"Мир Жаботинского" - читать интересную книгу автора (Бела Моше, Жаботинский Владимир)

Нация и национализм

Наша точка зрения та, что сохранение национальных индивидуальностей необходимо в интересах прогресса, что убыль хотя бы одной национальной разновидности сама по себе является траурным событием для всего человечества, и что никакой жертвы не жалко для предотвращения этой убыли. Вы же, м. г. (если только вы присоединяетесь к вышеприведенному возражению), вы находите, очевидно, что сохранение самобытности само по себе совсем не важно, а важно только то, чтобы никто не угнетал народности и не навязывал ей насильно чужую маску; но если вам удастся внушить этой народности такой шаг, последствием которого явится безболезненное и добровольное принятие чужой маски, то вы за это не в ответе и тужить не станете. Национальная индивидуальность вам не дорога, не свята; существует она? прекрасно; исчезла? тоже прекрасно. Дорог и свят вам только принцип свободы и справедливости; раз данное племя уцепилось за свою самобытность, словно за святыню, то вы не хотите, чтобы эту святыню вырвали у него насильно — хотя сами в ней ровно ничего святого не видите и со своей стороны ровно ничего не имеете против ее полного упразднения — лишь бы только без насилия и гнета. Это все очень похвальные чувства, милостивый государь,— эта любовь к справедливости и свободе и это уважение к чужой святыне. Но не именуйте же себя националистами, ибо националистами называются те, которые желают сохранения племенной самобытности на веки и во что бы то ни стало. Не называйте себя националистами. Перед тем, как позвать под ваше знамя нашу молодежь, стоящую на распутьи, спросите себя вдумчиво — не грозит ли ваша дорога незаметно и безбольно привести наше племя, столько перенесшее за свою самобытность, к последнему костру, в огне которого без следа испарится эта самобытность, непоправимо и неотвратимо? Задайте себе этот вопрос, и загляните ради него глубоко и подробно в чертежи будущего, как они вам рисуются, ибо, повторяю, кто зовет людей за собою, не имеет права не знать и не ручаться за каждую извилину своего пути. И если вы, действительно, сознаете, что ваши призывы только ведут нас по новой удобной тропе к той же старой могиле ассимиляции, то не молчите об этом. Заявите громко. Назовите себя громко партией безболезненного самоубийства, партией почетной капитуляции в рассрочку; но не именуйте себя националистами, чтобы за вами ошибкой не пошли те, которые желают нашему народу жизни вечной и не хотят его гибели, ни насильственной, ни безболезненной,— чтобы не пошли за вами, и потом, когда поздно будет вернуться, не послали вам горького упрека за обман.

Я, конечно, не сомневаюсь в том, что будущее приведет к самому тесному сближению между различными странами и народностями, как не сомневаюсь в том, что когда-нибудь и даже скоро люди по взаимному уговору признают какой-нибудь язык международным. Но не «универсальным». Это будет язык для международных сношений, и только. Внутренняя жизнь каждой нации будет по-прежнему выражаться при посредстве ее национального языка, и язык этот будет самобытно развиваться и богатеть по мере духовного развития нации. И точно так же, как с национальным языком, будет с национальной психикой. Не смешиваясь браками с чужой расой, да еще к тому живя постоянно в одной почвенно-климатической среде, впитывая из рода в род ее влияние, каждая народность естественно сохранит и будет самобытно развивать и углублять свою индивидуальную психику, внося национальный оттенок во все проявления своего творчества. Не к слиянию национальностей ведет естественный процесс, а к обеспечению за каждой из них полной самобытности. Исчезнет война, упразднится таможня, но никогда не сгладятся индивидуальные различия, врожденные расе и вечно питаемые различиями в почве и климате, и нисколько не препятствующие ни дружному прогрессу, ни взаимному уважению наций.

Но мало того, что сохранение национальных особенностей представляется, со строго-позитивной точки зрения, совершенно неизбежным: следует помнить и о том, что оно также в высшей степени желательно. Мы называем богатой и счастливой природу той страны, где растет и пальма и кедр, и вишня и дуб, где есть и горы и леса, и озера; напротив, бедною и скупою считаем мы природу тех стран, где растительность однообразна и ландшафт один и тот же всюду. Никогда никто не видел идеала в однообразии; напротив, мы и инстинктивно, и сознательно всегда предпочитаем всевозможное многообразие разновидностей, гармонически, но самобытно живущих и развивающихся друг подле друга. Человек не может быть исключением из этого идеала. Если бы национальных различий не существовало, то в интересах всего человечества il taudrait les inventer, их надо было бы изобрести,чтобы дух человеческий мог проявляться во всяческом многообразии оттенков. Есть уже не новый, но очень подходящий в этом случае пример: представьте себе человечество в виде огромного оркестра, в котором каждая народность как бы играет на своем особом инструменте. Возьмите из оркестра всех скрипачей, отберите у них скрипки и рассадите их по чужим группам — одного к виолончелистам, другого к трубачам, и так далее; и допустим даже, что каждый из них играет на новом инструменте так же хорошо, как на скрипке. И количество музыкантов осталось то же, и таланты те же — но исчез один инструмент, и оркестр в убытке. Если только мы понимаем прогресс, как стремление к наибольшей полноте сложности и богатству жизненных проявлений, а не наоборот — к наибольшей скудости и однообразию, то мы должны дорожить неприкосновенностью национальных индивидуальностей не менее, чем дорожим неприкосновенностью отдельной человеческой личности; и если никакой жертвы не жалко для исправления социальных неустройств, угнетающих личность, то не жаль никакой жертвы и в борьбе за то, что может обеспечить национальной индивидуальности законную неприкосновенность.

Сохранение национальной самобытности возможно только при сохранении чистоты расы, а для этого необходима своя территория, на которой народ наш составлял бы подавляющее большинство. И если вы, м.г., с ужасом спросите меня: — Так что же, вы хотите обособления во что бы то ни стало? — то я отвечу вам, что не надо бояться никаких слов, и в том числе также и слова «обособление». Поэт, ученый, мыслитель, всякий, кому нужно творчески работать и проявлять свою личность, должен непременно обособиться на время своего труда, затвориться в четырех стенах и никого не видеть, потому что немыслимо писать стихи или создавать философские системы под шум чужого разговора. Творчество невозможно без обособления; и если в этом обособлении поэт или ученый пишут вещи, полезные для общества, то их обособление есть гражданский подвиг. Национальность тоже должна творить: национальное духовное творчество — это raison d'être[*] всякой народности, и если не ради творчества, то незачем ей существовать. Для этой задачи творящая народность нуждается в обособлении так же точно, как нуждается в нем творящая личность. И если народ не стал трупом, то в обособлении своем он создаст новые ценности; а когда создаст их, то не спрячет для себя, но принесет к общему международному столу на всеобщую пользу, и обособление его будет заслугою перед лицом человечества.

Я верю в прогресс человечества, и поэтому я верю в то, что лет через сто каждое государство будет многонациональным, или федеральным, или чем-то в том же роде. И вместе с тем ничто не помешает каждому государству с каким-то определенным национальным большинством оставаться действительно национальным государством этого национального большинства; и никакое равноправие одного, двух или трех национальных меньшинств (даже если они будут хранить как святыню свой национальный характер) не сможет помешать тому, чтобы каждое государство (какую бы конституцию оно ни имело) продолжало оставаться национальным государством своего национального большинства.

У этого правила есть два исключения. Во-первых, если национальное большинство не является носителем культуры государства — как, например, негры в Южной Африке (хотя никто не знает, останутся ли они таковыми всегда); во-вторых, если данное государство не является государством демократическим и управляется силой. Но в нормальных условиях — то есть, если в данном государстве проживают две или больше культурные нации и управляется оно парламентарно — совершенно закономерно, что в конце концов национальный характер большинства наложит свой отпечаток на весь образ жизни государства, несмотря на все законы о равноправии двух или пяти национальностей. И чем больше будет национальное большинство — тем сильнее будет этот отпечаток.

Мир не любит маленьких государств. Каждый раз, когда какая-нибудь крупная европейская газета упоминает одно из маленьких государств (ив особенности одно из тех, что создались после войны), на лице ее появляется гримаса. (То есть, чувствуется, что, когда корреспондент писал свою заметку, он кривил свое лицо — невероятно трудно писать и не совершить ни одного промаха!) Итак, кривит корреспондент гримасу и ругается: почему весь мир превратили в «Балканы»?! Или она (то есть газета) принимает выражение лица серьезное, научное и доказывает, что такие маленькие государства «существовать не в состоянии», поскольку раньше, когда они входили в состав более крупных государств, у них был «обеспеченный тыл» — а теперь его нету.

У меня, как видно, натура противоположного свойства: я люблю маленькие государства. Если бы я был творцом мира, я бы давно уже разрезал все большие государства на независимые маленькие. Наверняка, если только удостоюсь я жить в еврейской Эрец Исраэль, я тут же создам сепаратистское движение в Верхней Галилее. Сам я поселюсь в Цфате и «вэт» всегда буду произносить как «б» («тоб» вместо «тов»). Еще я отыщу что-нибудь самобытное в произношении, или в обычаях, или в одежде, и все только для того, чтобы пробудить дух сепаратизма. Зачем это мне — я и сам не знаю, но почему-то мне это необходимо. Я ненавижу городок, примиряющийся со званием городка; я люблю такой маленький городок, которому достает наглости считать себя центром мира,— как мой родной город Одесса, например, в его лучшие дни.

...В моей вере в малые государства есть, видимо, какая-то склонность к философии такого рода: чем больше столиц — тем больше культуры. Сделайте любое место столицей — и оно в самом деле станет столицей в плане психологическом. Я вспоминаю Ковно, Ригу и Ревель перед войной. Их жители жаловались на скуку точно так же, как жалуются сейчас (все время жить в Париже тоже наводит скуку — действительно неизменяющееся),— но турист, смотрящий со стороны, сразу замечает разницу. Раньше в этих городах нечего было изучать, не о чем было распрашивать — сегодня же каждый из них представляет собой лабораторию для постановки множества творческих опытов: в них создают одно из самых больших чудес Творца — нации.

Антисемитизм не мог породить сионизма. Антисемитизм мог породить только стремление убежать от преследования по пути наименьшего сопротивления — то есть, переменив веру. И все-таки для того, чтобы за проповедью перемены веры стал слышен призыв к самосознанию и национальному воскрешению, было необходимо что-то другое, кроме антисемитизма,— какой-то внутренний фактор, какое-то позитивное веление изнутри. Это — инстинкт самосохранения нации, он дал нам силу двинуться вперед по скорпионьей тропинке нашего времени.

Один араб уснул под сенью какого-то дерева. Утром его укусила блоха, он проснулся от укуса, увидел утреннюю зарю и сказал: «Честь и хвала этой блохе! Она пробудила меня ото сна! Теперь я совершу омовение и приступлю к работе». Но во время омовения блоха снова укусила его. Араб поймал ее, убил и сказал: «Ты, как видно, возгордилась от моей похвалы! Правда, от сна ты меня разбудила — но не по твоим указаниям я буду молиться и работать...»

Вот какова роль антисемитизма в возникновении сионистского движения. Мы не отрицаем, что антисемитизм заставил нас пробудиться от спячки. Но это — все, и если после его укуса мы встали во весь рост, омылись живой водой и приступили к работе — мы это сделали не из-за гнусного насекомого, которое нас разбудило, но благодаря инстинкту самосохранения, пульсирующему в сердце нации.