"Знахарь. Путевка в «Кресты»" - читать интересную книгу автора (Седов Б. К.)

Глава 5. Во что верят «кресты»

После кошмарного ИВС то, куда я угодил, показалось мне раем. Никто не лупил меня по почкам, никто не пытался ткнуть меня побольнее в спину. Весьма оперативно мы трое были отправлены в карантин — огромную камеру, где теснилось человек двадцать пять растерянных зеков. Разных национальностей и разных мастей, они расположились на нескольких нарах. Кто-то мирно беседовал между собой, кто-то просто замкнулся в себе. Но никто, как я ожидал, не пытался качать права. И ни один человек даже и не подумал позадавать мне вопросов, кто я и как здесь очутился. Отвечать пришлось позже — на вопросы ментов, — когда меня вызвали на медицинский осмотр.

Для начала меня заставили сдать всю одежду и голого внимательно обследовали на педикулез и кожно-венерические заболевания. И проверили руки на предмет дорог от уколов.

— Жалобы, хронические заболевания есть? — поинтересовался огромный врачина, который сам мог бы работать в конвое, и когда я ответил, что нет, он, не вставая из-за стола, обвел меня внимательным взглядом, попросил повернуться спиной, наклониться и раздвинуть ягодицы. Потом он чересчур тщательно обследовал мне ротовую полость и, по-видимому, оставшись довольным моим состоянием, пробасил: — Свободен. Здоров. Следующий.

Вот и все. Помаявшись с полчаса в душной каптерке, я получил обратно одежду и bhoвь оказался на нарах в камере карантина. Ко мне тут же подсел Артист, пробормотал: «Курнуть бы децл, братишка» — и рассказал, что Витьку отправляют в больничку. Тот закосил — а может, и нет — то ли под гепатитчика, то ли под спидника (Артист так и сказал: «под спидника») и теперь несколько дней будет отсылаться в чистой постельке, пока не придут результаты анализов и его не выкинут вон. Я сразу подумал, что со своим медицинским образованием мог бы косить под кого угодно — разве что не под психа — куда изобретательнее какого-то там бомжа и отдыхать в этой больничке не несколько дней, а, как минимум, месяц. Но вот не допер, идиот, поначалу. А теперь поезд ушел.

— А знаешь, я врач ведь, — зачем-то доложил я Артисту, и он выпучил на меня глаза.

— И какой?

— Реаниматолог.

— Реаниматор? В натуре, братишка? Ты здеся не пропадешь, если захочешь. При больничке пристроишься, коли не в падлу. Ну, конечно, поробить тама придется, так зато и при хавке нормальной, и при курехе. Там такие живут в ништяк самый. А коль к наркоте проберешься, так вовсе озолотишься, братан. Вот тока в падлу все это.

— Почему в падлу? — Я никогда не считал для себя зазорным лечить людей, кем бы они не были, и поэтому удивился.

— А потому в падлу, братишка, — осклабился мне в ответ Артист, — что навроде как та на легавых работаешь. И не понять сразу никак, кто ты таков на самом-то деле есть. Навроде как и мужик, а навроде не разберешь. Мужик, он тоже авторитет ба-альшой держать может. А ты станешь. как проститутка. Братва тут в камерах тесных корячится, спея по три смены, а ты тама, как падла последняя, на всем готовом. Даже при бабах. Не, Костя, не по понятиям это. Коли авторитету ты хочешь, а я вижу, что хочешь, так туды, в больничку проклятую, и соваться не думай. Ну конечно, ежели как пациент, так энто другой базар. А на службу туды и не лезь, даж коли опер начнет тебя препирать. А он, сука, начнет в обязаловку.

"Спасибо на добром совете, — подумал я. — Настанет время, учту". Но вслух ничего не сказал. Постарался устроиться поудобнее и прикрыл глаза. Рядом возился вонючий Артист, но на спертый душный воздух в битком набитой камере я не обращал никакого внимания. Привык. Человек ко всему способен привыкнуть, в какое дерьмо его не закинула судьба. Живучее существо, этот homo sapiens. Возможно, живучее всех остальных представителей фауны. Вот только в отличие от этих «всех остальных» он единственный, кто способен загонять себе подобных в ловушки и помойные ямы. Держать в клетках и измываться любыми доступными способами только затем, чтоб самому получить от этого удовольствие. И убивать просто так, беспричинно или ради каких-то собственных мизерных целей. И придумать при этом одно очень емкое слово — гуманизм.

Гуманизм, черт побери! Наконец-то у меня, у слепца, получилось усвоить смысл, заложенный в это понятие. Вернее, полнейшее отсутствие смысла…

Как ни странно, мне удалось задремать. Мне даже приснился какой-то сон. Не кошмар, а именно сон. И продремал я, похоже, довольно долго, несмотря на неудобную позу и затекшее тело. Как и к вонище, к полному отсутствию элементарных удобств цивилизации я тоже начинал привыкать. Впрочем, я и раньше мог похвастаться этим — умением легко и быстро адаптироваться всегда и везде. И это умение должно было помочь мне выжить в той мясорубке, в которую я угодил. К тому же, я всегда был везунчиком. Во всяком случае, таковым себя считал до недавнего времени.

Я спокойно дремал и даже не предполагал, что фортуна, на какое-то время отвернувшаяся от меня, вдруг спохватилась, ужаснулась: «Что я наделала!» и поспешила хоть немного исправить положение.

Вернее, она должна была начать исправлять его завтра. А пока лишь подкинула мне от широты своей фортуньей души долгий спокойный сон с добрыми сновидениями, несмотря на соседство вонючего бомжа Артиста. И на духоту камеры карантина «Крестов».

На следующий день события начали развиваться настолько стремительно, что не успевал я как следует обмозговать первое, как на него тут же наслаивалось второе. Целое море тем для размышлений, и рядом с ним огромное озеро впечатлений.

Из собачника меня вызвали одним из первых. В каптерке я снова полностью освободился от одежды, и меня внимательно осмотрели. На этот раз не врачи, а мусора. На предмет наличия наколок и особых примет на теле. Не поленились заглянуть мне в уши, нос, рот и задницу, тщательно перекопошили мое шмотье, вытащили из кроссовок стельки, прощупали все швы на белье и спортивном костюме, после чего разрешили одеться.

— Четвертый корпус, четыреста двадцать шестая, — буркнул под нос старлей в форме офицера внутренних войск, и я сообразил, что это теперь мой новый адрес. Интересно, и как же надолго?

Старлей вручил одному из вертухаев бумажку, насколько я понял — нечто вроде транспортной накладной на меня. Потом я наконец получил пакет со своими пожитками, заложил руки за спину, и мы отправились в путь. По мрачным лестницам и переходам, с нанесенной точно по середине пола белой полосой — словно узкой тропинкой, — с которой я не имел права сходить. С чугунными решетками, перегораживавшими нам путь и разделяющими все этажи на сектора. Перед каждой из них, дожидаясь, пока отопрут тяжелый засов, и послушно утыкался физиономией в стену. И всякий раз дожидался при этом крепкого пинка в спину, если окажется, что по незнанию сделал что-то не так.

А тюрьма в это время жила своей, только ей ведомой жизнью. Со своими звуками. Своими запахами. Даже с каким-то особенным воздухом, тяжелым и вязким, присущим, должно быть, лишь тюрьмам. Этот воздух давил, подминал, подчинял себе и тело, и душу. Как наркотик. Вдыхая его, я, сам того не желая, испытывал непонятный трепет внутри, ощущал чугунную тяжесть в ногах. И лишь одна мысль постоянно сверлила мои мозг: «Вот сейчас мы придем, меня впихнут в камеру, за мной захлопнется тяжелая дверь, и я со своим полиэтиленовым пакетиком и телячьей психологией обычного обывателя предстану на обозрение десятков глаз. Нос к носу столкнусь со стаей диких волков. Это не парочка немытых бомжей, плюс к ним наркоша-афганец. Стая эта сильна и опасна. Она может порвать. Но она может и принять к себе». Вот только что для этого надо делать, в какую сторону направить свой первый шаг, я совершенно не знал, даже примерно. Что-то слышал, про что то читал в желтых газетках, но специально не интересовался такими вопросами, уверенный в том, что уж мне-то, законопослушному, никогда не придется делить нары с братвой.

И вот ведь пришлось. Эх, от сумы, да от тюрьмы не зарекайся. И чего ж я, дурак, пренебрег этим правилом?..

— Лицом к стене! — гаркнул конвойный, а другой — тот, что присоединился к нам у последней решетки, — принялся в двух шагах от меня отпирать железную дверь.

«Вот сейчас я войду. Остались считанные секунды. Oт этой мысли мои внутренности наполнились льдом. Я ощутил предательскую дрожь в руках и коленках. С тем легким чувством опасности, которое преследовало меня всю дорогу сюда от собачника, это щемящее ощущение не шло ни в какое сравнение.

С лязгом распахнулась дверь в камеру, и я услышал команду:

— Входи.

Поднимайся на эшафот!

Я оторвался от спасительной стенки и, постаравшись, чтобы мое лицо оставалось бесстрастным, осторожно пробрался в камеру. За спиной тут же захлопнулась дверь.

Длинное yзкое помещение, освещенное туслым светом нескольких сороковаттных лампочек. Справа в три яруса нары. Слева в три яруса нары. Одуряющая духота. И море народу. Молодые и старые. В спортивных костюмах и тольков одних трусах. Усыпанные наколками и вообще без них.

И ни единой улыбки. И все взгляды уперты в меня. И в этих взглядах интерес и ожидание: кто таков, с чем он явился, что сейчас будет делать?

Что делать? Что надо делать, черт побери?!! Но не стоять же здесь вечно?

Я поздоровался. Просто спокойно бросил:

— Здорово, братва.

Кто-то откуда-то произнес:

— Здорово.

И больше ни слова. Ну, этого-то я ожидал.

И в этот момент неожиданно у меня открылось второе дыхание. На меня снизошла такая уверенность! В желудке растаял лед страха, в коленях исчезла дрожь. Я уже сделал первый, самый трудный шаг по этой чужой для меня территории — произнес: "Здорово, братва", — задал себе направление и теперь в буквальном смысле точно знал, куда мне надо идти.

И спокойно отправился вперед по проходу меж шконок к далекому окну, укрытому тяжелым намордником.[9] Там, подальше от санузла, подальше от мест для доходяг и обиженных, должен быть оборудован угол смотрящего. С одноярусной койкой. С небольшим столиком. С ковриком на бетонной стене. Даже, возможно, и с телевизором — это смотря в какой я оказался камере. Сначала надо представиться там. А они и решат, какого же я достоин здесь места? Что явится первой ступенькой, с которой начну продвигаться — вверх или вниз — по местной иерархической лестнице.

Там все оказалось именно так, как я ожидал, — и коврик, и телевизор, и аккуратная полка с посудой, занавешенная чистой цветастой тряпкой. И одноярусная койка, на которой лежал пожилой мужчина в одних спортивных штанах.

Казавшийся совершенно неживым мужчина!

На его подернутом синевой лице застыло выражение муки. Черные набряклые губы были слегка приоткрыты, выставив напоказ золотую фиксу. Худые смуглые пальцы судорожно стиснули край одеяла…

У меня за спиной радостно потирала ручонки взявшаяся за дело фортуна: «Мол, не теряйся, Константин Александрович. Подкинула я, в компенсацию за свои ошибки, отличный шансик тебе. Так не вздумай его упустить. Не теряйся, принимайся за дело».

… Я все понял с первого взгляда — на работе с подобным приходилось сталкиваться чуть ли не через смену. И сразу же посмотрел на столик — там стояла литровая банка, наполовину наполненная спитым чаем, — все точно, недавно пили чифир. Потом я перевел взгляд на троих типов, сидевших напротив и с интересом взирающих на загибающегося соседа.

— Чего уставился? — совершенно без выражения пробормотал один из них, здоровяк средних лет впростой белой майке со сплошь покрытыми наколками руками и плечами. — Отвали пока. Очухается, так позовет.

— Я врач. — сказал я.

— А если врач, так лечи. У тебя может, и лекарства с собой?

Мне не нужны были лекарства. Я знал, как такие припадки лечатся и без них.

— Вы хоть к нему доктора вызывали? — спросил я и присел на корточки перед своим пациентом. Я уже считал его своим пациентом. Это был годами выработанный инстинкт — если видишь того, кому срочно нужна врачебная помощь, так немедля кидайся к нему на помощь, даже если от этого можешь нажить неприятности. — Был доктор, я спрашиваю? — Я сам удивился металлу, который вдруг прозвенел в моем голосе.

Камера замерла. Камера упивалась бесплатным шоу. Камера боялась пропустить хоть движение, хоть слово.

— Фельдшера, а не доктора, — ответил мне все тот же тип в майке. Я обратил внимание на то, что пустота в его тоне наполнилась интересом. — Была, курва старая. Укол поставила, сказала, что оклемается. А хрен ли там…

— Давно он так?

— Еще вчера за сердце хватался. Говорил, что стучит. Не болит, стучит только. А слег уже утром.

Больной приподнял набухшие веки, чуть приподнялся на локтях и попытался мне что-то сказать. У него получилось нечто вроде: «У-пр-ру…»

— Лежи, лежи. — Я опустил руку ему на грудь и почувствовал бешеное дрожание сердца. Оно буквально шло вразнос, и казалось, что через миг или взорвется, или вырвется из грудины на волю.

Та-а-ак… то, что и ожидал. Налицо все симптомы, как в хрестоматии. Пароксизмальная тахикардия — в этом можно не сомневаться. Интере-е-есно, и как отнесется братва к тому, как я сейчас ее буду лечить.

— Слег после того, как чифиру попил? — спросил я и услышал у себя за спиной:

— Ага, после этого. — Здоровяк подошел ко мне и уселся рядом на корточки. От него терпко воняло потом. — Чего у него?

— Если скажу, все равно не поймешь. А вот чифир ему больше нельзя. И водки нельзя. Загнется когда-нибудь… Загнется когда-нибудь, — задумчиво повторил я, — и я не помогу.

— Сейчас-то поможешь? — В голосе моего собеседника послышались просительные нотки. Или это мне лишь показалось? Что-то не верилось в то, что он умеет просить. Брать умеет он, только брать! — Помочь чего надо, так только скажи.

— Сам справлюсь, — буркнул я. — Что ему фельдшерица колола?

— А хрен ее знает. А ведь говорила чего-то… Так разве запомнишь?

— Чего-то на «фэ», — раздался голос у меня за спиной.

На «фэ»… на «фэ»… чего же?.. чего?.. Я никак не мог сообразить. Или в «Крестах» изобрели какое-то новое средство, о котором я и не слышал?

— Строфантин? — вдруг осенило меня. — Строфан? Так она говорила?

— Точняк! — радостно воскликнули сзади. — Строфан. Точняк, строфан говорила!

— Вот сучка! — зло бросил я. — Падла тупая! Нельзя ему этого. — И обернулся. — Короче, начинаю лечить. Со стороны это будет смотреться жестоко, но надо так, и если кто дернется на меня…

— Никто, — покачал головой тип в майке. Похоже, он проникся ко мне уважением. И верой в то, что я что-то умею.

Я оглянулся. Все смотрели сейчас на меня. Все ждали. Десятки глаз упирались мне в спину. Проход между ярусами был плотно забит пробкой из человеческих тел. В этот момент я подумал: «А что будет, если я не добьюсь результата с первой попытки? Второй мне уже не позволят. Потом меня просто порвут на куски».

Я решительно отогнал от себя эту мысль, сосредоточился, сконцентрировался на том, что сейчас должен сделать. Развернулся, схватил левой рукой своего пациента за отвороты клифта, потянул его на себя, как бы подсаживая, и резко и неожиданно, без замаха, двинул в поддых.

Толпа у меня за спиной шумно вздохнула. Здоровый тип в майке удивленно икнул. Я весь напрягся. Я приготовился к тому, что он сейчас так саданет меня локтем, что я больше не оклеймаюсь. Но все пока было спокойно. В камере повисла напряженная тишина.

— Нормально. Нормальненько… — негромко пробормотал я, но голос мой разнесся по всей камере. Его было слышно и на галерке. — Рефлекторная остановка. Старый способ… Сейчас, сейчас…

А мой пациент уже пытался cecть. Я поддержал его за плечи, подстраховал.

— Да ты… чего? — хватая ртом воздух, еле выговорил оживший старик. — Чего же ты… чего же ты, падла, творишь? Я ж помочу…

— Стучит? — ласково промурлыкал я ему прямо в ухо. — Спрашиваю, стучит?

Пациент замер, прислушался к своим ощущениям и осторожно глубоко вздохнул. Он начал бледнеть, слабеть, и я мягко опрокинул его назад на постель. Он молча полежал, медленно вздыхая и приложив, словно придерживая сердце, руку к груди.

Камера замерла. Ни стука, ни скрипа, ни вздоха.

И тут старик произнес совершенно нормальным голосом:

— Ништяк, пацаны. Готово. — Он перевел взгляд на меня и громко крикнул на пробу:

— А здорово-то как! — И уже тише распорядился: — Так, Корвалан, на стол накрывай. Пошамаем да выслушаем, что нам лекарь расскажет. — Он упер в меня взгляд. — Обзовись, кто таков? По какой чалишься?

— Константин. По сто пятой, вторая, — громко и четко произнес я, так, чтобы разобрала вся камера. Хотя можно было и не стараться. Сейчас братва услышала бы и жужжание мухи — такая стояла вокруг почтительная тишина.

— Константин, говоришь? — тоже громко и чуть театрально переспросил уже полностью оклемавшийся старик и сел на кровати. — Мокрушник? Что же, бывает… Только звать тебя теперь будут… — Он на миг задумался. — Может, Знахарь? Нет, стой, ты же Константин, Костя… Так что — Костоправ тебе погоняло. Костоправ, — торжественно повторил он. — Что значит лекарь. Что же, Коста, давай познакомимся. — Он протянул мне жилистую, покрытую наколками, руку. — Бахва я. То не имя, то погоняло. Имен-то много бывало за жизнь, сам не упомню уж сколько. А вот погоняло дается одно. На всю жизнь оно, так что с именинами тебя, Коста. Сейчас и отметим. С братвой со всей потом познакомлю.

Камера оживленно загудела, зрители начали разбредаться по нарам. А я присел на корточки перед своим пакетом и попытался отыскать там что-нибудь съестное. С пустыми руками за стол идти не хотелось.

Хрен, конечно, чего. Если Лина туда что и положила, то мусора, конечно, конфисковали все, как скоропортящиеся продукты, и сожрали сами. Зато меня порадовало то, что все мои вещи — во всяком случае, все, что рассчитывал обнаружить в пакете, оказались на месте. А значит, грязью я здесь не зарасту и от холода не подохну. Хотя какой уж там холод? Не продохнуть. Но ведь впереди зима, а в том, что пробуду здесь до зимы, я был сейчас совершенно уверен.

— Ты, Коста, вот что, — Бахва положил руку мне на плечо. — Мешок положи пока к Картине на шконку. — Он кивнул туда, где сидел пацан в белой майке. — А пообедаем, расскажешь нам про себя, и определим тебе место. Ты не менжуйся, цивильное место. Один будешь там, как буржуй. — И переключил внимание на свою свиту. — Айда к столу, пацаны. Чего-то на хавчик пробило. Ты, Kоста, тоже. Два раза в этих местах не приглашают.

«Здесь много чего еще не делают, — грустно подумал я, без излишней стеснительности забрасывая пакет на шконку Картины. Пора начинать, учиться. Итак, вперед на первый урок. 3воночек уже прозвонил».

И я поспешил занять место за накрытым столом.

Из-за стола мы выбрались лишь через пару часов. И как же много я за это время узнал! Вот только сначала пришлось рассказывать самому.

— Ты только не ври, — сразу предупредил меня Бахва и принялся задавать вопросы.

Врать я и не собирался. Мне нечего было здесь скрывать. Ничего криминального по здешним понятиям за мной не водилось. Я не был ни голубым, ни педофилом, ни бывшим ментом. Даже не служил в армии во внутренних войсках. Правда, опасался, что мне не поверят в том, что никого я не убивал и меня просто подставили. Но наговаривать на себя не собирался и поведал свою историю без прикрас и преуменьшений именно в той тональности, как она представлялась мне. Со всеми мельчайшими подробностями.

Дослушав меня до конца, Бахва задал пару вопросов — меня поразила их емкость и точность — и, внимательно выслушав ответы на них, подвел итог:

— Короче так, Коста. Не первый ты здесь без гpеxoв. И далеко не последний. Каждый десятый, пожалуй, в «Крестах» без вины чалится. Кого-то потом выпускают, кого-то только из зала суда. А кого-то все ж на этап. Много таких. — Он вздохнул. — Эх, много, кто за других нары грет. Так что ничего нового я в твоей истории не услышал. — Бахва откусил от бутерброда, прожевал и продолжил: — Знавал я эту Смирницкую. Крутая бабенка. И дура по жизни, не береглась. Так и должна была кончить… И того, кто ее замочил, найти ох непросто! А мусорам закрывать дело надо?.. Надо, братан. И потому они от тебя уже не отцепятся. Копать под тебя раз начали, так накопают чего-то. В этом они спецы. А тот, кто и правда Смирницкую помочил, на воле гуляет, но скорее, в могилке уже лежит. Или на свалке его сожгли. А нож и рыжье — это он тебе и подкинул. А потом ментам парашу пустили: ищите, мол, там-то и там-то. А они и доволны. Им того только и надо. Им только дай, кого посадить и отчитаться.

— Так считаешь, что дело труба? — спросил я..

— Tpубa, Коста, труба. — Бахва покачал головой и макнул в соль пучок зеленого луку. — Ecли, конечно, нет, кому за тебя заступиться. А я так понимаю, что нет? — Он вопросительно посмотрел на меня. Я молча покачал головой. — Такого-то и искали. Схема стандартная, как говорится. Классика жанра. Ничего нового, тысячи таких развели или на фишки подставили. Вот и ты теперь один из них, брат. И крутить тебя будут по полной программе. Менты так нажмут, что взвоешь и в конце концов все возьмешь на себя. А устоишь и уйдешь в несознанку, так найдут, как тебя замочить. Чтоб ты, значит, в могилу, а дело в архив. Вот такие делишки, скажу тебе Коста… — Бахва еще раз вздохнул. — Хреновые, скажем, делишки. Крепко тебя зацепило.

«Несладкий, прямо скажем, итог», — с грустью подумал я, но решил не унывать раньше времени. Не таким я был человеком, чтобы сразу сдаваться, и если у меня и бывали минуты слабости, то это было лишь редким исключением, но никак не привычным состоянием души.

И я, отбросив упаднические мысли, отложив их на потом, принялся внимательно слушать, о чем говорят за столом, стараясь побольше намотать на ус, побольше вынести для себя из этого бесплатного урока. Хотя говорят, что на зоне ничего бесплатного не бывает. А потому я старался не особо налегать на чужую еду. Впрочем, похоже, что за нее я уже расплатился авансом, двинув в подлых смотрящего камеры.

Кроме Бахвы, компанию мне составляли еще три человека — именно те, что сидели на шконке Картины, когда смотрящий загибался от тахикардии, а я лишь собирался ему помочь. Итак, по порядку.

Леха Картина был профессиональным каталой-лобовиком. На воле он играл исключительно в «сочинку», на зоне исключительно в рамс. С этого жил, и жил при этом шикарно. Эта была лишь его вторая ходка. Первая по малолетке — за нанесение тяжких увечий. Тогда-то он и выучился играть в карты. Откинулся, переквалифицировался с рамса на преферанс и сразу зажил по-человечески. И жил так пятнадцать лет, пока снова не залетел, совсем уж по дури. Пришел домой в непривычное время и обнаружил свою молодую жену и лучшего друга в том положении, которое принято называть интересным. Леха тогда был порядком подвыпивши, а то никогда бы не сделал того, что сделал тогда, — а именно, достал пистолет, который обычно носил с собой на катран,[10] и спокойно прикончил обоих любовничков. Сперва жену, потом друга. И с чистой совестью отправился спать. А утром, проспавшись и пораскинув мозгами, решил, что, чем пускаться в бега, проще явиться в мусарню с повинной. Убийство по ревности, в состоянии аспекта. Много за него не дадут, а жизни на зоне он не боялся. Знал, что с картами там не пропадет. За полдня он привел порядок свои дела и прямиком отправился в ближайшее отделение. И вот он здесь, в камере четыреста двадцать шесть, уже четыре неполных месяца. Хрустит малосольным огурчиком, надеется на скорый суд и совершенно доволен жизнью.

Пионер (по паспорту его звали Тимуром — отсюда, наверное, и подобное погоняло) руководил, как выражаются мусора, устойчивой преступной группировкой, специализировавшейся на угонах новеньких «Ауди» и «Фольксвагенов». Про то, как работал, он не распространялся и вообще был очень немногословен. Лишь сказал мне, что его подставили конкуренты. Он даже вычислил, кто. И уже отправил на волю маляву кое-кому кое с каким поручением. С каким именно, додумывать он предоставил мне, полагая, что я не ошибусь и пойму правильно. А я понял все в мере своей испорченности и предположил, что киллерам в текущем месяце подкинут пару хороших заказов. И в Питере запахнет очередной бандитской войной.

По моим прикидкам Пионеру было около сорока. Он был невысок и худощав и, тем не менее, от него исходило ощущение силы и даже жестокости. Я решил, что с таким человеком ухо надо держать востро. Паша, или Папаша, был банальным быком, на воле сшибал с коммерсантов «налоги», плющил рожи, если они пытались рыпаться, и выполнял другую черновую работу. Взяли его по совокупности — начиная от самоуправства и заканчивая вооруженным сопротивлением сотрудникам милиции. Это был накачанный боров лет двадцати, с рожей гиппопотама и интеллектом гориллы. Здесь он выполнял роль профоса и был рад, что сумел устроиться на теплое место. Он наводил ужас на всех обитателей камеры, но был послушной игрушкой в руках Бахвы, Картины и Пионера. В их узкой компании он исполнял роль шута, над ним постоянно подтрунивали, и он нисколько не тяготился таким своим положением. Главное, чтобы Бахва почаще предоставлял возможность размяться на ком-нибудь из сокамерников…

— Ладно, пора и честь знать, — затушив окурок от «Мальборо» в пластмассовой мыльнице, заменяющей пепельницу, заметил смотрящий. — Коста с дороги. Устал. Не спал сколько ночей. Мусора его пиздили. Папаша, — он обратил взор на сыто хлопавшего маленькими глазками здоровяка, — освободишь шконку свою. Сам сгони Вальта и Серегу, пускай уплотняются. Отдыхай теперь на их месте. Давай действуй.

Паша-бандит даже и не подумал возражать, быстренько выбрался из-за стола и полез на третий ярус ближайшего к месту смотрящего спального сооружения. На втором ярусе, насколько я понял, спал Пионер. Ну, а на первом — там, где сейчас лежал мой пакет. — Леха Картина.

Я поднялся из-за стола следом за Пашей, церемонно поблагодарил за хлеб, за соль и, прихватив с собой туалетные принадлежности, отправился умываться и бриться. А то ведь, свинья такая, уселся обедать, даже и не подумав о том, что грязи на мне сейчас, как на оленеводе.

Я не спеша прошел к санузлу, провожаемый любопытными взглядами и сам с интересом наблюдая за тем, какой жизнью живет моя камера.

Спали здесь в две смены поближе к смотрящему и в три, а то и в четыре, поближе к параше. Иначе никак — камера была рассчитана мест на тридцать — на сорок, но менты согнали сюда не меньше ста человек. Вот и кричи после этого о демократии и правах человека.

Итак, все верхние спальные места были заняты. Были заняты места и под нарами. Из тех, кто ждал своей смены, кто-то варил чифир, кто-то чинил какую-то одежонку, кто-то читал, но в основном братва, сбившись в кучки, просто травила байки.

По всему пространству было развешано на просушку выстиранное тряпье, и из-за этого камера казалась меньше, по крайней мере, в два раза. В углу у двери я обнаружил за куцей занавесочкой самый обычный, чистый, как в платном общественном туалете, унитаз с самодельным фанерным рундуком. Рядом — проржавевшая мойка и медный кран, который можно смело сдавать в антикварную лавку.

Я отогнал от умывальника невзрачного доходягу, стиравшего драные до невозможности, наверное, единственные трусы, скинул с себя футболку и, сжавшись от холодной воды, помылся до пояса. Ниже я не решился. Надо будет спросить у Бахвы, как здесь попадают в баню? И выяснить, кому сдавать в стирку вещи? М-да, похоже, что в первые же часы пребывания здесь я успел обнаглеть до предела. Но, как бы это мне не претило, без наглости здесь не прожить. Наглым дорога, наглым почет. Это закон. И никуда от него не деться.

Я вернулся в свой угол, обратил внимание, что за нами со стола убирает толстый седой мужичок — наверняка тот, которого Бахва назвал Корваланом, когда распоряжался накрывать нам обед. Потом я перевел взор на устраивающегося спать смотрящего:

— Как себя чувствуешь?

— Полный ништяк, — радостно ухмыльнулся он. — Ты бы, Коста, печень мне еще подлечил.

— Что, болит?

— Дает себя знать иногда, — пожаловался Бахва. — Вот поспишь, я тебе расскажу.

Я кивнул:

— Катит. Расскажешь. Подумаем, что можно сделать в здешних условиях.

— Там наверху Папаша тебе подушку оставил. И одеяло. Пользуйся на здоровье. А простыней здесь, братишка, не держат, — ухмыльнулся смотрящий. — Не на курорте.

— Ничего, не принцесса, — сказал я и полез по удобной лесенке на свой верхний этаж. И впервые за последние четыре дня понял, что смогу поспать в почти человеческих условиях. Если, конечно, не брать в расчет постоянный свет, влажную вонючую духоту, гул голосов, отсутствие постельного белья, узость постели и отсутствие бабы под боком. Да если бы еще неделю назад кто-нибудь предложил мне поспать в условиях даже в десять раз лучше этих, я бы плюнул этому фантазеру в рожу!

Эх, и как же мы порой не умеем ценить того, что имеем!