"Победил Александр Луговой" - читать интересную книгу автора (Кулешов Александр Петрович)

Глава десятая СПОРТ — ЭТО ИСКУССТВО?

В Москве уже лег первый снег.

Деревья в скверах стояли опушенные, искусно разукрашенные сверкающим снежным узором. Они были похожи на огромные белые кораллы. Снег в аллеях блестел так, что слезились глаза.

Как ни переполняли Александра впечатления, поведать их сразу ему не удалось. У Люси были здесь свои заботы, пока он там «прохлаждался» (как она выразилась) на границе. Свои заботы и свои огорчения.

Александр чуть не с вокзала помчался к ней. Было воскресенье — значит, она дома. Правда, он не давал телеграммы, но куда ей было идти? Тем более раз он приехал.

С волнением нажал он кнопку звонка.

— Алик приехал! Как раз к обеду. Очень удачно. — Нина Павловна была искренне рада, что не помешало ей заметить: — Удивительно, все гости всегда попадают как раз к обеду...

Впрочем, она говорила это без всяких задних мыслей. Просто чувство такта никогда не было у нее чересчур ярко выражено.

— Здравствуйте, Нина Павловна, спасибо, я уже обедал. А Люся дома? — Александр с беспокойством задал свой вопрос.

— Люся сейчас придет. — Лицо Нины Павловны приняло озабоченное выражение. — У нее большие неприятности, — сказала она шепотом.

— Неприятности? — Александр почувствовал, как холодок пробежал у него по спине. — Что случилось? Но Нина Павловна уже скрылась в столовой, предоставляя Александру следовать за ней.

В столовой в бархатной пижаме с кистями его встретил Петр Федорович, Люсин папа. Очки у него были воздеты на лоб, в руках он держал газету. Ночные туфли немилосердно шлепали о паркет.

Петра Федоровича Александру случалось видеть не часто. Известный врач, профессор, он вечно был в больницах, клиниках, институтах, на разных совещаниях и ученых советах, консилиумах и консультациях. Люсин отец был добродушен и рассеян. Кроме медицины и дочери, для него ничего не существовало. От всех иных забот его прочно ограждала Нина Павловна. Но сегодня было воскресенье, и Петр Федорович отдыхал.

— Входите, Алик, входите, — приветливо рокотал он. — Дочь говорила, вы уезжали куда-то. За границу? Да, да, вспоминаю, за границу. Где ж вы были, если позволено спросить, в каких палестинах?

— Я не за границей был, Петр Федорович, а на границе. На пограничной заставе. — Александр с тоской ожидал Люсиного возвращения.

— На границе? Как интересно. Ты слышишь, Нинон? Алик был на границе. Сейчас придет дочь, и вы все расскажете. Представляю, как ей будет интересно!

— Не уверена, — заметила расставлявшая на столе приборы Нина Павловна. — Не уверена, что ей что-нибудь может быть сейчас интересно. С ее неприятностями.

В голосе Нины Павловны звучал трагический упрек мужу.

— Ах да! — Петр Федорович схватился за голову. — Это действительно ужасно. Вы знаете, Алик, у дочери большие неприятности.

— Да что случилось? — совсем расстроился Александр.

— Ее обвинили в... профессионализме. Так, кажется, это у вас в спорте называется?

— В профессионализме? Люсю? — Александр был ошеломлен. — Но почему? Она что, деньги получала за выступления? Или в кино снимается?

— Какое кино! Какие деньги! — В голосе Нины Павловны звучала непередаваемая горечь. — Денег, слава богу, Петр Федорович еще достаточно зарабатывает. Интриги, Алик, это все интриги. Они все ей завидуют, все! Если б не эти интриги, Люсенька давно бы уж чемпионкой мира была. Поверьте мне, я говорю так не потому, что я мать. Но я знаю Люсеньку...

— Да нет, Нина Павловна, — заметил Александр, — чемпионкой мира не может она быть. Нет таких соревнований — первенства мира по художественной гимнастике, даже Европы пока нет. Это вроде нашей самбо...

— Нет? Нет? — Нина Павловна от возмущения даже уронила вилку. — А почему нет? Вы можете мне говорить все, что вам нравится, но я-то знаю: чтобы не дать Люсеньке выиграть первое место. Это я не как мать говорю...

Александр не стал возражать.

В этот момент хлопнула парадная дверь: вернулась Люся. Александр бросился в переднюю. Румяная с холода, вся опушенная инеем, Люся выглядела особенно красивой. Александр еле удержался, чтобы не сжать ее в объятиях, но в переднюю вышел и Петр Федорович.

— Вот, Алик, — зарокотал он радостно, — пришла дочь. Ты знаешь, Алик вернулся с границы. Он нам сейчас все расскажет... За стол, за стол!

Однако рассказа не получилось. Люся действительно была чем-то озабочена, но решительно пресекала все попытки матери и отца перевести разговор на эту тему. У Александра тоже как-то пропала охота делиться впечатлениями о поездке. Он вяло повествовал о своем житье-бытье на границе и сам удивлялся, как тускло и серо выглядело в его рассказе все, что он видел и пережил.

Петр Федорович не замечал напряжения, царившего за столом, и, в конце концов, начал рассказывать об интереснейшей операции, которую он проделал накануне.

Что касается Нины Павловны, то, воспользовавшись Люсиной озабоченностью, она подкладывала ей на тарелку такие порции, из-за которых в другое время возник бы неизбежный скандал. Но сейчас Люся ничего не замечала и машинально ела все, что оказывалось перед ней.

И только когда этот невыносимый обед закончился и они остались с Александром вдвоем в ее комнате, Люся дала волю своим чувствам.

— Прямо не знаю, как тебе рассказать, — заговорила она огорченно.

— Нина Павловна сказала, у тебя неприятности. Петр Федорович говорит, в профессионализме тебя обвинили. Как это может быть?

Люся рассмеялась.

— Ах отец! Все всегда путает. Ты знаешь, сколько раз я им все это дело рассказывала? Раз двадцать! Ничего не понимают. А ведь мама должна бы понять — все же актриса.

Люся помолчала. Александр не торопил. Он просто смотрел на нее и удивлялся, как мог так долго не видеть ее.

— В общем, так, — начала, наконец, Люся решительно, — неприятности не столько у меня, сколько у Елены Ивановны. Тут было совещание тренеров, и ей за меня попало. Помнишь, я исполняла упражнение без предмета? Ну этюд Скрябина? Па-ра-па-ра-па-ра? Не помнишь? Ну куда тебе — тебе же мамонт на ухо наступил... В общем, такое упражнение... Смысл — раскрепощение, что ли, пробуждение, словно я цепи сбрасываю. Ведь это у вас в самбо главное — голову на сторону свернуть или ногу сломать, а у нас по-другому. Мы же вкладываем в упражнение определенную мысль. Выбираем музыку, используем элементы танца. А уж раз берем элементы танца, то сохраняем и характер, присущий этому танцу. А танец, тем более народный, образно выражает характер, чувства народа. Ну, скажем, у меня вот стремление к свободе. Алик, ты хоть понимаешь о чем я толкую? Или так слушаешь, из вежливости?

На этот раз Александр не выдержал.

— Ты что, меня совсем за дурака считаешь? Забыла, где я учусь и где ты! Я в Эм Ге У! Ясно? В величайшем центре мировой науки! Да еще на гуманитарном, высокоинтеллектуальном, факультете. На журналистском, коий является квинтэссенцией этой мировой науки! А ты? В каком-то физкультурном... У вас же там принимают по весу и росту. Если два метра или сто килограммов — пожалуйте без экзаменов. А уметь читать не обязательно. Ты вот, например, умеешь хоть по складам?

Люся, пытавшаяся несколько раз перебить Александра, все же сумела крепко зажать ему рот рукой и перехватить инициативу.

— А зачем читать? Что читать? Ты представляешь, если придется читать произведения таких выпускников вашего факультета, как ты? Уж лучше читать разучиться! У нас хоть все красивые, сильные, мужественные, а у вас какие-то дохлые, взъерошенные. Впрочем, порой и у вас попадаются. Вот Виктор Орлов... Это настоящий парень! Не понимаю только, зачем он к вам пошел.

Этого Люсе говорить не следовало. Это все равно, что в честной схватке кусаться — запрещенный прием.

Александр помрачнел, и веселая перепалка чуть не перешла в ссору, но, почувствовав это, Люся немедленно изменила тему разговора.

— Ну брось, Алик, я ж к тебе с бедой, а ты смеешься (таким образом, одним мановением волшебной палочки вся вина была переложена на плечи Александра). Ты лучше слушай. Значит, я исполняла это упражнение. Все хорошо, оценку высокую получила... А на этом совещании на Елену Ивановну навалились: вы, мол, тянете искусство в спорт, у вас в упражнениях гимнастика создает сценический образ. Это уже не спорт, а профессиональное искусство, пантомима, танец, вы нас тянете к тридцать девятому году, к первому конкурсу — там на первенстве Ленинграда кое-кто не художественную гимнастику, а театральную самодеятельность демонстрировал... И тэ дэ и тэ пэ. В общем, шум, гам. А ты Елену Ивановну знаешь. Она ведь все-все переживает. На тренировке иной раз у нее прямо слезы на глазах — так вживается в упражнение... Даже судьи, которые мне оценки выставляли, должны были, говорят, за композицию ноль поставить. Ну вот такие дела — я ее утешаю. Но в общем все это печально.

Некоторое время оба молчали. Спорт, думал Александр, какое же это всеобъемлющее понятие. Вот он только что видел, как спорт помогал людям в условиях буквально смертельной опасности, в страшной борьбе с врагом. А тем временем здесь спорят, спорт — искусство или нет, может ли гимнастка изображать на лице грусть, радость, любовь — словом, те чувства, которые выражает ее упражнение, или не может. Два полюса...

— Ну хорошо, — сказал он наконец, — чем это все кончилось? Ты-то как считаешь сама?

— Я считаю, что Елена Ивановна, то есть мы, — поправилась Люся, — правы. Не надо только перебарщивать. Ведь все мы, спортсмены, тренеры, вы, журналисты, все твердим, когда кто-нибудь уж очень здорово выступает: «Это же искусство!» И я тебе прямо скажу, что, например, прыжок Брумеля в высоту, по-моему, может называться искусством с не меньшим правом, чем, допустим, иной прыжок Чабукиани. Ну, ясно, что Чабукиани создает целый танец, а Брумель делает только один определенный прыжок. Но в каком-то одном элементе, в этом вот прыжке, они равны, оба достигли вершины искусства. Я уж не говорю об искусстве, скажем, цирковом. Почему выступление цирковых акробатов или, например, присядочников в танцевальном ансамбле — искусство, а упражнение прыгуна в воду или гимнаста на коне с ручками — только спорт? А вольные упражнения Ларисы Латыниной, а фигурное катание? Да иной слалом — большее искусство, нежели балет. Я не говорю о музыке, живописи. Я говорю, что те виды искусства, где оно проявляется в движении, можно смело сравнивать со многими видами спорта. Не с самбо конечно...

— Ты опять...

— Ну не буду, не буду! Самбо можно сравнивать только с оперой, с поэзией, со скрипкой, наконец с журналистикой, которая, как известно, вершина всех наук и искусств!

— Вот то-то!

— Нет, Алик, я серьезно. По-моему, если уж есть такие виды спорта, как фигурное катание, а теперь даже танцы на льду, как художественная гимнастика, которые очень близки к танцу и пантомиме, то почему открещиваться от этого? Я, конечно, понимаю, что не следует выходить «художницам» в сарафанах или, допустим, фигуристам, совершая прыжок «олень», надевать рога. Но ведь выступал же Николай Серый, а он был замечательным гимнастом, с произвольной программой, которая наполовину состояла из элементов, которые можно определить как пантомиму! И всем нравилось, и было здорово. И, между прочим, сильнейшие «художницы», когда выполняют произвольные упражнения, у них на лице, как пером на бумаге, выражены все их переживания, все, о чем говорит музыка их упражнения, а следовательно, и само упражнение. Сколько раз слышишь, читаешь в газетах: «Ее (или его) спортивное мастерство на грани искусства!» Ну вот и переходите эту грань, чего бояться! Разве случайно, что соревнования по художественной гимнастике проводятся на сцене Зала имени Чайковского? Ведь нас призывают: своими произвольными программами вы должны демонстрировать нашу бодрость, жизнерадостность, радость. Правильно. Но нельзя же с каменными лицами совершать высокие прыжки или плавные волны и утверждать, что выражаешь радость. Произвольные упражнения должны быть разнообразны, эмоциональны, ясно выражать, что хочет сказать гимнастка...

Люся говорила с таким азартом, что у нее не хватило дыхания.

— Ну и какой же вывод? — спросил Александр.

— Вывод? А вывод такой: нечего бояться поднимать спорт до уровня искусства! И нечего бояться, что кому-то из гимнасток-«художниц» это недоступно. Всем доступно, если как следует будет работать спортсменка и если хватит уменья у тренера. А то сами не умеют, а на Елену Ивановну набросились! Все из зависти...

— Все интриги, интриги, — смешно подражая голосу Люсиной матери, прошипел Александр. Потом он решительно встал. — Твоя ода во славу художественной гимнастики была прекрасна. Меня ты убедила полностью — остается переубедить отсталых тренеров. Но я понял еще одно: что из тебя вышла бы отличная журналистка. Ты бы вот взяла да и написала статью на эту тему. А?

— Ну, ладно, — Люся сидела откинувшись в кресле, она явно устала от своего темпераментного монолога. — Напишу когда-нибудь. В стихах. Пойдем пройдемся.

...Они вышли на зимние московские улицы. Вокруг фонарей сверкали жемчужные ореолы, с черного неба опускался бесшумно и бесконечно мягкий крупный редкий снежок. Он возникал где-то на уровне крыш, из молочного мрака, дробился на большие узорчатые снежинки и бесследно таял на плечах, на тротуаре, на крышах проезжавших машин. По краям улицы у стен домов, там, где нет движения, он лежал воздушной, почти прозрачной, хрупкой подушкой. За его легкой, робкой пеленой чуть стирались контуры зеленых, красных, синих огней вывесок, чуть бледнее казались окна, и только яркий свет магазинных и ресторанных витрин беспощадно поедал своим сиянием несмелого небесного гостя.

Александр рассказывал о своей поездке. Он воодушевлялся все больше, и Люся, захваченная его рассказом, молчала.

— Ты не можешь себе представить, какие там люди! — горячо говорил Александр. — Скромные какие-то, спокойные, ни на что не ворчат. Там есть застава, так пути к ней чуть не на шесть месяцев снегом заваливает. Живут не жалуются, веселые, всем интересуются, лучше нас с тобой музыку и литературу знают, в курсе всей жизни. А ночью, в мороз, по таким тропкам ходят, по таким горам, где бы я и летним днем ни в жизнь не прошел! Ничего не боятся. И понимаешь, что главное... Не отчаянная у них храбрость, не эффектная, а какая-то незаметная, тихая, спокойная. Ну, словно смелость — это для них повседневная работа. Как нам с тобой в институт ходить.

Не сговариваясь направились к гостинице «Москва» и поднялись на пятнадцатый этаж. Выйдя из лифта, остановились на террасе, где летом выставлялись столики, а сейчас мотался слабый зимний ветер. Отсюда открывался дивный вид на Москву.

Совсем внизу, между гостиницей и Манежем, мчались, словно светлячки-букашки, бесчисленные машины. Слева возвышался Кремль, освещенный спокойно и ровно, уносивший на верхушках своих башен ярко горевшие в черном небе рубиновые звезды.

Дальше световой мозаикой уходили кварталы. Их извилисто пересекала Москва-река, опоясанная вдоль набережных ожерельями бусинок-фонарей. И совсем вдали возносился, сиял, подсвеченный прожекторами, Московский университет. Он горел словно факел, и никакая пелена падающего снега не могла притушить его огни.

Александр раскутился. Он объяснил Люсе, что уж эти материалы наверняка пойдут. Их два. Он получит астрономический гонорар, а потому устраивает ей роскошный банкет. Была заказана икра, крабы, кофе с пирожными и три бутылки воды. Люся бойко поддакивала своему раскутившемуся кавалеру, но есть ничего не стала. Икру она, оказывается, ненавидела с детства (откуда это было знать Александру, их обычное меню бывало куда скромней), крабы ей не нравились. На кофе она очень настаивала, но пить тоже не стала. В конце концов Александр все съел сам. И сам выпил все три бутылки воды. На что Люся только заметила с неодобрением:

— Как ты много пьешь!

Обслуживавшая их официантка так внимательно разглядывала эту пару, с ее странным меню и еще более странной манерой расправляться с ним, что Александр даже весело спросил:

— Что это вы так подозрительно посматриваете на нас? Мы расплатимся, честное слово.

Но официантка не поняла шутки и обиделась.

Когда все темы разговоров были исчерпаны, на свет появилась вечная и неизменная.

— Ты очень скучал без меня? — спросила Люся, старательно вытирая бумажной салфеточкой горчичницу, в которой горчицы давно уже не было.

На этот не новый вопрос последовал обычный ответ:

— А как ты думаешь?

— Ты знаешь, Алик, у меня бывает иногда такое чувство, — тихо сказала Люся, — что вот ты кончишь университет — и мы расстанемся.

Александр даже побледнел от возмущения.

— То есть как расстанемся? Ты что, хочешь бросить меня?

— Бросить! — Люся фыркнула. — Какие-то выражения у тебя старомодные. И потом почему я тебя, а не ты меня?

— Да ты с ума сошла! Что я ушибленный, сам с тобой расставаться. Никогда в жизни.

— Уж прямо в жизни. Что других нет лучше меня?

— Нет! — убежденно отвечал Александр. — Мало того что нет. Не может быть! Во всяком случае, для меня. Ты же знаешь, Люська, я никогда ни на кого не смотрю. Вот прихожу к тебе на тренировку, там же есть очень интересные девчата...

— Ах есть? Это ты все же заметил!

— Да нет...

— Что нет? Так есть или нет? Кто, например, уж не Нина ли, кубышка эта? А? Или Валька, терпеть ее не могу. Между прочим, я в следующий раз приду в таком виде, что ты на меня смотреть не захочешь. Елена Ивановна давно мне говорит, чтоб бросила пижонить. Чтоб в трико занималась, а то простужу ноги — и прощай гимнастика. У нас дует иногда, когда дверь наверху открывают.

— Ну хорошо, Люська, а вот ты без меня скучала? Только честно!

— Скучала, очень, — Люся положила свою маленькую ладонь на могучую длань Александра и посмотрела ему прямо в глаза. — Я просто не знаю, Алик, что я делала, если б тебя не было. Я все время о тебе думала. А скажи, ты бы мог без меня?

— Конечно нет! — Александр был счастлив. С Люсиным переменчивым характером, с ее любовью к насмешкам, он не часто слышал от нее такие слова и теперь боялся, как бы Люсино настроение опять не изменилось. Опасения его оказались не напрасными.

— А подвиг ты бы мог ради меня совершить? Из огня меня вынести, из воды вытащить?

— Конечно, — уже с меньшим воодушевлением отвечал Александр. Хорошо зная свою подругу, он предчувствовал подвох.

— А почему тогда ты не можешь отказаться от твоих порочных, вредных, несоветских взглядов на роль чемпиона по самбо в современном обществе?

Вот оно. Опять шуточки. Люся смотрела на него требовательно и торжественно. Только в самой глубине зрачков таились лукавые огоньки. Но Александр не склонен был шутить.

— Ну тебя, — обиженно сказал он. — Пошли лучше еще погуляем.

И они вновь бродили по теперь уже совсем притихшим улицам и переулкам.

...На следующий день Александр явился в редакцию ни свет ни заря и первым делом отправился к Елисеичу.

— Елисеич, дорогой, посмотри, а то опять будут стружку снимать на летучке. Ну хоть краем глаза... — просил Александр.

— Давай, — коротко сказал Елисеич, водружая очки и засовывая в рот обгрызанный карандаш.

Елисеич обладал поразительной способностью отключаться. Когда он читал чей-нибудь материал или писал свой собственный, он ничего не слышал и не видел. Можно было разрушить дом, унести стены и крышу — он так бы и остался сидеть и читать за своим обшарпанным столом, один посреди площади.

(— Эх, старик! — сказал Елисеич Александру, когда тот однажды спросил старого журналиста, откуда у него такая удивительная способность. — Эх, старик, это теперь у нас все есть: комната, столы, свет, бумага... Все. И еще ворчим. А ты бы видел, что было в двадцатом, двадцать первом... Я свои репортажи тогда на газетах писал, между строк, понимаешь, старик, не в переносном, а в буквальном смысле между строк. Стругал карандаш чернильный, заливал и таким вот манером чернила добывал. А уж о помещении не мечтали. Я тогда в районке работал. Где сидели, там и редакция была, где редакция, там и спали. А в войну? Да что говорить, старик... Я б на твоем месте что ни день свечку в церкви ставил за то, что имеешь. Это ж надо! Мало того, что, как журналистом станешь, все имеешь, так еще учат на журналиста! Учат! В университете. И между прочим, не порют. А нас жизнь учила. Так иной раз, так хлестала, что ту науку до седин забыть не могли. А ты спрашиваешь...)

Александр с волнением следил за выражением лица Елисеича, пока он читал его материал. Наконец Елисеич кончил читать и повернулся к затаившему дыхание Александру.

— Ну что тебе сказать, старик... Молодец! — Елисеич улыбнулся. Улыбался он крайне редко и лишь когда бывал действительно очень доволен. — Хорошо сделал очерк. Конечно, править надо еще и править, — спохватился Елисеич, не захвалит ли он молодого практиканта. — Но главное, старик, есть душа. Видно, что здорово там тебя проняло. В материале главное — душа, а уж как ее выразить — это дело наживное, это опытом дается, учебой. Неси главному спокойно. На этот раз не подкачал.

Александр как на крыльях помчался в кабинет к Лузгину. Тут пришлось поволноваться дольше. Лузгин не любил спешить. Но после обеда вызвал Александра к себе и сказал почти то же, что Елисеич:

— Материал сделан честно. Я, Луговой, доволен. Конечно, опыта у вас маловато. Но главное — увидели что надо и рассказали о чем надо. А как рассказали — это другое дело. Поправим. Сами поработаете. Оба материала пойдут.

Александр сейчас же позвонил Люсе (не из редакции конечно!) и так долго все рассказывал ей, что, в конце концов, его чуть не силой выдворили из автомата.

Тут он вспомнил про их разговор. О спорте и искусстве. А? Не написать ли ему статью на эту тему?..

Он решил посоветоваться с Елисеичем. Но потом передумал. Надо посоветоваться с Иваном Васильевичем. Лучше, чем его тренер, вряд ли кто мог дать ему совет.

И вечером он отправился в знакомую квартиру на Ленинском проспекте.

Но здесь его ждало огорчение. Ростовский болел. Опять начались головокружения, головные боли. Он лежал бледный, с мокрым полотенцем на лбу и, стиснув зубы от невыносимой мигрени, все же читал какую-то книгу, необходимую ему для диссертации.

— Входи, входи, — пригласил он Александра слабым голосом. — Ты не смотри, ничего особенного. Я уж привык. Через пару дней пройдет. Давай рассказывай, как съездил. Сейчас кофе сварю.

Но Александр не дал Ивану Васильевичу подняться.

Он просто посидел часок, рассказывая о командировке. Иван Васильевич внимательно слушал, задавал вопросы. Особенно его порадовали хорошие отзывы об Александровых очерках.

— Это ты молодец, просто здорово! Я же говорил тебе, что ты везучий. Ну, теперь, брат, давай готовься. Первенство города на носу. В смысле тренировок ты все же время потерял. Значит, надо наверстывать. Вот я управлюсь тут со своими болячками и начнем.

— Да я, знаете, Иван Васильевич, горы сейчас готов свернуть. У меня такое настроение, что, если сейчас на ковер, я бы первое место занял. Я бы...

— Тише, тише, вояка, — перебил тренер. — Настроение у тебя хорошее. А для тебя это очень важно. Имеем, так сказать, положительный психологический фактор. Но, к сожалению, брат, нужны еще и другие факторы. Твой коллега и однокашник Виктор Орлов по имеющимся у меня сведениям тоже хочет победить. Понимаешь, такое странное у него желание. Так что будем работать. И как следует!

Александр ушел от тренера с жаждой немедленно приступить к тренировкам, бодрый, в самом боевом настроении. Но все же он не мог отделаться от грусти, которую оставило у него это посещение. Иван Васильевич выглядел таким больным, таким усталым...