"Осенний мост" - читать интересную книгу автора (Мацуока Такаси)

Глава 1 Привидение

1860 г., замок «Воробьиная туча» в княжестве Акаока.

За все те годы, что князь Киёри знал ее, госпожа Сидзукэ ни капли не изменилась. Ее кожа была гладкой, словно наилучший фарфор эпохи Мин, и безукоризненно белой, словно у придворной дамы, никогда не покидающей дворцовых покоев; на ней не оставили следов ни неумолимое время, ни солнце, ни невзгоды. И уж тем паче на ее лице не видно было ни следа недолжных деяний, мыслей или чувств. Взгляд ее глаз, когда они не были обращены на князя — застенчиво, или понимающе, или обольстительно, в зависимости от ситуации, — был устремлен в некую воображаемую даль, и тогда на лице ее появлялось предвкушение приятного сюрприза, выражение, которое особенно подчеркивали ее высокие, выщипанные брови. Ее волосы не бывали уложены в прическу современного типа, со всеми этими локонами, начесами, волнами и массой украшений; нет, они были просто разделены пробором посередине, собраны в нетугой хвост, перехвачены голубой лентой, и стекали с плеч на спину, поблескивая, словно черное дерево, и изящно ниспадая до самого пола. Ее свободный приталенный наряд из шелка с разной поверхностью, гладкого и крепового, тоже был выдержан в классическом стиле и состоял из нескольких слоев, переходящих от яркой синевы высокогорного озера к темно-синему, почти черному цвету вечернего неба. Она была словно изображение какой-нибудь принцессы эпохи Блистательного Принца. Эпохи, что давным-давно минула, как напомнил себе Киёри.

За стенами этой комнаты гигантская военная мощь чужеземных государств объединилась против Японии. Огромные паровые военные корабли Америки, Британии, Франции и России ныне беспрепятственно заходили в японские порты. Эти корабли несли у себя на борту пушки, способные пускать разрывные снаряды размером с человека вглубь берега, даже за внутренние леса и горы, и громить армии, скрытые из виду, прежде, чем те подойдут достаточно близко, чтобы узнать, кто же их убивает. Океан, отделявший японские острова от всего прочего мира, теперь перестал быть защитой. Во флотах чужеземцев были сотни подобных кораблей, извергающих дым и вооруженных чудовищными пушками, и эти корабли могли принести с собою не только артиллерийский обстрел. Они могли за несколько месяцев привезти с далеких берегов десятки тысяч солдат, вооруженных другими пушками и ручным огнестрельным оружием, и высадить их на берега Японии. И все же здесь, в этой комнате, расположенной в главной башне замка «Воробьиная туча», жил дух прежней Японии, Японии древних дней. И Киёри мог притвориться — во всяком случае, на некоторое время, — что так же обстояли дела повсюду.

Сидзукэ увидела, что князь смотрит на нее, и улыбнулась. Выражение ее лица было одновременно и невинным, и заговорщическим. И как ей только это удается? Даже самым блестящим гейшам редко удавалось вложить два этих смысла в один взгляд. Сидзукэ потупилась с наигранной скромностью и спрятала девическую улыбку за широким рукавом старинного кимоно в хэйанском стиле.

— Вы меня смущаете, мой господин. Неужели в моей внешности что-то не так?

— Как такое возможно? — возразил князь Киёри. — Вы — прекраснейшее существо во всей стране, и всегда будете таковой.

В ее глазах появилось игривое выражение.

— Так вы утверждаете, раз за разом. И все же — когда вы в последний раз оказали мне честь, навестив меня в моих покоях?

— Я же просил вас никогда более не говорить об этом. — По жару, охватившему его лицо, Киёри понял, что покраснел. Мужчине его лет и его положения стыдно вести себя как влюбленному мальчишке. — То, что это вообще произошло — прискорбная ошибка.

— Из-за нашей разницы в годах?

Всякий, кто сейчас увидел бы Судзукэ, решил бы, что перед ним девушка восемнадцати-девятнадцати лет, в первом расцвете женственности, несомненно, из знатной семьи, и, возможно, даже девственница. Всякий, кто взглянул бы на князя Киёри, увидел бы немолодого мужчину, с фигурой, которую не согнули ни годы, ни поражение, стоящего в состоянии расслабленной готовности; его волосы, уже тронутые сединой, были уложены в сложную прическу высокопоставленного самурая.

Их разница в годах. Да, она тоже имела место — разве не так? Хотя о ней он думал меньше, чем обо всем прочем.

— Это никогда больше не повторится, — сказал князь.

— Это пророчество?

Ее тон был насмешливым, но не резким; она словно бы скорее приглашала его разделить шутку, чем принять ее на свой счет.

— Вы же прекрасно знаете, что нет.

— Разве вы не Окумити-но-ками Киёри, князь Акаоки? Тогда вы, несомненно, пророк, как каждый глава вашего клана, в каждом поколении.

— Так говорят.

— Так говорят потому, что ваши поступки часто нельзя объяснить ничем иным, кроме как предвидением. Если вы не пророк, тогда откуда вам известно будущее?

— И действительно, откуда?

Киёри всегда ощущал груз лежащего на нем проклятия, пророческого дара, но в последнее время он впервые начал чувствовать еще и тяжесть прожитых лет. Семьдесят девять лет. Согласно старинным хроникам, в древности люди — герои, мудрецы, те, кто был благословлен богами — зачастую жили по сотне лет и больше. Киёри не мог представить себя на их месте. На самом деле, если учесть все обстоятельства, уже то, что он дожил до нынешнего возраста, можно считать чудом. Он принял власть над княжеством, когда ему было пятнадцать, женился в восемнадцать, поздно завел сыновей и в сорок лет потерял жену. И все это время он втайне общался с госпожой Сидзукэ. Сколько же это тянется? Сейчас четырнадцатый год правления императора Комэй. Они встретились в семнадцатом году правления императора Кокаку, а он пребывал на престоле тридцать восемь лет. После него двадцать девять лет правил император Нинко, прежде чем его сменил нынешний суверен. Так что, прошло шестьдесят четыре года? Киёри по привычке сверился с календарем чужеземцев. Семнадцатый год правления императора Кокаку совпадал с 1796 годом от рождества Христова. Сейчас был 1860 год. Да, шестьдесят четыре года.

Сидзукэ, когда они встретились, утверждала, что ей шестнадцать. Сейчас она говорила, что ей девятнадцать. На взгляд Киёри, она ни капли не изменилась. Его пробрал озноб, и причиной тому был отнюдь не только мягкое зимнее утро.

— Откуда же мне это знать? — отозвалась Сидзукэ. — Ведь это вас посещают видения, а не меня.

— В самом деле?

— Надеюсь, вы не предполагаете, что они посещают меня?

— Вы постоянно о них говорите, — сказал Киёри.

— А вы постоянно все отрицаете, — сказала Сидзукэ. От сосредоточенности на лбу у нее пролегла едва заметная морщинка. Сидзукэ храбро взглянула в глаза князю. — Неужто вы в конце конов признали эту возможность?

Голос, донесшийся из-за двери, помешал Киёри ответить.

— Господин, чай готов.

— Войди.

Он в смятении наблюдал, как молодая служанка, Ханако, бесшумно скользнула в отворившуюся дверь, поклонилась, быстро окинула комнату взглядом и застыла. Какая невнимательность с его стороны! Он, праздно стоя у окна, не подал ей никакого знака. Ханако не знает, где ей сервировать чай. Но прежде, чем Киёри уселся напротив госпожи Сидзукэ, Ханако подошла именно туда, куда он сам бы ей велел, если бы не замешкался, ровно посредине между тем местом, где находился он, и местом, куда было бы целесообразно усадить гостя. Ханако никогда не упускала случая произвести на него впечатление. С тех самых пор, как она, девятилетняя сирота, поступила к ним на службу, Ханако демонстрировала куда больше сообразительности и интуиции, чем большинство его самураев.

— Спасибо, Ханако. Можешь идти.

— Да, господин, — с поклоном отозвалась Ханако. Пятясь, чтобы не поворачиваться спиной к князю, она двинулась к выходу из комнаты.

— Вы ничего не забыли? — спросила Сидзукэ, столь тихо, что ее голос вполне мог бы быть игрой воображения.

— Ханако, погоди минуту. — А что он забыл? Ах, да! — Завтра, когда гонец отправится обратно в Эдо, ты поедешь с ним. Ты присоединишься к слугам господина Гэндзи во дворце «Тихий журавль».

— Да, господин.

Хотя распоряжение поступило совершенно неожиданно, Ханако не выказала ни малейших признаков удивления. Она повиновалась, не задавая никаких вопросов, что и было единственно верным ответом.

— Ты очень хорошо служила мне, Ханако. Твои родители гордились бы тобой.

Конечно же, Киёри никогда не стал бы извиняться или объяснять, отчего он отсылает ее прочь без предупреждения.

— Благодарю вас, господин. Вы были очень добры, так долго терпя мои недостатки.

Киёри пропустил мимо ушей предписанное обычаями самоуничижение.

— Я буду рад, если ты станешь так же хорошо служить моему внуку.

— Да, господин. Я буду очень стараться.

Когда Ханако ушла, Киёри поинтересовался:

— И почему я отослал ее в «Тихий журавль»?

— Вы спрашиваете меня, мой господин?

— Я всего лишь размышляю вслух, — сказал Киёри. — Плохая привычка, создавшая мне репутацию куда более странного человека, чем я заслуживаю.

— Хорошо, что вы подумали об этом, поскольку решение принадлежит вам. — Помедлив мгновение, Сидзукэ добавила: — Разве не так?

Киёри невесело улыбнулся. Он снова оказался все в том же затруднительном положении, в какое всегда попадал при разговоре с Сидзукэ. Когда он принимался рассуждать о подобных вещах, то какими бы логичными ни были его рассуждения, они всегда оказывались ошибочными. В этом и заключается разница между логикой и следованием пророчеству.

— Я отослал Ханако к моему внуку, — сказал Киёри, — потому что теперь, когда он взял на себя большую часть официальных обязанностей правителя нашего княжества, он нуждается в надежных слугах больше, чем я. В частности, еще и потому, что со дня на день в Эдо должны прибыть еще три христианских миссионера, которые будут пребывать под нашим покровительством. Их присутствие спровоцирует кризис, в ходе которого решится дальнейшая судьба нашего клана. Помимо этих неотложных нужд, я также надеюсь, что между Ханако и Гэндзи расцветет взаимная привязанность. Она — женщина именно того типа, которая нужна Гэндзи в эти опасные времена.

— Как вы последовательны, мой господин! Вам всегда присуща такая ясность мысли!

— Из этого я делаю вывод, что я ошибся.

Киёри налил чай им обоим — дань вежливости, поскольку Сидзукэ, как обычно, к своему не притронулась.

— А разве огромная разница в их общественном положении не станет помехой?

— Поскольку будущее принесет хаос, характер намного важнее общественного положения.

— Как это мудро, — сказала Сидзукэ, — как созвучно духу времени, как свободно от искусственных ограничений, навязанных предрассудками общества.

— Вы не согласны?

— Вовсе нет. Мои взгляды старомодны, и я очень мало знаю о внешнем мире, но даже столь ограниченному человеку, как я, ясно, что унаследованные качества куда более ценны, чем унаследованный ранг.

— Вы согласны, и все же похоже, что вас позабавили мои слова. Из этого я делаю вывод, что Гэндзи и Ханако не предназначены друг для друга.

— Что узнавать, остается всегда, — сказала Сидзукэ. — Что из этого действительно стоит знать — другой вопрос. Вы желаете знать больше?

— Я не желаю знать больше того, что я должен знать, чтобы обеспечить благополучие нашего клана.

— В таком случае, вы знаете достаточно, — сказала Сидзукэ.

Киёри пригубил чай. Лицо его было безмятежно, но за этой безмятежностью таилось безграничное раздражение, порожденное нежеланием Сидзукэ удовлетворить его вполне объяснимое любопытство. Влюбятся ли Гэндзи с Ханако друг в друга? Киёри не мог спросить Сидзукэ об этом, не потому, что этот вопрос был неуместен — он был связан с вопросом о преемственности пророческого дара в поколении, которое должно было воспоследовать за Гэндзи, и именно это и имело значение, а не какие-то там романтические соображения, — а потому, что этот вопрос затронул бы иной, скрытый подтекст, которого Киёри ухитрялся избегать вот уже шестьдесят четыре года. Если Сидзукэ намеревается сказать ему об этом, она сделает это без каких-либо просьб с его стороны.

Когда стало ясно, что князь не намерен продолжать этот разговор, в глазах Сидзукэ появилась печаль. Она сделалась очень тихой. Такое часто случалось во время их встреч. В минуты подобного печального покоя ее красота становилась какой-то неземной. Может ли человек созерцать видение, столь изысканное и совершенное, что его одного было бы достаточно, чтобы свести его с ума? Если да, то это многое бы объясняло, не так ли? Он много раз видал ее в самом чарующем обличье.

Когда Киёри поднялся, чтобы уйти, Сидзукэ удивила его. Она сказала:

— Мой господин, я никогда не просила вас об одолжении, и никогда более не попрошу. Окажете ли вы мне его?

— Что это?

— Если вы согласны, то должны согласиться, не зная, в чем оно заключается.

Колебаться и взвешивать было бы не по-мужски.

— Тогда я согласен.

Сидзукэ поклонилась, коснувшись лбом пола.

— Благодарю вас, мой господин.

Киёри ждал, пока она продолжит. Сидзукэ надолго застыла в поклоне, не произнося ни слова. Когда же она поднялась, глаза ее были влажны. Киёри не припоминал, чтобы ему хоть раз довелось видеть ее слезы.

Не скрывая струящихся по щекам слез, она сказала:

— Поужинайте здесь, а потом останьтесь на ночь со мной.

— Это исключительно нечестная просьба, — сказал глубоко удрученный Киёри. — Вы хитростью вынудили меня согласиться сделать то, чего я поклялся не делать, поклялся своей честью и жизнью.

— Я прошу вас разделить со мной лишь покои — не ложе. В моих жилах течет такая же чистая кровь самураев, как и в ваших. Я никогда не стала бы принуждать вас нарушить клятву.

Но Киёри все-таки было не по себе. Возможно, он не начнет ночь в ее постели — но как он может там не очутиться, если останется в одной комнате с Сидзукэ на всю ночь? Но выбора у него не было. Он уже дал согласие.

— Хорошо. Но только на одну ночь.

— Благодарю вас, мой господин, — сказала Сидзукэ. Она подняла взгляд и улыбнулась князю сквозь слезы.

Киёри не улыбнулся в ответ. Предстоящая ночь грозила стать очень долгой.

Ханако укладывала свои вещи, готовясь к поездке в Эдо. Ей слышно было, как две служанки помладше болтают в соседней комнате.

— Господин Киёри приказал, чтобы сегодня ему подали ужин в главную башню.

— О, нет! И на сколько персон?

— На двоих! И он специально упомянул, чтобы не подавали сакэ.

— Ужин в главной башне. И без сакэ. Как странно! Он мог бы ужинать там, если бы намеревался побеседовать с каким-то важным гостем наедине. Но если бы он ждал такого гостя, он приказал бы подать сакэ, разве не так?

— Возможно, он ждет необычного гостя.

— Неужели ты имеешь в виду…

— Да!

— Как ты думаешь, кто это — его жена или та, другая?

Это зашло чересчур далеко. Ханако положила сложенное кимоно, подошла к двери, разделяющей две комнаты, и раздвинула ее. Служанки подскочили, увидели, кто это, и облегченно перевели дух.

— Ох, Ханако, это ты!

— Да, это я — к счастью. А если бы это был кто-то другой? Что, если бы это был князь Киёри?

— О, он никогда не заходит в комнаты служанок.

— И тем не менее, прекратите сплетничать, — сказала Ханако. — Или, если уж вам настолько неймется, будьте при этом осторожнее.

— Да, ты права, — согласилась одна из служанок. — Спасибо, что ты напомнила нам об этом.

И они поклонились Ханако.

Ханако уже начала было затворять дверь, но тут одна из служанок деланно громким шепотом поинтересовалась:

— Ханако, как ты думаешь, кто это? Его жена? Или та, другая?

— Я об этом не думаю. И вам не советую.

И она затворила дверь перед носом у этих девчонок с вытаращенными глазами. На несколько мгновений воцарилась тишина, а затем Ханако услышала, как они вновь принялись перешептываться.

По правде говоря, у Ханако, конечно же, имелось свое мнение, хотя она никогда не стала бы высказывать его вслух. Если бы князь Киёри встречался со своей женой, госпожой Садако, это было бы куда менее огорчительно и тревожно. Но Ханако слабо в это верилось. За те тринадцать лет, которые она находилась на службе у клана Окумити, ей много раз доводилось слышать обрывки личных бесед князя Киёри. И когда он беседовал с незримым гостем, он никогда не произносил имени госпожи Садако. И в таких случаях он всегда разговаривал приглушенно и сдержанно, как разговаривают тайные любовники. Нет, он встречался не с призраком своей жены. Он встречался с той, другой женщиной.

Ханако пробрал озноб. Он застыл у нее под кожей, и по рукам, спине и шее пробежали мурашки, словно уколы крохотных иголок.

Она подумала: встретится ли и господин Гэндзи с той, другой женщиной? А потом подумала: а вдруг он уже с ней встретился?

1311 год, замок «Воробьиная туча».

После того, как князь Киёри покинул комнату, Сидзукэ несколько минут сидела в молчании, словно погрузилась в медитацию. Затем она встала и подошла к окну, туда, где стоял князь, глядя наружу. Что он видел? То же, что сейчас видит она? Вечно зеленые холмы острова Сикоку, тяжелое серое небо, вскипающие белыми гребнями пены волны, порожденные далекими океанскими штормами и зимними ветрами? Нужно будет спросить у него. Если получится — сегодня же вечером. Они будут вместе стоять у этого окна в самой высокой башне их замка, и смотреть на их княжество, Акаоку. Это будет их последняя ночь, проведенная вместе. Они никогда больше не увидятся.

— Моя госпожа!

— Войдите.

Дверь скользнула в сторону. Старшая придворная дама Сидзукэ, Аямэ, и еще четыре дамы из свиты перешагнули порог и поклонились. Они кланялись не так, как это обычно делают женщины, кладя ладони на пол и изящно опуская голову, так, чтобы лоб почти касался пола. Вместо этого дамы опустились на одно колено и слегка склонились, согнувшись в поясе; так кланяются воины на поле боя. Вместо замысловатых, струящихся кимоно, какие носят женщины во внутренних покоях, они были одеты в широкие брюки хакама, а рукава их укороченных курток были связаны за спиной, так, чтобы дамам удобнее было управляться с копьями-нагинатами, которые они держали в руках. Помимо нагинат у каждой дамы за поясом торчал короткий меч вакидзаси. Лишь Аямэ носила два меча, длинный катана и короткий вакиздзаси. Если отрешиться от того, что Аямэ была юной женщиной семнадцати лет от роду, ее можно было счесть ожившим изображением героического самурая. Даже волосы у нее больше не струились по плечами и спине, а были подрезаны и забраны в хвост, торчащий над макушкой на каких-нибудь десять дюймов. И мужчины, и женщины должны были бы умирать от любви при виде столь прекрасного существа.

— Все случилось так, как вы сказали, моя госпожа, — доложила Аямэ. — Господин Хиронобу не вернулся с охоты. Никаких посланцев от него не появилось. И здесь, в замке не удается найти никого из самураев, о которых точно было бы известно, что они преданы господину и вам.

— Моя госпожа, — сказала одна из дам, стоявших за Аямэ, — еще не поздно бежать. Возьмите коня и скачите в замок господина Хикари. Конечно же, он защитит вас.

— Господин Хикари мертв, — сказала Сидзукэ. Ее дамы потрясенно ахнули, а Сидзукэ продолжила: — Так же, как и господин Бандан. И как их наследники и семьи. Измена проникла почти повсюду. Сегодня ночью их замки поглотит пламя. Завтра ночью изменники будут здесь.

Аямэ поклонилась — снова так, как кланяются воины на поле боя, не отрывая взгляда от Сидзукэ.

— Мы заберем с собою многих из них, моя госпожа.

— Да, заберем, — подтвердила Сидзукэ. — И хотя мы умрем, они не восторжествуют. Род князя Хиронобу будет существовать еще долго после того, как их рода пресекутся.

Она почувствовала, как ребенок толкнулся, и положила ладонь на разбухший живот. Терпение, дитя, терпение. Ты уже скоро вступишь в этот полный печалей мир.

Придворные дамы Судзукэ склонили головы и заплакали. Аямэ, самая храбрая из них, превозмогла слезы. Они затуманили ей глаза, но не пролились.

Все это было драматично, словно сцена одной из этих пьес театра Кабуки, о которых время от времени упоминал князь Киёри. Но, конечно же, сейчас ничего подобного не существует. Театр Кабуки появится лишь через триста лет.

1860 год, замок «Воробьиная туча».

Сигеру переходил от полной неподвижности к внезапному движению и обратно; он скользил от одной тени к другой по коридорам замка, принадлежащего его же собственному клану, двигаясь скрытно, словно убийца. Хотя обычный человек мог бы разглядеть Сигеру, если бы тот случайно попался ему на глаза, он двигался так, что ни слуги, ни самураи не замечали его. Если бы они его заметили, им пришлось бы поклониться и вежливо его поприветствовать. Он же, в свою очередь, видя то, чего нет, извлек бы свой меч зарубил их. Вот чего он боялся и вот почему двигался так скрытно. Сигеру терял контроль над собою и не знал, сколько ему еще осталось.

В ушах у него звенела дьявольская какофония. Он сражался изо всех сил, стараясь не видеть те прозрачные картины истязаний и бойни, что представали перед его глазами. Хотя Сигеру все еще мог отличить мир, по которому шел, от мира, исходящего из его сознания, ему не верилось, что он надолго сохранит эту способность. Он уже много суток не мог спать, а видения, заставлявшие его бодрствовать, еще сильнее толкали его к безумию. Его считали величайшим воином нынешней эпохи, единственным за две сотни лет самураем, достойным того, чтобы его поставили в один ряд с легендарным Мусаси. Сам Сигеру без излишней гордости или ложной скромности полагал, что его репутация заслуженна. Но все его воинские умения ничем не могли ему помочь против этого врага.

Пока его безумие набирало силу, Сигеру сопротивлялся мысли обратиться к единственному человеку, который, возможно, способен был помочь ему. К своему отцу. Сигеру как единственному оставшемуся в живых сыну князя Киёри было слишком стыдно сознаться в подобной слабости. В клане Окумити в каждом поколении рождался кто-то, наделенный даром пророчества. А предыдущем поколении это был его отец. В следующем — его племянник, Гэндзи. А в нынешнем эта тяжесть легла на самого Сигеру. На протяжении шестидесяти с лишним лет Киёри использовал свое предвидение, дабы направлять и защищать клан. Разве мог Сигеру явиться к нему с жалобами на то, что у него тоже начались видения?

И вот теперь, когда уже почти что стало слишком поздно, он уразумел, что у него нет другого выхода. К каждому видения приходили по-своему, и не каждый видящий мог совладать с ними самостоятельно. На него, Сигеру, обрушилась лавина галлюцинаций. Гигантские причудливые машины, напоминающие чудовищ из преданий и легенд, ползали по земле, поглощая ряды покорных людей в странных униформах. Замок и город окутывали слои разноцветного зловонного воздуха. По ночам само небо урчало, словно брюхо огромного невидимого зверя, и рожало огненный дождь, что рушился на вопящие жертвы.

Что все это означало? Если это — видения будущего, то что же они ему указывают? Лишь человек, обладающий сходным опытом, мог бы это понять.

Болтовня служанок подсказала ему, где сейчас находится князь Киёри. В самой высокой башне. Поскольку Сигеру старался не попадаться никому на глаза, ему потребовался едва ли не час, чтобы преодолеть расстояние, на которое обычно уходило несколько минут. Но Сигеру поздравил себя с тем, что добрался сюда незамеченным. Никто не поприветствовал его, и потому никто не умер. Кроме того, за время этого чрезмерно долгого пути видения унялись. Они вскоре вернутся, но и краткая передышка была желанна. Сигеру уже совсем было собрался дать знать отцу о своем присутствии, как тот заговорил.

— Я отослал Ханако к моему внуку, — сказал Киёри, — потому что теперь, когда он взял на себя большую часть официальных обязанностей правителя нашего княжества, он нуждается в надежных слугах больше, чем я.

Киёри сделал паузу, как будто выслушивал чей-то ответ, затем заговорил снова. Так продолжалось некоторое время. Сигеру, стоявший за дверью, напрягал все силы и все внимание, но ни разу не услышал голоса того, с кем беседовал его отец.

— Поскольку будущее принесет хаос, — произнес Киёри, словно отвечая на вопрос, — характер намного важнее общественного положения. — Затем, после краткой паузы: — Вы не согласны? — А затем, после еще одной паузы: — Вы согласны, и все же похоже, что вас позабавили мои слова. Из этого я делаю вывод, что Гэндзи и Ханако не предназначены друг для друга.

Ханако и Гэндзи? Сигеру был потрясен. Ханако была служанкой в замке. Как она может быть предназначена для знатного господина? Не может же быть, чтобы его отец замышлял какое-то хитроумное злодеяние против собственного внука?! Сигеру понял, что ему необходимо увидеть собеседника Киёри. Когда князь говорил, Сигеру мог определить, в какую сторону он смотрит, по тому, как повышался и понижался его голос. Сигеру дождался благоприятного момента и беззвучно отодвинул дверь ровно настолько, чтобы создать едва заметную щель. Передвигаясь из стороны в сторону, Сигеру осматривал комнату, а разговор тем временем продолжался.

— Я не желаю знать больше того, что я должен знать, чтобы обеспечить благополучие нашего клана.

Киери сидел в центре комнаты и пил чай. Накрыто было на двоих. Вторая чашка, наполненная, но нетронутая, стояла напротив князя. Сигеру полностью осмотрел комнату. В ней никого больше не было. Быть может, собеседник покинул комнату через тайный ход, неизвестный Сигеру? Это казалось маловероятным. Но Сигеру помнил, что Киёри лично проектировал эту башню, и никто другой не видел ее чертежей. С кем бы ни встречался князь, этот человек, несомненно, не мог выйти через окно. А за исключением этого способа единственный путь, ведущий вниз, проходил мимо Сигеру.

— Что это? — спросил Киёри.

Решив, что он обнаружен, Сигеру опустился на колени и поклонился. Он заколебался на миг, не зная, что сказать, и пока он мешкал, Киёри заговорил снова.

— Тогда я согласен.

Сигеру быстро поднялся. Так значит, этот человек все еще там! Он снова заглянул в комнату. Киёри смотрел прямо перед собой; он заговорил, как будто обращался к сидящему перед ним человеку.

— Это исключительно нечестная просьба, — сказал Киёри. — Вы хитростью вынудили меня согласиться сделать то, чего я поклялся не делать, поклялся своей честью и жизнью.

Сигеру отпрянул. Ему вдруг сделалось холодно. До него донесся голос отца.

— Хорошо. Но только на одну ночь.

Сигеру отступил. Сперва он двигался осторожно, а потом опрометью бросился прочь из замка. Отец не может помочь ему, поскольку он тоже безумен. Киёри разговаривал с женщиной. Это могла быть госпожа Садако, супруга Киёри и мать Сигеру. Это было бы достаточно скверно. Госпожа Садако умерла вскоре после появления Сигеру на свет. Но Сигеру не думал, чтобы госпожа, с которой беседовал князь, была его матерью. Говоря о нарушенном обещании, Киёри перешел на особый, заговорщический тон. Он никогда бы не стал разговаривать подобным образом с собственной женой — даже с призраком собственной жены.

Высокая башня замка «Воробьиная туча», в которой Киёри проводил много времени в одиночестве, пользовалась дурной славой: поговаривали, будто там появляются привидения. Говорили, будто неясные тени сумерек здесь часто напоминают пятна крови. Но о местах, где произошли трагедии, всегда бродят подобные истории — а в каком из замков Японии не было своих трагедий? В данном конкретном случае трагедия была сопряжена с предательством, убийством и отвратительной резней, едва не истребившей клан Окумити еще на заре его существования. Это произошло на исходе десятого года правления императора Го-Нидзё.

Госпожа Сидзукэ, принцесса и ведьма, провела последние часы своей жизни в этой самой башне.

Его отец якшался с упырем, умершим более пятисот лет назад.

1311 год, замок «Воробьиная туча».

Сидзукэ и Аямэ смотрели в окна высокой башни, наблюдая, как три колонны воинов движутся к «Воробьиной туче».

— Как ты думаешь, сколько их там? — спросила Сидзукэ.

— Шесть сотен идут с востока, три сотни — с севера, и еще сотня с запада, — ответила Аямэ.

— А сколько нас?

— В башне шестнадцать ваших придворных дам. Тридцать мужчин, все — прямые вассалы господина Чиаки, ждут предателей у ворот замка. Они придут сразу же, когда их позовут. На розыски господина Чиаки разосланы гонцы. Возможно, он прибудет прежде, чем начнется штурм.

— Возможно, — сказала Сидзукэ, зная, что этого не произойдет.

— Я поняла, что мне трудно смириться с мыслью о том, что Го предал князя Хиронобу и вас. А не могло ли случиться что-либо иное?

— Го устроил так, чтобы Чиаки в критический момент здесь не было, — сказала Сидзукэ, — поскольку он знал, что верность его сына нерушима. Само отсутствие Чиаки служит доказательством. Го не желал убивать его вместе со мной.

— Как жестока жизнь! — сказала Аямэ. — Господин Хиронобу умер бы в детстве, если бы не Го. Без стойкости и мужества Го он не дожил бы до того момента, когда его провозгласили князем. И вот теперь такое. Почему?

— Зависть, алчность и страх, — ответила Сидзукэ. — Они уничтожили бы само небо, если бы боги хоть на мгновение утратили бдительность. А мы здесь, внизу, куда более уязвимы.

Они посмотрели, как людские потоки сливаются, образуя огромное озеро. Задолго до того, как солнце село за горы, во вражеском лагере вспыхнули костры.

— Почему они ждут? — спросила Аямэ. — На их стороне подавляющее превосходство в силах. Тысяча против неполной полусотни.

Сидзукэ улыбнулась.

— Они боятся. Приближается ночь. Время, когда хозяйничают ведьмы.

Аямэ рассмеялась.

— Глупцы! И они еще стремятся править миром!

— Таковы устремления глупцов, — отозвалась Сидзукэ. — Передай моим дамам и самураям Чиаки, чтобы они отдохнули. На некоторое время нам ничего не грозит.

— Да, моя госпожа.

— Ты можешь пока не возвращаться, Аямэ. Со мной все будет в порядке. Побудь с сестрой.

— Вы уверены, моя госпожа? А как же ребенок?

— С ней все в порядке, — сказала Сидзукэ, — и она явится в мир, когда явится, и не раньше.

— Она?

— Она, — твердо сказала Сидзукэ.

Если возможно одновременно испытывать сильную радость и глубокую печаль, то, вероятно, именно это и произошло с Аямэ, ибо из глаз ее потекли слезы, а лицо озарила улыбка. Она низко поклонилась и бесшумно удалилась.

Сидзукэ взяла себя в руки и принялась ждать появления Киёри.

1860 год, замок «Воробьиная туча».

Ханако шла по главному саду замка. Обычно ей этого не дозволялось. Сад был предназначен для благородных господ и дам клана, а не для слуг. Но Ханако готова была рискнуть выговором. Завтра она отправится в Эдо. Кто знает, когда она вернется? Быть может, никогда. Ей хотелось, прежде чем она уедет, повидать эти розы. Они цвели здесь в таком изобилии, что иногда замок именовали не «Воробьиной тучей», а «Крепостью розового сада». Ханако больше нравилось имя, связанное с цветами.

Ей на глаза попался один цветок. Он был меньше прочих, но полностью распустился, а его цвет мог бы служить определением слова «красный».

В вечернем свете его великолепию невозможно было противиться. Ханако протянула руку и коснулась его. И укололась об не замеченный шип. Когда девушка отдернула руку, то увидела, что на кончике пальца набухла единственная капля крови, точно такого же цвета, что и лепестки розы.

Ханако вздрогнула. Неужели это знамение?

И она поспешно двинулась прочь, исполнять свои ежевечерние обязанности.

— Что ты здесь делаешь? — вопросил Киёри.

Как он и ожидал, в комнату вошли Ханако и вторая служанка, неся ужин. А за ними внезапно появился Сигеру.

Сигеру перешагнул порог и поклонился.

— Прошу прощения за то, что я явился к вам, не испросив предварительно вашего дозволения.

Быстро оглядев комнату, Сигеру убедился, что здесь нет никого, кроме его отца. Размеры и пропорции комнаты не изменились, а значит, с тех пор как он бывал здесь в последний раз, здесь не появилось никаких тайных отсеков. И все же сегодня вечером — как и ранее, днем, — его отец с кем-то разговаривал. Сигеру был в этом уверен.

Киёри не нравилось, когда его заставали врасплох. Ханако следовало предупредить его, прежде чем открывать дверь. Он наградил служанку неодобрительным взглядом. Но изумление и испуг, написанные на ее лице, явственно свидетельствовали, что Ханако и не подозревала о присутствии Сигеру. А это могло означать лишь одно: Сигеру скрытно прошел следом за служанками, оставаясь незамеченным. Киёри отметил, что сын за последнее время осунулся, а глаза у него чрезмерно блестят. В других обстоятельствах странное поведение Сигеру и явственные внешние признаки глубокого внутреннего разлада немедленно заставили бы князя сосредоточить все свое внимание на сыне. Но сегодня вечером его вниманием безраздельно владела госпожа Сидзукэ. За все те годы, что он виделся с нею, она никогда не посещала его чаще, чем два раза в год. А на протяжении последней недели он видел ее каждый день. Это явно было признаком умственного разлада у него самого. Все провидцы из рода Окумити, за редким исключением, в конце концов становились жертвами своего пророческого дарования. Почему вдруг он должен быть исключением? Но Киёри был полон решимости не опозорить себя и свой клан. Если его час настал, и он более не может быть полезен другим, он лучше сам оборвет свою жизнь, чем умрет безумцем. Он разберется с Сигеру позднее. Если это «позднее» настанет.

— Ну так в чем дело?

— Я хотел поговорить с вами по важному делу. Однако же я вижу, что вы ждете гостя, и потому не стану более обременять вас своим присутствием. Я буду просить у вас дозволения посетить вас в другой раз.

Сигеру поклонился и вышел. Он уже проделал все, что требовалось, ранее, когда пища только готовилась. Сюда же он пришел лишь затем, чтобы удостовериться в своих подозрениях. Гость был незрим для всех, кроме его отца.

— Поворотный момент его жизни уже достигнут, — сказала госпожа Сидзукэ, когда они снова остались наедине. — Теперь остается лишь ждать, пока неизбежное свершится.

— Это не обнадеживает, — сказал Киёри.

— А почему вас следует обнадеживать или не обнадеживать? — возразила Сидзукэ. — Факты видятся яснее, когда их не затуманивают эмоции.

— Человеческие существа, — заметил Киёри, — всегда испытывают эмоции, хотя в силу обучения, склонностей или обстоятельств могут не поступать в соответствии с ними — и не всегда поступают.

— Человеческие существа, — промолвила Сидзукэ. — Это игра моего воображения, или вы вправду подчеркнули эти слова?

— Вправду. Я не знаю, кто вы на самом деле, но вы не человек.

Сидзукэ прикрыла рот рукавом и рассмеялась; глаза ее заискрились почти ребяческим весельем.

— Как мы похожи, мой господин, и как непохожи! Под конец, когда отпущенное нам время истекает, вы пришли к тому же выводу, к которому я пришла в начале, когда вы впервые явились мне.

Прежде, чем Киёри овладел собою достаточно, чтобы снова заговорить, прошло несколько мгновений.

— Когда я явился вам?!

Сидзукэ встала — шелк ее кимоно, надетых одно поверх другого, шелестел тихо, словно шепот листьев, которых коснулся легкий ветерок, — и подошла к восточному окну.

— Мой господин, не согласитесь ли вы исполнить мою прихоть?

Киёри, слишком потрясенный, чтобы сопротивляться, встал и подошел к ней. Сидзукэ указала на пейзаж за окном.

— Что вы видите?

— Ночь, — отозвался он.

— И какова же эта ночь?

Киёри пытался взять себя в руки. Управляя дыханием, заставляя замедлиться бешено бьющееся сердце, не обращая внимание на бурю мыслей, давящих изнутри на глаза и виски, князь сосредоточился на ночи за окном. Дующий с моря сильный ветер вздымал увенчанные белопенными гребнями волны на высоту человеческого роста и обрушивал их на скалистый берег. Тот же самый ветер разогнал облака, очистив небо, и ни тучи, ни туман не мешали звездам сиять. В глубине острова шум ветра в деревьях тонул в пении ночных птиц.

— Сильный ветер, чистое небо, бурное море, — сообщил Киёри.

— Сейчас ночь, но никакого ветра нет, — сказала Сидзукэ. — Из долин поднимается дымка и плывет на восток, в сторону костров, и к океану. К утру она снова вернется к берегу уже в облике густого тумана. В час дракона, когда туман рассеется, я умру. — Она улыбнулась. — Конечно же, для вас это ничего не значит, поскольку вы уверены, что я уже мертва, и была мертва за пятьсот лет до вашего рождения.

— Я не вижу никаких костров, — сказал Киёри.

— Я знаю, что вы их не видите, — сказала Сидзукэ, — поскольку как я на самом деле не там, так и вы на самом деле не здесь.

Неожиданно быстрое движение — и прежде, чем Киёри сумел уклониться, женщина коснулась его. Он почувствовал не тепло ее руки, но…

— Холод, — произнесла она, завершая его мысль. — Не на коже, но глубоко внутри, в костях; не тот холод, что несет с собой северный ветер, а более пронзительный, словно предвестие беды.

— Да, — согласился князь. — А что чувствуете вы?

— То же самое, — сказала Сидзукэ. — Прислушайтесь. Что вы слышите?

— Ветер усиливается.

— Я слышу флейту, — сказала она. — Госпожа Аямэ играет «Незримую луну».

— Я знаю эту песню, — сказал князь. — Когда Гэндзи был маленьким, он часто ее играл.

— На что похожа эта мелодия?

Киёри вновь ощутил леденящий холод.

— На поднимающийся ветер.

— Да, — согласилась Сидзукэ. — На поднимающийся ветер.

В тусклом свете единственного светильника Сигеру преклонил колени перед алтарем. Ему оставался лишь один путь. Если бы он столько лет не был настолько поглощен своим честолюбием непобедимого воина, возможно, он заметил бы, что с его отцом что-то неладно. Возможно, ему не следовало так безоглядно отмахиваться от доходящих до него слухов. Теперь же было слишком поздно.

Сигеру зажег первую из ста восьми курительных палочек, которые ему следовало сжечь за время своего бдения. Сто восемь — число бедствий, что навлекает на себя человек. Сто восемь — число вечностей, которые он проведет в ста восьми преисподнях за преступления, которые он начал совершать этой ночью. К нынешнему моменту его отец уже мертв — отравлен желчью рыбы-луны, которую он, Сигеру, подбавил в его пищу. Когда церемония покаяния будет завершена, он отыщет свою жену и детей. После этого останется только его племянник, Гэндзи. Но вскоре предоставится возможность, и Гэндзи тоже умрет. Проклятие пророческого дара завершится. А с ним — неизбежное последствие — завершится и род Окумити.

Почтительно поклонившись, Сигеру поставил курительную палочку на погребальный алтарь своего отца.

— Я глубоко сожалею, отец. Пожалуйста, прости меня.

Он взял вторую палочку и повторил процедуру.

— Я глубоко сожалею, отец. Пожалуйста, прости меня.

Проклятие завершится. Должно завершиться.

— Я глубоко сожалею, отец. Пожалуйста, прости меня.

Будущее не предназначено для того, чтобы его знали. Когда же его познают, оно оборачивается против знающих и пожирает их.

— Я глубоко сожалею, отец. Пожалуйста, прости меня.

Он надеялся, что князь Киёри не страдал. Желчь рыбы-луны вызывает у жертвы перед смертью необычайно яркие видения. Быть может, князь в последний раз узрел себя в объятиях своей призрачной возлюбленной.

Сигеру зажег пятидесятую палочку. Дым благовоний начал заполнять маленький храм.

За его стенами поднимающийся ветер гнал облака к берегу. Луна, час назад полная и яркая, теперь скрылась и сделалась незримой для глаз.

Дворец «Тихий журавль» в Эдо.

Окумити-но-ками Гэндзи, следующий в линии наследования княжества Акаока, полулежал на полу, развалившись на свой обычный невоинственный манер; он опирался на локоть, в другой руке держал чашечку с сакэ, а на губах его играла легкая улыбка. Большая часть из присутствующей здесь дюжины гейш танцевали, пели или наигрывали веселые мелодии на кото и сямисенах. Одна гейша сидела рядом с Гэндзи, готовая наполнить ему чашечку сразу же, как только в том возникнет нужда.

Она сказала:

— Мой господин, почему вы перестали петь? Ведь вы, конечно же, знаете слова. «Настоятель и куртизанка» — одна из самых популярных песенок этого сезона.

Гэндзи рассмеялся и протянул гейше свою чашечку.

— Боюсь, в состязании между стремлением пить и стремлением петь пение всегда остается в проигрыше.

Он едва коснулся чашечки губами и опустил ее. Его манеры были манерами пьяного, и с этим не вязались лишь глаза, ясные и внимательные.

Волосы Гэндзи, тщательно уложенные в сложную прическу, подобающую столь высокородному господину, находились сейчас в легком беспорядке, и выбившаяся из прически прядь падала на лоб. Это не только усиливало впечатление, что молодой господин захмелел, но и создавало некоторый намек на женственность, каковой поддерживало еще и кимоно Гэндзи. Оно было слишком ярким и затейливо вышитым для серьезного самурая двадцати четырех лет от роду, особенно для такого, которому предстоит некогда стать князем. Во всей Японии было всего двести шестьдесят князей, и каждый из них обладал абсолютной властью над своим княжеством. В случае с Гэндзи, неуместность его одеяния подчеркивалась еще и его лицом, опасно близко подходящему к определению «очаровательное». И в самом деле, его безупречной коже, длинным ресницам и изящным губам позавидовала бы почти любая из присутствующих здесь гейш. Кроме одной. И именно она в настоящий момент безраздельно владела вниманием Гэндзи, хотя он достаточно хорошо скрывал свой интерес.

Майонака-но Хэйко — «Полуночное равновесие» — сидела на противоположной стороне комнаты и играла на сямисене. Она была самой знаменитой гейшей нынешнего сезона. За последние недели Гэндзи слыхал о ней отовсюду. Но не очень верил тому, что слышал. Подобные слухи ходят каждый сезон. Прошлогодняя несравненная красавица в следующем году с неизбежностью уступала место новой, как год сменяется новым годом. В конце концов Гэндзи все же пригласил Хэйко к себе во дворец, даже не столько из интереса, сколько ради того, чтобы поддержать свою репутацию самого поверхностного и несерьезного знатного господина во всем Эдо, столице сегунов. И вот она очутилась здесь, и, к изумлению Гэндзи, превзошла даже самые пылкие описания, какие только доходили до него.

Всякая истинная красота переступает пределы обычной физической привлекательности. Однако же, каждое движение Хэйко было настолько изысканным и совершенным, что Гэндзи не мог с точностью сказать, видит он это, или ему это грезится. Движения ее изящных пальчиков, наклон головы, слегка разомкнутые губы, когда она вздыхала с вежливым удивлением, заслышав чье-то якобы чрезвычайно остроумное замечание, ее улыбка, зарождающаяся не на губах, а в глазах, как всякое истинное чувство.

В ней невозможно было отыскать ни одного изъяна. Глаза у нее были безукоризненной формы, миндалевидные и продолговатые, кожа чиста, словно только что выпавший снег в свете полной зимней луны, едва различимые изгибы тела под кимоно идеально дополнялись ниспадающими складками шелка, тонкие запястья наводили на мысль о волнующей хрупкости.

Гэндзи никогда не видел столь прекрасной женщины. Даже в воображении.

Гейша, сидевшая рядом с ним, вздохнула.

— О, эта Хэйко! Когда она рядом, у прочих уже не остается никакой возможности привлечь внимание мужчин. Как жестока жизнь!

— О ком вы говорите? — возразил Гэндзи. — Как я могу видеть кого-либо еще, когда рядом со мной вы?

Его любезность выглядела бы более естественно, если бы он назвал гейшу по имени, но, по правде говоря, он больше не мог его вспомнить.

— Ах, господин Гэндзи, вы так добры! Но я знаю, когда следует признать поражение.

Гейша улыбнулась, поклонилась и отошла к Хэйко. Они обменялись несколькими словами. Хэйко передала свой сямисен другой гейше и подошла к Гэндзи. Когда она шла через комнату, глаза всех мужчин неотрывно следили за нею. Даже Сэйки, его мрачный управляющий двором, и Кудо, глава его телохранителей, не устояли. Если бы среди самураев оказался предатель, как подозревал его дедушка, сейчас был бы идеальный момент для покушения на Гэндзи. Если, конечно, не считать той детали, что предатели, если таковые имелись, тоже смотрели на Хэйко. Такова была сила ее красоты. Она брала верх даже над дисциплиной и разумом.

— Я вовсе не хотел мешать вашему представлению, — сказал Гэндзи.

Хэйко поклонилась и села рядом с ним. Тихий шорох ее шелкового кимоно напомнил Гэндзи шум волн, неспешно набегающих на далекий берег.

— Вы вовсе не помешали мне, мой господин, — отозвалась Хэйко.

Гэндзи впервые услышал, как она говорит. Ему потребовалось все его немалое самообладание, чтобы не задохнуться от потрясения. Ее голос звучал, словно колокольчики, — нет, не в прямом смысле слова, но его отзвук тоже, казалось, продолжал звучать даже тогда, когда на самом деле он уже стихал. Теперь, когда Хэйко очутилась рядом, Гэндзи заметил под ее макияжем намек на веснушки. Хэйко с легкостью могла бы их скрыть, но не стала этого делать. Этот небольшой недостаток заставил Гэндзи подумать о неизбежном несовершенстве самой жизни, ее недолговечности и непредсказуемости, и придал красоте Хэйко безупречный оттенок печали. Действительно ли она настолько очаровательна, или его стремление притвориться пьяным завело его далее, чем он намеревался?

— Я перебил вас, — сказал Гэндзи. — Вы больше не играете на сямисене.

— Это так, — согласилась Хэйко. — Но я по-прежнему продолжаю представление.

— Вы? Но где же ваш инструмент?

Хэйко развела пустыми руками, как будто в них что-то было. Ее улыбка была настолько легкой, что еще чуть-чуть, и ее не стало бы вовсе. Она посмотрела Гэндзи в глаза и не отводила взгляда, пока он не сморгнул, равно удивленный и ее словами, и ее взглядом.

— И какова же суть вашего представления?

— Я изображаю гейшу, которая изображает, будто она куда сильнее заинтересована своим гостем, чем это есть на самом деле, — отозвалась Хэйко. Ее улыбка сделалась чуть более явной.

— Что ж, это очень честно с вашей стороны. Ни одна известная мне гейша никогда бы не решилась на такое признание. Разве это не нарушает правила вашего искусства — признание хотя бы в самой возможности неискренности?

— Лишь нарушив правила, я смогу приблизиться к своей цели, господин Гэндзи.

— И какова же ваша цель?

Хэйко подняла руку, чтобы скрыть улыбку за рукавом, но ее глаза улыбнулись Гэндзи.

Она сказала:

— Если я назову вам ее, мой господин, для вас не останется загадок, кроме моего тела. А долго ли ему удастся удерживать ваш интерес, каким бы соблазнительным и искусным оно бы ни было?

Гэндзи рассмеялся.

— Я слыхал, что вы прекрасны. Но никто не предупредил меня, что вы умны.

— В женщине красота без ума — это все равно, что в мужчине сила без храбрости.

— Или в самурае — знатность без воинской дисциплины, — сказал Гэндзи, словно осуждая сам себя.

— Как это забавно — если, конечно, предположить, что такое вообще возможно, — заметила Хэйко. — Я изображаю гейшу, которая изображает, будто она куда сильнее заинтересована своим гостем, чем это есть на самом деле, а вы изображаете знатного господина без воинской дисциплины.

— Если вы изображаете, будто вы изображаете, не значит ли это, что на самом деле гость вызывает у вас интерес?

— Конечно же, мой господин. Как же вы можете не интересовать меня? Я так много о вас слыхала! И вы так не похожи на остальных знатных господ!

— Не так уж я и отличаюсь от них, — возразил Гэндзи. — Многие растратили свои силы и свои сокровища на женщин, поэзию и сакэ.

— Ах, но насколько мне известно, никто, кроме вас, не изображал, будто он это делает, — возразила Хэйко.

Гэндзи снова рассмеялся, хотя ему вовсе не было смешно. Он снова пригубил сакэ, чтобы выиграть время на обдумывание ее слов. Действительно ли она разглядела суть за его уловками? Или это всего лишь обычная игра гейши?

— Ну, я могу изображать, будто я изображаю, и все это время на самом деле быть тем, кого изображаю.

— Или мы можем отбросить все притворство, — сказала Хэйко, — и быть друг с другом такими, какие мы есть на самом деле.

— Это невозможно, — возразил Гэндзи и глотнул еще сакэ. — Я — знатный господин. Вы — гейша. Притворство — суть нашего существа. Мы не можем быть такими, какие мы есть на самом деле, даже когда пребываем в полном одиночестве.

— Возможно, — сказала Хэйко, заново наполняя его чашечку, — поначалу мы могли бы изображать, будто мы такие, какие есть на самом деле. Но лишь тогда, когда мы наедине друг с другом.

Она подняла свою чашечку.

— Пообещаете ли вы мне это, мой господин?

— Конечно, — отозвался Гэндзи. — Это будет забавно, пока будет длиться.

Дед предупреждал его, что вскоре ему будет грозить серьезная опасность от предателей. Насчет слишком умных гейш он его не предупреждал.

И что же ему делать с этой гейшей? Надо будет позаботиться, чтобы как только Киёри снова прибудет в Эдо — сразу же после Нового года, — они встретились с Хэйко. В эти ненадежные времена единственным, на что можно было положиться твердо, оставалось суждение Киёри. Он, с его непогрешимым пророческим даром, никогда не может ошибиться.

— О чем вы так серьезно думаете, мой господин? — спросила Хэйко.

— О моем дедушке, — ответил Гэндзи.

— Врунишка! — сказала Хэйко.

Гэндзи рассмеялся. Когда правда невероятна, а ложь больше обнажает, чем скрывает, каким же станет любовный роман? Да, это действительно обещает стать забавным.

Господин управляющий Сэйки приблизился к Гэндзи.

— Господин, время уже позднее. Пора отослать гейш домой.

— Это было бы вопиюще негостеприимно, — сказал Гэндзи. — Пусть они останутся у нас на ночь. У нас достаточно места. Южное крыло свободно.

В южном крыле располагались комнаты стражников, в которых до недавнего времени жили двадцать его лучших самураев. В настоящий момент они вместе с командиром кавалерии находились в монастыре Мусиндо, изображая из себя монахов.

— Господин! — сказал Сэйки, ужасно гримасничая. — Это будет вопиюще опрометчиво. Наша безопасность будет поставлена под угрозу. Теперь, когда половина наших стражников отсутствует, нам чрезвычайно не хватает людей. Мы не сможем следить за таким количеством чужих.

— А за чем нам следить? — Гэндзи отмел очередное возражение Сэйки прежде, чем тот успел его высказать. — Неужели мы сделались настолько слабы, что должны бояться дюжины полупьяных женщин?

— Я не полупьяна, мой господин, — сказала Хэйко. — Я целиком и полностью пьяна.

Она повернулась к Сэйки.

— Как по-вашему, господин управляющий, это делает меня вдвое более опасной или полностью безвредной?

Подобное вмешательство в разговор со стороны кого-либо другого, несомненно, вызвало бы у Сэйки вспышку гнева. Но сейчас, хоть он и не улыбнулся, он поддержал игру Хэйко.

— Вдвойне опасной, госпожа Хэйко, вдвойне более опасной. Не может быть сомнений. А когда вы спите, вы даже еще опаснее. Именно потому я уговариваю моего господина, чтобы он отослал вас и ваших спутниц домой.

Этот обмен репликами позабавил Гэндзи. Даже такой смертельно серьезный самурай как Сэйки не устоял перед Хэйко.

— В вопросах политики и на поле боя я всегда последую совету моего управляющего, — сказал Гэндзи. — Когда же дело касается гейши и устройства на ночь, я смиренно объявляю, что в этих вопросах разбираюсь лучше него. Пусть для наших гостей приготовят южное крыло.

Сэйки не стал более возражать. Как и для всякого самурая старой закалки, для него явно выраженная воля господина была законом.

Он поклонился и сказал:

— Будет исполнено, господин.

За время короткого разговора Гэндзи с Сэйки Хэйко осушила еще две чашечки сакэ. Он весь вечер пила удивительно много спиртного. Если бы он столько выпил, он уже давно отключился бы.

Сейчас Хэйко сидела на коленях, в классической позе служанки, но в движениях ее появилась неуверенность. Эта неуверенность в сочетании с несколько сонным видом, с которым она моргала, создавала впечатление, будто гейша в любой момент может упасть. Гэндзи готов был подхватить ее, если она действительно упадет, но ему не очень в это верилось. Хотя он знал Хэйко всего несколько минут, этих минут ему хватило, чтобы понять: она никогда не делает того, что от нее ожидают. Даже внешние проявления ее нынешнего состояния были необычными. Большинство женщин, включая самых искусных гейш первого ранга, при опьянении становились менее привлекательными. Определенная неряшливость во внешности и поведении — и, как правило, из-под сказочной красоты проступает слишком много реального, человеческого.

Но на Хэйко вино оказывало прямо противоположное воздействие. Хотя она слегка покачивалась из стороны в сторону или взад-вперед, ни единой прядки не выбилось из ее прически, а ее макияж, не настолько сильный, как традиционный, оставался безукоризненным. Шелковое кимоно струилось вдоль тела так же изящно, как тогда, когда Хэйко лишь прибыла сюда. Пояс со сложным узлом был все таким же элегантным. Хотя многие ее товарки-гейши, выпив, стали вести себя менее церемонно, Хэйко сделалась лишь более чопорной. Воротник ее кимоно был туго запахнут, его полы — тщательно подоткнуты под голени, и Хэйко продолжала сидеть на коленях, сохраняя традиционную позу. Кем же нужно быть, чтобы проникнуть за подобную завесу дисциплины и сдержанности? Кому из мужчин это под силу? Большое количество спиртного часто придает женщинам обрюзгший вид. У Хэйко же все его воздействие выразилось лишь в порозовевших веках и мочках ушей, что лишь подчеркнуло лишь обольстительную белизну ее лица, свойственную женщинам, никогда не покидающим внутренних покоев. Гэндзи, конечно же, стало любопытно: а в каких еще местах она может зардеться?

Гэндзи не пригласил Хэйко провести эту ночь с ним. Он был уверен, что она отклонит его приглашение. Даже в подобном состоянии она оставалась слишком утонченной, чтобы уступить какому бы то ни было мужчине, даже такому, который вот-вот должен был сделаться князем. А кроме того — быть может, для Гэндзи это даже имело большее значение, — ему казалось неприятно грубым даже просить об этом опьяневшую женщину. Возможная глубина отношений, зарождающихся между ними, требовала терпения и тонкости. Впервые за десяток лет, в течение которых он изображал из себя дилетанта, его действительно увлек и восхитил характер женщины. Не следует спешкой уничтожать возможность истинного исследования. Зародился бы у него подобный интерес, не будь она столь прекрасна? Гэндзи слишком хорошо знал себя, чтобы ему могла прийти в голову подобная мысль. Возможно, он обладал терпением бодхисатвы, но в целом до бодхисатвы ему было далеко.

— Мой господин?

Служанка, готовившая постель для Гэндзи, остановилась и взглянула на него. Гэндзи рассмеялся. Никак, он рассуждал о своих побуждениях вслух?

— Нет, ничего, — сказал он.

Служанка поклонилась и вернулась к исполнению своих обязанностей. Другие две служанки тем временем помогали Гэндзи раздеваться. Когда все было исполнено, молодые женщины опустились на колени у двери и поклонились. Они остались у порога комнаты, ожидая дальнейших распоряжений. Подобно всем женщинам внутренних покоев, они были очень хороши собою. Гэндзи обитал в стороне от остальных мужчин, поскольку он был высокородным господином, наделенным властью и могуществом. И, тем не менее, он был мужчиной. И служанки, наряду со своими обыденными обязанностями, обеспечили бы ему и более интимный уход, если бы он того пожелал. Сегодня Гэндзи этого не желал. Он думал лишь о Хэйко.

— Спасибо, — сказал Гэндзи.

— Доброй ночи, господин Гэндзи, — отозвалась старшая из служанок. Женщины, не вставая с колен, пятясь, покинули комнату. Дверь бесшумно затворилась за ними.

Гэндзи пересек комнату и открыл дверь, выходящую во внутренний садик. До рассвета оставалось меньше часа. Ему нравилось смотреть, как первые лучи встающего солнца озаряют тщательно подстриженную листву, отбрасывая причудливые тени на оставленные граблями узоры на гальке каменного озерца и вдохновляя птиц на утренний концерт. Гэндзи уселся на колени, приняв позу сейдза и сложив руки в медитативной дзенской мудре, и полуприкрыл глаза. Нужно, насколько получится, дать уйти всем мыслям и заботам. Солнце выведет его из медитации, когда поднимется достаточно высоко, чтобы осветить его.

Если бы кто-то мог наблюдать сейчас за Гэндзи, он увидел бы не того пьяного бездельника, каким он казался несколько минут назад, а совсем другого человека. Он держался прямо и уверенно. Вне всякого сомнения, это был самурай. Он вполне мог бы сейчас готовиться к битве или к ритуальному самоубийству. Так он выглядел.

Внутри же все обстояло иначе. Как всегда в начале медитации, Гэндзи обнаружил, что развлекается фантазиями и предположениями, вместо того, чтобы позволить им уйти.

Сперва он думал о Хэйко, потом — о ее нынешней недостижимости; затем его мысли быстро перешли на трех только что ушедших служанок. Умэ, самая полненькая и самая игривая из трех, вполне могла бы отвлечь его от мыслей о преждевременном любовном свидании. Возможно, он поторопился, отпустив ее.

Это навело его на мысль о своей недавней беседе с христианским миссионером. Этот миссионер со всей серьезностью подчеркивал важность того, что он именовал «верностью». Он утверждал, что, единожды женившись, мужчина-христианин не спит ни с кем, кроме собственной жены. Гэндзи был поражен до глубины души. Нет, он не поверил миссионеру. То, что он говорил, было невозможно. Подобное поведение было настолько неестественным, что даже чужеземцы, какими бы странными они ни были, не могли следовать подобным принципам. Его поразило другое: что этот человек, миссионер, утверждал это с такой серьезностью. Конечно же, все люди лгут, но только глупцы говорят ложь, которой не поверит никто. Гэндзи было любопытно, что же двигало миссионером.

Предположим, его мотивы не причинят беспокойства дедушке. С пятнадцати лет наделенный даром предвидения и на протяжении многих лет удостоенный поразительного потока точных видений, Киёри не любопытствовал и не строил догадок, а просто знал. Киёри сказал Гэндзи, что у него будут три видения, и только три, на протяжении всей его жизни. Он также заверил внука, что этих трех видений будет достаточно. Гэндзи понятия не имел, как три видения могут осветить всю его жизнь. Но дед никогда не ошибался, а потому ему следует в это верить, даже если он не может ничего с собою поделать и перестать из-за этого беспокоиться. Ему уже двадцать четыре года, а он еще не узрел ни малейшего проблеска будущего.

Эх, опять он размышляет вместо того, чтобы позволить мыслям уйти! К счастью, он спохватился прежде, чем эти мысли завели его слишком далеко. Гэндзи глубоко вдохнул, выдохнул и начал очищать сознание.

Прошел час. А может, минута. Во время медитации время течет иначе. Гэндзи почувствовал на лице тепло солнечных лучей. Он открыл глаза. И вместо того, чтобы увидеть сад…

…Гэндзи обнаружил, что находится среди огромной толпы вопящих людей; все они были одеты в некрасивые, лишенные всякого изящества наряды чужеземцев. Ни у кого волосы не были собраны в хвост на макушке, как подобало самураям. Вместо этого у всех волосы были в беспорядке, словно у безумцев или заключенных. Гэндзи по привычке первым делом огляделся, выясняя, есть ли рядом оружие, от которого ему, возможно, придется защищаться, и ничего не увидел. Оружия не было ни у кого. Это должно было означать, что среди присутствующих нет самураев. Гэндзи попытался проверить, при нем ли его мечи. Но он не мог по своей воле пошевелить головой, глазами, руками, ногами, и вообще какой-либо частью тела. Он неумолимо двигался по длинному проходу, пассажир в своем собственном теле. По крайней мере, так он предполагал — что находится в собственном теле, хотя не видел его, — лишь замечал боковым зрением собственные руки, пока продолжал двигаться к возвышению.

Сидевший на помосте седой мужчина ударил по столу деревянным молоточком.

— Тихо! Тихо! Парламент — тихо!

Его голос потонул в потоке противоречивых возгласов, обрушившихся на Гэндзи с обоих сторон.

— Будь ты проклят!

— Банзай! Ты спас японский народ!

— Ты опозорил нас! Вспомни о чести и покончи с собой!

— Да защитят тебя все боги и все будды! Да пребудет с тобой их благословение!

Эти выкрики сообщили Гэндзи, что его ненавидят и почитают почти с равным пылом. Благословения раздавались в основном из левой половины зала, проклятия — из правой. Гэндзи приветственно помахал рукой тем, кто сидел слева. Когда он проделал это, тот Гэндзи, который был пассажиром, смог увидеть, что рука действительно принадлежит ему, хотя, возможно, на ней сильнее отразился ход времени.

Мгновением спустя справа раздался выкрик:

— Да здравствует император!

С той стороны прохода к Гэндзи кинулся какой-то юноша. Волосы его были очень коротко подстрижены. В руках он держал короткий меч, вакидзаси.

Гэндзи попытался защититься. Но тело ему не повиновалось. И пока он следил за происходящим, юноша глубоко всадил клинок в живот Гэндзи. И Гэндзи — кем бы он там ни был, пассажиром или кем иным — ощутил удар и жжение, как если бы его ужалила какая-то огромная ядовитая тварь. В лицо юноше ударила струя крови. Мгновение спустя Гэндзи сообразил, что это его кровь. Внезапно тело его обмякло, и он упал на пол.

Среди лиц, склонившихся над ним, оказалось лицо необычайно красивой молодой женщины — и красота ее тоже была необычной. У нее были светло-карие глаза и каштановые волосы; а черты лица — странно подчеркнутые и эффектные, и чем-то напоминали лица чужеземцев. Она кого-то напомнила Гэндзи, хоть он и не мог понять, кого именно. Женщина опустилась на колени рядом с ним и, не обращая внимания на кровь, обняла его.

Она улыбнулась ему сквозь слезы и произнесла:

— Ты всегда будешь моим Блистательным Принцем.

Игра с его именем. Гэндзи. Так звали героя древнего романа.

Гэндзи почувствовал, что его тело пытается что-то сказать, но губы не повиновались. Он увидел, что на длинной, изящной шее женщины что-то поблескивает. Медальон с изображением стилизованного цветка. А потом он ничего больше не видел, ничего не слышал, ничего не ощущал…

— Господин Гэндзи! Господин Гэндзи!

Гэндзи открыл глаза. Рядом с ним стояла на коленях служанка Умэ, и на лице ее было написано беспокойство. Он приподнялся на локте. Оказалось, что, потеряв сознание, он вывалился из комнаты и очутился в саду.

— Господин, с вами все в порядке? Простите, что я вошла к вам без дозволения. Я дежурила снаружи и услышала глухой удар, а когда я позвала, вы не ответили.

— Со мной все в порядке, — ответил Гэндзи. Он оперся на служанку и уселся на террасе.

— Может, вызвать доктора Одзаву? — предложила Умэ. — Просто на всякий случай.

— Да, возможно. Пошли кого-нибудь за ним.

— Слушаюсь, господин Гэндзи.

Умэ поспешно кинулась к двери, шепотом отдала приказание другой служанке, ожидавшей там, и поспешно вернулась обратно.

— Господин, может, принести вам чаю?

— Не надо. Просто посиди со мной.

Что это было? Какой-то припадок? Или, наконец-то, одно из обещанных ему видений? Но ведь не может же быть, чтобы это и вправду было оно! Если это было видение, то это было видение его собственной смерти. Какая с него польза? Гэндзи ощутил глубинный, холодный страх, какого никогда прежде не испытывал. Быть может, ему предназначено не стать провидцем, а еще в молодости лишиться рассудка. Такое нередко случалось в их семействе. У Гэндзи до сих пор кружилась голова, от падения и видения — или сна, или галлюцинации — и он потерял равновесие.

Умэ мягко поддержала его, подставив собственное тело.

Гэндзи прислонился к ней; ему по-прежнему было очень страшно. Нужно будет сегодня же отправить деду письмо и попросить его незамедлительно приехать в Эдо. Только Киёри сможет объяснить, что же с ним случилось. Только Киёри сможет отыскать в этом смысл, если смысл действительно есть.

Но прежде, чем гонец успел уехать, во дворец прибыл другой гонец — из замка «Воробьиная туча».

Окумити-но-ками Киёри, воин и провидец, глубоко почитаемый князь Акаоки, правивший княжеством в течение шестидесяти четырех лет, скончался.