"Проза и эссе (основное собрание)" - читать интересную книгу автора (Бродский Иосиф Александрович)II актПублий (вздрогнув, настораживается: стаскивает наушники). По-моему, канарейка запела. Или мне показалось? Туллий. Послышалось. Публий. Я уверен, что слышал канарейкино пение. Странно… А ты не врешь? Туллий. Да пошел ты… Публий. Может, они опять «Лесной Аромат» в камеру пустили? (Тянет носом.) Хотя это только по пятницам… Туллий? Туллий. Ну чего? Публий. Какой сегодня день недели? Туллий. Понятия не имею. Вроде эта, как ее? — среда. Публий. С тех пор как при Траяне летосчисление отменили, дни недели тоже стали какими-то… как пальцы рук… безымянными, правда? То есть оно, конечно, лучше, что мы на порядковые номера перешли. Потому что после двухтысячного года как-то смысла нет года считать. Даже после тысячного уже ничего непонятно. До тысячи еще можно досчитать, а потом засыпаешь… да и для кого считать-то вообще? Это же не деньги. Ничего же не остается. Не потрогаешь… И начали-то, наверно, считать от нечего делать… Хотя вот мы, например, — не считаем же. Хотя делать, вроде, и нечего… Пространство, наверно, мерили. То есть расстояние. Столько-то дней пути. И так и пошло, по инерции… остановиться не могли. Тысяча. Две тысячи. И т. д. Даже когда километры появились… Спасибо Траяну, одумался. Теперь пускай компьютеры этим занимаются, а то — тысяча лет, тысяча километров… Бред какой-то… Названий, конечно, жалко. Среда, пятница… Этот, как его? четверг… Туллий! «Морской воздух» нам по четвергам пускают? Туллий. По вторникам. Публий. Красивое имя — вторник… Как же это мне все-таки канарейка послышалась? (Направляется к клетке, открывает дверцу, заговаривает с канарейкой.) Ну, ты пела или не пела? А? Хули молчишь? Языка человеческого не понимаешь, что ли? Все понимаешь, не ври. Если я тебя слышу, то и ты меня тоже. Просто наплевать, да? Гора мяса трепыхается и все, правильно? Ох уж эти мне пернатые-пархатые. Или не кормят тебя? Вот Туллий тебе целых полтрюфеля оставил шоколадного. Из Галлии. А ты, сучка, брезгуешь. Голодовку объявила. Ну, Рим от этого не рухнет. Даже если мы с Туллием объявим, не рухнет. Да и как ее объявишь, когда то петушиные гребешки с хреном, то фламинговы яйца, икрой начиненные? Задумаешься. Ули-тити-тюю. Ничего, еще запоешь. Куда ты денешься? Бери пример с нас с Туллием… Туллий? Туллий. Ну, чего тебе? Публий. Может, она петь завязала, потому что высоко все-таки. Километр почти над уровнем моря. Они ж тут не летают. Туллий. А ты ее спроси. Ты же с ней разговариваешь. Прямо Святой Франциск. Публий. Не отвечает. Заперлась и не колется. Как блатная или политическая. (К канарейке.) Ули-тити-тюю. Ты блатная или политическая? Впрочем, блатных и политических в Башне не держат. Блатные и политические теперь по улицам гуляют, на Капитолии сидят. Потому что все отчасти блатные или отчасти политические. Кто больше, кто меньше. Дело не в сущности: только в степени. А за степень в Башню сажать — башен не напасешься, правильно? Так что и ты тут не по делу, а просто так. Из-за реформы Тибериевой. Вот и бери с нас пример. Мы же трекаем. Даже если тебе и непонятно. Тем более пример брать должна. Это не фокус брать пример, когда все понятно. Ули-тити-тюю. Туллий. Да оставь ты птичку в покое. Далась она тебе! Публий. А того и далась, что почему нам не подражает! Коли здесь находится. А то можно подумать — природа против нас. Она же природу представляет. Ведь это же все искусственно!!! Включая нас!!! Она одна — естественна… Туллий. Ну, не горячись. Представляет и представляет. Даже если и представляет, то — низшую ступень развития. Публий. Да я к тому и клоню. Попугай и тот лучше будет… Я, когда мы в Ливии когортой стояли, в Лептис Магне, гетеру одну знал. Так она что, змея, придумала. Рядом с постелью аквариум держала. Чтоб рыба, говорит, делу училась. Эволюцию чтоб ускорить то есть. А то они больно икрой разбрасываются. Вот я и думаю: чего ж канарейке с нас пример не взять. А то молчит, артачится. Туллий. Может, ей пару заказать. Позвони Претору. Публий. Ну, этому она у нас не научится. Разве мы у нее. Туллий. Опять, значит, свербит… Ну ничего, через пять минут прогулка. (Потягивается.) Малафью тебе растрясти. Чтоб, значит, в сыр не сбилась. Публий. Груб ты, Туллий. Груб, но наблюдателен. (Кивая на газету.) Чего пишут-то? Туллий. А-а-а, жвачка. Бои в Персии. Ураган в Океании… Еще про высадку на Сириусе и Канопусе. Публий. Ну и? Туллий. Никаких признаков жизни. Публий. Это я мог бы и без них сказать. Невооруженным глазом видно. Туллий. То есть? Публий. Была б там жизнь, хрен бы мы их вообще увидели. Ночью особенно. Ночью спать ложатся и свет выключают… Жизнь… что они про это понимают… Исследователи… Туллий. А ты, Публий? Что ты понимаешь? По-твоему, жизнь — это что такое? Публий. Это когда свет рубишь — и на бабу. Вот это жизнь… Скорей бы прогулка, что ли… Туллий. Как это ни дико, но в том, что ты несешь, есть доля истины… Как сказано у поэта, вокс попули, вокс деи. Глас народа — глас божий… Или что у трезвого на уме, у пьяного на языке… Темнота таки действительно форма жизни. Так сказать, состояние света, но — пассивное. Днем — активное, а ночью — пассивное. Но — света. А свет у нас что — форма энергии, источник жизни. Для помидоров, по крайней мере, или лука зеленого. И темнота тоже источник. Того же самого. Форма жизни. Материи, как они говорят… И это бы еще ладно, что материи… но им подай пуговицы. То есть чтоб блестели. Ибо жизнь, по-ихнему, есть что-то плотное, осязаемое. Из мяса сделанное. Волокна из ткани. Клетки с молекулами. Берешь в руки — маешь вещь. Осязаемое и описанию поддающееся. Или сфотографировать. Всегда вовне. А жизнь — это то, в чем вещи существуют… Не сами они, а эта, как ее? среда. И четверг, и вторник, и пятница. И когда светло, и когда темно. Особенно, когда темно. Это не звезды ихние, а то, что между. Публий. Да не расстраивайся ты. Подумаешь, газета. И вообще: только жлобы обращают на звезды внимание… Туллий (продолжая свое). Не жизнь для вещи, а вещь для жизни… (Успокаиваясь.) Интересно, как они там определяют ее отсутствие? Чем? Миноискателем, что ли? Дозиметрами? Гейгером-Мюллером? Публий. Может, они в миноискатель идею христианства вмонтировали. И язычества. И буддизм с мусульманством… Мало ли что… За ними не уследишь… Тумбочку новую до сих пор не прислали. Позвонить, что ли, претору? Туллий. После отбоя, наверно, пришлют. Тебе же еще и лучше. На ночь-то глядя… Публий. Груб ты, Туллий… Первые такты «Сказок Венского Леса», свет в плафонах убывает, и пол приходит в движение; на трех стенах камеры появляется (спроецированное либо сзади, из-за кулис, либо — через окно) изображение парка с аллеями, прудом и статуями. Изображение это может быть статичным, но лучше, если это фильм, и лучше, если смена кадров скоординирована с движением фигур Публия и Туллия. Ну, наконец-то… Что это у нас сегодня — вилла Д'Эсте или вилла Боргезе? Туллий. Не-е. Это, вроде, где-то в Галлии. Тюильри, что ли. Или нет. Это в Скифии Северной… Ну, в этой, в Европе Восточной. То есть в Западной Азии. Город-то как этот ихний называется? Публий. Да пес его знает. Хороший сад все-таки… Вот видишь, Вертумн и Помона. Туллий. Ага, а это «Похищение Сабинянки». Публий. Точно. А вот «Сатурн, пожирающий своего младенца». Н-да, сюжетик… И ограда ничего. И даже, вон, лебеди… Интересно, откуда у них лебеди… Туллий. Один лебедь. Публий. А это что? (Подходит к стене и тычет пальцем.) Туллий. Отражение. Нет лебедя без отражения. Или человека без биографии. Как сказано у поэта: Публий. Это кто сказал? Туллий. Не помню. Скиф какой-то. Наблюдательный они народ. Особенно по части животных. Пауза. Прогуливаются. Публий. Что с поэтами интересно — после них разговаривать не хочется. То есть невозможно. Туллий. То есть херню пороть невозможно? Публий. Да нет. Вообще разговаривать. Туллий. Самого себя стыдно становится. Ты это имеешь в виду? Публий. Примерно. Голоса, тела и т. д. Как после этих строчек про двойника… Ну-ка, повтори. Публий. Дальше ехать некуда… Пауза. Прогуливаются. Жить незачем. Жить, возможно, и не надо было. Детей делают по неведению. Не зная, что это — уже есть. Или по недоразумению… Туллий. Либо надеясь, что они тоже стихи писать станут. И многие пробуют. Но вскоре на прозу переходят. Речь в Сенате толкают. И т. д. Публий. Я тоже баловался. Когда мы когортой в Ливии стояли… Туллий. Опять похабель какая-нибудь… Публий. Да нет, молодой еще был… Я тоже одно написал. Ничего не помню; только две строчки, тоже про птицу: Туллий. Ха! Недурно. Совсем недурно, Публий. Не лишено изящества… Больше не пробовал? Публий. Не, завязал. Туллий. Жалко… И не потому, что сидел бы ты сейчас не тут, скажем, а на своей вилле на Яникулуме. Тут бы, положим, был твой бюст. Жалко потому, что сказанное поэтом неповторимо, а тобой — повторимо. То есть если ты не поэт, то твоя жизнь — клише. Ибо все — клише: рождение, любовь, старость, смерть, Сенат, война в Персии, Сириус и Канопус, даже цезарь. А про лебедя и двойника — нет. Чем Рим хорош, так это тем, что в нем столько поэтов было. Цезарей, конечно, тоже. Но история — не они, а то, что поэтами сказано. Публий. Да? А Тиберий с Траяном, а Адриан? А новые территории в Африке? Туллий. Зарезать, Публий, и легионер сумеет. И умереть за отечество тоже. И территорию расширить, и пострадать… Но все это клише. Это, Публий, уже было. Хуже того, это будет. По новой, то есть. В этом смысле, у истории вариантов мало. Потому что человек ограничен. Из него, как молока из коровы, много не выжмешь. Крови, например, только пять литров. Он, Публий, предсказуем. Как сказка про белого бычка. Как у попа была собака. Да капо аль финем. А поэт там начинает, где предшественник кончил. Это как лестница; только начинаешь не с первой ступеньки, а с последней. И следующую сам себе сколачиваешь… Например, в Скифии этой ихней кто бы теперь за перо ни взялся, с лебедя этого начинать и должен. Из этого лебедя, так сказать, перо себе выдернуть… Публий (приглядываясь к пейзажу). Интересно, фильм это или прямая трансляция? Туллий (взрываясь). Да какая разница! Природа и есть природа. Деревья эти зеленые. Вот уж, говоря о клише… Ствол от ствола еще отличить можно, но лист от листа! Отсюда, я думаю, идея большинства и пошла… Природа сама и есть трансляция… Из зала Сената… Сплошная овация… Публий. Да успокойся ты, Туллий. Разнервничался. Вообще ты последнее время… С пол-оборота заводишься. Ну хочешь, выключим. В нашей же власти. Туллий. Выключи, действительно — ужасная все-таки гадость… Тавтология. Хуже всего, что — естественная. Мать, так сказать, природа… Публий. Выключаааююю… (Нажимает кнопку; пол останавливается, аллеи исчезают, зажигается свет.) В следующий раз лучше заранее откажемся. (Миролюбиво.) В следующий раз… Туллий. Варвар! В следующий раз!.. Откуда ты знаешь, каким он будет, раз этот следующий! Привык к тому, что завтра наступает. Развратился. Публий. Ты на что намекаешь? А? Может, зарезать меня собираешься? Повода ищешь? На, режь! Тем более что на пленку записывают. Или прямо транслируют. Режь! Все лучше, чем в цилиндре этом вонючем… Туллий. Никто тебя резать не собирается… Пол потом мыть… Как, между прочим, и наоборот… просто распсиховался я что-то. Ты тоже. Может, они какой дури в паштет намешали. Публий. Юлишь… хотя паштет и впрямь был не очень. Туллий. С другой стороны, мы такого еще не пробовали. Из страусовой печенки с изюмом. Публий. Вообще рыбу в последнее время мало давать стали. Туллий. Может, она вся в Лептис Магну ушла, у бандерши твоей эволюции учиться. Публий. Или — блокада морская. Сам говоришь, стычки в Персии. Туллий. Лето к тому же: портится быстро. Публий. Н-да. Рыбки бы сейчас. Свеженькой… (Глядя в окно.) Глаза бы мои этих звезд не видели. Уж лучше бы в шахтах сидеть, как при республике. Уголь и уголь. По крайней мере, рубая его, хоть иллюзия была, что к свету пробиваешься… Это, конечно, шикарная идея — энергию из воздуха добывать, легкие эти механические, что Тиберий ввел, и печень. И даже приятно, что кровь ихняя так называемая — коричневого цвета. Не только экономическая, но и эстетическая независимость от чучмеков этих с нефтью ихней. И вообще в пандан Риму с его терракотой… А только в шахте, думаю, было все-таки лучше. В смысле — не было надежд этих, бессознательно с прозрачностью связанных. Синь эта, даль… холмы… Умбрия. Альпы. Особенно в хорошую погоду. Тем более весной. Ультрамарин и прочее. На кареглазых такие вещи особенно сильно действуют… когда взгляд канает и канает, без остановки… Мечтательность развивается. Не то что в шахте. На это, видать, Тиберий и рассчитывал. Вместо того, чтоб на стенку лезть, воображение разыгрывается. За счет, ясное дело, ярости… Звезды эти к тому же. Вега и Кассиопея. Орион и Медведицы. Сконцентрироваться невозможно. Тот же Сириус… Того гляди, про лебедя и двойника сочинять примешься… Удивительно, Туллий, что ты не пробовал. При таком-то виде. Туллий. Я пробовал. Не далее как вчера. Публий. Ну? Туллий. Публий. Девять восемьдесят чего? Девять восемьдесят одна?.. Это чего такое? Туллий. Ускорение свободного падения. Публий. Макабр. Помноженное на 500 метров, если не больше. Макабр… Значит, ты тоже об этом думаешь? Туллий. О чем? Публий. Ну… об этом (указывает глазами на потолок)…сам понимаешь. Туллий (смотрит на потолок). Над нами только этот… как его?.. ресторан. И антенна телевизионная. Публий. Да я не про то!.. (Обрывает себя на полуслове. Следует отчаянная пантомима. Возводя глаза горе, Публий одновременно тычет пальцем вниз. Затем, убедившись, что смысл его жестикуляции не доходит до Туллия, меняет тактику и, тыча пальцем в потолок, косит глазами в пол. После чего следует комбинация того и другого, в итоге которой он окончательно запутывается и, поняв это, кричит — смесь шепота и крика.) О побеге! Или… или — о (с расширенными глазами) о самоубийстве! Туллий. Очень благородная римская традиция. Сенека и Лукреций. Марк Антоний… Это с какой же стати я о самоубийстве думать должен? Публий. Ну как же! Это ж — это же — выход! Туллий. Самоубийство, Публий, не выход, а слово «выход», на стенке написанное. Как сказано у поэта. Только и всего. Публий. У какого? Туллий. Не помню. У восточного. Публий. Это где? Туллий. Тоже в Западной Азии. Наблюдательный они народ… Публий. Тогда — о… о (подбегает к умывальнику, отворачивает кран и свистящим шепотом) о побеге? Туллий. Совершенный ты дикарь, душка Публий. Самоубийство, побег. Детский сад какой-то. Куда бежать? В Рим — из Башни? Но это все равно, что из Истории — в Антропологию. Или лучше: из Времени — в историю. Мягко говоря, деградация. Со скуки окочуриться можно. Публий. А здесь чем лучше? Там хоть что-то происходит. Петушиные бои. Гетеры. Гладиаторы. Сенат, в конце концов. Законодательство. Да я бы снова в легион записался. Ко всем чертям. В Ливию, в Персию! Если не поэт, то хотя бы в истории участвовать! В географии, по крайней мере. Особенно когда морем путешествуешь. Туллий. Его отсюда тоже видать. В хорошую погоду особенно. Публий. Как и бои петушиные. Записанные на пленку. Для потомства. Туллий. Или в трансляции. Хочешь, включим? Публий. Ладно, чего там… Туллий. Публий! Публий. Чего? Туллий. Жену тебе привезли. Публий. А? Туллий. Тумбочка твоя новая. По-моему, доставили. Публий (замечая лампочку и поднимаясь с лежанки.) Груб ты, вот что… Туллий. Помочь? Публий. Да ладно, я сам. Туллий. Красавица, а? Публий. Ничего, действительно. Туллий. Из того же материала, что и сама Башня. Не как-нибудь. Туллий. Н-да, ничего… Только в ней все отражается. (Устанавливает тумбочку около кровати, отходит на два шага.) Как в кривом зеркале. Но — зеркале. Туллий. Нет лебедя без отражения… Может, это тебя охладит малость. Южный темперамент. Либо наоборот распалит. Публий. Да оставь ты… Завидуешь, небось. Конечно, в твоем возрасте. Да и в моем тоже… Раньше, бывало, сунешь пенис в ведро — вода кипит. А теперь (машет рукой)… Туллий. Я это ведро тебе на своем с первого этажа на пятый поднесу. С петухами особенно. Публий. Кончай хлестаться. Туллий. Пари? Публий. На что? Туллий. На твое снотворное. На неделю вперед. Публий. Ты сначала ведро найди. Не выпускают их больше… Туллий. Ну, это претору позвонить можно; он разыщет. Публий. И ступеньки… Туллий. Странно. Как вещи из моды выходят. То же ведро, например. Публий. Ну, в сельской-то местности им еще, поди, пользуются. В Ливии, например, я помню… Туллий. Так то в Ливии… Не ты, так я о Ливии и не вспомнил бы. И о сельской местности. Вообще — о мире… Так, место горизонтальное. Зеленовато-коричневое с синим. Грады и веси. Формы эти — кубики, треугольники. Крестики, нолики. Ниточки синенькие. Поля распаханные. Публий. Хочешь, претору позвоним — карту Империи закажем. Туллий. Или — обои. Что то же самое… Смысл Империи, Публий, в обессмысливании пространства… Когда столько завоевано — все едино. Что Персия, что Сарматия, Ливия, Скифия, Галлия — какая разница. Тиберий-то и был первый, кто это почувствовал… И программы эти космические — то же самое. Ибо чем они кончаются? Когортой на Сириусе, колонией на Капонусе. А потом что? — возвращение. Ибо не человек пространство завоевывает, а оно его эксплуатирует. Поскольку оно неизбежно. За угол завернешь — думаешь, другая улица. А она — та же самая: ибо она — в пространстве. То-то они фасады и украшают — лепнина всякая — номера навешивают, названиями балуются. Чтоб о горизонтальной этой тавтологии жуткой не думать. Потому что все — помещение: пол, потолок, четыре стенки. Юг и Север, Восток и Запад. Все — метры квадратные. Или, если хочешь, кубические. А помещение есть тупик, Публий. Большой или малый, петухами и радугой разрисованный, но — тупик. Нужник, Публий, от Персии только размером и отличается. Хуже того, человек сам и есть тупик. Потому что он сам — полметра в диаметре. В лучшем случае. Кубических или анатомических, или чем там объемы меряются… Публий. Пространство в пространстве то есть? Туллий. Ага. Вещь в себе. Клетка в камере. Оазис ужаса в пустыне скуки. Как сказано у поэта. Публий. Какого? Туллий. Галльского… И все одинаковые. Анатомически то есть. Близнецы или двойники эти самые. Лебеди. Природа в том смысле мать, Публий, что разнообразием не балует. Из дому выйти надумаешь, но взглянешь в зеркало — и дело с концом. Или в тумбочку эту… даром, что кривая… То-то они так за тряпки хватаются — тоги эти пестрые разнообразные… Публий. Туники… Туллий. Хитоны. Публий (живо). Это что такое? Туллий. Одежда верхняя легкая. Но — поверх туники. Тоже греческая… Неважно… Только чтоб на самих себя не нарваться… Чтоб помещение не узнать… Весь ужас в том, что у людей больше общего, чем разного. И разница-то эта только в сантиметрах и выражается. Голова, руки, ноги, причинное место; у баб — титьки еще. Но с точки зрения пространства, Публий, с точки зрения пространства, когда ты на бабу забираешься, происходит нечто однополое. Как если и не на бабу. Топографическое извращение какое-то место имеет. Топо-сексуализм, если угодно. Тавтология. Тиберий это потому и понял, что — цезарь. Потому что подданных в массе привык рассматривать. Потому что цезарь — он что? он общий знаменатель всегда ищет. Публий. Ну, первому это, я думаю, Богдыхану Китайскому в голову пришло. У егонных подданных все же больше общего. И знаменатель, и числитель… Потому, видать, у них даже и республики не было. Один всех и представляет, Туллий. Да их же там миллиард с лишним, Публий. Даже если б от каждого миллиона по сенатору избиралось, можешь себе Сенат этот представить, а? Или результаты голосования. Скажем, 70 % за, 30 % — против. То есть триста миллионов в меньшинстве. Публий. Да, некоторые цезарями становились и при более скромных исходных. Туллий. Не в этом дело! не в этом дело, Публий! Не в цифрах. Конечно, миллиард — это уже пространство. Особенно если их плечом к плечу поставить. Но они еще и друг на друга взбираются. Совокупляются… Это — пространство не только к самовоспроизводству, но еще и к расширению склонное… То-то они там на Востоке и вырезают друг друга с таким безразличием. Потому что — много, а раз много, то взаимозаменимо. Этот, как его, в Скифии, который? ну, последний век христианства — верней, постхристианства — он же так и утверждал: у нас незаменимых нет… Не в цифрах дело. Дело в пространстве, которое тебя пожирает. В образе весты или в образе тебе подобного… И побежать некуда, от этого спасенья нет, кроме как только во Время. Вот что имел в виду Тиберий. Он один это понял! Ни Богдыхан Китайский, ни все сатрапы восточные не просекли, Публий. А Тиберий — да. И отсюда — Башня. Ибо она не что иное как форма борьбы с пространством. Не только с горизонталью, но с самой идеей. Она помещение до минимума сводит. То есть как бы физически тебя во Время выталкивает. В чистое Время, километрами не засранное; в хронос… Ибо отсутствие пространства есть присутствие Времени. Для тебя это — камера, темница, узилище; потому что ты — варвар. Варвару всегда Лебенсраум подай… мослами чтоб шевелить… пыль поднимать… А для римлянина это — орудие познания Времени. Проникновения в оное… И орудие, заметь, совершенное: со всем для жизни необходимым… Публий. Да уж это точно. Дальше ехать некуда. В смысле — этой камеры лучше быть не может. Туллий. Одиночная, наверно, лучше. Там пространства еще меньше. Особенно анатомического… дальше, конечно, только гроб. Где пространство кончается, и сам Временем становишься. Хотя кремация еще даже и лучше… Но это от претора зависит. Публий. А урну с прахом куда? Родственникам? Туллий. Лучше в мусоропровод. Так хоть в Тибр попадет. Опять же места занимать не будет. Пространства то есть… От претора, конечно, зависит. Публий. Нет, я лучше родственникам… Октавиан хоть знать будет, где папка валяется. А то — как не было меня. Только пенсия… Не святым, дескать, духом… Туллий. Да, не любил Тиберий длиннополых… Публий. Если бы ты мне дал, мы бы пространство сократили. Спали бы вместе. Туллий. Ну да, сократили бы. На десять сантиметров. Публий. На пятнадцать! Вынуть? Туллий. Да перестань. Я видел. Десять от силы и будет. Публий. Пятнадцать! Спорим? Туллий. На твое снотворное. Публий (смешавшись). Зато — диаметр! И обрезанный. Десять сантиметров тоже, знаешь, не валяются. Туллий. И не сократили бы, а увеличили… Публий. Даже если только на десять? Туллий. Даже если только на десять. Публий. Ну и пшел ты… Не больно-то и хотелось… (Раздражаясь.) На твоем очке свет клином не сошелся. Подумаешь… Когда мы в Ливии когортой стояли, я одного араба знал. Так он за пару сестерциев в ноздрю давал. Тоже, видать, привередливый был, пространство экономил. А как клиент кончит, так он сморкался… От катара верхних дыхательных путей и помер. Туллий. Лучше домой позвони. Публий. Сам звони! Домой!.. Куда хрен вернешься. С таким же успехом в Грецию Древнюю звонить можно. Либо — В Иудею Библейскую… «Домой»! Ты еще «мама» скажи. Я бы им урну эту уже сейчас послал. Они бы и проверять не стали. Для них «пожизненно» куда больший, чем для нас, смысл имеет. Потому что у них там жизнь происходит. А тут… Может, в шахматы сыграем… Туллий. Шахматы мы, Публий… на Горация давеча обменяли. Публий. А-а, совсем из головы вылетело. Туллий. Меньше бы ты себя на тумбочку изводил. Публий. Может, пофехтуем? Туллий. На ночь глядя? Как сказала девушка легионеру. Публий. И то сказать… Неужто так всегда будет! Ведь — до конца дней. А он еще когда наступит. При ихней диете… И когда наступит, тоже, говорят, не заметишь… Всегда. И через десять лет. И, может, через двадцать. И когда фехтовать уже сил не будет… Не говоря уже про шахматы. И вся камера будет… бюстов полна… То есть «всегда» — это когда забудешь, сколько их сегодня было… с Горацием или без?.. И ведь уже завтра и забуду. Или послезавтра… Завтра-то, может, это и есть, когда «всегда» начинается. И может, оно уже наступило. (Кричит.) Я же не помню, сколько их вчера было! Шестнадцать? Четырнадцать? С или без Горация?.. От этого же можно с ума сойти! Туллий. Затем нас вместе и посадили, чтоб этого не случилось. Публий.? Туллий. Как в браке. И потом: они же на пленку записывают. И на два разделенная мысль всегда понятней… Не говоря о том, что не так ужасна. Публий. Ты хочешь сказать, что мы тут… это… в назидание потомству… Как свинки морские?.. Туллий. Да нет же… Потом, свинки морские — у них дара речи нет. Их же интерпретировать приходится… Бехейворизм называется… Да ни у какого потомства и времени не будет нами заниматься. Пожизненно все-таки… Просто некоторые мысли в голове не умещаются. Им, чтобы мыслью стать, больше чем один мозг требуется… Ум — как это там? — хорошо, а два лучше… Народная мудрость. Чтобы мысль до конца додумать… Теорию вероятности, например. Или это твое «всегда». Публий. Но это значит… это значит, что мы как бы одним мозгом становимся. То есть с точки зрения мысли. Куда она укладывается, для нее и есть мозг. Правое и левое полушарие. Туллий. Я лучше левое буду. Публий. Но почему же тогда в одну койку не забраться?!! Ведь если один мозг, то и тело одно тоже! Туллий. В том-то и дело, что одно тело может с ума сойти, а два нет. Во всяком случае, не от той же мысли. Публий. Отказываешься, значит… А сам — «одиночная камера, одиночная камера»!.. Одна мысль на двоих, да под одним одеялом — вот и была бы одиночная камера!.. Туллий. Ну, твоим-то «всегда» хрен накроешься. Вдвоем тем более. Публий.? Туллий. Потому что эгоист ты. Как все варвары. «Всегда» твое это — тебя только и касается. Ты же не про Время, Публий, думаешь: тебе себя жалко. А с жалостью к себе жить можно. Даже приятно. Дать тебе или не дать — тебе все равно себя жалко будет. Даже если бы баба тебе дала, даже если бы малчик… Публий. Да почем ты знаешь!? Туллий. А чего же ты тогда ради в Ливии этой своей по бардакам шастал? Ведь баба же была. И этот, как его, Октавиан твой. Ведь не в Башне же был, а? Публий. Хочешь сказать, что меня за аморалку… Туллий (продолжая). Жалко тебе себя было всегда, вот что. И сейчас тебе себя жалко. И «всегда» твое только степень жалости к самому себе и выражает. «Ой, ведь так будет и завтра, и послезавтра. Ой, и вчера уже так было. Ой, я бедный-несчастный». Публий. А сам! — а сам! — а ты-то, сам. (Выпаливает.) Ты помнишь, сколько тут вчера бюстов было? Туллий. Понятия не имею. Какая разница? Пятнадцать. Шестнадцать. И вообще, лучше я буду левое полушарие… Публий. А я вспомнил! Вспомнил! Четырнадцать их было! Туллий (обводя взглядом, полки и ниши). Их сейчас четырнадцать; с Горацием. Публий (возбужденно). Ага! ага! Потому что мы вчера Сенеку выписали, и он нам не понравился. И мы его назад отправили, из-за бороды. А сегодня Горация выписали — и опять стало четырнадцать. Было четырнадцать, стало тринадцать. Потом опять стало четырнадцать. (Хватается за голову.) Что это я такое несу? Мне показалось — их было пятнадцать? Туллий. Успокойся, Публий. Сложение и вычитание. Какая разница. Просто производятся одновременно. А ты привык их совершать последовательно. Делов куча. Сколько было бюстов… Как вода в бассейне. Из двух кранов вливается, из одного выливается. Публий (упавшим голосом). Никогда в толк этого не мог взять. Туллий. Я тоже… Говоря о бассейне — скупнуться что ли. На ночь-то глядя… Публий. Но от этого же можно с ума сойти! Ведь их же — бюстов — все больше и больше становится! Их же еще больше будет!.. Туллий (загадочным тоном). Может — больше. А может, и совсем не будет… Публий (недоуменно и настороженно). Что это ты имеешь в виду? Туллий (спохватываясь). Классики э-э-э… их вообще не так уж много. Римских во всяком случае. Раз-два, и обчелся. Публий (выкрикивая). Пятнадцать! Туллий (продолжая). Главное — с императорами не путать. Энний, Лукреций, Теренций, Катулл, Тибулл, Проперций, Овидий, Вергилий, Гораций, Марциал, Ювенал. Главное — с императорами не путать. Ни с ораторами, ни с императорами. Ни с драматургами. Только поэты. Публий. Потому что мрамора мало. Туллий. Ни — с греческими. Ни, тем более, с христианскими. В твоем случае это особенно важно. Публий. Почему? Туллий. Потому что варвару всегда проще стать христианином, чем римлянином. Публий.? Туллий. Из жалости к себе, Публий, из жалости к себе. Тебе же отсюда сбежать хочется. Или — самоубиться. То есть тебе вечной жизни хочется. Вечной — но именно жизни. Ни с чем другим это прилагательное связывать не желаешь. Чем более вечной, тем более жизни, да? Публий. Ну и что? Чего в этом дурного-то? Туллий. Да нет, разве ж я… что ты? ничего дурного в этом нет. Ровно наоборот. Более того, все это осуществимо, Публий: и сбежать, и самоубиться, и вечную жизнь обрести тоже. Все это, Публий, как раз возможно. Но стремление-то к возможному как раз для римлянина и есть самый большой моветон. А поэтому, душка Публий… Публий. Как?! Как ты сказал? Ты имеешь в виду — сбежать возможно? да? Ты сказал — осуществимо… Я не ослышался?.. Туллий. Осуществимо, душка Публий, осуществимо. Все осуществимо. А пока… Публий (вскакивая, орет). Каким образом!?! Как? Где? (Безумно озирается, как бы в поисках выхода, как бы подозревая, что что-то проглядел; затем кидается к мусоропроводу, к двери лифта, к окну — ощупывает стекло — бросается к клетке с птичкой, осененный как бы догадкой, но тут же разочаровывается, и т. п. 2-х — не более — минутная пантомима, на протяжении которой Туллий, заложив руки за спину а ля школьный учитель, разглядывает бюсты). Как? Где? (Возбуждение его гаснет.) Брешешь, падло. Ни хрена это не осуществимо. Не в данной инкарнации. И не будь это пожизненно, начистить бы тебе рыло… Сука ты, Туллий; большая старая римская сука. Волчица. Ни стыда, ни совести. Над простым человеком дорываться. «Осуществимо, возможно…» Туллий (не меняя позы). На что поспорим? Публий. На твое снотворное. Туллий. Лучше на твое. Мое все кончилось. Публий. Идет… (До него начинает доходить смысл сделки, но ему лень додумывать.) Да ты что… охренел, в самом деле… да если я проиграю — т. е. если ты выиграешь, то… Туллий. А пока, душка Публий, повторяй за мной: Энний, Теренций, Лукреций… Ну, давай! Публий (повторяет, загибая для счета пальцы). Энний, Теренций, Лукреций… Туллий. Катулл, Тибулл, Проперций. Публий. Катулл, Тибулл, Проперций. Туллий. Вергилий, Овидий, Гораций. Публий. Вергилий, Овидий, Гораций. Туллий. Лукан, Марциал, Сенека. Публий. Лукан, Марциал, Сенека… Пятнадцать! Туллий. Ювенал… эх, добавим историков. Плиний, Тацит, Саллюстий… Публий. Плиний, Тацит, Саллюстий… спать — хочется-а… Туллий. Прими снотворное. У тебя же есть. Публий. Пожалуй. Пожалуй, ты прав. (Прислоняет ладонь к пульту в изголовье; на экране вспыхивает: «Публий Марцелл, 1750-А»; затем Публий нажимает кнопку, и на экране вспыхивает: «Заказ — Снотворное». Затем из отверстия рядом с пультом появляется, как пневмопочта, продолговатый цилиндр, в котором, когда Публий берет его в руки, раздается характерное тарахтение таблеток: Туллий следит за всей этой манипуляцией, как загипнотизированный. Публий произносит с видимым удовлетворением.) Что ни говори, а мои отпечатки пальцев, Туллий, не твои отпечатки пальцев. (Высыпает несколько таблеток на ладонь, подходит к стоящему на столе графину, бросает таблетки в рот и запивает их прямо из носика.) Туллий (глотая слюну). Римские компьютеры… славятся своим гостеприимством. (Закуривает.) Публий (уходит в нужник; раздается сильный шум падающей струи, затем — звук спускаемой воды, сменяемый звуком воды из-под крана; Публий чистит зубы, полощет на ночь горло, приговаривая). Катулл, Тибулл, Проперций, Вергилий, Овидий, Гораций, Катулл, Тибулл (выходит из нужника, пересекает сцену по направлению к своему ложу). Проперций, Овидий, Вергилий, Гораций. (Садится в своем алькове, чтобы размотать сандалий, и, внезапно, в этой позе валится на бок и засыпает.) Пауза. После которой Туллий встает, направляется к алькову Публия в постель, все время косясь на цилиндр с таблетками. Берет этот флакон в руки, читает надпись на этикетке. Проглатывает слюну. Ставит флакон на место, смотрит в окно, там — Луна и звезды. Пауза. После чего Туллий задергивает альков Публия пологом, направляется к нише; вынимает оттуда бюст, допустим, Вергилия и, кряхтя, перетаскивает его к отверстию мусоропровода и ставит его на то, что служит в камере обеденным столом — этакая платформа с регулируемой высотой — более или менее, как в больницах. Последующие 5-10 минут Туллий занят переноской бюстов из ниш и с полок и установкой их на столе. Он вспотел, запыхался; обнажает себя до пояса и, останавливаясь передохнуть, прислушивается к довольно громкому храпу Публия… Туллий (выпрямляясь и утирая пот со лба — прислушивается к храпу Публия). Во человек клопа давит! В объятьях — как его? — Морфея. «Лесбия, где ты была? Лежала в объятьях Морфея…» Катулла, стало быть, первым и пустим. Во-первых, копия, и поэтому не жалко… во-вторых, уж больно популярен… на все языки переведен… И весу, как в императоре… Потяжелей Горация будет… Килограмм за полста потянет… И при ускорении в 9,81… да если 700 метров лететь… то сечке, конечно, кранты. Как, впрочем, и крокодильчикам. То есть, в лучшем случае, крокодильчикам мрамор придется жевать… А это разные вещи… Это тебе не фарш… Так можно и зубки испортить… И тут мы по ним еще Вергилием врежем. Тем более что портретное сходство посредственное… Да и кто его вообще видел. Может, даже и не он… Аноним… «Сами овечки в лугах поедать колокольчики станут / Чтоб в голубую их шерсть красить потом не пришлось…» Экая прелесть!.. Всей этой Энеиды бесконечной стоит. (Пододвигает бюст Вергилия к отверстию мусоропровода.)…Тяжелый… однако поэт… Одно слово — эпический… Нет, не хотел бы я быть крокодильчиком… Все-таки 35 000 килограммометров в момент приземления… Все-таки почти 500 км в час скорость. И — по морде… Да еще если, скажем, Лукрецием… Тем более что ему, как спятившему, все равно… «Счастлив всякий, кто мог постигнуть причину явлений…» Уффф!.. хотя бы уже потому, что причина явлений настигает всякого, кто счастлив… или — несчастлив… Как это там… (Декламирует.) Н-да… не хотел бы я быть крокодильчиком… Не разбавить ли это дело (ворочает еще один бюст) Тибуллом… Тем более что молодым умер… Все больше о девушках… Делия и т. д…Или — Проперцием… Тоже, главным образом, про Цинтию… Кто вас теперь вообще, братцы, помнит… А еще лучше — Сенекой… Тем более что — самоубийца… Замечательная эта у него строчка про ссылку, когда он еще на острове этом своем — Корсика, что ли? — околачивался: Очень к местным условиям подходит… Ах, душка Публий, знал бы ты римских поэтов… Меньше бы нервничал. И снотворное тоже бы просто так отдал без торговли… как стоик. Не пришлось бы, зараза, вкалывать тут, как ишаку. И сечка бы функционировала нормально, и крокодильчики или там клубок змей — живы-здоровы. А так — что? Луций Анней Сенека, даром что самоубился, должен канать вниз со скоростью 500 км в час… То есть делая почти 130 метров в секунду… И то же самое — Лукан, Марк Анней Лукан, автор «Фарсалии»… отчасти, конечно, потому, что Сенеки — племянник… и, конечно, потому что тоже самоубился, хотя и молодым… то есть сам вскрыл вены, чтоб Нерон не зарезал… Ничего это, между прочим, у него про вены эти самые: бррр, конечно; но — здорово. Хорошие были в Риме авторы. Тяжелые только… Вот и ворочай их теперь только потому, что невежда и варвар считается, тем не менее, римским гражданином, и Тибериева реформа распространяется на него тоже, со всеми вытекающими отсюда последствиями, включая снотворное. Пережитки республики все-таки… Ведь ни строчки из Марциала не знает, ни Ювенала, ни Персия — а туда же: снотворное принимает… Ведь никакой душевной деятельности: одно пищеварение — а вот поди ж ты, — подай ему барбитурат кальция, и все! Демократия… И через это такие ребята (жест в сторону бюстов) носы и уши теряют!.. Эх! выпить, что ли. (Направляется к амфоре.) Посошок на дорожку. «Пьяной горечью Фалерна / Чашу мне наполни, малчик…» (Отходит, наполнив стакан, в сторону.) Ну-с, классики. Отрубленные головы цивилизации… Властители умов. Сколько раз литературу обвиняли в том, что она облегчает бегство от действительности! Самое время воспринять упреки буквально. Пора спуститься с облаков (распахивает дверцу мусоропровода) на землю. От звезд, так сказать, восвояси к терниям. В Тибра, точнее, мутные воды. Как сказано у поэта… Туллий (обращаясь к оставшимся бюстам). Вас все-таки жалко. Ты же, небось (похлопывает по темени Горация), еще и обжиться тут не успел. А ты (к Овидию)…как это там… Нек сине те, нек текум вивере поссум. Ни с тобой, ни без тебя жить невозможно… Что да, то да. (С этими словами Туллий зажимает нос и исчезает в мусоропроводе.) |
|
|