я не хочу об этом говорить.

— Хуже страха, — сказал он, — бывает неумение с ним справиться. Это очень сложно. — Он не был уверен, насколько она способна понять.

— Я так хорошо отношусь к вам, — сказала она глухо, — вы должны мне доверять.

— Я доверяю.

— Вам нехорошо. Это потому, что нужно опять ехать на фронт? Или вам не нравится ваша работа? Или у вас плохие отношения с товарищами?

— Есть несколько дел, которыми я должен заняться, и боюсь. И есть люди, с которыми я боюсь иметь дело, потому что они скверные.

— Как боши?

— Да, в этом роде.

— Вы их накажете, — сказала она уверенно. Ей даже захотелось рассказать Иетсу, как ее оскорбили, чтобы он пошел и наказал Люмиса. Но нет, это слишком стыдно. — Вы их накажете, — повторила она злорадно. Она уже представляла себе, как Иетс творит над ними суд и расправу.

— Это не так просто, — сказал он.

— Почему? Когда решишься, все просто. Я знаю. Когда парижане решили выгнать бошей, они объединились и выгнали их. Я тоже не думала, что это так просто, а потом вдруг очутилась на баррикаде, вместе с Мантеном. Нужно только забыть о себе.

— Я постараюсь, — сказал он. Как ему уйти от самого себя? Когда врач не пустил его к Торпу, он не настаивал, потому что боялся свидания с Торпом. Когда Уиллоуби не пустил его к Березкину, он не настаивал, потому что боялся открытой ссоры, которой ему все равно не избежать.

Снова он почувствовал, что Тереза и Рут сливаются воедино. Как и Тереза, Рут требовала от него выполнения того, что она считала его долгом, а он укрывался в тиши своего кабинета. Все женщины одинаковы… или дело не в них, а в нем, и всякая женщина, которой он небезразличен, может отнестись к нему только так?

— Вы сейчас в мыслях далеко от меня, — сказала Тереза.

Бедняжка, если бы она знала, что сама посылает его на войну.

— Сейчас, — сказал он, — я пойду и займусь одним из тех дел, которые я должен сделать. Вы меня не поцелуете на прощанье?

— Нет, — улыбнулась она, — никаких наград.

Он покорился.

Военный госпиталь помещался в неказистом здании на одной из окраин Парижа. Он больше, походил на тюрьму, чем на тихую пристань, где людям возвращают здоровье. Иетс разыскал капитана Филипзона в маленькой комнате, на двери которой была приколота бумажка с надписью: «Психиатр».

Филипзон был невысок ростом, с печальным, понимающим взглядом черных глаз и волнистыми волосами, которые он то и дело приглаживал нервным движением пальцев. Да, он помнит лейтенанта Иетса, ведь это Иетс звонил ему по поводу больного по фамилии Торп? Очень трудный случай, очень…

Иетс спросил, не поправился ли больной настолько, чтобы его можно было навестить.

— Да, собственно говоря, нет, — сказал капитан Филипзон, окинув Иетса профессиональным взглядом. Иетс беспокойно задвигался на шатком маленьком стуле.

— Я объясню вам, — сказал Филипзон. — Вот у нас открытая рана. Мы, естественно, перевязываем ее, чтобы в нее не попала грязь, микробы, какое-нибудь инородное тело. А такой Торп — сплошная открытая рана. Мы надеемся, что со временем она заживет, — добавил он, заметив, что Иетса передернуло.

— Я должен его повидать, — не сдавался Иетс.

Из кучи бумаг, загромождавших стол, врач вытащил небольшую карточку.

— Я очень мало знаю об этом больном, может быть, вы, лейтенант, сообщите мне, что вам о нем известно.

— А Торп вам ничего не рассказал?

— Торп не разговаривает, — деловито пояснил Филипзон. — Во всяком случае, понять его невозможно.

У Иетса защемило сердце.

— Неужели он настолько плох?

Филипзон не счел нужным ответить.

— Я пытался получить кое-какие сведения от офицера, по приказу которого он был доставлен сюда.

— Капитан Люмис?

— Да, Люмис. Но он почти ничего не знал, а может быть, не хотел говорить.

Иетс бросил на него острый взгляд. Что он подозревает?

Но Филипзон сразу заговорил о другом.

— Очень досадно, что больного привезли вечером. Меня не было. Тот врач, который первым его осмотрел и обработал его порезы и ушибы, доложил, что больной чем-то, видимо, озабочен, но в общем ничего. Его поместили в общую палату, а среди ночи он стал буйствовать, расшвырял все, что попалось под руку, кричал что-то про фашизм, про заговор. Дежурный врач — опять-таки новый человек — распорядился изолировать его.

— Это что же, вроде одиночки? — спросил Иетс.

— Вроде, — вздохнул Филипзон. — Все это очень печально, лейтенант. Не забудьте, мы имеем дело с теневой стороной жизни.

— Вы-то сами когда его увидели?

— Меня не вызвали, — сказал Филипзон и добавил в защиту своих коллег: — И ни к чему было. Я бы сделал то же, что они, — дал бы ему шприц, чтобы он успокоился. Утром он был такой, как сейчас, и с тех пор все время пребывает в этом состоянии.

— Такие случаи часты?

— Довольно часты.

— Кто-то должен был с ним поговорить, как только его сюда привезли, — сказал Иетс возмущенно.

Филипзон резко отпарировал: — Кто-то должен был помочь ему до того, как его увезли в полицию! Кто-то должен был побывать в полиции и разобраться в его делах! Кто-то должен был не допустить, чтобы его так избили неизвестно где. Кто-то! Кто-то! Бросьте вы свои обвинения, лейтенант, они нам не помогут. — Он сдержался и добавил спокойно: — О себе вам следует на время забыть.

Иетс проглотил пилюлю.

— У вас есть особые причины желать его выздоровления? — спросил врач.

Иетс ответил не сразу.

— Была допущена несправедливость, — сказал он. — Чтобы поправить дело, нам нужен вполне вменяемый, отвечающий за свои слова Торп. В качестве свидетеля.

Взгляд врача спрашивал — ну, дальше?

— Вам может показаться, что это пустяк, — сказал Иетс. — Торпа обвиняют в некой сделке на черном рынке. Я разыскал одного француза, который признался, что виновен вовсе не Торп, а тот самый американский сержант, который его обвиняет. Теперь этого француза выпустили, и я не могу его найти. Так что, вы понимаете, мне нужен Торп.

— Боретесь за попранную справедливость? — спросил Филипзон.

Иетс нахмурился.

— В жизни не думал, что до этого дойдет. Но рано или поздно приходится.

Капитан Филипзон нервно пригладил волосы.

— Ничего у вас не выйдет.

— Я обещал, — упорствовал Иетс. — И в первую очередь самому себе.

Филипзону лейтенант начинал нравиться.

— Каковы ваши отношения с больным? — спросил он.

— Отношения не совсем обычные, — медленно ответил Иетс. — Я — офицер того отдела, в котором служит Торп. Один раз, еще в Нормандии, у нас была вечеринка — собрались офицеры и одна женщина, военный корреспондент. И в самый разгар веселья явился Торп, попросту вломился к нам, в страшном возбуждении. Говорил он не очень связно, и я не помню точно, что именно он сказал, но сводилось все к тому, что повсюду фашисты, и среди нас тоже; видимо, ему мерещился какой-то заговор; и что мы проиграем войну, даже если победим…

— Это вы впервые слышали от него такое? — спросил Филипзон.

— Да. Он говорил как одержимый. У меня было такое впечатление… ну, как будто человек говорит вам, что видит белых мышей, и вдруг вы сами находите белую мышь у себя в кармане.

— А при чем все-таки здесь вы, лейтенант?

— Торп пришел просить у меня помощи. Из всех выбрал меня. Он сказал, что такие люди, как мы с ним, будем… жертвами.

— И что вы сделали?

— Ничего.

— Так, — сказал Филипзон. Он посмотрел на руки Иетса, на бородавки.

Иетс спрятал руки.

— Это нервно-соматическое, — сказал он виновато.

— Так, — повторил Филипзон. — Ну и что же было дальше?

— Вызвали разводящего и Торпа увели. Потом нас бомбили немцы. А гораздо позже один солдат, который спал с ним рядом, сообщил мне, что Торп в ту ночь пришел спать весь избитый.

— Вам известно, кто это сделал?

— Торп никогда об этом не говорил. Между прочим, — у Иетса точно молния сверкнула в памяти, — разводящим в ту ночь был тот самый человек, который сейчас обвиняет Торпа.

— И вы не поговорили с Торпом после того, как его увели с вашей вечеринки? Так и оставили его одного?

— Я пробовал. Но было поздно. — Иетс заметил, что Филипзон опять смотрит на его бородавки. — Ну, ну, не стесняйтесь! Скажите, что вы обо мне думаете!

— Перестаньте ребячиться. Торп, вероятно, рехнулся еще после Северной Африки. Но как бы то ни было, я решил, что могу допустить вас к нему.

— Спасибо.

— Вам, может быть, интересно, почему я так решил? У меня есть надежда, только помните, лейтенант, очень слабая надежда, что ваше присутствие поможет больному найти мостик, чтобы вернуться на нашу сторону жизни. По тем или иным причинам Торп в трудную минуту почувствовал в вас родственную душу. Если бы нам удалось воссоздать это чувство, хотя бы частично…

— Сейчас?

Теперь, когда ему предстояло увидеть Торпа или то, чем Торп стал по его вине, Иетс почти жалел, что врач не отказал ему. Он чувствовал, что свидание с Торпом будет поворотным пунктом в его жизни, и это его пугало.

— Сейчас! — сказал капитан Филипзон. Это прозвучало, как приказ.

Иетс попробовал возмутиться.

— Я-то не ваш пациент, — сказал он.

Филипзон поднялся и, подождав, пока Иетс встанет со стула, пошел впереди его к двери.

Иетс услышал, как за спиной у него щелкнул замок. Через несколько секунд глаза его привыкли к полутьме; единственное окно закрывала плотная занавеска, повешенная так, что из комнаты ее нельзя было достать.

В комнате стоял отвратительный запах. Запах держался, хотя в комнате, видимо, подметали и мыли. Единственным подобием мебели была полка, вероятно, служившая кроватью, но сейчас поднятая и привинченная к стене.

Оттого, что в комнате ничего не было, она казалась большой, но, несмотря на это, рождала ощущение, что ты здесь заперт навеки и надежды на избавление нет. Иетс ожидал, что обстановка в палатах располагает к спокойствию и бодрости, а здесь и нормальный человек свихнется, подумал он и решил указать на это Филипзону.

Кто-то кашлянул.

Это было самое обыкновенное покашливание, словно человек, прежде чем заговорить, хотел привлечь к себе внимание.

Иетс вздрогнул, именно потому, что кашель прозвучал так нормально и просто. Он еще раньше увидел Торпа, но нарочно отводил от него глаза и разглядывал стены, пол, потолок и полку, лишь бы не глядеть на человеческую фигуру, не то сидевшую, не то лежавшую в самом центре комнаты. На него нельзя смотреть, думал Иетс; горбуны и люди с кривыми носами обижаются, когда на них смотрят. Он гнал от себя мысль, что Торп, вероятно, уже не в состоянии обижаться на что бы то ни было…

— Хелло, Торп! — сказал он.

Для начала вышло неплохо, — он сумел произнести эти слова легко и весело,

— Хелло, Торп, как живем? Кормят вас тут прилично?

Теперь он уже различал голову и туловище; из полумрака выступило белое лицо Торпа. Он был наголо обрит. На черепе вздулась шишка, бледные губы тоже как будто распухли.

Что-то в лице изменилось. Глаза открылись, но в них не было жизни; они светились тускло, как янтарь.

Голова медленно поднялась и замерла, склонившись набок. Торп старался услышать, понять. Знакомый звук, раздавшийся извне, коснулся какой-то струны; но есть ли дека, чтобы вызвать ответный звук, или она разбита в щепки?

Иетс говорил не умолкая:

— Все хорошо. Скоро мы за вами приедем, увезем вас отсюда. Вам уже лучше, гораздо лучше. Товарищи шлют вам привет — Бинг, Клементс, Абрамеску, все…

Руки пошевелились. Это были руки слепого — длинные, чуткие; они старались нащупать мир, но не встретили ничего, только спертый, зловонный воздух.

Этот жест потряс Иетса.

— Торп! — крикнул он. — Вы меня слышите, Торп?

Распухшие губы дрогнули. Лицо оживало. Глаза уже не казались янтарными, в них наметились зрачки.

— Скажите что-нибудь, Торп! — Голос Иетса срывался от напряжения. — Вы меня узнали? Это я, Иетс…

Он вложил в эти слова всю свою волю. Словно передаешь сигналы по радио. Нужно усилить передатчик, чтобы слабенький, разбитый приемник их услышал.

— Иетс! — сказал Торп.

Сигнал принят! Теперь дело пойдет. Главное — не терять контакта.

— Ну, конечно, это я! Вы же знали, что я приду вас навестить, правда?

Неважно, что говорить ему, лишь бы говорить, лишь бы удержать внимание Торпа и тянуть, тянуть за веревочку, которую он ему бросил.

— Вы — Иетс?

— Ну разумеется, Иетс! — Бедняга, он еще сомневается. Но мы с этим справимся. — Я пришел вас навестить. Вы хворали, вам много пришлось пережить, но теперь вы уже поправляетесь, с каждым днем все больше.

— Быть не может, что вы Иетс.

— Да вы… — он чуть не сказал «с ума сошли». — Ну посмотрите на меня как следует. Откройте глаза. Потрогайте меня. Я Иетс. Я вам друг.

— Угу.

— Вот видите — вы меня узнали! А я вам кое-что принес. — Он ничего не принес. Он приехал в госпиталь экспромтом, сразу после свидания с Терезой. Нужно было скорее придумать, что бы подарить Торпу.

— Платок. Я принес вам носовой платок. Думал, вам пригодится, — добавил он неуверенно.

Он положил платок перед Торпом и ждал, когда тот возьмет его.

— Иетс умер.

На минуту Иетс растерялся. Вялость Торпа сменилась чем-то иным. Утверждение, что он, Иетс, умер, было высказано твердо, решительно.

Иетс попробовал рассмеяться.

— Ерунда! Кто это вам сказал? Я не умер, вот он я, перед вами. Вы разве меня не видите? Ну, потрогайте меня.

Он взял руку Торпа и поднес ее к своему рукаву. Он вспомнил, как давно-давно Тори вцепился в этот рукав, не отпускал его.

Рука бессильно упала. Рука не поверила.

— Иетс умер. Убили его. Забили до смерти. Вы не Иетс.

— Что они с вами сделали? — Праздный вопрос! Разве он сам не приложил руку? Он не вмешался. Он виновен не меньше других.

— Китель! — сказал Торп и тихо, хитро засмеялся. — Меня не обманешь. Я знаю. Я ничего не скажу. Иетс умер.

Да, подумал Иетс. Иетс умер, тот Иетс, что жил в сознании этого человека.

В том-то и суть: того Иетса, какого Торп выдумал, никогда не было! И все же он где-то существовал, этот человек, к которому Торп мог придти в минуту отчаяния, честный человек, храбрый, преданный и мудрый — такой большой человек, что его измену Торп мог объяснить только смертью.

— Неправда, — сказал Иетс. — Иетс не умер. Он жив! Он почувствовал, что слова его отскакивают от стен, не достигая цели.

— Да послушайте, Торп, — сказал он, собрав последние силы, — Иетс жив!

Казалось, Торп его слушает, но в то же время видно было, что он уходит все дальше, снова погружается в бездонное равнодушие, из которого на минуту вынырнул.

Губы его раскрылись. В уголках рта показалась слюна.