"Голос сердца" - читать интересную книгу автора (Лукашевич Клавдия Владимировна)

3

В северной Маньчжурии, где она граничит с Монголией, находилась небольшая китайская деревушка Вань-дзя-тунь. Здесь был расположен русский пограничный военный пост.

Китайская деревушка была грязная, бедная. Прежде всего бросались в глаза серые, глинобитные заборы. За ними скрывались китайские домики-фанзы. Вперед на улицу выступали лишь лавчонки да харчевни.

Ряды фанз раскинулись равномерно за заборами по обе стороны кривой улицы. Это были все квадратные небольшие строения из глины с отверстиями разных размеров вместо окон. Отверстия были заклеены бумагой, промасленной бобовым маслом, а переплеты их были яркие, красивые, фигурчатые.

Длинную немощеную улицу лишь кое-где оживляла группа бамбуковых деревьев да высокие столбы, окрашенные в красный цвет.

Местность была унылая. Кругом на далекое пространство виднелись или поля гаоляна или небольшие сырые низины, засеянные рисом.

Кое-где, между этими полями и низинами мелькали живописные уголки: кущи высоких бамбуковых деревьев с оригинальными постройками и грудами отдельных каменьев. Это были могилы, так называемые могилы предков, почитаемые как святыни китайцами и маньчжурцами.

В то время, в виду надвигавшейся войны, китайскую деревню занимал запасный лазарет и сотня казаков с их бравым есаулом Крамаренко.

В деревне шла тихая, однообразная военная жизнь: происходили ученья, по улице двигались солдаты, проезжали казаки. То и дело скрипели китайские арбы, привозившие продукты, дрова и сено. Там и сям ходили и сидели китайцы и монголы с длинными черными косами, в цветных своеобразных одеяниях с широкими рукавами.

Изредка в Ван-дзя-туне бывало необыкновенное оживление… Тогда, вместо китайских арб и фундутунок (повозок), вся улица бывала загромождена военным обозом. Стояли повозки с зарядными ящиками, с тюками военной амуниции; распряженные вспотевшие лошади стояли привязанными к повозкам.

Всюду виднелись группы казаков в высоких, мохнатых черных шaпках, громко болтавших и осматривавших китайцев и маньчжур. Некоторые со смехом трогали их за одежду, за косы. Военный обоз доставлял в деревню Ван-дзя-тунь орудия, запасы и деньги.

Так случилось в один из серых осенних дней. В крайней фанзе деревушки царило особенное оживление… Что-то стучало, гремело; слышались плач, возгласы, чем-то двигали; суетились, носили вещи, говорили все разом.

У крыльца стояла повозка. Лошади фыркали.

В низенькой фанзе разыгрывалась такая сцена:

Посредине горницы в объятиях высокого офицера рыдала маленькая, худенькая женщина с ребенком лет 3–4 на руках. Девочка также громко плакала.

Офицер, казалось, сердился и упрекал их.

— Ну зачем ты приехала?! Это же ужасно! Ведь, не сегодня, завтра войну объявят.

— Да… Я знаю… И не могла. Прости, светик, не сердись! — виновато оправдывалась молодая женщина.

— И Киру притащила… Это же ужасно! Для меня только лишний страх; вечные заботы и тревоги… Ведь нас двинут…. Что я с вами буду делать?!

— Я записалась в сестры милосердия… Киру отправим домой… Я все устроила… Хочу, чтобы ты ее повидал и благословил. Ведь на войне мало ли, что может случиться?

— Все это бабьи выдумки… Не хорошо ты это придумала, в такое тяжелое время… — укорял недовольным тоном офицер, а глаза и счастливая улыбка говорили другое… Он как будто сердился, но в то же время ласкал и гладил по голове ребенка и горячо целовал жену.

— В такое время… Как ты добралась?! Мало ли что могло случиться…

— Ехала с обозом… На то я жена казака, чтобы ничего не бояться, ни перед чем не останавливаться.

— Жена казака должна сидеть дома, раздувать огонь у очага, а не мешать мужу на войне, — шутливо-взволнованно проговорил офицер.

А сам то и дело смахивал непрошенные слезы, которые безвольно катились по щекам, падали на бравые черные усы и скользили на пол. У дверей стоял вошедший денщик и улыбался во весь рот.

— Ах, ты сделала непростительную оплошность.

— Светик, родной, прости, не могла… Ежеминутный страх за тебя, бессонные ночи, неведение лишили меня ума. Я не могла ничего поделать с собой. Чего, чего не передумала… Здесь я пристроюсь при лазарете… Все-таки легче… Кируся, ты узнала папу? Смотри… Это наш папа.

В возгласах молодой женщины было столько нежности и любви, что муж давно уже забыл свой гнев.

Плакавшая черноглазая хорошенькая девочка улыбнулась. Она перестала дичиться и из-за спины матери, не то со страхом, не то с любопытством, оглядывалась кругом и уставила круглые глазки на денщика. Тот ей кивал головой, манил обеими руками и смеялся счастливой радостной улыбкой.

— Ах, зачем ты ее привезла! Оставила бы ее у бабушки. Возможно ли на войне с ребенком! — опять укорял жену офицер и сокрушенно качал головой.

— Ничего, светик, не беспокойся! Я все обдумала… Кира должна ко всему привыкать. Я скоро, скоро ее отправлю.

Отец ласкал ребенка и нежно упрекал жену.

— Кируся, моя детка дорогая, ты узнала твою няньку? — спрашивал офицер ребенка, указывая на усатое смеющееся лицо денщика.

— Киренька забыли меня… Подите, барышня, ко мне на ручки… Ведь это я, ваша няня… Как вы меня звали-то?

Девочка застенчиво улыбнулась. Она, видимо, давно всех признала.

Офицер присел с женой на кану (печка, служащая также для сиденья), обнял ее и закидал расспросами.

— Ну, что мама?.. А брат Коля? Как экзамены у Жени? Приедет ли тетушка к нашим? А деньги ты получила?

— На маму было жаль смотреть… Все плачет и скучает по тебе… Говорит: «не будь я так стара, пошла бы с Володюшкой на войну…» Просила оставить ей Кирочку. Но я не могла… Хотела, чтобы ты да нее посмотрел, благословил ее, простился…

— Надо было оставить… Опасно и затруднительно здесь с ребенком… Ты поступила неблагоразумно.

— Прости, светик… Но ты и она — все мое счастье… Я пойду всюду за тобою…

Офицер и радовался, и укорял, и беспокоился, и снова ласкал жену и ребенка.

— Что же, Иванчук, ты бы, голубчик, самовар для дорогих гостей справил, — наконец как бы опомнился он.

— Сейчас, ваше благородие, я мигом…

Денщик засуетился. Он одновременно работал и играл с малюткой. Она весело смеялась и болтала и всех насмешила, пролепетав:

— Папа — светик, мама — малютка, а няня — Чуб…

Все рассмеялись. Ребенок вспомнил, как родители называли друг друга ласковыми прозвищами. Чубом она сама, не умея выговаривать Иванчук, называла денщика.

Прошло несколько дней. Новостей в деревне Вань дзя-тунь не было никаких… Все находились в тревожном ожидании, в заботах, в хлопотах.

Мария Ивановна — жена казачьего есаула, осмотрелась, все обдумала и почти что устроилась при резервном лазарете. Там же можно было пристроить временно и девочку, которую она вскоре собиралась отослать домой в Сибирь с одной захворавшей сестрой милосердия и с верным денщиком.

Киру в деревне на руках носили… Офицеры, сестры, даже солдаты не могли нарадоваться на милого, веселого, ласкового ребенка… Все с нею играли, все забавлялись, дарили сладости, делали игрушки. Даже китайцы и те весело кивали головами при встрече с девочкой, смеялнсь и лопотали:

— Холоша… Плиятель… Холоша…

Солдаты, шутя, отдавали ей честь, и она, прикладывая руку к головке, уморительно говорила: «Здоловы, молодцы!» и сама же отвечала: «Лада сталаться!»

— Киренька у нас полковая командирша! — шутили с нею усатые воины.

А она их всех знала и любила.

Чаще всего девочку уносили к себе в лазарет сестры. Там раненых еще не было, и Мария Ивановна с радостью отпускала туда ребенка. Сестры за нею ухаживали, как за собственною дочерью, обмывали, обшивали ее, играли. И маленькая Кира больше всего любила бывать у «сестличек», как она говорила, и всегда с утра уже просилась:

— Чуб, отнеси меня к моим сестличкам… Мамочка, плиходи туда сколее…

Каждое утро все видели, как денщик бережно шел по улице и нес на руках малютку на другой конец деревни.