"Жизнь моряка" - читать интересную книгу автора (Лухманов Дмитрий Афанасьевич)

Первые рейсы

Орест Платонович Крестьянов, отставной штурманский капитан из кантонистов, оказался добрейшим и милейшим человеком.

В ежовые рукавицы меня он не взял, очень посочувствовал моей страсти к морю и очень смеялся, когда я откровенно рассказал ему, каким образом я освободился от ненавистной мне военной гимназии.

Благодаря хорошей теоретической подготовке я был принят сразу во второй класс и жадно принялся за милую моему сердцу науку.

Поселился я вместе с несколькими иногородними учениками в небольшом флигеле при доме Крестьянова. Жило нас там семь человек: Шепель, Лавров, Зеленский, Соляник-Краса, Снежницкий, Подлевский и я.

Кроме Шепеля, Лаврова и Зеленского, с которыми судьба вновь сталкивала меня после многочисленных шатаний по свету, я ярче всего помню рыжего кудлатого певуна Снежницкого.

Это был здоровенный, веселый, жизнерадостный парень лет восемнадцати, бывший семинарист страстно любивший книги. За две зимы совместной жизни мы все благодаря ему прочли, большей частью вслух по вечерам, «Происхождение видов» и «Естественный отбор» Дарвина, «Историю цивилизации в Англии» Бокля, «Самодеятельность» Смайльса и целый ряд подпольных литографированных брошюр.

Все свободное время я проводил на набережной и скоро составил себе обширный круг знакомств среди матросов, кочегаров, рыбаков, лодочников и грузчиков. Через две-три недели я сделался на набережной уже совсем своим человеком и отлично знал пристанскую терминологию.

«Эх, скорее бы зима прошла с ее хотя и интересной, но все же суховатой учебой, а там — пойти на целые восемь месяцев в плавание, да подальше куда-нибудь…»

Судьба сжалилась надо мной, и совершенно неожиданно мне скоро пришлось пойти в плавание, хотя и не в дальнее.

У Крестьянова был зять, Марк Павлович, молодой капитан небольшого колесного парохода «Лев Федорович Гадд». Этот пароход плавал обычно между Керчью и Ростовом-на-Дону и только что стал в Керчи на зимний ремонт.

Но как только «Гадд» ошвартовался цепями к набережной, стравил пары и распустил команду, разъехавшуюся немедленно по домам, из правления Волго-Донского общества, которому принадлежал пароход, пришла телеграмма с приказанием сделать еще один рейс в Ростов и обратно.

Марк Павлович, не зная, где набрать команду на один рейс, обратился с просьбой к Крестьянову кликнуть клич в мореходных классах и вызвать двадцать человек охотников за вознаграждение в двадцать рублей на брата за сходку.

Охотников нашлось, конечно, больше, чем нужно, но преимущество получило наше общежитие, и мы все семеро переселились из нашей чистой комнаты в тесный, грязный и темный кубрик «Гадда».

27 октября, в прекрасный солнечный день, мы отошли от пристани на Ростов через Бердянск, Мариуполь и Таганрог.

Босиком, с засученными штанами, я мыл палубу вместе с другими товарищами. Вода была холодная, и наши ноги стали скоро красными, как гусиные лапы, но делать было нечего: морских сапог у нас не было, а портить штиблеты в соленой воде не входило в наши расчеты.

Пароход слегка покачивало, и я чувствовал, что в глазах у меня начинает мутнеть, а в груди под самое горло подпирает какой-то ком.

«Так вот оно, море! — думал я, глядя на зеленые азовские волны, подбрасывающие пароход. — А ведь скверно… Привыкну или нет?» Однако боязнь быть поднятым на смех товарищами заставила употребить нечеловеческие усилия, чтобы не поддаться окончательно укачиванию, и я продолжал работу.

Но это были цветочки. Ягодки я попробовал вечером, за ужином, когда пришлось сидеть за подвесным столом в душном кубрике и насильно есть из общей чашки сильно наперченный украинский борщ.

И все-таки я досидел до конца ужина, но лишь только встали из-за стола, опрометью бросился на палубу, протискался, пользуясь наступившей темнотой, за принайтовленные к палубе бочки с вином и тут же над ближайшим шпигатом отдал рыбам весь свой насильно съеденный ужин.

К полночи стихло, и мне стало значительно лучше. А на другой день меня уже больше не укачивало.

Этот день ознаменовался происшествием. Мы везли на палубе чью-то корову, и она ночью отелилась. Бросили жребий, кому убирать за роженицей. Выпало мне.

Товарищи поздравили меня с первой серьезной работой, и долго потом за мной оставалась кличка «коровий акушер».

В тот же вечер, после работы мы устроили теленку торжественные крестины. За отсутствием подходящей купели крестины пришлось совершить по католическому обряду, поливая теленка из ковшика.

Я был единогласно избран в награду за свои труды крестным отцом, маленький Павлуша Лавров был моей кумой, Снежницкий — патером; Зеленский изображал органиста и играл на гармонике какой-то тягучий вальс, который, по общему мнению, очень подходил под католические церковные мотивы. Крестины закончились балом на палубе под ту же гармонику, причем один из товарищей танцевал с новорожденным теленком на руках.

В Бердянске и Мариуполе стояли всего по нескольку часов, и на берег никто не сходил. В Таганроге ночевали и тоже ничего не видели, да и порт там далеко от города.

Зато в Ростове стояли три дня и успели побывать на берегу, разумеется только вечером. Днем все были заняты.

В те блаженные для судохозяев времена судовые команды были обязаны сами грузить и выгружать пароходы. Береговые рабочие принимали груз только «с борта» и подавали его только «на борт».

Хорошо, что привезенный нами груз состоял главным образом из маленьких бочонков с сельдями, а грузили мы бакалею, крупу и макароны. Больших тюков и ящиков не было, но с непривычки и от пятипудовых мешков с крупой здорово болела спина.

Назад вернулись через Ейск и Темрюк.

Началась зима.

Занятия в классах шли усердно, и преподаватели были недурные.

Очень хорош был преподаватель судостроения Языков. Он сумел наглядно и просто подвести нас к сложной науке теории корабля и умел популяризировать даже такие понятия, как сопротивление трущейся поверхности и метацентрическая высота[3]. Иногда он водил нас на местные верфи, где строили и ремонтировали небольшие деревянные парусники.

Слабее других был, пожалуй, сам старик Крестьянов. Он читал тригонометрию и навигацию. Объяснял плохо и путано и заставлял нас учить формулы наизусть, не мудрствуя лукаво над их выводами. Да едва ли он сам сумел бы вывести сколько-нибудь сложную математическую формулу. Он учился в николаевские времена в черноморской штурманской роте и целиком перенес к нам основной принцип старой школы: «Больше затверживай и меньше рассуждай».

Морскую практику преподавал нам лейтенант Ясинский с военно-посыльного парохода «Прут».

Коснувшись его предмета, не могу не вспомнить анекдот, основанный на одном свойстве моей памяти. Я как-то особенно прочно запоминаю редко встречающиеся, необычные слова или имена. Я легко забуду имя и отчество старого знакомого, которого зовут Иван Петрович или Николай Александрович, но если мне придется встретиться с каким-нибудь Елпидифором Анемподистовичем, то его имя и отчество останутся у меня в памяти на всю жизнь.

Так, меня поразила набором морских терминов страничка в учебнике Федоровича, трактующая о порядке накладывания такелажа на мачты и реи. Она сфотографировалась у меня в памяти целиком.

Однажды, дня за два или за три до рождества, к нам в класс неожиданно приехал керченский градоначальник адмирал Вейс. Зайдя в наш класс во время урока морской практики, он остался послушать. Ясинский вызвал меня и, так как мы как раз в это время проходили вооружение парусных судов, спросил, в каком порядке накладывается на только что поставленные мачты стоячий такелаж.

Недолго думая, я начал «жарить» наизусть по Федоровичу: «Когда поставят мачты и укрепят их в надлежащем положении спирансами или сей-талями, тогда приступают к накладыванию стоячего такелажа. Сначала накладывают сей-шкентеля, туго наколачивая мушкелями их огоны на топы и плотно осаживая драйками до подушек, затем ванты попарно на каждую сторону, начиная с первой пары, и, наконец, штаги. Если число вант нечетное…» — и т.д. и т.д.

Эффект получился чрезвычайный.

Растроганный старый адмирал похлопал меня по плечу, погладил, по голове, заявил, что из меня будет толк, и пригласил к себе на елку — честь, неслыханная для пролетария-морехода. Ясинскому пожал руку и сказал, что ему приятно видеть так прекрасно поставленное преподавание основного предмета морского дела. Крестьянову тоже сказал какой-то комплимент.

Я сделался героем дня.

С тех пор, кто бы ни приезжал в класс из высоких посетителей, если он только попадал на урок морской практики, Ясинский неизменно вызывал меня и после паузы, долженствовавшей изображать его раздумье, неизменно говорил:

— А ну-ка расскажите нам, что вы знаете о порядке накладывания стоячего такелажа на только что поставленные мачты.

Напрасно я уверял Ясинского, что я вообще хорошо знаю морскую практику и что мне можно задавать любые вопросы по этому предмету, Ясинский был непоколебим.

— Э, батюшка, — отвечал он, — по другим каким вопросам при начальстве-то еще, может, и собьетесь, а уж это-то твердо знаете, за это я спокоен, — никогда не забуду, как вы меня тогда при Вейсе разодолжили. Вот уже действительно подарок к рождеству сделали!

1 марта начались переводные экзамены. Я перешел в третий, выпускной, класс, и надо было пристраиваться на летнюю практику.

В те времена ни о каких учебных судах для моряков торгового флота не было и помину, и все мы обыкновенно нанимались на лето матросами или на местные пароходы, или на мелкие парусники, которыми тогда кишели Черное и Азовское моря.

Только дети богатых родителей, а их было в старых мореходных классах немного, поступали на пароходы РОПИТ[4] волонтерами, или, как мы их называли, «вольнолодырями». Волонтеры не только не получали жалования, но еще платили от себя двадцать пять рублей в месяц за стол. Положение их на судне было довольно двусмысленное. Матросы над ними издевались, помощники капитана считали их балластом, не знали, что с ними делать, и цукали вовсю.

Я поступил матросом второго класса на пароход Волго-Донского общества «Астрахань», совершавший рейсы между Таганрогским рейдом и Константинополем[5].

«Астрахань» был небольшой плоскодонный двухвинтовый товаро-пассажирский пароход типа трехмачтовых шхун. По обычаю того времени он имел и парусное вооружение с реями на фок-мачте.

Жалование мне было положено двадцать один рубль на своих харчах. Столовались артелью, и это обходилось нам по восемь рублей в месяц на человека, чай и сахар каждый должен был иметь свои.

Из Керчи, где пароход зимовал, пошли в Севастополь на эллинг РОПИТ для очистки и окраски подводной части. Из Севастополя — в Таганрог.

Жил я с товарищами по кубрику хорошо. Сначала старые матросы пробовали «травить», советовали мне поесть морского ила, чтобы не укачивало, посылали точить напильником лапы у якоря, осаживать деревянным мушкелем чугунные кнехты, якобы слегка отставшие от палубы. Но я знал все эти традиционные морские шутки и всегда ловко и без злобы их парировал.

Работу я знал, а если чего не знал, то наблюдал и догадывался.

Помню, раз послали меня подмести палубу на юте.

Дул свежий попутный ветер, и я, конечно, начал мести по направлению от кормы к носу.

Боцман увидел это и притворно сердитым голосом окрикнул меня:

— Кто же это научил тебя сзади наперед палубу мести, ежова голова?

— Ветер научил, Семен Прокофьевич, — спокойно ответил я, продолжая работу.

— Ишь, черт, догадался, — улыбнулся в бороду Семен Прокофьевич.

Другой раз мне пришлось красить рубку. Я никогда до этого не держал кисти в руке и стал тщательно наблюдать за товарищами, копируя все их движения.

— Вникаешь? — спросил проходивший мимо боцман.

— Вникаю.

— А чем суть дела?

— А в том, чтобы густо не ляпать да хорошенько растирать, а когда разотрешь одно место, заштриховать его легонько сверху вниз. Краски на кисть брать поменьше, глубоко не макать.

— Ну, валяй, валяй, суслик. Правильно понял.

Скоро все это сделало меня среди команды «своим». А когда я взял на себя еще дополнительную литературную работу — писать малограмотным товарищам письма на родину, — то начал пользоваться даже уважением в кубрике.

Кто не знает этих знаменитых писем, для которых еще так недавно существовал чуть не веками освященный шаблон!

«Дражайшие мои родители, Иван Сидорович и Марья Семеновна, во первых строках моего письма испрашиваю вашего родительского благословения, навеки нерушимого, кое может существовать по гроб жизни. Еще кланяюсь, дяденьке нашему Карпу Сидоровичу с супругою ихнею Анной Степановной, еще кланяюсь…» Дальше шли бесконечные поклоны всем родным и знакомым, причем вежливость требовала даже грудных детей называть по имени и отчеству. После поклонов сообщались новости. Здесь иногда допускалось разнообразие и даже фантазия.

— А ну-ка, Митрий, отпиши им чего-нибудь позабористей из нашей жисти.

И я отписывал:

«А еще поймали мы морскую рыбу — кита, огромную, саженей в десять будет. Злющую-презлющую. Как ударила хвостом по пароходу, то пароход наш подпрыгнул на сажень кверху и пробился насквозь. Начали мы тонуть. Думали, пришел всем конец; стали богу молиться, и бог нас помиловал. Затянуло в дыру мимо плывшего тюленя, он заткнул пароход, и течь остановилась. Тем и спаслись. А ловили мы этого кита-рыбу на удочку из каната, с якорем заместо крючка, насаживали на якорь живую корову. Хотели мы этого кита есть, — думали, надолго хватит, большую экономию на продовольствии загоним; однако когда ему пузо топорами разрубили, то нашли в нем морскую лодку-шлюпку с четырьмя мертвыми гребцами, и стало нам до того противно, что отрубили мы канат, и чудовище утонуло в морских пучинах…»