"Недобрый ветер" - читать интересную книгу автора (Хант Айрин)

Глава 1

Будильник задребезжал без четверти четыре. Джой заворочался в своей половине кровати и, зевая, спросил:

— Хочешь, я тоже пойду, Джош?

Я потянулся к тумбочке, нажал на кнопку будильника, включил настольную лампу и снова откинулся на подушку.

Было начало октября, за ночь подморозило, в кровати холодно и неуютно, с недосыпа настроение скверное. Джой вызвался мне помочь, но какой с него прок — три часа разносить газеты, по темным улицам ему не под силу. Он сызмальства был заморышем, хотя упорства и храбрости ему не занимать. Стоит мне сказать, что беру его с собой, и через минуту он будет на ногах.

Но и я промолчал. Он вздохнул и отвернулся, жмурясь от света. То ли это вздох облегчения — мол, можно спать дальше, то ли обиды — я ведь ему даже не ответил. Мне стало стыдно, я встал и накрыл его вторым одеялом. Он свернулся калачиком и сразу уснул.

Я оделся и сел в большое кресло у окна, стараясь не задеть скрипучую пружину в спинке. «Всего пять минут, — уговаривал я себя, — пять минуток посижу, пока не пройдет сонливость».

Я таращил невидящие глаза, пока наконец не стал различать на выцветших обоях пожелтевшие фигурки ковбоев, скакавших на диких мустангах по прямым дорожкам от плинтуса до потолка. Пять лет назад мама разрешила мне самому выбрать обои, мне тогда было столько, сколько теперь Джою, и я настоял на ковбоях и мустангах, хотя маме больше нравились цветочки в горшках и пестрые птички. И вот я сижу в кресле и разглядываю лошадей и лихих наездников, будто важнее дела у меня нет. Конечно, пустая трата времени, но таким образом я гоню одолевающий меня сон.

Наконец я заставляю себя подняться, доставка газет дает гроши, но и они на вес золота. Вот уже восемь месяцев отец без работы. Только вчера уволили по сокращению штатов сестру из конторы, где она прослужила почти год. В нашей семье каждый цент на счету. Работа есть работа, нельзя ее терять, нельзя мне опаздывать…

Я спустился вниз, в кухне было темно, но я разглядел силуэт мамы, стоявшей у плиты.

— Зачем ты встала, ма? — сердито буркнул я. — Сколько раз просил…

Она дотронулась до моего плеча:

— Тише, Джош, отца разбудишь. Он всю ночь проворочался, всего часа два как заснул.

Мама протянула мне чашку с горячим молоком.

— На вот, выпей, а к семи часам приготовлю тебе чего-нибудь на завтрак.

Я уже перерос маму, и ей пришлось встать на цыпочки, чтобы меня поцеловать.

— Я так рада, что мисс Краун попросила тебя сыграть на школьном вечере. Ты — молодчина, Джош!

— Приходи на вечер. В последнее время у нас с Хови стало здорово получаться.

Я знаю. Очень хочется вас послушать, только все равно не смогу, так что уж лучше не говорить об этом. — Она отвернулась к плите и задвигала кастрюлями. — Если хочешь, останься после уроков прорепетировать, Никаких особых дел по дому как будто нет.

Мама дни напролет гладила белье в прачечной на нашей улице. Вообще — то не для нее эта работа. Она прекрасно играна на рояле и раньше давала уроки соседским детям. Но теперь по у кого нет денег на такую роскошь, как музыка. Меня она тоже учила, с шести до тринадцати лет, но когда отца перевели на трехдневную рабочую неделю, пришлось продать пианино. Мама знала, как я люблю музыку, и помогала чем могла — всегда и во всем мама была нам опорой и поддержкой.

Другое дело отец, хотя он тоже сильно любил музыку, и сблизило их — черноволосую восемнадцатилетнюю ирландку и поляка-вдовца, едва не вдвое старше ее.

Его родители, оставшиеся в Польше, были музыканты, настоящие музыканты, но всегда с трудом сводили концы с концами. Отец вырос в бедности и винил в этом моего деда, который предпочитал музыку работе в поле, шахте или на фабрике Отец презирал людей, которые избирают музыку своей профессией.

— Это руки мужчины, Мэри, — говорил он, показывая маме свои ладони. — Они загрубели от работы, на них мозоли и ссадины. Они никогда не порхали по клавишам, зато ты и дети не голодали.

Мама брала меня под защиту:

— Но, Стефан, Джош — тоже рабочий человек. Мальчика, который с десяти лет разносит газеты по морозу, белоручкой не назовешь. Пусть только работа не погубит его таланта. Он способный, Стефан, схватывает все на лету. Мы не должны мешать.

Раньше отец в конце концов соглашался с ней, хотя и ворчал при этом, но без злобы. Потом наступили тяжелые времена, работа стала для всех делом жизни и смерти, и тут уж отец дал волю своему презрению к музыкантам. Мне начало казаться, что он приходит в ярость от каждого моего поступка, любого моего слова.

Год тысяча девятьсот тридцать второй, когда мне стукнуло пятнадцать лет, был невеселым годом. Мало радости жить под одной крышей с ожесточившимся отцом. В отличие от милого и обаятельного Джоя, я не умел нравиться окружающим; я не был тихим и послушным, как Китти. В тот год мы часто ругались с отцом, ссоры становились все свирепее: тяжелые времена не кончались.

А было время, когда отец во мне души не чаял — сын, первенец! Он был добр и с Китти, своей дочерью от первой женитьбы, но не мог скрыть, что я его любимчик, всюду меня водил — в парки, на площадки для игр, катал на аттракционах, закармливал воздушной кукурузой. Брал с собой на фабрику, где его дружки потешались над моим старомодным именем и постным видом.

— Видели бы вы, как этот парень лопает, — хвастал перед ними отец. — Наших с Мори заработков едва хватает ему на молоко и картошку. Какая-то прорва, не знаю, что мы будем делать, когда ему стукнет пятнадцать!

Он и правда не знал: когда мне исполнилось пятнадцать, хороший аппетит детей уже не радовал родителей.

Неприятности начались в тот год, когда появился на свет Джой, а мне было всего пять лет. Брат родился болезненным, он чудом выжил. Мама с отцом выбивались из сил, ночами по очереди дежурили у кровати Джоя, спасая его от приступов удушья. Огромные счета от врачей едва не разорили нас; оба очень устали, а отец не из тех людей, кто умеет мириться с тяготами и неудобствами.

Если я кричал и хлопал дверью, вбегая в дом, а Джой в это время спал, отец давал мне такую взбучку, что мне вскоре стало ясно: он больше ни капельки меня не любит. Китти не так доставалось от него: она была постарше, да и нрав у нее мягче. Она затевала со мной тихие игры, надолго уводила из дому на прогулки, лишь бы я не потревожил младенца. Я очень любил Китти и, конечно, маму, но между отцом и мной словно кошка пробежала. С годами неприязнь росла, я испытывал к отцу безразличие и упорно не желал идти ему навстречу, когда он пробовал вернуть мое расположение.

Впрочем, пробовал он все реже и реже. В 1930 году отца перевели на неполную рабочую неделю, а в тридцать втором он совсем потерял место. В довершение всего лопнул банк, где отец хранил свои сбережения.

Раньше он любил поговорить о том, что ему, дескать, никто не помогал стать на ноги; он, бедный иммигрант, прибывший в Штаты в 1910 году, вырос до сменного мастера, купил уютный домик, за который уже почти все выплачено, катал семью по воскресеньям за город в собственном автомобиле, подарил жене на рождество электрическую швейную машину. Он не умнее других, только лоботрясы, транжиры и тупицы ничего не добиваются в жизни.

Но внезапно оказалось, что его трудолюбию, смекалке и умению жить — грош цена. Он стал таким же неудачником, как те, кого раньше презирал: не мог вносить плату за дом, не мог досыта накормить семью, утратил гордость и уверенность.

Я понимал, что отцу тяжело, но не мог простить ему беспричинных приступов бешенства. Зачем вымещать свои неприятности на ближних? Мама пыталась утешать меня:

— Потерпи, Джош, все переменится. Он хороший и добрый человек, просто отчаяние затмевает его рассудок.

Она ни за что не признала бы, что отец бывает неправ, и твердила:

— Джош, дорогой, ты должен его понять.

В то утро, стоя возле мамы в темной кухне, я поклялся, что постараюсь быть терпеливым, хотя бы ради нее. Она казалась, такой маленькой, согбенной заботами и усталостью; я испытывал к ней величайшую нежность. Поставив пустую чашку на стол, я погладил маму по плечу:

— Отдохни еще часок, ма. Можешь поспать до шести.

Она кивнула, но я знал: она больше не ляжет из-за страха проспать, не приготовить вовремя завтрак. Мама слишком много работает. Меня это беспокоило. По правде говоря, отца тоже тревожило мамино здоровье.

Когда я вернулся, мама и отец сидели за кухонным столом. Он выглядел помятым, взъерошенным, но, против обыкновения, не сердитым. Отец держал маму за руку, и они о чем-то тихо беседовали.

Мама встала, чтобы подать мне обещанный завтрак:

— У нас сегодня яйца!

Тут она заметила, что я дрожу и жмусъ к плите.

— Ох, Джош, ты не надел свитер. Я ведь специально выложила его на стул. По утрам теперь так холодно…

При этих ее словах отец словно с цепи сорвался:

— Что, мама должна тебя одевать? Тебе не три года. У нее и без того полно забот. Совести у тебя нет! Не хватало еще, чтобы ты подцепил грипп. Где мы возьмем деньги на докторов?

В груди у меня закипело, я открыл было рот, чтобы крикнуть ему: «Я хоть зарабатываю семье на хлеб, а ты?», но, заметив мольбу в маминых глазах, осекся. Отец перевел взгляд с меня на нее, поднялся и обнял маму.

— Прости, Мэри, прости, пожалуйста. Мне не следовало его ругать. Я знаю: тебе это причиняет боль. Какая-то злоба во мне сидит…

— Нет, Стефан, ты просто устал и изголодался. Съешь-ка яйцо, а из двух оставшихся я сделаю детям омлет.

— Спасибо, я наелся. Мне пора — хотим с дружками попытать счастья в одной фирме на Вестерн-авеню.

Он взглянул на меня, и мне показалось, что он хочет сказать «прости» так же, как маме. Я резко отвернулся: не нужны мне его извинения! Слишком часто он на меня набрасывается безо всякой причины. Мама любит его и поэтому прощает, а я нисколечко не люблю!

Он вышел, и я повернулся к маме:

— Ма, я не буду есть, мне расхотелось.

Она промолчала, подошла к окну и выглянула на улицу. Я поднялся к себе, доделал уроки и собрался в школу.

Когда я спустился вниз, мама протянула мне кусок хлеба, намазанный маргарином.

— На перемене купи стакан какао и съешь бутерброд. Ты не сможешь хорошо сыграть на вечере, если не будешь есть.

Сказав это, она быстро вышла из кухни, точно боялась, что я заговорю об отце. Стоя у кухонного стола, я разглядывал бутерброд. Интересно, у нее самой есть деньги, чтобы выпить какао в своей прачечной? Хлопнула дверь ее комнаты, Я знал этот звук: часто его слышал, когда был маленький и надоедал ей детскими капризами. Он означал: «Оставь меня, я хочу побыть, одна».

Но сейчас она вряд ли на меня сердится, скорее, ей не хочется, чтобы я ругал отца. Я медленно засунул бутерброд в карман куртки и вышел из дому.

В последнее время школа стала моим убежищем. Учился я хорошо, и учеба была мне не в тягость. Приятелей у меня не много, зато после уроков рояль мисс Краун в кабинете музыки о моем распоряжении. И еще — Хови всегда рядом!

Играл я, пожалуй, получше многих своих сверстников. Это потому, что мама — превосходная учительница и еще оттого, что я люблю музыку больше всего на свете, Я просиживал за роялем часами, подбирая возникавшие в памяти мелодии, иногда спотыкался, фальшивил, но в конце концов нащупывал верный мотив и повторял его до тех пор, пока ноты не начинали журчать, точно ручеек.

Хови разделял мою страсть к музыке, он был на редкость одарен и обладал абсолютным слухом. Он мог напеть любую мелодию и еще что-нибудь присочинить к ней. Нотной грамоты он не знал, зато умел извлекать музыку из пианино, гитары, губной гармошки и даже карманного гребешка. Но его любимым инструментом было старенькое банджо. Он полушутя сознался мне, что где-то стянул его. Как бы оно ему ни досталось, Хови очень дорожил им. Струны пели под его пальцами, и уже после нескольких репетиций мы с ним так сыгрались, что я просто ликовал от восторга. Каждый день после уроков мы запирались с Хови в музыкальном классе, и я забывал все домашние неприятности, отцовскую угрюмость, унылые лица обитателей чикагского Вест-Сайда.

Хови рано узнал, почем фунт лиха, но беды не сломили его. Он был всего на несколько месяцев младше меня, а ростом — не выше Джоя. На худом болезненном лице выделялись большие карие глаза, которые то подергивались печалью, то наполнялись весельем наперекор всему. Родного отца он не помнил, зато у него чисто менялись отчимы, и никому из них не было до него дела. Мать спускала все деньги на виски; если же бывала трезвой, так и сочилась злобой. Хови никогда не жаловался на жизнь, он любил веселье и шутку, у него был какой-то особенный, смешливый рот, всегда готовый расплыться в улыбке. Я, наверно, потому обратил на это внимание, что сам смеюсь редко, рот у меня неулыбчивый и вид обычно хмурый. Словом, Хови был отличным парнем, в классе я дружил с ним одним.

В тот день мы разучивали музыку, которую я сочинил. Мелодия была изменчивой, нестойкой, она звучала по-разному, в зависимости от настроения или погоды, выражала то надежду, то отчаяние. Когда мисс Краун впервые услышала мой опус, лицо ее озарилось светом. Можно было не спрашивать ее мнение — и так ясно, тем более что она сразу предложила нам выступить на школьном вечере.

За окном кончался мягкий, сонный октябрьский день, казалось, во всем мире царит спокойствие и довольство. Старухе-природе все равно, есть ли у людей работа, наедаются ли досыта дети за ужином. Природа делает вид, что детский голод — вещь обычная: навозились, набегались, вот аппетит и разыгрался, ничего тут страшного нет! Если дома ждет вкусный ужин, тогда все в порядке. Когда ешь регулярно, к этому привыкаешь, будто к смене дня и ночи. Раньше я не боялся проголодаться — то был приятный, восхитительный, обычный голод! Но теперь для меня и многих-многих других голод означал совсем иное.

И тут я рассердился на природу за ее беспечность, за равнодушие к нашему беспросветному житью. В порыве бессильной злости я ударил по желтым клавишам, но Хови тотчас привел меня в чувство.

— Джош, какая тебя укусила вошь? — спросил он с добродушной ухмылкой, перебирая струны. — А ну, давай что-нибудь повеселее.

Я невольно улыбнулся и заиграл «диксиленд». За несколько месяцев репетиций мы с Хови хорошо изучили друг друга; он заранее угадывал каждую перемену темпа, знал, когда мне хочется озорничать, знал, когда мне грустно. Веселая мелодия сменялась печальным «блюзом» — я думал о людях, роющихся в корзинах с мусором, греющихся у костров из старых газет…

В класс заглянула мисс Краун. Она казалась очень усталой, ее лицо вытянулось и посерело. Стоя на пороге, она глядела на нас, слегка покачиваясь в такт музыке, улыбалась и утирала слезы. Когда мы кончили, она подошла и прислонилась к роялю.

Хови настоящий клоун — откинул голову на спинку стула и закрыл глаза:

— Господи, какая музыка! Ты потрясающе играл, Джош, да и я тоже молодец!

При этих словах мисс Краун рассмеялась: Хови часто ее смешил.

— Когда слушаешь музыку, забываешь об очередях за хлебом. — Она кивнула мне. — Замечательно, Джош. Очень живо и непосредственно, и Хови тебя прекрасно дополняет. Вы будете иметь большой успех.

Мы не чувствовали под собой ног от радости и стали было благодарить ее за то, что она позволяет нам репетировать, но мисс Краун указала нам на дверь:

— Отправляйтесь домой. Вам пора делать уроки, и мне еще целый час трястись на трамвае. Поторапливайтесь, джентльмены!

Мы знали, что мисс Краун нас любит. Послушать бы еще, она нас хвалит! Ни Хови, ни меня совсем не тянуло домой, однако делать нечего — пришлось уйти, хотя чертовски не хотелось.

На улице мы расстались, уговорившись встретиться вечером на обычном месте у аптеки на углу, если удастся улизнуть из дому. Все зависит, конечно, от отца: будет не в духе никуда не отпустит, но Хови ничего не надо объяснять — он знал, как обстоит дело.

— Приведи с собой Джоя, — сказал он. — Я раздобыл для него головоломку.

Я пожал плечами:

— Он у нас рано ложится.

Не очень-то приятно, когда младший брат ходит за тобой как тень, но Хови опекал Джоя — своих братьев у него не было.

Джой, понятно, был любимчиком в семье, родители дрожали над ним. С годами он окреп, но все же оставался довольно хрупким, особенно по нынешним «тощим временам». Он был смазливый мальчишка с будто нарисованным ротиком и большими серыми глазами под золотистой челкой. Я невольно любовался Джоем, хотя ревность еще жила во мне. С появлением Джоя на свет начался разлад между отцом и мной. Мне следовало поумнеть, но годы шли, а чувства по-прежнему были сильнее рассудка. Нельзя сказать, что я совсем не любил брата, но любил я его не слишком сильно.

А Джой во мне души не чаял. Я принимал это как должное, как еду, как родительский кров, как поддержку мамы. Джой считал меня совершенством: самым сильным, самым ловким, самым умным. Он старался во всем мне подражать, не обижался на мою грубость, позволял командовать и помыкать собой, Может, Джой думал, что старшим братьям так и полагается. Порой, когда я видёл в его глазах выражение беззаветной преданности, мне даже делалось стыдно.

Я наткнулся на него в проулке за нашим домом. В темноте я не разобрал, чем он занят, пока не подошел вплотную. Среди грязи и мусора Джой сидел на корточках над худющей бездомной кошкой, жадно лакавшей из ржавой жестянки. Одной рукой он гладил ее, а в другой держал пятицентовую бутылку молока.

— Она помирала от голода, — промямлил он, чувствуя за собой вину. Джой знал, что молока в доме не хватало. — У нее котята, ей надо их кормить. Ты не злишься?

— Где ты взял деньги? — сурово спросил я.

— Китти дала. Вчера она шла пешком от станции надземки, чтобы сэкономить на трамвае, а пятицентовик отдала мне вместо подарка на день рождения. Честно, Джош, я купил молоко на свои кровные. Кошка так мяукала…

— Китти тоже хороша! — огрызнулся я. — Осталась без работы и швыряет деньги на ветер. А ты, Джой, лучше бы отдал их маме. Отец тебя по головке не погладит, если узнает, что ты купил молоко паршивой кошке.

Джой явно струхнул. Хоть он и любимчик, но и ему в тот год влетало.

— Неужели ты меня выдашь, Джош?

Я покачал головой:

— В доме и так полно неприятностей. Смотри, чтоб больше этого не было! Ни-ко-гда!

Моя суровость в данном случае была оправданна, и все-таки мне стало не по себе. «Чтобы больше этого не было»! Значит, Джой не должен подкармливать голодных животных. Все его преступление в том, что у него доброе сердце.

Когда-то и я жалел бездомных собак и кошек. Просто удивительно, как меняется человек от бедности и голода.

— Ну ладно, Джой, пойдем в дом. — Голос мой заметно смягчился. — Я никому не скажу.

Дома царило уныние. Мама выкладывала варенье картофелины из кастрюли на блюдо. Стаканы с молоком на столе ждали Китти, Джоя и меня. На отцовском месте дымилась чашка с кофе, а на мамином не было ничего. У стула, на котором сидела Китти, стоял отец, мрачный, как туча. Китти плакала.

— Я старалась, — всхлипывала она, — старалась изо всех сил. Ничего так в жизни не желала, как получить это место. Ноги от волнения подкашивались, и вдруг все позабыла, руки так дрожали, что не могла печатать. Поверь, отец, я старалась…

— Видно, недостаточно старалась, моя милая! Не забывай, во что влетело нам твое обучение в школе и потом на курсах секретарш. Завтра снова отправишься на Кольцо и без работы домой не…

Он запнулся и тяжело опустился в кресло. Китти глотала слезы, все это было ужасно.

Никогда отец так не обращался с Китти. Она была дочерью его первой жены, Элжбеты, умершей еще в Польше при родах Китти. Мама часто мне рассказывала, какой запуганной и робкой была Китти, когда по просьбе отца ее привезли в Америку. Отец и мама не пожалели сил, окружили девочку сочувствием, приободрили ее.

— Ты должен понять, Джош, — говорила мама, когда мне казалось, что родители добрее с Китти, чем со мной, — отец тобой гордится. Ты сын, а любому отцу сыновья нужны как воздух. Но он боится дать волю своим чувствам, чтобы не обидеть дочь. Он так усердно притворяется, что иногда кажется, будто она и впрямь ему дороже, но на самом деле это, не так. Характер у него тяжелый…

Но теперь, слыша рыдания Китти, я усомнился, способен ли отец вообще кого-то любить.

Но успел я сесть за стол, как он взялся за меня:

— Где это ты шлялся до ночи? Должен сразу после уроков идти домой и помогать маме!

— Я репетировал, — буркнул я, зная, что этим признанием только подливаю масла в огонь.

— Стефан, — пришла мне на выручку мама, — это я разрешила Джошу задержаться в школе. На будущей неделе вечер, ему надо готовиться.

Отец промолчал, нахохлился и уставился в свою тарелку.

Все точно воды в рот набрали. Джой вяло жевал, не поднимая глаз, — думал, наверно, о том, как взгрел бы его отец, если бы узнал про кошку. И тут я допустил оплошность, которая взбесила отца даже больше, чем взбесило бы сообщение о проступке Джоя. Сделал я это не подумав, оттого, что был голоден. Но ведь и раньше за ужином я часто задавал этот вопрос:

— Ма, картошки больше не осталось?

Отец так и взвился, словно я его ударил:

— Нет, не осталось! Если не наелся, пеняй на себя. Уж не думаешь ли ты, что твой ничтожный заработок дает тебе право есть больше других? Мама весь день гладит, чтобы купить еды на ужин, но она не просит добавки!

— Стефан, Стефан, — вмешалась мама, — до чего мы дошли? попрекать детей лишним куском…

Отец с грохотом отодвинул кресло и, ни на кого не глядя, вышел из кухни. Китти убежала в свою комнату, а Джой выскочил на крыльцо. За столом остались только мама и я. Глаза у нее были сухие — видно, уже все слезы выплакала, — она сидела молча, я глядел на нее и удивлялся.

Еще два года назад она была такой молодой, такой красивой, а теперь казалась старухой, хотя ей всего тридцать шесть. Как у нее хватает сил сносить все тяготы? У меня есть хоть школа, музыка. Мама не знает никаких радостей — целый день гнет спину над гладильной доской, а дома — муж, который отравляет жизнь всей семье.

— Замечательный человек наш отец, я всегда и во всем должен брать с него пример, ведь верно, ма?

— Ах, Джош, ему так сегодня досталось. С половины восьмого утра до пяти вечера простоял он в очереди у ворот фабрики на Вестерн-авеню, целый день ничего не ел, только кофе и хлеб на завтрак…

Но и ты ничего весь день не ела!

Она точно не слышала меня.

— …Он был четвертым в очереди, когда закрыли окошко в отделе кадров. Тебе не понять, Джош, что с ним происходит.

Он всегда нас кормил, одевал, в доме было тепло и уютно. А теперь он загнан в угол, пришел в отчаяние.

— И это дает ему право ненавидеть Китти и меня?

Ты неправ, Джош. Он всегда был ласковым с Китти и под внешней суровостью скрывает любовь к тебе. Знал бы ты, как он гордился…

Теперь я злился на маму почти так же сильно, как на отца.

— Слышал я эти сказки! Только они не заставят меня полюбить дорогого папочку.

Я встал из-за стола и подошел к ней.

Как он говорит с нами! Стоит мне сделать шаг, и он уже рычит. А тебя послушать, так он лучше всех на свете и я должен любить его, чтить, быть терпеливым, верно?

Она выдержала мой взгляд и глаз не отвела.

— Если жена станет на сторону детей против мужа, семья погибнет. Твой отец потерял голову от страха. Но я не покину его, что бы ты ни говорил о нем.

— Тогда мне нет места в этом доме. Я сам о себе позабочусь.

Ее лицо исказила страдальческая гримаса, но я будто затвердел внутри и даже не сочувствовал ей.

— Я уйду, ма, — повторил я.

Она чуть заметно кивнула.

— Джош, мне было бы легче умереть, чем сказать это, но ты вынуждаешь меня. Да, думаю, ты прав. В Чикаго нет ни еды, ни работы. Вам с отцом лучше на время расстаться. Ты сильный, выносливый, смышленый. Может, тебе и повезет.

Вот что сказала мама. Я гнал прочь нахлынувшую жалость к себе — родители от меня отказались, выставили за дверь, в суровый мир, пораженный кризисом. Я остался с этим миром один на один, и если он меня одолеет, никому до этого не будет дела.

Что и говорить, положение незавидное. Но я не испытывал страха. Меня вдруг охватило возбуждение, поскорей бы уйти, порвать все связи с домом, навсегда оставить Чикаго! Я не мог ждать ни секунды, в голове роилось множество планов. Сбежав мимо Джоя по ступенькам крыльца, я помчался по мостовой, не переводя дыхания. Достигнув аптеки, я уселся на кромку тротуара и стал ждать Хови.