"Крепитесь, други!" - читать интересную книгу автора (Астра)

Часть вторая

В восемь часов вечера в дом пришли Дед Мороз и Снегурочка. Высокий, с белой бородой, одетый в красный халат с серебряной опушкой, в рукавицах и с посохом, Дед Мороз вогнал девочек в робость. Они робко отступили, увидев в комнате это красно-белое громкоголосое диво, застеснялись, потупились, еле слышно отвечая на его звучные вопросы. Но Снегурочка, вся в блестках, с длинной желтой косой, сразу пришла им на помощь. Она была заодно с ними, на их стороне, и весело рассказала Деду Морозу о том, какие они прекрасные девочки, как слушаются маму и дедушку, и что они, конечно, заслужили самые лучшие в мире подарки на Новый Год.

— Я очень рад прийти в гости к таким замечательным детям, — провозгласил Дед Мороз, доставая из мешка блестящий пакет. — Примите мои подарки, пусть Новый Год будет для вас самым счастливым и веселым! Поздравляю красавицу-матушку и молодого дедулю, всем здоровья и счастья!

Валентина украдкой опустила в его мешок бутылку хорошего вина, а в карман несколько новеньких хрустящих сотен. А в блестящем пакете лежали две нарядные куклы, две пары туфелек для танцевальных уроков в колледже, две пары фигурных коньков и воздушное печенье. От себя мама, одетая в красивое платье, подарила им по маленькой коробочке, открыв которые девочки нашли золотые знаки Весов на тонкой цепочке.

— Это что? — спросила Нюся.

— Это Весы.

— Зачем?

Валентина посмотрела на свекра.

— Зачем, Викентий Матвеевич?

— Чтобы взвешивать хорошее и плохое. Поступки и мысли, — нашелся он не очень уверенно.

— А как? — эта маленькая девочка не в первый раз ставила втупик взрослых.

— За стол, за стол, — позвала Валентина.

Стол подвинули к елке. Ее нарядили еще вчера, все вместе, повесили игрушки и множество сладостей, мандаринов, конфет и печенья в виде колечек и морских звезд с дырочкой в серединке. По ветвям перебегали разноцветные огоньки, искрились блестками кусочки ваты. Дети надели новенькие туфельки от Деда Мороза и уселись за праздничный стол.

Девочек звали Бася и Нюся. Взрослые имена их лежали в документах. Девочки были похожи, но не как две капли воды. Бася, дедова любимица, была копией темноволосого и темноглазого Бориса, напоминала его веселостью нрава и привычкой скашивать глаза, не поворачивая головы. В колледже у нее уже был мальчик. На школьной елке он подарил ей открыточку со своим рисунком и пожеланиями счастья. Все это выглядело очень серьезно.

Нюся была блондиночкой, но обещала стать шатенкой. Она была серьезна и что называется себе на уме, задавала неожиданные вопросы в самое неподходящее время. Вот и сейчас, поглядев в чашку с чаем, она подняла глаза на мать и спросила.

— Мама, скажи, пожалуйста, бизнес — это сколько на наши деньги?

Викентий Матвеевич рассмеялся, но Валентина, тоже с улыбкой, ответила сразу, нисколько не удивляясь.

— Бизнес — это не деньги. Бизнес - само дело, которое приносит деньги. Почему ты спросила?

— Просто так. Интересно.

— Я рада, что тебе интересно. Еще хочешь спросить о чем-нибудь?

— Как взвешивают на этих весах?

— Эти весы… они у тебя в душе. Вчера убрала за кошкой, значит, хорошее положила на чашечки, вот сюда, справа, а…

— … когда за хвост ее дернула, значит, плохое? На левую чашку?

— Умничка. Все поняла сама.

Дети посмотрели «Спокойной ночи, малыши» с Хрюшей и Степашкой и отправились спать в маленькую комнату.

Викентий Матвеевич волновался. К ним в дом, на встречу Нового года была приглашена Анна Стахиевна. Это было значащее приглашение. Ничего еще сказано не было, но все было ясно. Чувство «пары», знакомое редким счастливцам, без слов объединяло их в ровное доверительно «одно». Сегодня дежурство ее оканчивалось после десяти часов вечера. Викентию Матвеевичу не хотелось ни пропустить ее, ни надоедать ей, усталой. Открыв дверь, он тихонько вышел в коридор. По всему дому пахло пирогами, тушеным мясом, специями, слышались голоса, шаги, хлопанье дверей. Мягкой сильной поступью стал прогуливаться мимо всех трех дверей по желтым и белым шашечкам кафеля, которые, казалось, висели под полом.

— Гав! — из соседней квартиры подала голос болонка.

— Привет, Кутя, — ответил он.

Пустая квартира напротив была уже куплена, остававшиеся в ней вещи розданы желающим в доме, и даже наняты маляры для ремонта. Деньги Валентины верно работали на благосостояние семейства. В этих условиях сближение с Анной Стахиевной не могло не окраситься корыстным оттенком, и это мучило Викентия Матвеевича, в глубине души он тяготел к старомодности. Но в тех же глубинах сохранялись в нем свежие родники бодрости и той отважной беспечности, которые свойственны лишь добрым открытым людям и которые, в конце концов, все устраивают наилучшим образом.

Накануне они в последний раз в уходящем году погуляли по морозцу с Семеном Семеновичем. Отставной майор ругал всех подряд. На его взгляд, нельзя было допускать ни одного иностранного займа, ни одного доллара в долг, и вообще не пускать в Россию иностранцев с их миллиардами.

— Открытая экономика, Викентий, это джунгли с рыщущими хищниками. Для кого мы открылись? Для жуликов и спекулянтов? Они за двести лет заматерели, как волки, они нам голову оторвут и не заметят. А мы перед ними на задних лапках ходим. С каких пор?

Медленно падал снег, темнело, морозец забирал градусов под десять. Из сквера они спустились к прудам, пошли по тропинке вокруг плоских белых чаш, даже рискнули пройти по льду к острову, где летом выводили птенцов утки.

Викентий Матвеевич думал о детях, о будущем и вздыхал.

— Ты меня слушаешь? — обернулся к нему майор.

— Слушаю, слушаю, я согласен с тобой, Семен Семенович, — отвечал он.

— Мы должны сами заработать себе страну, помалу, помалу, но сами, своими руками, — отрывисто говорил его собеседник, вышагивая по свежему снегу. — А мы в фантики играем, в ГКО какие-то! Что за детское поведение! Предложи-ка нашим банкирам прибыльное производство, они же откажутся! Там же работать надо, помогать, рисковать… А тут стриги сорок процентов в год и в ус дуть не надо! Где это видано?

Снег перестал падать, в разрывах рыхлых сквозных облаков засветились звезды. В такой вечер Викентию Матвеевичу хотелось говорить об Анечке, о хрупком волшебстве, что происходит между ними, но майор давно забыл, что такое волнения личной жизни, и все равно бы перевел стрелки на политику.

— Ты следишь за Индонезией? — говорил он. — Что там происходит? Кредитный рейтинг страны снижен, инвесторы бегут, внешний долг висит над экономикой, как туча, и назревает дефолт. Что такое дефолт? Отказ от уплаты по международным обязательствам. Это обвал и позор. После него весь мир вправе вытирать об них ноги. Но гвоздь программы не в этом. Скажи, пожалуйста, на что они надеются? А? Вот скажи, скажи.

— Не знаю. На что тут можно надеяться?

— То-то. Они надеются на приход к власти диктатора Сухарто. Вот! Никто, кроме него, не выведет страну из тупика. Единая воля и сильная рука. Что и требовалось доказать. Власть должна быть державной и крутой, как сейчас говорят. Тогда воцарится порядок.

— Нам-то кого ты предлагаешь, друг Семен? Лебедя, что ли? Он сейчас рвется в губернаторы Красноярского края. На него ты надеешься, Семен Семенович? Слабó сказать, как говорят мои девчонки?

— Слабó. Не знаю.

— И никто не знает. Мы с тобой тявкаем на события задним числом, а поставь нас, запоремся не хуже нынешних.

Они обошли пруды, полюбовались на ясную звездочку, повисшую в одиночестве над ровной заснеженной гладью, на лыжников, бежавших по большому кругу самого обширного водоема, и простились до завтра, поздравив друг друга с наступающим праздником.

— Посмотрим, как они вывернутся с бюджетом. Я бы его не принял, — проворчал Семен Семенович и свернул к своему дому.

… Викентий Матвеевич посмотрел на часы. Двадцать три ноль пять. Не случилось ли чего?

— Гав, гав! — за дверью вновь залаяла болонка.

Лифт, действительно, шел вверх. Викентий Матвеевич поспешно скрылся в квартире.

… Соседка позвонила без четверти двенадцать. Викентий Матвеевич открыл дверь и ахнул. Как удивителен грим на любимом лице! Самим присутствием он намекает на причину своего появления. Для кого? Для тебя.

Она подарила Викентию Матвеевичу дорогой кожаный очешник, а Валентине — кожаный кошелек с тремя сияющими новенькими пятирублевками. Чтобы в новом году деньги не переводились! На эти дары она истратила весь свой денежный запас.

Королёвы поднесли ей набор французской косметики и духи.

— Ах, прелесть! Аромат! Чудо! — восхитилась она. — Жаль, не смогу часто душиться!

— Почему?

— Больные не выносят запаха.

— Тогда по праздникам.

Удары курантов настигли их посреди передней. Началась паника.

— Уже бьют! Скорее за стол! Бьют, бьют!

Они успели чокнуться с двенадцатым ударом часов.

— С Новым Годом!

— С новым счастьем!

Осушили.

— Ах, вот какое оно, французское шампанское… Пить можно, — тихо удивилась гостья.

— Да уж, не наши дрожжи, — засмеялся Викентий Матвеевич.

Все уселись за стол.

— Кушайте, кушайте… Викентий Матвеевич, поухаживайте за дамами, — приятно улыбалась Валентина.

Она была по, обыкновению, великолепна. Никто не должен знать о том, какие кошки скребут у нее на душе. В эту новогоднюю ночь Валентине нестерпимо хотелось быть в обществе, царить, принимать поклонение, хотелось остроумной беседы с блестящими мужчинами ее уровня. Любви, любви! Все в ней жаждало вызова и греха, все противилось добропорядочному семейному кругу. Э-эх! Сейчас бы на тройке, забыться в огненном поцелуе… ах, да, она же мечтала о бале!.. Но перед нею сидели свекор и соседка, за стеной спали дети. Ее семья, дом, главнейшая часть ее жизни, такая же работа, как все остальное. И эту скромную женщину надлежит принять по высшему разряду, потому что от нее слишком многое зависит.

— Кушайте, кушайте, — тепло улыбалась она пухлыми губами с ямочками в уголках. — Как у вас дела на работе? Каково положение в больнице?

Анна Стахиевна давно не сидела за таким столом. Забытое сочетание мягкого хлеба, свежего масла и красной икры захватило ее. Она не могла остановиться. А балык! А маслины! Чуть не плача от смущения, она тянулась то ножом, то вилкой, утоляя в себе какую-то непреклонную потребность. Никто за столом ничего не замечал.

— В больнице скудно, бедно, — говорила она между маленькими глоточками. — Все свалили на больных, белье, посуду, медикаменты, халаты, тапочки. Все из дому. Даже термометров нет. А врачи работают! И как работают! Удачи, находки, сложнейшие операции. Ах, какие есть врачи!

— Зарплата приличная?

Доктор махнула рукой.

— Выдают вовремя, и на том спасибо.

— А правительство уверяет, что начался экономический рост! Кто его заметил? — привычно подхватил Викентий Матвеевич, он хотел быть интересным перед дамами. — Президент хвалится, что криминала поубавилось, дескать, по улицам ходить стало безопаснее. Он ходил? Я бы ему рассказал. Кто ему поет в уши? Кремлевские шептуны, подковерная нечистая сила…

— Вам долить чаю? — невозмутимо предложила Валентина.

— А… извините, милые дамы. Я скучен, как старый ворон. Но, право же, зло берет, когда все кривые идут вниз, а «там» утверждают, что правительству абсолютно ясно, как и что делать дальше!

— Не пугайте меня, Викентий Матвеевич! Разве может быть еще хуже?

— Я бы этого не хотел, милая Анечка, — Викентий Матвеевич поцеловал ее ручку.

— В нашем доме, — внятно проговорила Валентина, — в нашем доме будет только хорошо. Предлагаю тост за самое прекрасное в жизни. Пусть каждый пьет, за что хочет!

Чокнулись, выпили.

На экране телевизора мелькали беззвучные вспышки, прыгали и разевали рты известные певцы, мелькала реклама. Валентина краем глаза ловила ее. Новые фирмы, новые ролики, новый почерк в новом году. Пора выходить на телевизионщиков, там крутятся настоящие деньги, да на регионы, в Санкт-Петербург, Нижний Новгород, пора, пора…

— Кушайте, кушайте.

Она разрезала ореховый торт собственного изготовления, и светлой лопаточкой, почти такою же, как в столовом серебре у Щербатовых, но без дворянских гербов и вензелей, разложила по тарелочкам.

— Ах, как вкусно, Валечка! Научите меня?

— Без проблем, Анна Стахиевна, с удовольствием. Это просто.

— Мой Санька так любил в детстве сладкое, а дочка его, Настенька, совсем не ест, ее на кисленькое тянет.

— Переел, стало быть, — добродушно отозвался Викентий Матвеевич, не спуская глаз с любимого лица.

Шел третий час ночи. За окнами творилось невообразимое. Взрывы сотен хлопушек, ракет, петард слились в беспрерывную вспыхивающую канонаду. Слышались крики «ура», песни, громкий смех.

— Не хотите прогуляться в новогоднюю ночь? — предложил дамам единственный кавалер.

— Идите вдвоем, — откликнулась Валентина.

— С удовольствием, — согласилась Анна Стахиевна. — Освежиться перед сном.

И они ушли. А Валентина, по-бабьи подпершись кулаком, осталась одна за новогодним столом.

На экране медленно раздвинулся, покачиваясь, тяжелый занавес. На пустую сцену вышел танцор. После первых же его движений Валентина включила звук. Михаил Барышников танцевал под стук собственного сердца с полными слез глазами. Валентина смотрела, не отрываясь, мелкими кивками головы соглашаясь с великим артистом.

В другом московском доме за столом засиделись семь человек. Ольга, полненькая, свежая, с крепкими крупноватыми зубами, разговаривала с матерью и Грачом. В другой комнате спала маленькая дочка Грача и Верушки. Алекс уже станцевал с женой бразильскую самбу, медленный вальс, русскую плясовую. Они умели и любили танцевать еще с тех «лицейских» времен. И сейчас он по-английски рассказывал мальчикам, что свой подарок они получат немногим позже.

— А что это будет? — замирая, спросил младший, умница-крепыш Сила.

Они доверяли отцу.

— Это будут билеты на Чемпионат мира по футболу.

Ребята вскочили.

— Этим летом? Во Франции?! Ура!

— Это означает, — добавил Алекс с прелестным выражением глаз, — что те две недели все мы будем разговаривать на языке принимающей страны. По-французски. И прямо оттуда, не возвращаясь домой, вы поедите в Англию поступать в Кембридж, все трое в один поток. Факультеты по выбору.

Он вновь оглядел сыновей смеющимися глазами.

— Покой нам только снится, пацаны, вы это знаете. Работа внутренняя переходит во внешнюю, и так без конца, вновь и вновь, выше и выше.

На другой день к вечеру Валентина улетела с Алексом на горнолыжный курорт в заснеженные австрийские Альпы.

Зимняя ночь длилась и длилась. Лунный блик изогнулся на арфе, от стекол веяло холодом, Внизу, в неживом свете желтых фонарей блестели сугробы, беззвучно скользили по шоссе редкие машины, на крышах домов лежали тени… В эту ночь перед операцией Лада не спала. Мысли, мысли кружились в тишине, одна страшнее другой. Что она делает? Здоровая, молодая, зачем идет под нож? Вдруг неудача? Вдруг будет еще хуже? Вдруг она вообще не вернется? Ее начинала бить мелкая дрожь, хотелось крикнуть, сделать что-то резкое, включить свет, телевизор, но в другой комнате спали родители, их разбудил бы поздний шум. Подбив подушку, Лада села и укуталась одеялом. Почему ей так не повезло в жизни? Отверженность от рождения, мучительное детство, юность. Одиночество — род тюрьмы, «которая всегда с тобой». Что может разрушить такие стены? Дружба, братство, любовь… вот верховная сила. Если бы не музыка, она бы не выдержала. Только музыка спускается в глубины страдания, только она проникает все! Откуда гениальные музыканты знали все это? И это мужчины, мужчины, которые кажутся ей такими толстокожими…

В доме напротив засветились окна. Пора. Все было собрано заранее. Посуда, белье, тапочки, халатик… по списку. Даже термометр. Родители еще спали, когда тихо-тихо отворилась и закрылась входная дверь, бесшумно повернулся ключ с той стороны.

Отринув ночные сомнения, она устремилась навстречу судьбе.

Несмотря на ранний час, клиника уже работала. Полы блестели свежей влагой, на утреннюю смену пришли врачи и медицинские сестры, уходили домой уставшие дежурные. Ладу провели в палату на две койки. На одной из них лежала и еще спала женщина с перебинтованной головой. На белых бинтах у лица проступали пятна крови. Сердце захолонуло. Еще не поздно… бегом!.. Сдерживая себя, она застелила постель своим цветастым бельем, поставила на тумбочку тарелку и чашку, переоделась и стала ждать. Соседка проснулась, взглянула, все поняла.

— Не бойся. Врач — золотые руки, — сказала она, едва шевеля губами.

— А у вас… что было?

— Простая подтяжка. У меня муж молодой. В командировке. Завтра бинты снимут. Вроде получилось.

Дверь открылась. Сестра в зеленой рубашке и брюках повела Ладу в конец коридора. В светлой комнате ее уложили на узкий операционный стол, пристегнули руки, ноги. Мелкая дрожь вновь заходила по телу, но после уколов стало спокойно и тепло, только лицо одеревенело.

Вышел Карен, огромный, веселый, в белых резиновых перчатках на обнаженных волосатых руках. Посмотрел ее карту с анализами, кивнул и наклонился к ней, укрытой зеленой тканью.

— Звездой будешь, милая. Потерпи немного.

Через минуту на лице развернулась настоящая строительная площадка. Гулкие удары молота, хруст, лязг пилок и сверл… Оглохшая, она лежала, не шевелясь, и твердила, твердила:

— Звездой не звездой, но самою собой, но самою собой…

Наконец, тишина. Сестры вытирали ей лоб, быстро бинтовали голову.

— Умница, хорошо вела, — похвалил врач. — На свадьбу пригласить не забудь.

И ушел. А ее, в бинтах и скрепах, осторожно переместили на каталку, повезли в палату, на жесткую постель без подушки. На лице холмилось нечто незначительное, едва угадываемое под белыми пеленами.

Январь застал Виктора в Новосибирске. Здесь, в драмтеатре, работали трое его друзей, приглашенных в сибирский академгородок по окончании училища. По разному складывались их пути. Двое по прежнему жили в квартире-общежитии, мечтая о своем доме, но больше всего тоскуя о Москве, как скучает о ней каждый, кто жил или учился в столице. «В Москву, в Москву!». Третий, Парфений Морозов, успел все на удивление: жениться, стать отцом, сняться в кино в роли молодого Михаила Бакунина. Того же героя, но в пожилом возрасте играл в фильме маститый Алексей Петренко. Участь друзей была нелегка, скупа на подарки, щедра на потрясения и творческое счастье, в общем, как раз такова, какова и назначена судьбой служителям Мельпомены.

Виктор появился под Новый год с пачкой денег и поселился у ребят в общежитии.

Как и в Москве, магазины здесь ломились от дорогой еды, но, как и там, она не была главным питанием горожан. Жили просто и бедновато, крепились и терпели, как могли. Лишь морозы стояли обычные, сибирские, без оттепелей и снежных дождей. После новогодней ночи с тяжелой головой ребята отправились на утренние спектакли в школы, с них помчались на дневные, потом на обычные ежевечерние. И так все десять дней рождественских каникул. Когда-то и Виктор вкалывал не меньше. Но сейчас на правах гостя он оставался дома, и сюда, прослышав о дармовой выпивке, набивался весь театр, актеры, суфлеры, знакомые знакомых. Виктор верховодил. Его отчетливый голос перекрывал всех, звенел в ушах, поучал и требовал внимания, обрывал на полуслове, высмеивал и уничтожал. Виктору быстро наскучили речи о нужде и повседневности, и даже об искусстве, если говорил не он, Виктор Селезнев.

— Гамлет? — кричал он, покачиваясь в завесе табачного дыма, — я вас научу, как играть Гамлета. Во-первых, наши евнухи, эти господа интеллектуалы оскопили шекспировский текст, не оставив ни одной ядрени, ни одной непристойности, а ведь это средневековье! У вас в городе, в Новосибирске, есть поэт, который впервые перевел «Гамлета» как надо, я читал в НЛО первый акт. Блеск! Жизнь!.. А во-вторых… Кто там болтает? Замолчи, тебя, кажется, не спрашивают!.. Да, а во-вторых, господа, «Гамлет» — это пьеса о страхе смерти. «Быть или не быть» надо произносить шепотом, немеющими от ужаса губами… Все просто убегут из зала!

— Это слишком в лоб, прямолинейно, — возражали ему. — Гамлет современен. У него дядя в мафии.

— Молчать! — кричал он. — Вы все здесь и трехсот рублей не стоите!

Через две недели, трезвый, бледный, он летел в Москву вместе с Парфением. Того пригласили в столичный театр и даже обещали помочь с квартирой. Парфений был радостен, мечтал о работе, о славе, о том, как вызовет семью и заживет по-московски. Пассажиры узнавали его, смотрели подолгу, подходили за автографом. Виктор мрачнел. Если бы его пригласили в телесериал, у него было бы больше поклонников. Его лицо значительнее, чем у Парфения. Хотя, крупным планом все значительно.

— Как тебе это удалось? В Москве столько безработных артистов… Мохнатая рука, да?

— Нет, — отвечал Парфений раздумчиво и не сразу. — Дело в другом. Ты просто работаешь, пашешь по-черному, и когда оказываешься готов, к тебе подходят и предлагают. Тогда все получается как по маслу. Если полезешь сам, получишь по шапке. Вот и все.

— «Подходят» — кто?

— Нужные люди. Судьба присылает.

Виктор отвернулся, стал смотреть на белые облачные равнины. «Вот и я был готов. Толик ко мне и подошел. Поэтому и прошло, как по маслу» — вывернул он в свою пользу весь разговор.

В начале февраля в прессе прошла утечка сведений о том, что Запад поспешно сбрасывает свои пакеты ГКО. Среди российских держателей ценных бумаг началась паника. Чтобы ее успокоить, доходность по ГКО пришлось поднять до сорока пяти процентов. Если учесть, что один процент уплаты по этим обязательствам стоил пятьсот миллионов долларов, то можно представить, в какие расходы входило государство! Мировые цены на нефть летели вниз, азиатский кризис набирал обороты, а президент в своем послании по-детски радовался процветанию и экономическому росту.

Семен Семенович ходил мрачный, и разговаривать с ним было трудно. Едва увидев друга возле дома, он хватал его за рукав и кричал командирским голосом.

— Что они себе думают? Их всех гнать надо поганой метлой, а их опекают, как наследных принцев! Посадили на голову до двухтысячного года! Где это видано? Неужели они хотят сделать Черномырдина преемником президента? Кто за ним пойдет? Как ты думаешь, Викентий Матвеевич?

— Навряд ли. Там просто растерялись. Побираются по всему миру, долгов наделали на сто лет вперед. Боятся, что новая власть поддаст коленкой всему семейству. Что значит «преемник»? Это выборная должность, как народ решит, так и будет.

— Народ, народ… Задурили с экранов, чародеи. Слушай… давай напишем в Кремль, может, прислушаются?

— Обязательно, — хмыкнул Викентий Матвеевич. — Ты ли это, Семен Семенович? Кому нужны наши письма! Там советников пруд пруди. А вот почему Степаныч обещает устойчивый рост экономики к концу века? Мужик ответственный, не с потолка же берет.

— Явлинский говорит, что удач нет. А он часто бывает прав.

— По-противному, в белых перчатках, прав. Все равно как предсказать, что алкоголик напьется к вечеру «Видите, я же говорил!»… А что скажешь про историю Клинтона с Моникой Левински? — неловко усмехнулся Викентий Матвеевич.

— Фу. Даже говорить не хочу, — отрезал отставной майор, но в ту же минуту хмыкнул и рассмеялся. — Ему можно. Быль молодцу не укора.

Замолчав, они стали подниматься в горку к оптовому рынку. Там принялись ходить вдоль палаток, набирать в сумки продукты, сравнивая цены с магазинными. Оптовые были ниже.

Ребенок захныкал среди ночи, сначала тихо, будто нехотя, потом громче и громче. Агнесса взяла его к себе под одеяло. Он был горячий, с мокрыми волосами. Не открывая глаз, стал карабкаться на подушку и просить-умолять разумным голосом.

— Мамочка, вылечи меня-я…

В семь часов сверху спустилась мать, и Агнесса, в шубе и меховой шапке вышла из дома под холодные яркие звезды. Сегодня, в студеный понедельник, ей были назначены сразу две встречи и обещаны договора в разных концах пригорода. Ехать было не близко, но январь оказался так скуп на заработки, что приходилось использовать любую возможность. Под ногами визжал промороженный снег, на востоке, над ломаными очертаниями домов алела заря; выше нее птичьим крылом разметнулись перистые розовые облака с жемчужно-серыми переливами, и к ним из темной середины неба неслась раскаленная стрела самолетного следа.

Агнесса опустила глаза.

В молчаливой утренней толпе, в смешанном паре дыхания она спустилась в подземный переход, вошла в качающиеся двери станции метро Китай-Город и поехала на Киевский вокзал. За две минуты до отправления успела купить билет, газету, села в раннюю электричку. В полупустом вагоне у окна развернула газету, пробежала глазами две статьи на первой странице. И помертвела. Отбросила газету подальше на скамейке.

Поздно. Незнания не воротишь.

Первая новость сообщала о взрыве в вагоне поезда метро как раз на ее линии, близ станции Третьяковской. С жертвами, ранеными. Должно быть, о нем сообщали в «Новостях», но Агнесса не смотрела телевизор ни утром, ни вечером. Вторая новость была еще хуже. Двое подростков после долгих побоев и издевательств убили третьего, своего одноклассника. Мальчик доверчиво пошел с ними в тот подвал, он так просил о пощаде, не убивайте, меня дома ждут… Агнесса заломила брови. Эта надолго… С тех пор как родился ее сын, все события, что бы не происходило в мире, воспринималось ею по касательной к его благополучию, особенно, если страдали дети. По этой касательной тревога настигала ее прежде, чем мысль об опасности, потом бродила, саднила сердце.

Город отступил, за окном потянулись белые поля, холмы с дальними серыми перелесками, ленивым полетом черных галок.

— Тарасовка, — объявили по вагону.

Агнесса вышла.

Отшумев, электропоезд стал умаляться, втягиваясь в дальнюю путаницу железнодорожных проводов, столбов, рельсов. Подмосковная тишь повисла вокруг. Заснеженные сосны и темные ели с сугробами на ветвях стояли сразу за откосами. От дальнего конца платформы уходила в лес дорога, уродливо разбитая тяжелой колесной техникой на множество продольных ухабов, слева, под деревьями вилась белая тропка. Агнесса пошла по ней.

Солнце поднялось, день наступил ясный. Согласно пришвинскому календарю, начиналась «весна света», хотя мороз стоял трескучий, редкий для московских зим. Под ногами визжал снег. Повсюду валялись красные, растрепанные птичьим клювом или беличьими зубками, еловые шишки, виднелись следы птиц и мышей, чьи-то похожие на заячьи, на лосиные. Лесная жизнь доверчиво вершилась вокруг.

Доверчиво… о-о!

Идти пришлось недолго. За деревьями показалась стройка. Фирма строила коттеджи. Четыре дома уже стояли под крышей, два-три достраивались, для следующих были отрыты котлованы. Их грубые суглинки хранили следы жестких экскаваторных зубьев, в днище торчали серые, как обелиски, ряды свай. Рабочий и прораб ходили по краю и делали промеры стальной лентой. Пришлось пожать сизую руку начальника, смотреть в его мясистое красное лицо. Подсобник, совсем мальчишка, одетый не по-зимнему, дрожал на морозе, как щенок, его ученические руки с заусенцами то и дело роняли стальную ленту.

«Запущенный ребенок, — с жалостью посмотрела Агнесса. — Где его мать? Как он питается?»

На этом объекте сделка сорвалась. Не приглашая в вагончик, прораб объяснил Агнессе, что руководство решило отложить публикацию статей о весенней распродаже домов в виду снижения цен на них.

— Мы вам звонили в пятницу, никто не подошел. Мы не виноваты.

Она промолчала. Бывает. Звонили, не звонили. Кто церемонится с рекламными агентами!

День разгорелся. Окруженное морозной радугой, солнце накалилось до полного белого сияния, залило землю ярким светом, но без тепла, как бы для самого себя. В застылом лесу между древесных стволов дымно стояли его косые твердые лучи, в которых играли серебристые искры, словно в сказочном снежном королевстве.

Следовало поспешить, чтобы успеть на последнюю перед дневным перерывом электричку. Легко, как спартанка, Агнесса пробежалась по визжащей тропке, мимо шишек, следов, кустов и деревьев, вбежала на платформу одновременно с поездом и вошла в раздвигающуюся дверь вагона. Вновь потянулись широкие белые поля, дальние деревеньки, промышленные пригородные зоны, вновь разлилась саднящая боль.

В Москву она вернулась в середине дня.

Второй адрес был на Ярославском шоссе, близ кольцевой дороги, и тоже строительный котлован, глубокий, как провал. Далеко внизу еще возился маленький оранжевый экскаватор, было видно, как из его ковша от свежевынутой земли валит на морозе густой пар. Пришлось спуститься туда по длинному-длинному покату, ходить по незамерзающим грунтовым лужам, слушать напористую речь управляющего. Душа ныла и ныла. Отсюда, с уровня днища, стены казались высокими, как египетские пирамиды, в них желтели и неровно переслаивались с серыми и коричневыми, слои песка и суглинка, вверху, ближе к поверхности, виднелись остатки белой кладки давно исчезнувшего храма, там и сям краснелись сгустки раскрошенного кирпича, а в углах выработки стояли истуканами молочно-белые комы льда. Возле них с ломиками и кувалдами теснились толсто-одетые женщины в синих, красных, зеленых головных платках, пытаясь отколоть твердые, как камень, ледовые куски. В слепящих по-марсиански лучах солнца от этих пятен заломило виски.

— Кому он нужен, подземный гараж? — не сдержалась Агнесса.

— Подземный-то? — недоверчиво глянул строитель. — Да поверней как-будто, подземный-то.

Они поднялись наверх, прошли в жаркую барак-контору. Вторую нынешнюю неудачу Агнесса сотворила собственными руками. То ли управляющий не простил ее сомнений в полезности глубокого гаража и, задетый за живое, раздумал допускать ее к своему детищу, то ли, в самом деле, как объяснил ей, забыл где-то печать, только заполненный договор пришлось оставить на его столе «до завтра», на произвол судьбы без всяких прав и надежд, потому что согласие между Заказчиком и Исполнителем развалилось на глазах.

Короткий день угасал. Город вновь зажигал фонари. Горячим росчерком загорелась вдали изящная буква «М».

«Домой, домой…» — она побежала к остановке автобуса.

Окутанный клубами пара, с утеплителем «на морде», автобус высадил пассажиров из заледеневшего салона с лубяными, пушистыми от инея окошками в двух шагах от метро ВДНХ. Вестибюль станции тоже дымился морозным паром, люди, люди, зыбкие, отдельные, закачались вокруг нее.

«Домой, домой…»

Миновали Алексеевскую, Рижскую, Тургеневскую. Вдруг поезд остановился. За черными окнами проявились стены тоннеля, пыльные ленты электропроводки. Пассажиры молчали. В вагоне быстро сгущалась духота. Сто двадцать человек молча смотрели перед собой.

Постояв перед семафором, поезд двинулся дальше.

… Дома Агнесса учила ребенка драться. Она села на пол, поставила его перед собой.

— Бей! — раскрыла свою ладонь. — Сожми кулаки. Бей!

Но малыш не понимал, он соскучился, ему хотелось играть.

— Бей! — встряхнула его Агнесса. — Я не хочу за тебя бояться. Бей!

… Ночью она проснулась от страха. Он охватил сердце колючими пальцами, заполз в мысли едким предчувствием. Все казалось гибельным, беспросветным, ее жизнь, ее материнство. В доме было тихо, ребенок спал. Страх разрастался. Агнесса села. Внутренним усилием стала пристально смотреть на этот страх, противостоя темной силе. «Потерявший мужество теряет все»… Понемногу что-то переменилось, стало знакомо, стало «работой» с известным протеканием. Ком напряжения сместился выше, выше и, наконец, оставил ее совсем. Повеяло свежей легкостью. Агнесса перевела дух. «Пусть, — подумалось ей, — пусть я не умею жить и никогда не буду богатой, пусть меня испытывают бедой и страхом, но… я смотрю на них, смотрю, и между ними и мной встает мой взгляд. И я права».

Весть об операции Лады разнеслась по всем этажам института с быстротой молнии, вызывая необычайное, почти истерическое, оживление. Оказалось, что ее не только, конечно, заметили, но и прониклись сочувствием, даже назвали «Солнышко» за тихость и светлоту. И теперь стали ждать, как волшебную сказку про Золушку, про золотые яблочки, про царевну-лягушку. Чуда, чуда! — взывали истомленные скудной жизнью женские сердца. Не проходили дня, чтобы кто-нибудь не заглянул в «Каскад» с вопросом «Когда?», так что рекламное агентство поневоле оказалось вдруг в центре такого publik relations, будто на всей планете не происходило ничего более примечательного.

Ждали ее и в самом «Каскаде».

— А вдруг мы ее не узнаем? — предположил как-то утром Максим Петрович. — В самом деле, как она докажет?

Все рассмеялись. Громче всех почему-то Юра.

— Действительно! — воодушевился он и принялся расхаживать из угла в угол, чуть не сшибая подставки с цветами.

С Шурочкиного лица исчезла улыбка.

— Вряд ли что получится, — с сомнением произнесла она. — Как на твои глаза, Агнесса?

Та неопределенно повела плечами. Тряхнув рыжими пружинками, Шурочка повернулась к Юре.

— А ты как считаешь, Юра? — спросила напрямую.

Он остановился и прижал руку к сердцу.

— Ты прекрасна, спору нет.

Но это не убедило ее. Минуту спустя она достала зеркальце и незаметно подкрасила губы.

Наконец, Лада позвонила Агнессе, предупредив о своем появлении завтра, во вторник.

В то утро, пока Валентина вела переговоры в Санкт-Петербурге, Екатерина Дмитриевна осталась за хозяйку во всем агентстве. По своему обыкновению, она прошагала мимо вахтера самая первая, включила везде свет, оглянулась на пустые столы в своей прежней комнате и разложила бумаги на месте Виктора, предполагая провести здесь весь день. На кабинет Валентины она не посягала никогда. Самого Виктора уже давно никто не видел, но стол его занимать не спешили, дожидаясь возвращения суперагента, заключившего по телефону легендарный договор на целую страницу без скидки. Группы ноябрьско-декабрьского набора давно разбежалась, от них остались пять крепких трудоголиков, за которыми догляд менеджера был излишним. На следующей неделе открывалась полоса новых наборов-просеиваний сквозь сито равных возможностей при сдельной оплате труда без единой социальной гарантии.

Следом за главным менеджером с букетом пышных гвоздик, данью признательности Ладе от благодарных мужчин «что бы с нею не стряслось», переступил порог Юра. И все остальные, в обеих комнатах, собрались гораздо раньше обычного. На женщинах были украшения, праздничные платья. Шурочка, по обыкновению, взялась поливать цветы, но желтая лейка выскользнула из ее рук, и посередине комнаты на ковре появилось темное влажное пятно.

«Не к добру»- подумалось Екатерине Дмитриевне.

Внизу прозвенел институтский звонок. Все молчали.

Вдруг издалека, с лестницы по коридору выкатился и стал нарастать комок восклицаний, вскриков, топота и шагов. Ближе, ближе… Дверь распахнулась и на пороге появилась… появилась… ошеломительно-красивая женщина с фигурой Лады, глазами Лады, но не она, не она!

Все оцепенели, все буквально пораскрывали рты. Вслед за нею ворвался разбуженный рой женщин, все завертелось, закружилось и выплеснулось вон вместе с виновницей переполоха. В комнате воцарилась тишина. Первым опомнился Максим Петрович.

— Фантастика, — произнес он, двигая кожей лба. — Никогда бы не поверил.

И умолк, забыв распустить морщины.

— А на ваш взгляд, Екатерина Дмитриевна? — встрепенулась Шурочка.

Та развела руками.

— Прекрасно, по-моему. Вот только тени немножко под глазами. Пройдет, надо думать, у молодых все проходит.

— И тебе понравилось, Агнесса? — не унималась Шурочка.

Агнесса молча кивнула. Она не сводила глаз с махровых гвоздик, раскинувшихся из массивного цветного стекла на столе Лады. За дверью творилось нечто невообразимое. Женщины словно сошли с ума.

— Неужели Лада? Дайте взглянуть! Покажись, Солнышко!

Максим Петрович взглянул на Агнессу, потом на часы, и потряс за плечо Юру. Сегодня они собирались на выставку Интернета в Экспоцентр. Молодой человек сидел за столом, обхватив голову руками.

— Какая женщина! Я пропал, пропал. Шурка, держи меня крепче!

Шурочка так и вскинулась на стуле.

— Вот еще!

Максим Петрович похлопал Юру по спине, и они уехали.

В комнате остались три женщины. Ладу, судя по всему, захватили надолго, ведь только на втором этаже более десяти комнат. Екатерине Дмитриевне, конечно же, не терпелось обсудить это невероятное появление, повосклицать, услышать и высказаться, но… в комнате царило молчание. Молчание, словно бы ровно ничего не произошло только что на глазах у всего света!

«Не к добру»- снова нахмурилась пенсионерка.

Лада вернулась минут через сорок. Сияющая, упоенная, в синем платье с тяжелой брошью из янтаря на груди слева, с копной рассыпавшихся светлых волос. Эта неумелая прическа единственная напоминала прежнюю Ладу. Напевая, она обошла мокрое пятно, понюхала цветы своим новым носом и легко опустилась на место.

Наконец-то появилась возможность рассмотреть ее поближе. Екатерина Дмитриевна сменила очки.

Перед нею в профиль сидела юная женщина поразительной красоты. Носик ее был изящно и тупенько вздернут, лицо излучало благородное спокойствие. Глаза, чуть приподнятые к вискам, словно раскрылись, а в линии губ появились нега и прихотливость. Дивное преображение!

— Лада, — приветливо окликнула ее Екатерина Дмитриевна, — ты замечательно выглядишь. Прими мои самые добрые пожелания и поздравления. Эти цветы от наших мужчин, они рады за тебя и желают тебе счастья.

— Спасибо, — ответила та растроганно.

Екатерине Дмитриевне не терпелось расспросить подробнее, как, за сколько, больно ли, долго ли? но сразу на такие вопросы не задают. Придет время — сама расскажет, и не раз.

Ее подруги неприступно работали, звонили, вели переговоры. Девушка тоже достала какие-то бумаги, разрисовала их завитушками, встала и принялась ходить по комнате, хватаясь то за справочники, то за подшивку газет. Признания жаждала ее душа, праздника, разделенного с ближайшими друзьями!

Женщины переглянулись. Екатерина Дмитриевна замерла.

— Подойди ко мне, Солнышко, — вкрадчиво позвала Шурочка.

Лада готовно приблизилась.

— Янтарная? — спросила Шурочка, всматриваясь в брошь.

— Да. Красиво, правда?

Шурочка сокрушенно вздохнула.

— Ты меня, конечно, извини, но ведь у тебя голубые глаза, тебе не идет янтарь. Продай его мне.

Агнесса фыркнула, пригнувшись к самому столу. Лада онемела. Шурочка торжествующе двинула стулом и удалилась.

Стало тихо. Стало нестерпимо тихо. Екатерина Дмитриевна боялась поднять глаза. «Женщины, женщины… вот мы, — она чуть не плакала. — Столько любви, столько добра, и вдруг как молния сверкнет жестокость!» Холодно, бесприютно показалось ей в этой комнате с ее кладбищенской пышностью, северной стороной, тусклой метелью за окнами. «Нет, — вздохнула пожилая женщина, нашаривая таблетки в сумочке, — нет, нет, никаких снисхождений, приходит срок и ты остаешься один на один с гибельным злом этого мира… — томь, слабость овладели ею. — А я-то думала, мне износу не будет. Нет, нет».

Лада сидела тихо, сжавшись, точно подбитая птица, на лице проступили какие-то тени, пятна, вмятины.

И тут сильным движением поднялась из-за стола Агнесса. В руках ее был гребень и несколько шпилек.

— Не время лить слезы, подруга, одна лужа у нас уже есть, — сказала она, подходя. — Посмотрим-ка лучше твои новые возможности.

И развернула ее стул спинкой к себе.

Для начала она бросила русые пряди наискось через лоб, по шелковистому завитку на каждую щеку. Двадцатые годы, первые кино-дивы возникли перед глазами. Потом устроила на макушке светлую путаницу и тремя взмахами придала ей очертания камеи, даже перевила алой ленточкой от конфет, найденной в ящике среди кнопок и скрепок. Стало изыскано и строго. Затем с помощью резинки свернула волосы в рулик, потом чего заколола на затылке конский хвост, напустив на глаза низкую челку. Вот появились косичка, глубокий овал, высокая бальная… Лада сидела не дыша, не отводя глаз от зеркала, от волшебной сказки, где за каждым поворотом ждали новые чудеса.

Агнесса творила молча и вдохновенно. Екатерина Дмитриевна любовалась ею. Все-таки милосердие… это, знаете ли, не пустой звук. Она была очень рада за Агнессу, и за эту девочку тоже, и за себя.

В заключение Агнесса стянула волосы рыхлым японским двойным узлом и с сожалением отошла. Новоиспеченная красотка принялась смотреться в два зеркала сразу.

— А мне прическу? — непримиримо сказала Шурочка, давно уже наблюдавшая их занятия.

— Перебьешься, — кинула ей Агнесса и отвернулась.

Сложив на груди руки, она прислонилась к подоконнику, спиной ко всем, сидящим в комнате. Перед ней, заметаемый мелким снегом, лежал безлюдный переулок с выпирающими углами домов, рытой канавой, глухим бетонным забором. Низко стелились тучи.

Постояв, Агнесса вернулась к столу, убрала все бумаги и уехала.

В феврале Виктор Селезнев искал работу. Он оставил заявку в театральном союзе, навестил несколько театров и студий. Везде кипели репетиции, ставились спектакли, зрители наполняли залы, но денег было в обрез, проблем выше головы, свои актеры ревнивы и насторожены, поэтому никто ничего Виктору не обещал. Жизнь его оскудела. Даже Шурочки не было возле него. Он пытался было заговорить с нею, пригласить, но она стала резкой, как рыночная торговка, и ему пришлось отскочить. Ужасный век, ужасные сердца! Пусть у нее другой мужчина, но нельзя же так неделикатно! Один, без занятий, скучный и желчный, он валялся с книгой или слонялся в ожидании привычного часа, когда заканчивались спектакли и артисты собирались в артистическом кафе.

Играть хотелось до чертиков, отыграть полный спектакль на сцене перед живой темнотой зрительного зала! Вместо этого он разыгрывал монологи и куски драматических поэм перед японской кинокамерой и озвучивал, подкладывая фон из чужих аплодисментов. А вечерами сидел за столиком в «Артистическом» и говорил, говорил. После десяти часов народу прибывало, с Большой Никитской приходил Парфений, и начинался «большой загул», они «хорошо сидели» до утра, потому что Парфения тоже никто не ждал, он жил в общежитии, и даже не видел свою дочку, родившуюся в конце января. У пригласившего его театра не было ни денег, ни влияния для приобретения квартиры и московской прописки. Чтобы не падать духом, Парфений старался не заглядывать вглубь себя, поддерживал в себе праздничный вихрь, шумел, балагурил, волочился за актрисами. Его снова пригласили сниматься, он разрывался между съемками и сценой, известность его росла. От этого Виктору было особенно тошно. Уколы самолюбия превращались в пылающие раны.

Однажды за столиком у стены увидел он молодого человека, лицо которого показалось знакомым. Митяй! Тот был с дамой, и Виктор лишь приветственно помахал ему рукой. Через полчаса тот подсел к нему сам. Он выглядел очень стильно в коричневом кожаном пиджаке, кремовой рубашке, зеленовато-коричневых брюках.

— Привет! Как жизнь? — тряхнул он сыпучими волосами.

— По всякому. Как ты? В рекламе? — поинтересовался Виктор.

— Еще чего? За двенадцать процентов? Дураков нет, ага, — он вынул из портмоне сто рублей и протянул Виктору. — Мой должок.

Они налили по рюмочке, выпили, закусили.

— Помнишь, я говорил тебе о ребятах?

— Ну?

— От них и кормлюсь, ага. Даю тысячу баксов, через две недели беру полторы.

— Уже на тысячи счет пошел?

— Скоро на десятки пойдет, без мелочевки. Ага.

— Серьезные ребята, — Виктор посмотрел на Митяя. — Познакомь как-нибудь?

— Познакомлю как-нибудь. Ага.

Митяй попрощался и, покачивая плечами, пошел к своей даме. «Интересная походка», — привычно заметил Виктор.

В тот вечер Парфений не пришел. У него появилась постоянная привязанность, молодая актриса его же театра, и нынче, по-видимому, у них была ночь любви. Виктор ушел до полуночи, рано лег и проснулся тоже неприятно-рано. Навел чистоту в квартире, полил шурочкины цветы. Умылся, вычистил зубы. Все, больше этому дню он ничего не должен, — как сказала Вера Павлова. Что дальше?

«Старею»- скривился желчно, бреясь перед зеркалом.

Поджарил яичницу, выпил кофе. Дела кончились.

— С собой-то что мне делать? С такой махиной-то как мне быть?

Пространство дня казалось неодолимым.

Придумав купить в ГУМе лезвия «жилетт», он поехал в центр. И, действительно, накупил мелочей, намозолил глаза заграничным ширпотребом, вывалился, обглоданный глумливым торжеством вещей. И замер перед новеньким храмом, церковью Казанской Божьей Матерью, белорозовой, с многочисленными кокошниками. Остановился.

Что с ним происходит? Он не знает, как прожить день, придумывает, как убить время. Время жизни! Вот перед воробьем, что скачет по брусчатке, такого вопроса не стоит. Дожил, воробью завидую… Потому что меня волнуют высшие вопросы, — привычно вывернул в свою пользу. — «Вся тварь разумная скучает, Иной без дела, тот от дел. Скучай и ты»… Нет, без публики цитаты не убедительны… Тоскливо оглянувшись по сторонам, на ширину Красной площади, на заснеженные ряды елей под кремлевской стеной, от Спасских ворот до Никольской башни, он свернул в Исторический музей.

Музей открылся недавно после многолетнего перерыва. В детской памяти Виктора хранились воспоминания об огромном мамонте, волосатом, с бивнями, и о железном шлеме, мече и кольчуге Дмитрия Донского. Его потянуло к чистоте тех впечатлений, к детскому холодку в душе под высокими стрельчатыми сводами, к памятникам русской истории. Он вошел и поднялся к кассе. Ему выдали красивый билет-сувенир, похожий на открытку с изображением Кремля и Музея, с древне-русскими письменами.

Как и раньше, всюду сновали школьники, водимые заботливыми женщинами-экскурсоводами с нежными материнскими голосами. Экскурсий было много, у каждого стенда. Мамонт исчез, но картина под потолком о древних охотниках, звериные шкуры на их телах, огромный зверь, попавший в яму, впечатляла по-прежнему. На стендах под стеклом лежало множество кремневых наконечников, каменных стрел, грубых каменных ножей, которыми невозможно отрезать хоть что-нибудь без зверских усилий, молотки, долбленая черно-окаменевшая лодка… Всегда тяжела была жизнь на земле, всегда сохранялась запредельным неотложным трудом! Его дурацкого вопроса… и подумать стыдно! Они донесли и передали жизнь ему, а он… как же он забыл об этом?

— Проклятые деньги! Я гибну в гнусном безделье. Что мне делать? Раздать деньги нищим? «Сом лупоглазый в тине болотной…» Надо спасать себя, спасать, пока не поздно. Спасать, спасать! — он бродил по залам, в отчаянии от самого себя.

Наружу Виктор вышел с твердым намерением измениться. Немедленно.

Над площадью светило солнце, пахло весной. Ряды елей вдоль зубчатой стены стояли ярко-зеленые, стряхнув с ветвей утренний снег. Виктор с воодушевлением прошелся по брусчатке, весело оглянулся на башни, на золотых орлов, на золотой крест над новенькой Иверской часовней.

— «Владыко, единый безгрешный! Воззри со святый небес на нас, убогих, и хотя согрешили, но Ты прости, и хотя беззаконие творим, помилуй и нас, впавших в заблуждение…»- припомнились слова молитвы калика перехожего из старинной пьесы, что украдкой ставили еще в училище.

Высокое прозрение держалось в нем до вечера, он с подъемом говорил о нем Парфению и друзьям. Все желали ему удачи и пили за его здоровье.

К началу марта, несмотря на все старания, доходы Лады почти не увеличились. Что-то не клеилось в ее рекламных делах, все было ненароком, случайная сделка, случайный срыв, вне единого делового потока. И вовсе не потому, что на фирмах сидели вредные люди. Напротив. Свет не без добрых людей. Отказ в просьбе мало радовал и противоположную сторону тоже.

— Уж и не знаю, как вам сказать, — мучились и вздыхали на том конце провода. — Директор сказал, что не время брать рекламу. Вы не обидитесь?

Были и забавные случаи. Молодой управляющий, которому она звонила три месяца подряд, тепло пошутил в очередном разговоре.

— Мы с вами так давно знакомы, что, как честный человек, я обязан на вас жениться.

А однажды она уговаривала на рекламу директора, фирма которого праздновала свой пятилетний юбилей.

— Это же надо отметить! Сейчас год за два считается, так все трудно, — улыбалась она.

— Приезжай, отметим, — предложил он.

Новые деньги казались маленькими, курс доллара тоже небольшим, но цены, соразмерно уменьшенные с тысячу раз, кусались по-прежнему. Денег в семье было мало, отец, главный инженер электролампового завода, не зарабатывал почти ничего. Мама, учительница музыки, встав к рыночному прилавку с наборами моющих средств и хозяйственных товаров, кормила всю семью. Иногда, чтобы поскорей распродать мыло и шампуни, она придвигала столик с товаром к потоку людей, спешащих от автобуса к метро и всякий раз грубо изгонялась дюжими молодцами.

— Проваливай, тетка, со своими мочалками! Место куплено!

Скромная сделочка с фирмой «Фототовары» принесла всего четыреста рублей. Их рекламка вышла в газете «Городская новь» в среду, в то же утро в агентстве раздался звонок. Секретарь фирмы, молоденькая девчонка, с которой Лада почти подружилась, гневно сообщила ей, что произошло нечто невероятное. В один из трех телефонных номеров, опубликованных в газете, вкралась опечатка. Это всегда неприятно, но здесь случился полный «улет». Телефон с неправильной цифрой совпал с телефоном наисекретнейшей, наизакрытнейшей службы страны, о которой и знать-то никто не смел! И вдруг туда хлынул поток молодых голосов, интересующихся пленкой для предстоящих пляжных снимков! Фирму вычислили и потрясли, но без шуму.

— Наш президент требует от вас извинений и бесплатного повтора рекламы в качестве возмещения моральных убытков, — не без торжества закончила секретарша, забыв дружеские отношения.

Газету уже принесли. Лада сверила телефоны в договоре и в рекламе, убедилась в ошибке и стукнулась в кабинет Валентины.

— Валентина Сергеевна, можно к вам?

— Заходи, красавица. Что у тебя?

Лада рассказала. Валентина сделала большие глаза, потом рассмеялась, потом обхватила голову руками.

— Какой ужас! Нарочно не придумаешь! И чего они хотят?

— Извинений и бесплатного повтора.

Валентина задумалась, качая головой вправо и влево, как бы разводя мысленно спорящие стороны.

— Это ошибка газеты, мы тут не при чем. Насчет извинений — сколько угодно, брань на вороту не виснет, а с бесплатным повтором ничего не получится. Ссориться с редакцией я не собираюсь, платить за чужие ошибки — тем более… Сделаем так. Ты принесешь наши искренние сожаления, и в знак раскаяния и доброй воли предложишь неслыханную скидку. Двадцать процентов.

— Но это же обычная скидка, — простодушно возразила Лада.

— Они об этом не знают. Нет? Объясняю. «Только для вас, — скажешь ты, — только ввиду стихийного бедствия и рокового стечения обстоятельств». Понятно? Учись хитрить, девочка, на рынке работаешь.

С тяжелым сердцем Лада поехала на Кожевническую набережную. На Белорусской шел ремонт эскалатора, пришлось ехать по кольцевой линии, в толчее вокзальных «гостей столицы». На Краснопресненской многие вышли, вагон опустел, но она не села, бережа от складочек светлое пальто и шерстяное платье, зато набились с узлами и чемоданами на Киевском вокзале. Она стояла в уголке у не открывающейся двери и собирала дань с пассажиров. Смотрят. Как хорошо! Раньше в этом была новая мука, а теперь радость. В ее стеснительности любующиеся взгляды эти выручали как друзья, подпитывали уверенностью, без них снова становилось шатко.

Вот смотрит, не отрываясь, молодой военный с одной звездочкой на погонах, вот с мальчишкой-студентом она встретилась глазами, женщины тоже обращают внимание на ее лицо, по-разному, чаще по-доброму… А вот мужчина — пожилой, лет за тридцать, с лысиной — сделал вид, что уступил место тетке с корзинами, приблизился и стал смотреть на нее в упор. Лада смутилась. Только бы не покраснеть! Стихи, стихи читать, как молитву.

«Осторожно, двери закрываются, следующая станция Парк Культуры».

Пассажиры стеснились к выходу. Уходя, мужчина коснулся ее рукава и доверительно шепнул на ухо.

— Красивым девушкам очень к лицу улыбка. Советую.

Она вспыхнула. Улыбка, конечно улыбка! Таинственная, как на Востоке, загадочная, в уголках губ, как у Джоконды. О, счастье! Она окинула вагон смелым взглядом.

На Октябрьской вошли двое. Одни высокий, Громадина, другой пониже, оба с яркими спортивными сумками. Освободилось крайнее, возле нее, место. Оба вопросительно посмотрели на нее. Она отрицательно качнула головой. Сел высокий и с живостью повернулся к ней.

— А почему вы не сели?

Она улыбнулась уголками губ.

— Не хочу.

И сразу град вопросов.

— Вы с работы? Из института? Вы свободны сегодня вечером? — снизу смотрели смелые и веселые глаза Громадины, под расстегнутой курткой поблескивал олимпийский значок.

Лада смутилась, ответила что-то и вдруг покраснела совсем по-детски, с капельками пота над верхней губой.

Он опешил.

— Вы такая скромная? Не ожидал, не ожидал, — и что-то сказал другому про пот на верхней губе, про то, что не ожидал.

Еще два-три вопроса, ее сердитый неумный ответ и все было кончено. На Павелецкой они вышли, не оглянувшись, не пропустив ее вперед.

На эскалаторе Лада стояла, отвернувшись к стене, чтобы не видели ее слез. Что за мучительный день! И впереди не легче…

Просторный городской автобус с треугольной звездочкой на капоте, «мерседес,» после крутых поворотов помчался вдоль набережной Москвы-реки. Еще лежал лед, серый, грязный, как всегда в конце зимы да в промышленном районе, хотя от промышленности этой остались рожки да ножки. Лада смотрела в окно. Что делать? Вот и красивая стала, а счастья нет… Не доезжая до красно-белого корпуса старинной фабрики, «украшенной» вдоль всего фасада темной и толстой вентиляционной трубой, она вышла из автобуса, вернулась против хода метров на семьдесят, свернула в переулок. Множество вывесок украшали вход в каждый подъезд невысокого дома, половину его занимало какое-то серьезное учреждение, возле которого, отражаясь в холодных лужах, прогуливался милиционер.

«Уж не то ли это учреждение — жертва газетной опечатки?» — покосилась она на милиционера, осторожно прошла мимо, вошла в подъезд и позвонила в офис «Фототоваров».

Президент выскочил к ней с глазами волка, белыми от ярости. Казалось, он готов был разорвать ее в клочья!

— На западе с вас содрали бы двести процентов в счет ущерба! Ваше счастье, что много звонков! — бессвязно закричал он и скрылся у себя.

«Неужели такова внутренняя среда этой фирмы?» — поежилась она.

Секретарша отворила дверь в соседний кабинет, и с Ладой стал заниматься коммерческий директор, невысокий, похожий на бычка, мужчина с широким лбом и насмешливыми темными глазами. В тесном закуточке они уселись друг напротив друга, он за многослойно-заваленным столом, она за тумбочкой, придвинутой для расширения к его столу.

— На какую компенсацию вы готовы?

— Мое руководство предлагает вам извинительную скидку в двадцать процентов.

— Всего-то? Мы рассчитывали на большее.

— Это эксклюзивная скидка, только для вас.

Он усмехнулся.

— Ладно, валяйте. Заполняйте договор со скидкой двадцать процентов. Что, думаете, пожалею вас, откажусь? Нет уж, провинились, так отвечайте. Хотя лично я прекрасно понимаю, что ваше агентство не виновато ни сном, ни духом, — он был добродушен, и видно было, что его тоже позабавил этот случай.

Лада расхрабрилась.

— Знаете, как Плевако за одну минуту, на пари, оправдал подсудимого?

— Как? — в темных глазах зажегся интерес.

— Плевако, известный русский адвокат…

— Я знаю, знаю, кто такой Плевако.

— Его подсудимым был поп, растративший церковную казну. «Господа присяжные, — обратился к ним Плевако, — этот человек всю жизнь отпускал нам наши грехи. Отпустим же и мы его единственный грех».

Он усмехнулся.

— А я не отпущу. Я коммерсант, — он взял в руки поданный ею бланк. — Где видно, что это со скидкой?

И Лада, увлекшись волнением разговора, протянула ему свой, неофициальный, прайс-лист, где карандашиком, для себя, были указаны допустимые скидки до тридцати пяти процентов. И замерла с протянутой рукой, словно застигнутая на месте преступления. Волна стыда и страха чуть не лишила ее сознания.

Глянув на бумагу, он мгновенно понял все и поморщился.

— Ну и замашки у в… — он запнулся, пожалел ее и добавил, — у вашего агентства…

Размашисто подписал оба экземпляра и бросил ей.

На ватных ногах она спустилась по лестнице, добрела до метро, села в вагон. Хотелось плакать и жалеть себя…

«Но это же случайность, я не виновата! — оправдывалась она и тут же казнила себя. — Обман был с самого начала, а стыд — когда схватили за руку. Вот какая я».

В вагоне начался шум. Подвыпивший бедноватый мужик из простых задирался к молодому человеку с квадратной прической, в богатом кожаном пальто.

— Ворье! Россию продали! Жулики!

Его удерживали, он рвался, а тот стоял у дверей, сдерживаясь, в ожидании станции. Мужик вырвался, схватил парня за «грудки». Тот развернулся и врезал ему в ухо. Мужик отлетел.

— Молокосос! Отца ударил! Седого…

Пожилая женщина встала между ними. Двери раскрылись, молодой человек вышел, пострадавшего усадили на диван.

И никто не догадывался, что виною всему была она, Лада, ее падение. «Подобно несчастному Ионе, бывшему причиной морской бури, — думала она, — ужасно, ужасно».

В начале марта в артистическом кафе неожиданно появился Толик. Он обветрился, стал похож на ядреного краснорожего купчину, в облике и походке появились одновременно быстрота и уверенная в себе осанистость крутого, знающего себе цену предпринимателя.

— Как дела? — хлопнул он Виктора по плечу.

Тот скривился, ответил кисло и нецензурно.

Толик расхохотался. Он заказал графинчик водки, закуски попроще и, почему-то, ломтик ананаса.

— А я, брат, капиталистом заделался. Зора-то как в воду глядела, точно. Слыхал про Каменец под Кандалакшей? У меня там заводик на берегу залива, гравий, щебень, гранитную крошку гоним, конгломераты разные для строителей. Я там и президент, и директор, а попросту хозяин, — он налил в рюмки себе и Виктору.

Тот посмотрел на него с сомнением.

— Это не скучно?

— Хозяином-то быть?

— Гравий какой-то… ты в нем понимаешь?

Толик насмешливо прищурился.

— Поначалу, точно, ни бельмеса не понимал. Приехал туда, смотреть не на что, пьянь, разорение, бабы злые, ух! За пять лет, как в той песне, «по камушку, по кирпичику растащили кирпичный завод». Спасибо, стены под крышей уцелели. Ну, позвал народ, выступил. Думаешь, просто? Вече новгородское, одно слово. Пять часов орали, чуть не подрались, мужики-то здоровые. Насилу утихли, поверили. Выбрали, правда, «совет директоров», приглядывать за мной. Смех! Денег ни у кого нет, по десятке выпрашивают, директора-то мои… Ха! Потом по местному начальству кинулся. Всех подмазал, научился. Заработало. Сейчас ломим, любо-дорого! Ты был на северах? Темно, холодно, а сердце прикипает. Дом достраиваю, своих перевезу, места чистые, ребятне расти — здоровее некуда. У меня третий намечается, знаешь. Бог даст, ждем дочку.

Он наливал и говорил, говорил и наливал безостановочно, видно было, что он, наконец-то, удовлетворен, душевно здоров, доволен жизнью, хотя и соскучился по своему кругу.

— Я как прилетел, сразу на спектакль побежал, Парфения нашего смотреть. Отменно работает, ей-богу! Как на твои глаза?

Виктор пожал плечами. Он ни разу не видел Парфения на сцене, ему достаточно было иметь того собутыльником. С мгновенным острым проникновением Толик вдруг почувствовал его состояние. Увидел тусклые глаза, вялую белую руку и ужаснулся.

— Фух… Ты-то как? Работаешь? Ездил куда-нибудь?

— Был. В Новосибирске.

— Как там ребята?

— Вкалывают, — Виктор скривился. — Все на вторых ролях. Один Парфишка в люди вышел…

Он чуть не добавил смачных ругательств, но удержался. Друзья помолчали. Толику становилось не по себе. За этим приятельским столом, в праздничном, полном друзей зале, по которому он бродил в мечтах темными приполярными вечерами в своем далеке, его стала забирать, волна за волной, тягучая серая тоска, исходившая от Виктора. Если утром, распределяя время, он рассчитывал посидеть здесь на радостях часа три-четыре, то теперь вдруг засобирался домой и заговорил напоследок о том, чего еще не успел, но о чем непременно хотелось похвалиться именно перед Виктором.

— Там, знаешь, по-соседству другой заводик загибается, лесопильный и мебельный сразу. Ходоков прислали, ко мне просятся. К лету присоединю. Эх, Витя, как же вовремя ты подвернулся! Мне эти деньги уже тысячи процентов принесли, все в производство вкладываю. И знаешь, я готов возместить твоей красавице, Валентине-Валькирии. Каково было ей, женщине, в одиночку начинать с нуля?

— Она не одна. За ней такой возвышается, видел его однажды.

— Тем лучше. Теперь-то мне иначе все видится. Я свой грех искуплю.

— Ты серьезно?

— Я теперь все серьезно… А потому серьезно, Victor, что это по роду передается, на детях отражается. Он еще и не родился, кроха, а папашка уж тут такого наворотил, святых выноси! Не веришь? Полюбуйся-ка на дальнее потомство власть имущих. Не дай бог! Верну, верну до копейки, пока Манюська не родилась. Расчетный счет этого «Каскада» где-то записан, примите, мол, с благодарностью за вашу своевременную помощь. Ха-ха! У меня сейчас тридцать два человека работают, да школа со столовой и драмкружком. Вон скольких кормлю с семьями… Эх, Витек! Пока рубль держится, как вкопанный, я тоже на ноги поднялся, в землю врос. Теперь устою, что бы ни случилось. Ей-богу! Вот какой я теперь.

Виктор сидел молча, наливаясь желчной завистливой тоской. Толик кинул на стол деньги, поднялся. Какая-то мысль мелькнула в его лице, рука скользнула карман пиджака. На свет появился паспорт в лиловой обложке.

— Возьми.

— Зачем? — Виктор потемнел.

— Вдруг пригодится. Все, бывай, меня дома ждут.

Виктор посмотрел вслед мутным взглядом. Значит, это Толик был готов, а он, Виктор, ему подвернулся. Вот оно что…

В ту давнюю новогоднюю ночь Викентий Матвеевич пришел домой только днем. Он впервые остался у Анны Стахиевны. И уже третий месяц они жили общим домом. Тихое, закрытое от чужих глаз счастье веяло над ними. Конечно, он не забывал своих обязанностей, дети ни минуты не оставались без присмотра, но Валентине все же пришлось нанять пожилую женщину с верхнего этажа для пригляда и кухни, а та раззвонила новость по всему дому. Их поздравляли. Наконец, они объявили о том, что решили пожениться.

Свадьбу справляли всем домом. Дверь на этаже была открыта, и все три квартиры казались одним помещением. После ремонта новокупленное приобретение обставили уютно и скромно мебелью Анны Стахиевны. Ее ковер украсил спальню, ее холодильник встал на кухне, даже черно-белый телевизор она не разрешили заменить на цветной.

— Яркие искусственные краски цветных экранов вредны для зрения человека, — сказала она с твердостью медика.

— Не может быть. Почему? — удивилась Валентина.

— Потому что снижается чувствительность глаза к слабым оттенкам. Это, увы, доказано. Многие из современных детей не различают красочных переливов на полотнах старых мастеров. От этих красок и громких звуков для людей исчезают самые тонкие и тихие радости жизни.

Но здесь Валентина не согласилась с ней. Она купила японский SONY с пультом переключения программ, и спрятала у себя. И только сегодня утром его установили в квартире.

— Летом будет чемпионат мира по футболу, Анна Стахиевна. Вы же не хотите, чтобы ваш муж смотрел его в другом месте?

Обменом малой квартиры на большую, новокупленную, а проще говоря, еще одной покупкой, Валентине пришлось заниматься с ее сыном, наследником, неуступчивым молодым человеком из современных быстроумных деятелей; за отказ от своих прав он потребовал положить на его счет сумму в долларах, раза в полтора превысившую стоимость квартиры его матери. И ни у кого не повернулся язык осудить его. Что такое цена? Если покупателю позарез нужна именно эта жилплощадь, рынок благословит любую цену. Деньги Валентины продолжали работать на ее род. В будущем ее семья займет всю половину этажа с тремя лоджиями и собственным входом, а уже на днях она установит в холле общий технический холодильник с отделениями для одежды, овощей и прочих необходимостей.

Молодых встретили на пороге, осыпали зерном и монетами. Свидетелем со стороны Анны Стахиевны была Розалия, со стороны Викентия Матвеевича — Семен Семенович. На молодой было в светлое платье, и белые туфельки, голова ее золотисто переливалась, ухоженная в соседней парикмахерской. Молодой краситься не стал, и даже сегодня, в такой день, Викентий Матвеевич пробежал с утра свои пять километров вокруг всех прудов.

Родственники, соседи заполнили квартиру, однокомнатную, без мебели, с тремя столами и собранными по дому стульями и табуретками. Подарки были по-пенсионерски небогатыми, не покупными. Хрустальные вазы из домашнего серванта, наборы рюмок, собственноручно вышитые салфетки, скатерти, приберегаемые для торжественных случаев. И цветы. Букеты покупали вскладчину, на двоих-троих. Было трогательно, женщины плакали.

— Дорогие мои! — Валентина статно и внушительно встала перед молодыми. — Поздравляю вас с законным браком! Поздравляю с заслуженным счастьем! Совет да любовь! Живите и процветайте на радость всем нам, а мы, молодые, приложим все силы, чтобы жизнь ваша текла достойно и полноценно.

Она расцеловалась с «матерью» и свекром.

Угощение было обильным. Конечно, икра черная и красная, винегреты и салаты, холодец и заливное, горячая куриная ножка с горошком, пироги с капустой и яблоками, заказной свадебный торт. В опасениях Валентины, как бы пенсионерам, уже привыкшим к своим скудным трапезам, не стало бы плохо от яств и вин, имелся свой резон, но сами гости об этом не заботились.

За отдельным столом угощались дети. Девочки и их друзья пили чай с конфетами и пирожными, рассказывали случаи и анекдоты, оглядывались и смеялись с легкой неловкостью за поступки взрослых.

Потом все смешалось. Заиграла музыка, женщины запели «народным хором», мужчины вышли курить к лифту. Дым по зарешеченной шахте повалил под крышу, проникая в квартиры на верхних этажах.

— Пожар? Горим? — послышались голоса сверху.

— Заливайте! — отвечали подвыпившие гости.

Конечно, разговорились о политике. Мужской разговор, словно футбольный мяч, ударился о Госдуму и ее героев, о займы, о цены, и попал в Монику и Билла.

— Нам бы их заботы! Да если бы наш президент отличился так-то, мы б ему слова не сказали.

— Прошло его время. Царствует, лежа на боку!

Все были благодушны. Но не Семен Семенович. Он петушился, задирался спорить и, наконец, нашел повод.

— Молчать! — загремел он на кого-то, возразившего ему. — А я говорю, что нельзя играть против собственной валюты, подставлять ее под топор! Эти олигархи как собаки на сене… Нельзя занимать чужие деньги, перекладывать долг на детей и внуков! Где это видано? И не уверяйте меня, что на доллары проценты в мире выгодные, маленькие. Так говорят преступники! Стоит рублю упасть в два-три раза, и нам негде будет заработать, чтобы купить на них столько зеленых дураков для расплаты. Это же кабала, цепи, — он схватился за сердце и привалился к стене.

— Анна Стахиевна! Семену Семеновичу плохо! — побежали к ней.

Но он уже отдышался, сунул под язык таблетку валидола, вернулся в комнату и сердито сел возле жены.

К весне Шурочка завела свой бизнес. Разговорившись как-то раз по телефону с пригородным хозяйством, она приехала в «Заречье». В стороне от главных дорог, за лесом и обширной болотиной, которая угадывалась по торчащим из снега желтым сиротливым камышинам, раскинулись поля и теплицы бывшего «кремлевского» поставщика свежих овощей, грибов и лекарственных снадобий. Как представителю газеты, Александре показали цветной ролик о самих себе, провели по фермам с голландской и французской компьютерными технологиями, и, слово за слово, признали в ней «своего» человека, а вскоре сделали и доверенным лицом сначала по рекламе, а потом и по другим поручениям. В «Каскад» стали звонить множество людей и спрашивать Александру Никаноровну. Валентина насторожилась. Сгоряча сделала одно замечание, другое, потом, разобравшись и не желая терять сотрудницу и деньги, обложила Шурочку планом по рекламе и данью за «крышу». Все к лучшему. Новые дела у Шурочки пошли так бойко, что бесконечный поиск рекламных клиентов стал ей в тягость, и будь в Тайнинке телефон, она могла бы уже не сидеть в агентстве целыми днями. Но привычка к месту, к людям немало значили для ее кошачьей натуры. Очень скоро владение небольшим собственным «делом» проявилось во всем ее облике, в нем проступила та хватка, тот думающий прямой взгляд, какие раньше восхищали ее у клиентов-директоров. Подобно им, у нее была на счету каждая минута. Шурочка подумывала о машине. А вот какой?.. Мелкие сделки ей уже досаждали, и она передавала их Ладе в счет погашения тою старого долга. В конце концов, в этой гонке ее схватила простуда, голос ее осип, но являться на работу она продолжала ежедневно. Как Валентина. И странная вещь: дела пошли еще лучше.

— Что за чудеса? — удивлялась Шурочка, — я хриплю, а им больше нравится. Агнесса, слышишь?

Агнесса подняла на нее задумчивые глаза.

— Очень точное наблюдение. Всем надоели агрессивные и деловые, душа потянулась к подлинности. Ты не мяукаешь, ты проста и бесхитростна, и они верят.

— Ишь ты.

Весна приближалась медленно, почти неохотно. Морозы не отпускали, снег заносил улицы, ломал ветви деревьев. На югах с беспокойством ждали весеннего паводка. И все же…

— Валечка, — с улыбкой вошла в кабинет Екатерина Дмитриевна, — будем праздновать Восьмое марта? Надо бы расслабиться, оттянуться, как говорят молодые, потанцевать, сдружить новых и старых. А?

— Без проблем, — поддержала Валентина. — Готовьте самодеятельность, талантов у нас хватает. Да позвоните тем, кто работал у нас раньше. Почему не показываются? Как у них дела? Пусть приходят, мы всем рады, тем более обученным и обстрелянным.

И в доме Виктора Селезнева раздался звонок.

— Витенька, а мы вас потеряли, — он узнал Екатерину Дмитриевну. — Соскучились, хотим повидаться. Женщины приглашают вас на вечер накануне нашего праздника. Ждем вас седьмого марта, в пять часов.

Виктор был тронут. Он переживал скверное время, чувствовал, что совсем одичал в своем затворничестве.

— Буду, — сказал он весело, — приду непременно. Благодарю за внимание, дорогая Екатерина Дмитриевна.

Положив трубку, закурил и стал ходить по квартире.

В агентстве было людно и оживленно, как ни на одной из оперативок. Две новейшие группы слушателей, еще не вполне вкусившие от щедрот рекламного бизнеса, были счастливы оказаться на пирушке вместе с легендами «Каскада» — Юрой, Агнессой, Шурочкой, самые простодушные из них лелеяли надежду приобщиться под шумок к «их секретам». В большой комнате были сдвинуты рядами все столы, резались хлеб и угощения, пробовались музыкальные диски, слышались зовущие хлопки открываемых бутылок. В общем, звучала та пленительная увертюра, которая отрывает любое застолье. Как в любом человеческом сообществе, в «Каскаде» уже отстоялись кое-какие обычаи вроде шурочкиных солений и мяса с морковью и черносливом, которых ожидали, глотая слюнки, и как десятка два застольных русских песен, слова которых были отпечатаны на плакатиках. Их также напела Шурочка. В другой комнате еще дозванивались клиентам и, всем на удивленье, договаривались о встрече несколько завзятых трудоголиков, хотя и на том конце провода трезвых давно уже не было.

Виктор, мужественный, прекрасно одетый, вошел с бутылкой виски и букетом цветов. «Старики» встретили его восторженным гулом, на который с почтением оглянулись и стали рассматривать вошедшего советники «помоложе». Виктор польщенно поклонился, подошел к Валентине.

— Вы, как всегда, самая обворожительная, — единым взглядом схватив ее прическу, малиновое бархатное платье, золото на шее и на запястьях, все ее величие, как видимое всем, так и знаемое лишь им одним. С артистизмом первого театрального любовника склонился к ее руке.

Валентина улыбнулась.

— Рада вас видеть, Виктор. Где вы сейчас? На какой сцене, в какой роли пожинаете лавры? Ваши друзья замечательно отзываются о вас.

— Придет время и мир услышит обо мне, — ответил он загадочно.

— Витя! Как приятно! — с подъемом подкатилась Екатерина Дмитриевна. — Что вы, как вы? А мы-то ждем-пождем, когда нас на премьеру пригласят! Не бойтесь, не задаром, мы сами билеты купим, мы богатенькие Буратино.

— Скоро приглашу, — открыто улыбнулся он. — Я сейчас труппу набираю, человек восемь-десять единомышленников. Как откроемся, милости просим.

Это блеснуло как молния, в один миг, и он чуть не упал от такой находки. Вот что надо делать! И вот что такое беседа. Самодвижущаяся коляска, самонаводящееся на открытие действо! Убийственно молчать целыми днями…

— Как интересно! — сказала Агнесса, подходя ближе. — И где он будет, твой театр?

— Поначалу в каком-нибудь подвале, по обыкновению. Но это будет сплав всех сценических жанров, даже архаики, все звонко, взрывно!

— Желаю тебе успеха.

— «Директор театра», — улыбнулась Лада, и тихонько напела моцартовскую тему.

— Благодарю, — Виктор прижал к груди руку. — Ты счастливо преобразилась, Лада, тебя не узнать. Прими мои поздравления.

Оглядываясь, он увидел свою прежнюю подружку. Подошел, чмокнул в щечку. Шурочка пристально посмотрела ему в глаза и отвернулась. Какое ее кошачье дело до его собачьей жизни!

— Господа! — негромко сказала Валентина. — Господа! Мы вновь за праздничным столом. Но пусть сегодня говорят мужчины! Нас хотел поздравить самый молчаливый человек в агентстве. Максим Петрович! Вам слово.

Легкий смех взлетел над столом. Максим Петрович с доброй застенчивой улыбкой на худом некрасивом лице, поднялся из тесного ряда сидящих за столом.

— Бесконечно мое восхищение нашими милыми сотрудницами. В России женщина — больше чем женщина, в России женщина — сама Россия.

Все захлопали, закричали и принялись было выпивать, но Максим Петрович продолжал стоять с тою же смущенной улыбкой.

— Разрешите мне прочитать мои скромные посвящения, навеянные окружающими меня красавицами.

— О-о, Максим Петрович! Талант! Спишите слова! — поднялся гвалт и уже не утихал.

После него две новенькие, еще полные наива и доверия к лучезарному будущему молодые женщины, повязав на головы платочки, и молодой человек в алой рубашке навыпуск, подпоясанной кушаком, притоптывая и поводя плечами, пропели вместе и поочередно, частушки собственного сочинения.

Валентина растрогалась.

— Милые вы мои! Ах, какие молодцы! Премию каждому по десять процентов от всех заключенных вами договоров! Таланты надо поощрять! И вообще, господа, внимание! С пятнадцатого марта все будут получать не двенадцать, а четырнадцать процентов от суммы договора, как было обещано еще в октябре. Вы так замечательно работаете, что мы, наконец-то, можем себе это позволить. Если опять не помешают.

— Ура-а!

Запели «По Дону гуляет…», не допели, потому что плохой конец, запели «Живет моя отрада…», «Лучину», «Пряху», «Рябину», поглядывая на плакатики. И расчувствовались, расплакались, будто и веселье не в радость, если не выбьешь слезу из сердца.

И тут в дверях возник Митяй. В руках его был огромный букет темно-красных роз.

— С праздником, драгоценные! — закричал он. — Каждой женщине по розе за один поцелуй! Подходите. Все честно, ага.

Все были «хороши» и «поддаты» как раз настолько, чтобы принять его условия. Выстроилась очередь. Смеху прибавилось. Митяя целовали в губы и щеки, брали розу, вдыхали аромат.

— Лада! Скромница! Твоя очередь!

Шум затих. Лада, прелестная, в голубом платье, осторожно коснулась губами лица молодого человека. Он пылко прижал ее к себе.

— Бери весь букет! Солнышко ты мое ненаглядное! Еще один поцелуй, настоящий!

Но она высвободилась и отбежала с цветком в руке, а к Митяю приблизилась Агнесса. Ласково причесала пальцами его русые волосы, коснулась губами щеки и взяла свой приз.

Погасили главный свет, в полумраке начались танцы. Виктор пригласил Валентину, Шурочку пригласил Юра. Он теперь нечасто бывал в агентстве, готовясь в МГУ, но забегал, не бросал ни «Каскада», ни старых клиентов, потому что деньги нужны были всегда. А Виктор хотел подузнать у своей дамы о ее спутнике тогда в театре, впечатление от которого так врезалось в память, что мечталось ему, тревожило его и поныне. Была даже ревность к нему, блистательному, и тяга к его личности, широте и размаху. Кто он? Но Виктор не посмел даже слова произнести о той встрече.

— Агнесса, можно с тобой поговорить? — подсела к ней Лада.

Сейчас, когда все казалось легко, ее тянуло признаться в самом нежном и скрытом, и попросить совета. А состояло ее тайное в том, что непривычная к вниманию молодых людей, она, словно дикарка, проигрывала все знакомства с самого начала, с первых же слов. К ней подходили на улице, в метро, на фирмах, но быстрый страх сковывал ее, словно цепями.

— Агнесса…

— Что, Солнышко? — Агнесса угадала ее волнение.

— Я… знаешь…

— Смелее.

— В общем, научи меня общаться с мужчинами.

Конечно, Лада зарделась, как маков цвет, но в полумраке, слава богу, можно было пренебречь этим. Агнесса обняла ее.

— Спроси что-нибудь попроще, подруга. У тебя трудности?

— Ужасные. Я не знаю, что со мной творится, когда на меня смотрят. Никакой смелости. А уж если кто понравится, то я теряю последние крохи. Вот… как быть?

— Рада бы тебе помочь, но… я сама, как та рябина. Чего-то жду, жду… В Москве, я знаю, есть группы общения, там, говорят, многому обучают. Попробуй. А что, в самом деле! Ради красивой тряпки мы готовы ехать на край света, а для главного в твоей жизни, встречи с человеком, пальцем шевельнуть не желаем! Странно, правда?

— Да, — уныло согласилась Лада.

Группа общения… нет, это не для нее, это слишком явно. Все сразу догадаются, почему она пришла.

В это время танцы стали общими, каждый двигался независимо, как ему желалось, под общий настороженно-ритмический бой барабанов.

— Пойдем танцевать, — поднялась Агнесса.

Увидев, что они вошли в круг танцующих, Максим Петрович откачнулся от стенки, которую подпирал, зачерпнул на столе горсть конфет, приблизился и угостил обеих.

— Вам и вам, самым очаровательным из всех. С праздником!

— Спасибо, Максим Петрович! И за стихи тоже! Что за изысканный слог, что за возвышенное чувство!

— Вы стоите большего, Агнесса, вы… — покачиваясь и наклоняясь, он стал нести изящно-пьяный вздор. Потом вернулся в свой простенок, а возле них очутилась Екатерина Дмитриевна.

— Агнесса! — укорила она низким голосом. — Давно хочу тебе сказать. Чего ты теряешься? Этот мужчина тебя на руках носить будет, особенно, если родится девочка!

Агнесса посмотрела на нее.

— Ой.

— Вот тебе и ой! Прислушайся к моему опыту. Я дурного не посоветую, сама знаешь. Жизнь-то проходит, что у тебя, что у него. «Ой»!

Вдохнув глубоко-глубоко, Агнесса разом выдохнула и помотала головой, отчего длинные прямые волосы ее упали на лицо и на грудь.

— Я обдумаю ваши пожелания, милейшая Екатерина Дмитриевна. Благодарю за участие.

В полумраке она подошла к столу, налила себе горьковатого мандаринового сока, запила им сладость шоколадных конфет. Все. Веселье окончено, пора домой.

«Святая простота, — усмехнулась она. — Куда там вымощена дорога для таких блаженных, нищих духом? Но прежде они с легкой душой спихнут туда своего ближнего».

Танцы стихли. Всем захотелось теплого тесного круга. Усевшись прямо на пол, стали рассказывать анекдоты, петь под гитару. Агнесса спела старинный романс, Лада сыграла что-то сложное, концертное, после чего шестиструнку перехватили молодые люди и отвели душу в современных песнях.

Виктор и Митяй вышли покурить. Все в агентстве было давно обустроено, между комнатами возле входа из общего коридора за столиком сидел дюжий молодец с оттопыренной полой пиджака, тут же разместилась полка с подшивками газет, пестрыми стопками тонких журналов, а также стол с папками, в которых под строгим наблюдением лежали бланки договоров, расценок, гарантийных писем. Лестница на первый этаж была снабжена деревянными светлыми перилами и освещена настенными светильниками в виде ракушек, бросавших на светлые стены полукружные слоистые тени, и даже украшена гирляндами искусственной зелени. Внизу, напротив железной двери расположилась другая дверь, в переговорную комнату, обставленную кожаными диванами и низким овальным столом посредине. О полутемном, паутинном, оставшемся за стенкой, ходе напоминало маленькое окошечко с вентилятором.

Ребята уселись на диваны.

— Цветет «Каскад», — заметил Виктор и дернул шнур вентилятора. Лопасти качнулись и исчезли в быстром движении. Повеяло холодочком. — Ты здесь работаешь, что ли?

— Нет. Меня девчонка пригласила, ага, помнишь, была со мной в «Артистическом»?

— Понятно.

— А ты, правда, директор театра?

— Пока нет, но буду. Это будет новое слово в искусстве сцены…

Виктор курил и думал о своей идее. Он был сражен ее очевидностью, когда неожиданно для себя высказал ее два часа назад. Работа перед кинокамерой дала кое-что, сколько задумок, одиноких находок! Все пойдет в дело. Но сколько потребуется денег… Нищенствовать, пробиваться, как когда-то Венька Травкин, он не собирается.

— Помнишь, ты говорил о ребятах, которые наваривают бабки? Они еще существуют? — остро взглянул он на Митяя.

— А как же. Процветают не хуже «Каскада», ага.

— С ними можно потолковать?

— Вообще-то, можно, но только одному тебе, больше никому. Сейчас они берут десять кусков на две недели.

— Восемь возьмут? — это были последние восемь тысяч долларов. — Когда пойдем?

— Как столкуемся, так и пойдем, ага. Сколько дашь?

— Сколько просишь?

— Двадцать процентов.

— С прибыли?

— С суммы.

— Ты даешь! Пять. Мне ж на дело, на театр!

— Годится. Я с ними повидаюсь и позвоню тебе.

— А я еще подумаю.

— Ага.

Однажды вечером, после семи часов, когда деловые мужчины, руководители серьезных фирм, отпустив длинноногих секретарш, работают в тишине кабинетов, Лада разговорилась с директором консалтингового агентства. Сама она задержалась в «Каскаде» для того, чтобы послать пять факсов, и пока посылала, проверяла, повторяла те, что неясно читались, наступил полный вечер.

«Позвоню-ка Неуловимому» — набрала она номер телефона, по которому звонила уже несколько раз, да все «его нет, он вышел, он будет через час, после обеда, вечером, утром…» Он оказался на месте. Много слышала она мужских голосов на своем музыкальном веку, но в этом баритоне разместились целые пейзажи, горы и долины, теплые моря, вереницы озаренных облаков, океаны любви и ласки. Ах, как они поговорили! Они, можно сказать, поцеловались по телефону! И условились о встрече на завтра, в девять тридцать возле охраны его офиса. Он сам ее встретит.

— Да, да, и прихватите вашу газету и ваши условия, у меня как раз совещание по рекламе. Я должен быть в курсе.

Наутро в девять-тридцать она стояла возле столика дежурного в ожидании того, кого нарисовало ее воображение, конечно, богатыря, принца из сказки. Он будет самым красивым из всех, высоким, добрым, благородным… И не видела, не замечала, глупышка, поглядывая поверх голов, что он-то уже перед нею, смотрит на нее, низенький, по плечо ей, с тяжелым крупным лицом. Этого мгновения, этого движения ее глаз сверху вниз, от мечты к действительности, он ей не простил. Выхватив газету из ее рук, он закричал, как раненый зверек.

— Да, да, я заказывал эту информацию, мы вам звонили, да, да… — и убежал.

На улице уже наступила «весна воды». Было пасмурно и тепло, серые снежные сугробы по обочинам дорожек покрылись кружевными корочками, с которых быстро бежала светлая водичка. Возле них скакали воробьи и пили талые капли прямо с ледяных прозрачных узоров..

Лада брела вдоль улицы. Опять переживание. Почему он так поступил? Ах, она все понимает, давно ли сама вышла из подобной же тюрьмы… Но все равно, с этим надо как-то работать, он же мужчина, и он может быть таким… таким… тончайшим. Ах, как скверно! ужасно! Понурая, она обходила лужи, не забывая поглядывать на свое отражение в новом берете с помпоном на макушке. Потом с интересом оглянулась по сторонам, на просторную улицу. Магазины, вывески, витрины… Что ж. Сегодня ей незачем ехать в агентство, сегодня можно попытать счастья прямо с улицы. У Шурочки, кажется, был такой опыт, она что-то рассказывала ей, когда они были дружны.

Присмотрев скромную вывеску, и толком не разобравшись, о чем там, она нажала кнопочку.

— Кто вы? Представьтесь, — раздалось в переговорном устройстве.

— Газета «Городская новь». К директору.

— У вас назначено?

— Нет.

— Сейчас узнаю.

Щелкнув, дверь отворилась. Она вошла. По белому пушистому ковру ее проводили в приемную, отделанную черным деревом. Окна были забраны жалюзи, сквозь окна новейшей конструкции с тройным стеклопакетом (у Юры прошла о таких большая реклама) с шумной улицы не проникало ни звука.

— Присаживайтесь. Пальто повесьте вот здесь. Сейчас к вам выйдут.

Кожаное кресло, все в черных гиппопотамовых складках, приняло ее словно на хранение. Она с любопытством огляделась. У стены справа стоял большой, размерами с хороший шкаф, подсвеченный аквариум с редкостными золотыми рыбками. Царственно и лениво плавали между зеленых водорослей и каменных гротов их вуалевые золотые тела. У стены слева раскинули ветви две живые пальмы с ворсистыми стволами. Чем может заниматься подобная фирма?

— Здравствуйте, — к ней выбежал тонкий белокурый молодой человек с орлиным носом, в пышном лиловом свитере и черных вельветовых брюках. — Чему обязаны вниманием газеты?

Она объяснила, мол, предлагается реклама в одну строчку длиной около тридцати трех печатных знаков всего за пятьдесят долларов, можно в рублях по курсу.

Он был удивлен.

— Так-таки с улицы и зашли? Невероятно! Но пусть так, смелость города берет. Пишите «Жевательная резинка. Опт.» и телефон.

Он подмахнул договор, расплатился за четыре публикации и убежал в таинственную глубину еще более прекрасных помещений. Лада очутилась на улице, удивленная легкостью происшедшего.

За следующей дверью от нее отшутились.

— Мы избегаем славы, девушка.

— Почему?

— Известность вредит нашему делу.

— Что же вас кормит в такой тайне? — улыбнулась она.

— Заказные убийства.

Третье, пятое посещения оказались удачными, денежными. Освоившись, Лада входила в незнакомую дверь с улыбкой фотомодели, что поначалу казалось сущей пыткой, а потом понравилось. Перешагни через страх и поднимешься на ступеньку. Зато как непохоже устроен мир даже в этом простеньком измерении! Ни разу не удалось предугадать, что ожидает за очередной дверью!

В середине дня под мелким снегом, посыпавшимся из бледного облака среди чистого неба, она оказалась возле стеклянной башни-гостиницы. В ней, сразу видно, давно уже никто не гостил, а все номера были сданы в аренду разным предпринимателям под офисы и склады. Если взлететь на лифте на двенадцатый этаж и медленно спускаться по этажам, обходя коридор за коридором, то можно собрать такой урожай, который не присниться ни в каком сне!

Сердитый страж в лице седого вахтера остановил ее. Он сидел слева от двери и управлял длинной щеколдой в виде стального лома с наваренной ручкой. Увидев ее, он толкнул лом и щеколда вошла в паз, преграждая дорогу.

— Вы к кому?

— Я из газеты. Мне нужно поговорить с обитателями вашей гостиницы. Разрешите, я поднимусь на лифте.

— Из какой такой газеты?

Лада представилась, но это не помогло.

— Вы даже не знаете, к кому идете! Не пущу, — обозленно уперся он, и в ответ на ее объяснения, закричал. — Незачем ходить туда, ничего они дадут, никакой рекламы, такие скупые жадюги. Знаете, чем они торгуют? — он понизил голос. — Тампакс!

Лада опустила ресницы.

— Могу ли позвонить кому-либо отсюда, снизу? Ко мне выйдут и проведут. Обычно я веду переговоры с директорами, а не с вахтерами.

Старик задохнулся от ярости.

— А я вам не вахтер! Я генерал в отставке!

Она махнула рукой и вышла. Отойдя несколько шагов, с сожалением оглянулась. И замерла. В один миг мелькнул перед ней образ цивилизации, мертвенный, кубообразный, холодно-жестокий. Почему? кто знает. Это была всего лишь стена дома с оловянным блеском серой облачности в окнах. Только и всего.

Одиссея продолжалась. До метро оставалось две троллейбусных остановки.

В мастерской по ремонту музыкальных инструментов висели скрипки, виолончели, отсвечивала тусклая духовая медь, под старинным пыльным офортом в деревянной раме стояло коричневое пианино с бронзовыми подсвечниками и резным черным пюпитром для нот. За конторкой сидел молодой человек. Увидев ее, медленно поднялся.

— Вы — к нам? — с тихим восхищением произнес он. — Вас привезли? Вы сами пришли? Ах, верно так, для здоровья, потому так прекрасно выглядите…

И стал молча созерцать ее, сводя свои впечатления к единому внутреннему звуку. Она ощутила, как раскрывается пространство над ее головой… и поспешила уйти, сбежала, боясь, что потом не сумеет.

Уже смеркалось. В лужи под фонарями сыпались мелкие иголки моросящего полудождя. Одиннадцать договорчиков и кучка денег лежали в сумочке. От усталости звенело в ушах. Но кто сказал, что хлеб должен быть легким? Перекусив горячей сосиской в булочке с горчицей и кетчупом, Лада вновь ощутила прилив сил.

И вновь толкнула незнакомую дверь.

Металлическое безоконное здание было доверху заполнено ящиками, в которых тесно стояли пустые бутылки. Центр стеклотары принимал винную посуду со всего района. Остро пахло пивом, в скользких проходах между рядами пошатывались в полутьме зыбкие фигуры. Ее провели по лестнице в пристройку на уровне второго этажа в кабинет директора. Такого кабинета она еще не видела и никогда бы не могла себе вообразить!

Маленькая комната была доверху забита разной рухлядью настолько, что присесть можно было лишь на край чего-нибудь, торчащего из хлама. У самой двери примостился письменный стол с бутылкой вместо одной ножки, а на столе в луже воды стояло полное ведро, в которое со звоном бежала с потолка и переливалась через край весенняя капель. И за этим столом сидел директор!

Увидев Ладу в сопровождении кого-то снизу, он смутился, поискал, на что бы ее усадить, выдернул дырявый стул, прикрыл дощечкой, газетой, и втиснул в просвет общего навала.

— Не взыщите, пожалуйста.

— Это вы меня извините, вторглась без приглашения… — она протянула визитную карточку. — Газета «Городская новь». Как ваши дела?

— Какие дела… — вздохнул он. — Видите, что творится!

Она мягко смотрела на него. Это был складный молодой мужчина, с виноватостью во взоре, присущей всем выпивающим. Лада невольно обратилась к нему, как к ребенку.

— Может быть, маленькое объявление в газете будет вам полезно? Может быть, кому-то позарез нужны именно ваши бутылки?

Он усмехнулся.

— Кому нужны, тот о нас знает. Нет, барышня, реклама — это для больших людей, а мы люди маленькие, нам и так сойдет.

Лада помолчала. Полноценный, хваткий, с умными цепкими глазами, как тот расторопный ярославский мужик, он сидел в полном самоуничижении. Она выпрямилась на своем стуле и тихо произнесла.

— Если вы согласны с тем, что вы маленький человек, значит, делать нечего, так и будет. Но если не согласны, то никогда не поздно все поменять.

Он взглянул ей прямо в глаза и промолчал.

… Последним посещением оказалось охранное предприятие «Русская броня». Здесь тоже был беспорядок, но продуманный и чистый, сытые мужчины в камуфляжной форме со значками и нашивками на груди, на рукавах, укладывали в ящики оптические приборы, фонари, бронежилеты.

— Опоздали, — сказал ей начальник. — Завтра в Экспоцентре открывается наша выставка. Вот если бы неделькой раньше.

— Вам интересна реклама перед выставкой? — насторожилась она.

— Конечно. И не только нам, все участники не отказались бы пригласить москвичей через вашу газету.

— Часто бывают ваши выставки?

— Наши нечасто, раза три в году, но в выставочных залах по Москве постоянно идут разные показы. Неужели газета не знает об этом?

— Под таким углом навряд ли. Спасибо, вы мне очень помогли.

— Рад был познакомиться. Приходите на выставку.

В метро, по пути в «Каскад» она обдумала эту мысль во всех подробностях. Если составить список выставок, интересных для читателей «Городской нови», медицинских, строительных, даже о продуктах питания, то можно делать целые страницы накануне каждой из них, обзванивая участников. Мало кто откажется рассказать о себе и пригласить москвичей к своему стенду! А как сужается объем ненужной работы!

Вот он, деловой поток! Лада поняла, что и ей, наконец-то, попалась «золотая рыбка»!

В назначенный день Виктор и Митяй встретились на Баррикадной. День был снежный, крупные мокрые хлопья летели в воздухе, забрасывая прохожих словно обрывками белой бумаги. Через дорожную брусчатку они прошли к высотному зданию, вдоль его цоколя, отделанного грубосколотым темно-красным гранитом, взяли правее за угол, вдоль тех же гранитных плит, но, в отличие от ухоженного, с магазинами и кафе, фасада слегка затянутых замшелостью, и свернули к старому кирпичному дому, одному из четырех желтых пятиэтажек, с давних времен оставшихся как бы в тени высотки. Свернули, не доходя до последнего подъезда, и никуда не подымаясь, позвонили.

— К кому? — спросили из-за двери.

— В «Ростинг» к Ярославу, — ответил Митяй.

Виктор напрягся. До этой минуты он еще тянул с решением, хотел посмотреть, что да как, не отдавать последние деньги… Теперь колебания кончились. Или-или. Он шагнул вслед за Митяем.

Коридор, в котором они очутились, поражал своей захламленностью. Мало того, что доски пола прогибались и прыгали под ногами, но и шкафы, коробки, ящики, приборы, мониторы, телевизоры громоздились под потолок, готовые обрушиться на неловкого посетителя. В воздухе стоял затхлый дух гниющего подполья. Они пробрались к дальней двери. На этот раз им открыли без расспросов. В комнате находился всего один человек, мужчина лет тридцати с наушниками на голове. Его рабочее место располагалось в кресле перед компьютером, на экране которого бежали колонки цифр. В углу стоял сейф типа несгораемого шкафа, столик с пластмассовым электрочайником и парой стаканов.

— Заходите, — пригласил хозяин, снимая наушники. — Ярослав.

— Виктор.

— Времени у нас немного, я расскажу вам, кто мы и чем занимаемся. Мы брокеры, игроки на мировых биржах через Интернет. Здесь на экране бегут котировки всех акций, и мы ставим то на повышение, то на понижение. Пока получается. Дмитрий говорил, что вы хотели бы инвестировать десять тысяч долларов.

— Восемь.

— Хорошо, пусть восемь. Через две недели вы имеете право на пятьдесят процентов этой суммы, при желании можете забрать вклад целиком с этой прибылью. Расписок мы не даем. Решайте.

Виктор посмотрел на экран. В течение пяти секунд вспыхнули одна за другой четыре цифры, сопровождаемые английским текстом и речью, которая слышалась из наушников, лежащих перед ним. Оператор щелкнул мышью по двум из них и вновь пустил цифры струиться снизу вверх.

— Я согласен, — сказал Виктор, доставая деньги.

Тот пересчитал сумму, кивнул, отворил сейф и кинул к лежащим там пачкам.

На следующей неделе Виктор не видел Митяя ни разу. В нем зародилась тревога и уже не покидала его. Сидя за столиком в «Артистическом», он оглядывался на каждого входящего. Напрасно. С каждой минутой убеждался он в дикой, глупой, непростительной ошибке, не мог понять, как мог «фитюльку, тряпку, принять за большого человека»! Наконец, в нестерпимом волнении помчался туда сам. Предчувствия оправдались. На его звонок из-за двери грубо ответили, что фирма «Ростинг» съехала, и где находится, неизвестно.

Вскоре он продал магнитофон, потом пришел черед кинокамеры. Нищета заглянула в глаза и клацнула зубом.

В конце марта правительство Виктора Черномырдина было отправлено в отставку. Произошло это внезапно, в оскорбительном ельцинском духе, посредством издевательски-срочного утреннего указа, о котором сам премьер-министр слыхом не слыхал, видом не видал, направляясь на совещание к десяти часам. Тоскующему в болезненном душевном глодании президенту захотелось очередной бучи и разрушения, всегда питавших его волнами счастья, захотелось очередного взрыва и изумления вокруг своей старческой персоны, захотелось «давануть» кого-нибудь из подчиненных, чтобы излучения оскорбленных людей, испытавших его произвол, напитали сладостной энергией его севшие батарейки. Развалив страну, он разваливался сам.

Отставка кабинета случилась в понедельник накануне отчета в Госдуме, где правительство намеревалось рассказать о начале роста в экономике и промышленности, первых ростках за последнее время. Они, действительно, были, эти робкие стебельки. Поднялась выплавка цветного металла, подросла сахарная и пивоваренная промышленность, проклюнулись почки и на других направлениях. Но тяжкая финансовая пирамида ГКО стянула такие средства страны на обслуживание самое себя, что бюджет трещал по швам, в то время как глаза финансистов по-прежнему смотрели на Запад, на новые займы, которыми затыкались дыры по зарплате и ГКО.

Шум, конечно, случился мировой. Сам Виктор Степанович, всегда исполненный достоинства и обремененный властью, и всегда, чего бы ему не стоило, уводивший себя на второй план, за президента, выглядел потерянным и онемевшим. За одну минуту рухнуло столько намерений! Было от чего схватиться за голову! А Ельцин «дожимал» его. Он и наградил его орденом, и лестно отозвался о его верности «ряформам», и устроил все это под самый юбилей Черномырдина, на который был неназойливо приглашен, и приехал, и целовался с юбиляром у всех на виду, наслаждаясь унижением боевого соратника, которого низвел на уровень преданного, да неугодного, видите ли, холопа.

Вся страна опустила глаза, не в силах смотреть на это унижение.

Потом началось ломание Госдумы через колено. Взъерошенные, переругавшиеся друг с другом депутаты Госдумы наотрез отказывались утверждать премьер-министром никому не известного «пятимесячного министра» Кириенко. А тот, улыбчивый, веселый банкирчик, вознамерившийся порулить огромной страной, не отступался от президентского приглашения, обнаруживая необычайное умение излагать свои мысли и договариваться. Неделю за неделей жила в этой потасовке растерзанная страна. Срок позорного последнего голосования приближался. На волоске от разгона, Государственная Дума стала болью и всеобщим посмешищем, все разговоры так или иначе вертелись вокруг последнего голосования.

Шумели забастовки, голодали врачи и учителя, шахтеры перекрывали рельсы. Смута наводнила Россию.

Викентий Матвеевич и Семен Семенович встречались и перезванивались по несколько раз в день. Ничего не могли возразить они разговорчивому Кириенко, но и мыслью охватить его новшества были не в состоянии. Он не говорил ничего противного. С его, так сказать, «Апрельскими тезисами» хотелось соглашаться: усиление роли государства в народном хозяйстве — да! сбор налогов с алкоголя — да! свободный курс доллара — наверное, да. А вообще, кто его переплывет, это море слов?

— Ты что-нибудь понимаешь, Викентий?

— Только одно. Мы все, нормальные люди, участвуем в приступах страха и депрессии одного-единственного человека. В точности, как в тридцатые годы. Тут хоть головой об стенку бейся, ничего не поймешь, если ты не врач. Анечке видится тяжелый клинический случай, — у Викентия Матвеевича появился новый уровень обзора.

— А чего он боится-то? — Семен Семенович ядовито усмехнулся. — Не повесят же, как Муссолини, вверх ногами.

— Как знать. Грехи тяжкие, а раскаяния никакого. Помнишь, как южнокорейский президент перед народом прощенья просил да каялся? А нашего гордыня заела. Вот и кидается.

— Бр-р… не позавидуешь. Никакой власти не надо.

— Политика, Семен Семенович.

Они прошли несколько шагов в молчании, как вдруг Викентий Матвеевич остановился, невидяще опустив взор себе под ноги.

— Ух, Семен… слушай, друг дорогой, что за мысль меня посетила! Ох-ох-ох, дай додумать. А может, это его способ исправить, что натворил, связать, что еще можно? Найдет подходящего да молодого, свалит на него все свои промахи ужасные, да и прямиком в монастырь, помогать с другого боку, так сказать? Бывало и такое на матушке-Руси. Жалко мне его становится. Какая трагедия-то! Масштаб!

— Никуда он не уйдет, кишка тонка, одной властью живет-держится, — брюзгливо отмахнулся майор.

… На деловой мир схватка президента с Государственной Думой подействовала, как ушат холодной воды. Все замерло в ожидании. Личность же «киндер-сюрприза», как окрестили его в народе, вызывала интерес. А Валентине «младореформатор» даже понравился. Его свежая современная фигура разительно выигрывала на фоне почтенных, в зубах навязших патриархов-руководителей, прошедших «весь путь от слесаря до главы Правительства», в щуплом подвижном молодом человеке виделся тип современного топ-менеджера, которого она и сама бы с удовольствием пригласила на работу.

Вместе с деловой активностью упал интерес и к рекламе. Перед длинными праздниками мая эта апрельская остановка грозила бы настоящей бедой, когда бы не подоспевшая разработка Лады о публикациях к выставкам. Ее встретили на «ура». Все, кому надоело наобум обзванивать семьсот тысяч московских фирм, кинулись на пятачок участников, круг которых определяла сама тема выставки: медицинская, строительная, бытовой техники. Даже Шурочка снова взялась за телефон, чтобы никого не допустить к своей медицинской плантации. Лада пошла дальше. Побывав в Экспоцентре, она пообещала устроителям бесплатную газетную рекламу их выставок в обмен на список участников. В руках ее оказалась сокровище. Ничего не стоило обзвонить их всех одиночку, она же раздала в агентстве всем поровну. Успех ошеломил «Каскад»! За несколько дней собрали статей, фотографий, прямоугольничков на три полных газетных разворота, где фирмы-участники рассказывали москвичам о себе и приглашали к своему стенду. Постаралась и газета. На страницах появился цвет, украшения, солидная тематическая врезка о проблемах каждого направления. В Экспоцентр на Красной Пресне хлынули посетители.

— Господа! — Валентина открыла очередную оперативку с букетом цветов в руках, фруктами, тортами и шампанским на столе. — Сегодня мы чествуем нашу героиню. Лада, подойди ко мне.

Раздались аплодисменты. Лада вышла, смущенно улыбаясь. Валентина поднялась навстречу.

— Дорогая Лада! Разреши поблагодарить тебя за вклад в процветание нашего агентства, подарить этот скромный букет и вручить денежную премию.

Они обнялись и расцеловались. Конвертик с пятьюстами долларами упал в сумочку Лады. Хлопнула пробка, маленький фуршет на рабочем месте приятно завершил трудовую неделю.

Сказать по правде, премия была весьма скромной. За эти дни Агентство получило несоизмеримо больший доход. Лада и сама заработала столько, что подумывала о том, не оставить ли рекламу ради подготовки к конкурсу. Но бизнес ревнив, он затягивает азартом удачи и охоты. После шести часов музыкальных занятий она снова звонила клиентам, ясная, веселая, легкая и беседовала, как с друзьями, лаская их своим настроением. Приглашения сыпались, как из рога изобилия.

Между тем показалась и обратная сторона удачи. После первых публикаций чиновники в Экспоцентре схватились за голову, увидев, на каких богатствах они сидят, и прикрыли лавочку: хотите разбогатеть — платите, утром — деньги, вечером — списки участников. Но было уже поздно. Годовой план показов не скроешь, он, как афиша, напечатан аршинными буквами на щите близ входа. Существуют в Москве и другие выставочные залы: Манеж, Сокольники, ВДНХ. Выбрав самые выгодные по всей Москве, Лада повесила в агентстве помесячный план до Нового Года. «Каскад» вернулся к обзвону по справочникам и собственным данным, но в узком тематическом пространстве.

И тогда…

— Валентина Сергеевна, — деловая и сердитая, Екатерина Дмитриевна переступила порог кабинета вместе с девочкой из последнего набора. — У нас ЧП. Сонечка договорилась с клиентом о сделке, а когда приехала на фирму, там уже побывал Юра и все подписал на свое имя. В чем дело?

Услышав свое имя, в дверях показался Юра.

— При чем тут я? — загудел он. — Еще на той неделе я беседовал с их президентом, а сегодня только съездил оформить бланк и все.

Валентина посмотрела на обоих.

— А ты с кем имела дело? — спросила у новенькой.

— С генеральным директором. Он отвечает за выставку, а не президент. Это моя сделка.

— Все они заинтересованы в успехе, — отвечала Валентина. — Итак, Екатерина Дмитриевна, теперь к пересечениям надо привыкать.

— Пусть Юра поделится с Сонечкой, — встала опекунша на защиту ее и своих процентов.

Все замолчали, ожидая решения.

— Нет, — качнула Валентина пушистой прической, — этак все передерутся. Кто-то звонил менеджеру, кто-то секретарю… Договор остается именным. Кто смел, тот и сьел.

Случились осечки и у Лады. Одна, другая… Когда в третий раз ее обошла все та же Шурочка, Лада тихонько поделилась с Агнессой. Та нисколько не удивилась.

— Ты сама виновата.

— Я?

— Не объявляй во всеуслышанье размер скидки и не оставляй свои записки на столе, когда выходишь. Ничего же не стоит соблазнить фирму лишними процентами скидки.

— Ты считаешь, что она…

— Ничего не считаю, — без выражения посмотрела Агнесса, — мы говорили о простой предосторожности.

А Шурочка надулась. Швырк, швырк, — перебрасывали ее руки справочники на полке, грох, грох, — постукивали на подоконниках цветочные горшки. Наконец, скандал между нею и Ладой разразился. На сей раз произошло нечаянное пересечение в Институте кардиологии, который заказал Ладе выставочную «хваленку» на полстраницы. Шурочка опоздала всего на один день.

Чернее тучи появилась она в агентстве. Уперев руки в боки, остановилась возле обидчицы.

— Ты заключила договор с ИКом?

— А что? — Лада спокойно выпрямилась и откинула голову.

Она давно расплатилась с той за ее благодеяние и прекратила обслуживать ее мелкие договора, что не могло не испортить Шурочкиного настроя в отношении Лады.

— А то, что ты украла мою фирму.

— Знаешь, Шура, выбирай слова, а еще лучше — извинись, — негромко и твердо произнесла Лада.

— Ах ты, тихоня…

На этот возглас, почуяв неладное, из кабинета выскочила Валентина.

— Что происходит, Шура?!

Она едва успела. Шурочка уже вся подобралась, похожая на сибирскую рысь перед прыжком. Промедли Валентина один миг, не миновать красотке Ладе отметин ее острых крашеных ногтей.

— Она украла мою фирму! — закричала Шура.

— Зайдите ко мне обе.

Все расселись в кабинете. Не зная, с чего начать, а надо было срочно заболтать и охладить Шурочку, Валентина кинула взгляд на уже оплаченный налом договор с ИКом.

— Ты когда на них вышла, Шура? — спросила она. — У тебя там знакомые? Где он находится, этот институт? На какой объем вы договорились?

— Мне назначено было на сегодня, к замдиректора. Они хотели взять целую четверть, — с негодованием заговорила та, гордясь большим объемом.

Лада удержалась от победной улыбки.

— Ах, четверть? — с облегчением ухватилась Валентина. — Тогда ты неправа. Лада полстраницы принесла, вот смотри. Подписано директором и уже оплачено. И скидка умеренная. А у тебя в последнее время скидки несусветные. Так что для агентства твой договор был бы убыточен. Поняла?

В те же дни на счета «Каскада» в Концепт-банк поступили странные деньги. Неизвестный благотворитель жертвовал агентству крупную сумму на «Процветание рекламного искусства». Попытки Валентины раскрыть инкогнито мецената остались безуспешными. Кто он? Что за чудачества? Она уже махнула рукой, когда однажды в рассветных полуснах-полудремах, сквозь которые улыбается истина, проплыла смутная догадка об этих деньгах. Не те ли? Валентина с усмешкой прогнала ее, как нелепость. Так не бывает. Не то время, чтобы заботиться об очищении души.

В Большом зале Консерватории пели дети. Шел весенний праздник хоровых коллективов, к которому весь год готовились сами певцы, их наставники и родители. В этот раз в Московском Фестивале участвовали хор мальчиков из Лейпцига, смешанные коллективы из Прибалтики, из Санкт-Петербурга, Москвы, в качестве находки последних лет необычное прозрачное пение приехало из Перми.

Зал был полон.

В детстве мама водила Ладу на все лучшие концерты. Сколько музыкальных событий помнил этот зал с органом, овальными портретами великих музыкантов, с барельефом Николая Рубинштейна над сценой! Какие люди выступали здесь! Мама заранее брала места партере, в середине седьмого ряда, потому что здесь лучшая акустика. Они нашли это сами, пробуя разные точки. У них в музыкальной школе тоже был свой хор, и на подобные смотры им тоже покупали билеты, но в бельэтаж, а там звук отражается от стены и рассыпается в мелкие волны; для Лады лучше было слушать на балконе. Одной, без всех.

Вот и сейчас она сидела на балконе в первом ряду. Внизу на сцене на подставленных скамейках стояли девочки и мальчики, в синих платьях и костюмах с белыми воротниками, похожими на матросские, а перед ними, спиной к залу, легко и порывисто водил руками их учитель, седой подвижный человек, влюбленный в детей и в хоровое пение. Это было видно.

В фиалковом платье в мелкую крапинку, с белой шелковой розой у выреза на груди, Лада слушала пение, откинувшись на неудобную плоскую спинку, полная нежности к детям, их голосам, к залу, в котором выросла и была бездонно счастлива и несчастна. Заметила ли она молодого человека, опустившегося на голубой бархат в ее ряду? Тотчас же. И слегка сменила осанку, чуть-чуть склонила головку, опустила на барьер руку, так, чтобы видны были тонкие пальцы с сапфировым перстеньком.

— Извините, — послышался его полушепот, — разрешите взглянуть на программку? Я опоздал.

Она мягко протянула листок, улыбнулась, не уголками губ, ни-ни, но вежливо и отстраненно. Он был в светло-синей летной форме, с короткой, зачесанной набок стрижкой. У…у него были усы. Сердечко дрогнуло, прежнее смятение готово было затопить его, но тут молодой человек тихо произнес.

— Мой друг просил поддержать его сестренку, солистку хора в «Аве Мария» Шуберта, вот здесь, седьмая строчка. Еще не исполняли?

Лада поникла. «Не сестренку, а дочку, говорил бы прямо. Значит, и сам женат. Пусть. Зато не страшно».

— Нет, что вы, еще не скоро. Сейчас поют «Дорожную песню» Глинки. Третья строчка.

Она вновь откинулась и ласково взглянула на соседа.

Тот застегнул китель.

— Разрешите представиться… Игорь, — назвал себя, блеснув улыбкой.

— Лада. Очень приятно.

— Вы в одиночестве? Я тоже. Вы поете?

— Сейчас нет.

— А раньше?

— В музыкальной школе, в хоре.

На них сердито зашикали. Среди публики были сестры, братья, одноклассники и родители выступающих юных дарований, которые, конечно, родители, не могли стерпеть подобного неуважения.

«Сестренка», полная девочка лет двенадцати, пела «Аве Мария», как поют только дети, возвышенно и чисто, с полной певучей верой. Хор чутко вторил. Выше, выше неслись их голоса… Вытирая слезы, им тепло хлопали растроганные зрители.

На этом первое отделение окончилось.

В перерыве по мраморной лестнице вниз, в вестибюль хлынул резвый быстроногий поток. Там среди белых колонн развернулся буфет, стойка и столики с цветными пластмассовыми стульями. Радостная толпа в бальных платьицах, камзольчиках с золотыми пуговицами закипела вокруг.

— Перекусить не возражаете? — просто сказал он, взяв ее за руку и сбегая по лестнице в самый водоворот у буфета.

— С удовольствием, — беззаботно ответила она.

Она уже отметила его прекрасный рост, ореховый отлив волос, а главное, усы и белозубую мужественную улыбку. Подразумеваемая «жена» спасла от первого, всегда провального, смятения, Ладе было легко с новым знакомым. Они посмотрели друг на друга. Да, хорошо! Возвышаясь, словно два острова над бурлением голов, они стояли в очереди, разговаривали, смеялись, смотрели в глаза.

— Я заплачу за себя, — она протянула буфетчице деньги.

Его брови взлетели, он отвел было ее руку, но тут его окликнули. Мужчина постарше, простоватый, широкий, пробирался к ним с девочкой-солисткой.

— А вот и мы! Уже взяли? Я добавлю.

Мужчины подхватили тарелочки с пирожными, воду, стаканчики и заставили ими весь столик в отдалении за колонной. Лада осталась на месте. А ей как быть? Уловив ее растерянность, Игорь по-военному щелкнул каблуками.

— Разрешите пригласить вас на маленькое торжество, посвященное выступлению нашей Соловушки, — он под локоток подвел ее к столу. — Знакомьтесь. Танюшка, наша певунья, и ее брат Николай, мой друг с детства. Мы с ним, как говорится, из одной ватаги, хотя он родился во Франции и вступил в дворовое братство чуть позже. Верно, Коля? А это Лада. Прошу любить и жаловать.

Николай осторожно пожал ее руку и улыбнулся.

— Рад с вами познакомиться.

Улыбка у него была мягкая, чуть застенчивая, неожиданная для такого крепыша. Лада посмотрела на девочку. Между братом и сестрой была чуть ли не тройная разница в возрасте, но они были очень похожи друг на друга.

— Вы замечательно пели, Таня! — с уважением сказала ей Лада.

Та по-детски вспыхнула от похвалы.

— Спасибо. Я так волновалась! Вам понравилось, да?

— Очень понравилось! Особенно верхнее «а-а-а» при низком и тихом звучании хора «о-о-о».

— Вы тоже заметили, да? Ах, как мне нравится это «а-а-а» при низком «о-о-о». Вы музыкант?

— Лада окончила музыкальную школу, — сказал Игорь.

— А я учусь в Хоровой Капелле.

— Прекрасное образование для девушки, — снисходительно потрепал ее по щеке Игорь.

Во втором отделении программа усложнилась. Гимны, молитвы, древнерусские распевы наполнили зал, от чистого детского пения вновь взлетела душа. Лада прикрыла глаза… но рядом сидел Игорь, и неизвестно, нравилось ли ему это.

Наконец, все окончилось. В округлый нижний вестибюль вышли вчетвером. Дети топали и хлопали, чтобы услышать крепкое, как орешек, троекратное эхо от куполовидного потолка. Ладе вспомнились такие же шалости в ее детстве.

— Приходите к нам, Лада! Давайте с вами ходить на концерты, — попросила ее Танюшка.

— На вокал? — улыбнулась Лада.

— На все. Коля опять уедет в Швейцарию, а маме некогда, она болеет. Пойдемте на органный вечер, вон написано.

Лада посмотрела на афишу.

— Исполнитель Гарри Гродберг. Замечательный концерт.

— Извините ее, Лада, — Николай легонько коснулся ее плеча. — Вы понравились моей сестренке, она очень непосредственна. До свидания.

Они уехали на машине. Лада с Игорем медленно шли по Большой Никитской.

— Вы не спешите? — спросил он.

Она качнула головой.

— Нет.

— Хороший был концерт. Вы часто бываете в Консерватории?

— Раньше бывала чаще, теперь некогда, — она улыбнулась, не прибавив ничего большего.

— А я вообще в первый раз. Вы учитесь, Лада?

— Я работаю.

Он понимающе кивнул.

«Он решил, что я секретарша»- подумалось ей. И стала спрашивать сама.

— А вы летчик? Летаете?

— Летаю. Я летчик-испытатель. Показываю истребитель СУ на авиасалонах.

Лада поставила ладонь вверх пальцами.

— «Кобра»?

— «Кобра». Очень тронут.

— Страшно?

— Лучше сказать — ответственно. Сверхзвуковой истребитель, самолет двадцать первого века… Не до страха.

— А где происходят эти… выставки?

— За рубежом. В мае будут в Арабских эмиратах, в Дубаи, потом в Ла Бурже под Парижем, а в конце лета, как обычно, у нас в Жуковском. Бывала на МАКСе? — после «секретарши» он перешел на ты.

— Никогда. Что это?

— Международный авиа-космический салон. Я тебя привезу, увидишь, как мы летаем. Там летное поле, как море, а вокруг леса, леса, леса. Мы там с ребятами шашлыками увлекаемся, угостишься. — Он полуобнял ее за плечи и заглянул в лицо.

Она молчала.

Свежий апрельский вечер приятно дул в лицо. На светлом, уже вечернем небе четко вырисовывались крыши домов. Горели фонари. Прохожих на тротуаре было мало, их почти не обгоняли. Улица свернула к центру. Открылся вид на Кремль, на жаркие рубиновые звезды, спорящие с ясной свежей зарей.

Они вышли к Манежу.

Сколько споров было накануне строительства Манежного городка! Кощунством казалось и само вторжение в исторические пределы московского центра, под седые стены Кремля, в археологические глубины первых посадских селений, и само строительство заглубленного многоэтажного торгового сооружения, прикрытого нарядными дорожками для приятных пеших прогулок. Сколько сломано копий! С каким ехидством ждали посвященные в эти распри открытия нового центра! И что же? С первого же дня московский молодой народ спокойно присвоил подарок, принял как должное его затейливость, чистоту и заботу, и зарубил себе на носу, что в самом центре столицы появилось по-человечески доброе место, где история и современность заключили союз ради него, обычного москвича.

Молодые люди перешли поверху у светофора, вступили в сказочный городок Манежной площади. Фонтаны еще не били, но хвойные кусты уже зеленели, свободные от зимних мешковин и рогожек. По игривым полувосточным переходам, лестницам и балконам, по фонарикам, вмурованным в ступеньки, они стали ходить, говорить, взявшись за руки.

Сделав усилие, Лада тоже перешла на ты.

— То, что ты делаешь, не опасно? — ей хотелось слышать его, а ему всегда было что рассказать о своей необыкновенной жизни. Он был так красив, оживлен, он занимался самым удивительным делом на земле, и он был настоящим ассом, тот, кто шел сейчас рядом с нею!

— Всякое бывает. Летчик-испытатель знает, на что идет. Сейчас мы доводим до ума новую машину, единственную и лучшую в мире. Ее пока никто не видел, даже в Дубаи я полечу на другой, предыдущей серии. Ты знаешь, что такое технический шпионаж? Ты себе не представляешь! Глаз да глаз. Поэтому лишь в Ла Бурже я подыму в воздух свою ласточку. Такого истребителя не будет еще лет двадцать, и я счастлив начинать с нуля… — он приостановился. — Тебе не скучно? Прерви меня, когда надоест, я больше ни о чем не умею говорить.

Они подошли к метро Охотный ряд. Лада смущенно посмотрела ему в лицо.

— Мне пора. Но в метро я поеду одна.

Он кивнул.

— Как тебе звонить? Это служебный? Я нечасто бываю в Москве, занят под завязку, но… что-нибудь придумаем. До свидания, — он прикоснулся губами к ее лицу и не сразу отпустил руку. — Ты потрясающе привлекательная девчонка. Пока.

Легкая от счастья, переживая этот поцелуй, она ехала к себе на Преображенскую площадь. Ах, какой он, Игорь! «Ты потрясающе привлекательная девчонка…» — за такие слова ничего не жалко. «Подыму в воздух свою ласточку…» Неужели пришло счастье?… И все-таки напоследок она струсила, побоялась ехать с ним, таким необыкновенным, в вагонной суете подземки. И вдруг бы он захотел проводить ее? Как прощаться? Возле дома, или в подъезде, или пригласить домой?

Телефон зазвонил в одиннадцать часов. Трубку подняла Шурочка.

— Ладу? Она на переговорах, — заученно ответила она, — оставьте свой телефон и название фирмы.

— Это не фирма. Это истребитель, — ответил веселый молодой голос, серебристый, словно военная труба.

— Очень приятно, господин Истребитель, — вступила в игру Шурочка. — И кого же вы истребляете? Не нас ли, бедных женщин?

— Никогда! — воскликнул Игорь. — Мы женщин на крыльях носим. Когда подойдет Лада?

— К обеду. Дотерпите?

— Придется. А вы кто?

— А я… лучшая подруга. Давно вы познакомились?

— Можно сказать, вчера.

— Наконец-то.

— Не понял?

— Очень рада, что Лада, наконец-то, познакомилась с мужчиной.

— Она такая скромная?

— Она… тихий омут.

— А вы?

— При чем тут я? Вы же не мне звоните.

— У вас много знакомых мужчин?

— Может быть.

— А как вас зовут?

В эту минуту в комнату вошла Лада.

— Вот и она, — сменила голос Шурочка. — Тебя.

Лада подошла к столу.

— Алло!

— Привет!

— Ой, здравствуй! — ее голос сел от робости.

— Ну почему «ой»? — недовольно заметил он. — Встретимся?

— Когда?

— Сегодня, в пять. Ты свободна?

— Да. Где?

— У «ноги».

— Где, где?

— У памятника Маяковскому.

— А, — она улыбнулась. — Хорошо. Буду ждать.

«Буду ждать…»- насмешливо фыркнула про себя Шурочка.

В половине пятого Лада сбежала по лестнице в переулок, и помчалась к метро. «Скорее, скорее. Сейчас увижу его. О, неужели? Сейчас? Скорее, поезд, скорее…»

Игорь стоял у парапета посреди Триумфальной площади, красивый, как бог, в джинсах, светлой куртке, с сумкой через плечо, уже загорелый, мужественный, с усами. Неужели он ждет ее? Как можно быть такой счастливой?

Ступая как по облакам, она пересекла площадь, едва удерживаясь от бега. Он обнял ее, покружил над землей, хотел поцеловать. Она уклонилась.

— От тебя парным молоком пахнет, — засмеялся Игорь. — Как дела? Куда пойдем?

— Куда-нибудь.

— По Тверской?

— Давай.

Они перебежали через площадь к серым колоннами Филармонии, свернули левей, пошли вдоль витрин. В спину светили косые лучи солнца, задувал ветер, юбка ее вздувалась куполом, приходилось гасить ее руками.

— «Кажется, дождь собирается»- сказал он, посмотрев на небо. — Целая гроза. Первая в этом году, в честь нашей встречи.

— Ты летаешь в грозу? — малодушно подольстилась она.

— Иногда приходится, — клюнул на приманку он. — Мы проходим тучи насквозь вверх, а там никогда не бывает гроз…

Держась за руки, болтая ни о чем, они пошли мимо витрин, магазинов, театра, Английского клуба. «Решил, взлетел, позвонил»… твердые мужские окончания глаголов в его словах кружили ей голову, а его усы… ах, лучше не смотреть! Она и сама что-то говорила, вспыхивала румянцем, ветер трепал ее тонкие волосы, схваченные в один светлый локон до плеч. Невозможно, чтобы это происходило с нею, такое счастье…

— Ты ведь с работы? Зайдем, перекусим, — он открыл дверь маленького бистро.

Они взяли пирожков с грибами, грибной навар, чай и большую конфету. И вновь стояли, глядя в глаза друг друга.

— Ты что делаешь на праздники? — спросил Игорь.

— Ничего особенного. А что? — она отвела дни майского отдыха для плотной подготовки к конкурсу.

— Поедем к нам в Жуковский, а? На моей машине. У нас леса, раздолье. Шашлычков отведаешь. Самолет свой покажу. Поехали?

Она молчала. Нет, она не подумала ни о чем таком, она просто вздрогнула изнутри.

— Я тебя доставлю туда и обратно. А, Лада? Ты мне доверяешь?

— Да.

— В чем же дело?

Она молчала. Она замерла в душе, как кролик перед удавом. Вот и все, надо решать, почему-то иначе нельзя.

— Ладно, потом поговорим, — он взял ее за руку, как ребенка.

Выйдя, они чуть не попали под дождь, успели нырнуть в переход, пробежать мимо памятника Пушкину к кинотеатру. Игорь взял два билета на уже начавшийся сеанс. На последнем ряду нашлись свободные два места. Он снова привлек ее к себе. Она отстранилась. Он испытующе посмотрел на нее в сквозящей темноте кинозала.

— Скажи, Лада… ты скромная или хитрая? Тихий омут?

— Не знаю, — сердечко ее упало.

«Я чего-то не умею, ему неинтересно со мной, сейчас он поймет, что впервые наедине с таким богатырем, богом…»- ей хотелось убежать.

— Пойдем на улицу, я не хочу в кино, — она метнулась прочь.

Они поднялись, пробрались в темноте к зеленым буквам Exit и покинули зал. Весенняя гроза только что отгремела, еще слышалось прощальное рокотание грозовых туч. В воздухе стоял свежий запах молнии, вниз по Тверской бежали бурные ручьи. «Жаль, — подосадовал Игорь, — не видел дождя, хлестких порывистых струй»… Он с интересом посматривал на свою спутницу. Странно. Полнейшее впечатление неопытности у такой красивой девушки… Что за дела? Он дотронулся языком до усов, покусал их зубами. Ладно, посмотрим.

— Я хочу вернуться к своему предложению, — сказал он. — Едем вчетвером. Ты приглашаешь лучшую подругу, а я — Николая. У тебя есть подруга?

— Да.

— Как ее зовут?

— Агнесса.

— Очень красивое имя, — быстро сказал он. — Поговори с ней. Оттянемся на природе, по шашлыкам приколемся. Договорились?

— Я попробую.

Они расстались у Охотного ряда так же, как в прошлый раз.

Незадолго до майских праздников в агентстве появился Виктор, осунувшийся и не очень смелый, как человек, побывавший в крупной переделке.

— О, Витя, Витя! — загудел Юра гулким басом. — Что, деньги кончились?

— Какие деньги? — вздрогнул тот.

— Да те, со страницы, — Юра смешался, глянул зорко и прибавил с радушностью в голосе. — Непросто быть мудрецом-директором театра? Не унывай, все бывает. Садись, поправляй свои дела, у нас Лада такую штуку выдумала, все сыты и счастливы.

С кривоватой улыбкой Виктор уселся за стол во второй комнате, потому что его прежнее место было занято под второй компьютер и лазерный сканер. Здесь тоже ощущался общий вихрь делового творчества, было много молодежи, кто-то принес договор и разбирался с Екатериной Дмитриевной, кто-то отправлялся на встречу и отмахивался от напутствий «К черту, к черту», другие ворковали в телефонную трубку, шутили, пили чай, не обращая на него внимания. Новички по прежнему набегали волнами, и либо исчезали через неделю-другую, либо начинали зарабатывать, наливались уверенностью и занимали свое место среди равных. Лицо Виктора было многим знакомо, но не настолько, чтобы отвлечься ради него от прекрасного занятия на благо самоутверждения, обогащения, завоевания своего места под солнцем.

Он совсем пал духом. Все присутствующие внезапно показались ему умными и прекрасными, далеко обставившими его по жизненной и деловой стезе. Какие-то выставки, тематические страницы…

Разложив старые записи, Виктор набрал на пробу два-три телефонных номера и положил трубку. Тошнотворным приступом поднялось отвращение. Поднявшись, он вышел в коридор, сбежал по лестнице на первый этаж. В темной переговорной, не зажигая света, опустился на диван.

«Что делать? Что мне делать? В одну и ту же реку нельзя войти дважды не только потому, что она другая, но потому что и ты другой. Все поменялось, внутри и снаружи. Нужен ход. Думай, Витька, думай. В последний раз».

В это время наверху в первой комнате собрались, как на подбор, все ее сотрудники. Юра соблазнял по телефону очередную секретаршу очередного шефа, удивляясь ее непонятливости.

— Выставка! Святое дело! — говорил он. — Как можно не пригласить москвичей к своему стенду! Директора должно заинтересовать такое предложение. Сейчас освободится? Я подожду на телефоне…

Возле Шурочки сидел на стуле благообразный господин, желающий разместить сообщение о чудодейственном амулете, который он выпиливал из сибирского кедра и который, по его уверениям, достаточно было прилепить к любой части тела, нуждающейся в лечении, как она исцелялась. Ни лицензии, ни патента, ни медицинского заключения у него не было. Шурочка подбирала уклончивые слова для отказа, зная, как больно его принимать.

«Вот, — думалось ей, — и наступила пора, когда клиент сам просит принять у него деньги…»

Лада наклонилась к Агнессе.

— У тебя есть минутка для меня? Поговорим?

Они вышли в коридор, спустились по лестнице. В переговорной комнате было пусто, но пахло табаком, дым еще не рассеялся. Лада включила вентилятор.

— Агнесса, ты очень занята на праздниках?

— Данюшку увезут на дачу, и я буду шить. Выставка на носу. Да подруги-друзья придут на вечерок. А что?

— И мне заниматься надо. Конкурс уже объявлен, — неуверенно сказала Лада. — Но без отдыха тоже нельзя.

— Что случилось, Солнышко, что ты мнешься?

Лада решилась.

— Игорь приглашает нас с тобой отдохнуть на природе. Отвезет и привезет на своей машине, он знает красивые места. Ты, я, он и Николай, его друг.

Агнесса помолчала, потом поднялась и прошлась туда-сюда, по три шага от низкого журнального столика до двери и обратно.

— Спасибо за приглашение, он очень внимателен, твой Игорь. А кто этот друг? Ты его знаешь?

— Это Николай. Его сестра поет в хоре.

— А, это она… Своя семья у него есть?

— Сейчас нет. Его жена и дочь погибли в Египте от террористов. Помнишь, расстрел автобуса…

Агнесса поежилась.

— Ужас! Как это пережить?

Они помолчали.

— Так вот, — начала Лада, — Игорь говорит, что…

— Расскажи про Николая. Неспроста же такое приглашение. Кто он? Тоже летает?

— Что ты! Он дипломат. В Швейцарии. Родился во Франции…

— Обо мне ему что-нибудь известно?

— Самое общее.

— Я тебе доверяю.

Лада перевела дух, прижала к груди руки.

— Агнесса, поверь, он тебе понравится. Сердце мое чует… ну, не знаю. Он простой, умный, он книгу пишет.

— Я подумаю. Через два дня не поздно?

И Агнесса, действительно, взялась думать. С одной стороны, почему бы не поехать, не отдохнуть в хорошем месте с хорошими людьми? Просто так. Присутствие Лады и то, что она рассказывает — порука за приличное общество. Но там будет Николай… Уже не просто так. Подобные затеи редко удаются как раз потому, что оба участника слишком настойчиво ищут друг друга, а встречи, как и браки, совершаются все-таки на небесах. Душа права, отвергая «дальнобойные» расчеты. Но, может быть, Лада, умница-девочка, и есть та вестница? Неисповедимы пути провидения. Это с другой стороны. А третье, пятое, десятое — лень, лень, лень. Не хочется вылезать из обжитой ракушки, ввергать себя в новые хлопоты, напрягаться, переживать, когда можно собрать добрых друзей, попить чайку, а потом дошить оба нарядных сарафана к международной выставке.

Тридцатого апреля она известила Ладу о своем согласии. Та возликовала, захлопала в ладоши, потом деловито заговорила о самом важном.

— Ты в чем поедешь, в брюках?

— Конечно.

— Купальник брать? А зонтик?

— Ох, Лада. Нет и нет. А вот сыр, зелень, соль и мелкие сладости захватить непременно. И хлеб, соус, майонез. И картонную посуду.

Второго мая в половине девятого они встретились в центре зала метро Теплый стан.

— Они наверху, — замирая, известила Лада. — Пойдем скорее.

— Не спеши.

— А вдруг опоздаем?

Агнесса приостановилась.

— Возьми себя в руки, девочка, дыши ровнее. Ты слишком жертвенна и простодушна, а в нашем несовершенном мире мужчина — это завоеватель, ему нужны одоления и победы. Будь прохладнее, не прилипай так сразу.

«Они» ожидали. Двое мужчин стояли метрах в семи от выхода, один моложе, спортивнее, с усиками (Игорь, — определила Агнесса.), другой плотнее, с крупной головой, в темных очках.

— Счастлив познакомиться с лучшей подругой Лады, — поклонился Игорь. — Подруга моей подруги — моя подруга.

Агнесса подняла брови.

— Это слишком почетно. Мы с Ладой всего лишь… лучшие сотрудницы, правда, Лада?

Игорь, чуть смутившись, представил Николая. Тот снял очки. Его теплый взгляд встретился с ее лучащимся.

— Очень рад, — он пожал ее ладонь. — Приятно начинать поездку в прекрасном обществе.

— Вы очень любезны.

Серый «вольво» принял пассажиров в плюшевый уют салона. Все почувствовали себя проще. Лада села впереди, к Игорю, Агнесса и Николай разместились сзади, словно в отдельном купе, среди сумок и пакетов, возле гитары, лежащей на крайнем сидении слева.

— Поехали? — оглянулся Игорь.

— Вперед, — негромко сказал Николай.

Машина выехала за кольцевую автодорогу, помчалась по шоссе. Потянулись пригородные хозяйства, огороды, перелески. «Весна зелени и цветов» еще не подошла в полной мере, прозрачные, в первом зеленому пуху, замелькали леса, и покатые поля, тоже еще темные, с пятнами прозелени, и круглые озерки, смотрящие в небо синим взором. По низинкам стелилась и туманилась утренняя голубая дымка, но день обещал быть ясным, без единого облачка, как бывает только в мае. В машине вихрился свежий ветерок, широкий свет плескался вокруг на радость городскому глазу, утомленному отвесной узостью улиц и переулков. Вдоль дороги велась оживленная торговля. Яблоки, горячая картошка, квашеная капуста, огурчики, пироги, пряники, даже кипящий самовар с чаем или кофе — все несли на обочину. Тут же промышляли мальчишки-мойщики с ведрами и губками.

«Где-то в этом направлении должна быть моя Тарасовка»- припомнила Агнесса. Зимняя неудача принесла весной богатый успех, в агентство подъехал сам краснолицый прораб с заказом на рекламную кампанию в пяти газетах и четырех цветных журналах, над медиа-планом которой Агнессе пришлось посидеть за компьютером не один час, зато отдача от публикаций была отменно хороша, весь поселок распродали в течение месяца. Простил ей и подземный гараж. Их рекламка промелькнула трижды в городской газете и тоже вызвала хороший отклик, если судить о купленных боксах для содержания личных автомашин. Бизнес не для обидчивых.

Знакомая со всеми, Лада взялась поддерживать общую беседу.

— Мы едем в Жуковский? — спросила она.

— Нет, в тульском направлении. Коля покажет нам место на Десне, куда он сам приходил на яхте.

— Какое имя у вашей яхты? — повернулась Агнесса.

— «Улыбка». Эй, там, на «Улыбке»! — с удовольствием ответил он и чуть осекся, переморгнул ресницами, словно вспомнил что-то.

— А где она сейчас?

— На хранении в хороших руках. У друга на Селигере.

— А когда открывается твоя выставка, Агнесса? — спросила Лада.

— Двадцать седьмого мая.

— Вы рисуете? — посмотрел Николай.

— Я шью. Мечтания на народные темы: сарафаны, рубахи, паневы.

Лада не согласилась с нею.

— Не слушайте ее, она скромничает. Это настоящие произведения с кружевами, бисером, жемчугом, даже с золотым шитьем. Они в музеях стоят наравне с подлинниками.

Ответственная «за общее впечатление», Лада смело расхваливала подругу, чувствуя, что эти люди подходят и нравятся друг другу. Она не ошибалась. Николай оказался из тех мужчин, к которым Агнесса ощущала врожденное доверие. Это был ее мужчина, с его основательным сложением, простым добрым лицом, несомненной интеллигентностью.

— Тарасовка, — прочитала Лада голубой указатель.

Агнесса всмотрелась. Да вон же он, ее поселок, но с другой стороны, на фоне леса, с длинной дорогой через поле от шоссе. Все коттеджи были закончены, на крышах блестела цветная черепица, но боже, что за нелепая архитектура! Для этих «новых русских» строят мечту дикаря, среднее между шалашом и трехэтажной избой!

Они проехали несколько указателей.

— Молоток и гаечный ключ на табличке — это ремонт? — догадалась Лада.

— Верно, клянусь небом, — снисходительно улыбнулся Игорь, — а ложка и вилка — ужин на двоих при свечах и с музыкой. Все вместе это называется «дорожные знаки». Сечешь?

Наконец, съехали на грунтовую дорогу, помчались полями, плавными спокойными холмами, миновали селения, амбары, округлые металлические хранилища, оставили позади не один кирпичный внеархитектурный особняк. Все в машине уже освоились друг с другом, хотя обращение на «вы» отменено не было. Игорь свернул в лес, сосновый, частый, поехал по ухабам, по длинным грязным лужам, словно и не жалко было дорогой иномарки. Покачиваясь и чуть не застревая в заброшенной, но глубокой колее, они свернули к близкому просвету, выехали на плоскую сухую поляну и остановились в пяти метрах от обрыва.

Мотор заглох. Четыре дверцы растворились одновременно.

Первое, что поразило всех, — густой хвойный воздух. Запах хвои был столь крепок, что казался чем-то самостоятельным в этом лесу. Теплыми лучами солнца были прогреты и высокие зеленые кроны, и серый подрост, еще не распустивший листочки, и земля, усыпанная иглами и мелким валежником. С обрыва далеко-далеко открывался низкий берег с дальними холмами, голубыми и синими в дымке, казалось, сама земля показывала им покатые просторы. Под обрывом блестела река.

— Какое место! А воздух! А вид с обрыва! Чье это старое кострище на поляне, не ваше ли? — женщины были в восхищении.

— Коля показал мне эту поляну, когда еще ходил на своей «Улыбке». Года четыре тому, а, Николай?

— Пять.

Для начала решили насладиться первыми впечатлениями. Побродить вдоль реки, по лесу, снять, так сказать, сливки и собраться к машине уже вкусившими от местных щедрот. Мужчины поддержали дам при спуске с обрыва и все вместе, разговаривая ни о чем, пошли вдоль песчаной полоски.

Возле реки пахло еще богаче, тиной, мокрым деревом, горьковатой вонью ракушек. Полая вода еще не спала, разливом половодья сплошь затопило низкую пойму с обеих сторон, русло угадывалось по стремительности стрежня, несущимся под обрывом. Вдоль берега в беспорядке громоздились ежегодные жертвы весенней стихии — упавшие стволы, белые корявые корневища, островки желтой травянистой земли.

Постепенно Лада с Игорем ушли далеко вперед, обогнав своих спутников, свернули в излучину.

— Ну-ка, — Игорь наклонился и метнул по воде камешек. — Раз, два, три, четыре, пять… — камешек скакал по волнам, словно по асфальту.

Подыгрывая ему, Лада метнула тоже. Игорь засмеялся и увлек ее в сторону. Они оказались одни среди сосен и серых нераспустившихся зарослей орешника. Оглянувшись, он привлек ее к себе.

— Побудем вдвоем, вот здесь, у дерева. Тебе хорошо?

Она застыла. Он коснулся губами ее рта, жадно провел рукой по бедрам, по груди. Дыхание его сбилось.

— Не надо! — вскрикнула она.

— Ты уверена?

Она стала вырываться, раззадоривая его сопротивлением.

— Не играй со мной, давай по-хорошему. Мы же нравимся друг другу, Лада, в чем дело-то?

Вдруг он ощутил, что она дрожит, как лист, испуганно, откровенно, особенно колени. Кольцо его рук ослабло.

— Ты боишься? Я же ничего не делаю, — он удивленно отстранился и оперся о древесный ствол у нее над головой.

— Пусти, — задыхаясь, сказала она. — Я пойду.

Но он продолжал стоять перед нею, покусывая усы, мужественный, неотразимый до замирания сердца.

— Такая красивая девчонка и такая пугливая, — проговорил он с недоумением. — Не могу поверить. Ты что, ни с кем не дружила? У тебя был парень?

Она молчала, низко опустив голову. Теперь уже Игорь не знал, как себя вести. Осторожно поднял ее лицо, посмотрел в глаза.

— Скажи, Лада, девочка, скажи… ты невинна? Не бойся меня.

— Я… я чего-то не умею? — пролепетала она.

Он схватился за голову, повернулся вокруг себя и вдруг опустился перед нею, удерживаясь руками за ствол, к которому она прижималась.

— Если начистоту, то я впервые в таком положении. Я тебя пальцем не трону, если не хочешь, только скажи… я буду первым?

Лада совсем потерялась. Ей хотелось пропасть, спрятаться, исчезнуть, лишь бы не обсуждать с мужчиной свою «позорную» тайну. У нее кружилась голова, подрагивали колени.

Но Игорь не отступался.

— Одно только слово, — настаивал он. — Я буду первым?

Опустив голову в виде ответа, она разрыдалась безутешно, как дитя, с всхлипами и задыханиями. Он бережно привлек ее к себе. Достал платок, стал утирать слезы, нос.

— Где тебя хранили, бесценная моя?

… Агнесса и Николай прошлись песчаной кромкой вдоль одного изгиба к другому, потом повернули обратно к обрыву, месту общего сбора.

— О чем ваша книга, Николай?

— Ее еще нет, так, мысли, подборки. О русском присутствии в тайных депешах европейских дворов. Тема узкая, но полная самых отчаянных сведений. Так, в пятом веке… впрочем, я, точно Игорь о самолетах, могу говорить об этом долго и нудно. Не пора ли позаботиться о костре? Баранина в винном уксусе ждать не любит.

О костре уже позаботились, «в лесу раздавался топор дровосека». Игорь успел натаскать коряги с берега и теперь сноровисто рубил их на дрова. Лада таскала сухой лапник и охапки хвороста к бревну и пеньку, возле которых лежали пакеты и сумки с припасами. Треща и постреливая, пылал жаркий огонь, искры кривыми зигзагами летели вверх к легким высоким кронам.

Игорь, любуясь, обвел руками пламя.

— Сколько же я костров разжег за свою жизнь, мама родная! — произнес он. — Еловые, сосновые, березовые, дубовые, даже вересковые и пальмовые, честное слово. У каждого свой жар, высота, дым, угли…

— Поэма огня, — ласковым обожанием посмотрела на него Лада.

— Ах, ты смеешься? А костер прогорает? Айда в лес по дрова.

Тем временем Николай подошел к машине и достал из багажника эмалированное ведро с мясом и складной табурет. Прочно уселся подальше от искр и дыма и принялся нанизывать мясо на шампуры. Агнесса в переднике и косынке резала овощи и зелень. Доску, кухонный нож, вместительную желтую миску она прихватила из дома. Они занимались каждый своим делом, переговариваясь вполголоса, как вдруг он спросил тем же голосом, глядя на нее.

— Скажите, Агнесса, вы пошли бы за меня замуж?

Мгновенно похолодев, она ответила учтиво и просто, не раздумывая ни мгновения.

— Я бы охотно составила свое и ваше счастье, Николай.

Он кивнул. И вновь занялся делом: кусок мяса, кружок лука, половинка баклажана, кусок мяса… Выждав, Агнесса направилась к берегу с пустой банкой в руках. Едва скрывшись за орешником, она кубарем, оступаясь и проехав на пятках по сыпучему склону, скатилась с обрыва, прыгнула на валун, выглядывающий из потока на расстоянии длинного шага, ополоснула банку, протерла ее песком, еще раз ополоснула, набрала воды и оцепенела на камне с мокрыми красными руками. Пусть так. И хождение по острию, и молчание… При взгляде на стремнину и обратно берег, обрыв и сосны словно начинали плыть, покачиваясь, а ее опора становилась шаткой, неустойчивой… Пусть будет все, если иначе невозможно выйти друг к другу. Она слушала плеск волны у своих ног и вслушивалась в средоточие своей души. Пусть будет, что уготовано.

Ее ждали. Лада с Игорем праздно томились среди не разобранной снеди, Николай тоже, сидя на прежнем месте, раз-другой оглянулся в сторону реки, высматривая ее за кустами.

— А вот и я, — стройная, светлая, она подошла легким шагом. — Лада, заправь салат майонезом. Игорь, порежьте хлеба. Где мы сядем? Начнем пир, не дожидаясь мяса.

Это пришла хозяйка. На широкой клеенке разместились тарелочки с закуской, салат, свежая упругая зелень. Игорь с Ладой уселись на бревно, Агнесса на пенек, Николай придвинулся вместе с табуретом. По трем стаканам разлили красное вино. Игорь удовлетворился квасом. И среди обступивших сосен, в дуновении хвойного лесного дыхания, в доброте и простоте выпили, что налито, и приступили к еде.

— За весну, за знакомство, за счастье! Ах, вкусно! Кто готовил? Ай да Агнесса!

Костер прогорел, в малиновом жару зашипел сок барашка, вкусно запахло дымом и жареным мясом. Куски были щедрые, крупные, предстояло ожидание.

— Этому запаху молились еще наши первобытные предки, — Игорь сложил на груди руки и поклонился кострищу.

Все улыбнулись. Он направился к машине и вернулся с гитарой.

— Милая, спой нам, — положил ее у ног Лады. — Как тогда, помнишь, «а-а-а»… — и засмеялся.

Но чуткая Лада протянула гитару подруге.

— Пусть Агнесса споет. Тот романс, помнишь?

Агнесса взяла гитару, настроила ее немножко и без затей взяла вступительный аккорд.

Невозможно было предположить, что ее пение так подействует на Николая. Он словно окаменел, устремив глаза перед собой. А она пела о весне, о встрече, о любви, расставании… На последнем серебряном переборе струн Николай поднялся и пошел, как деревянный, прямо, прямо… Игорь кинулся за ним.

Женщины переглянулись. «Нелегко»- показала лицом Лада. Агнесса в знак согласия наклонила голову. Потом поднялась и стала переворачивать шампуры, раздувать картонкой жар углей. Разрезала кусочек — готово? Готово.

— Шашлыки поспели! Игорь, Коля, к столу!

И вновь началось объедение на вольном воздухе, под качание высоких сосен. Дали за рекой стали яснее и шире, день перевалил часа за три пополудни. На поляне лежали солнечные пятна. Вновь разлили вино, выпили.

— Ах, вкусно! Ай да Коля!

Потом поиграли в воланчик, сыто побродили между деревьями. В ямке нашли сугроб, серый, зернистый. Лада хотела было попрыгать на нем босиком, но Агнесса не разрешила.

— Ангиной давно не болела?

— Я только попрощаюсь со снегом до ноября.

Агнесса засмеялась.

— Лучше на угольках попрыгай. Слабó?

— На угольках слабó.

Потихоньку стали собираться, убирать за собой. Сожгли все пакеты, картонки, стаканчики, все до последней бумажки, словно бы никого и не было сегодня в этом прекрасном месте. Только хлебные крошки да косточки остались на видном месте. И довольные друг другом, разнеженные и разморенные едой и свежим воздухом, опять уселись в мягкий сумрак «вольво». Ах, как хорошо можно жить!

Обратный путь показался короче, в Москву въехали в начале шестого. Первой, у Теплого Стана, вышла Агнесса.

— Это был чудесный день. Спасибо всем. Звоните.

Возле Новокузнецкой вышел Николай. Игорь и Лада остались вдвоем.

— Тебя подвезти? — спросил он.

— Ни-ни, ты устал, тебе еще ехать за тридевять земель.

Он потянулся к ней, близко-близко заглянул в глаза.

— Все-таки у меня не сходится. Я верю тебе, как себе, но… чего-то не хватает. Такая красавица… Ладно, не расстраивайся. Я должен сказать тебе одну вещь. Мы долго не увидимся, пятого мая я вылетаю в Дубаи на две недели.

Он наклонился к ее лицу, тихонечко пощекотал прикосновением усов.

— Береженая моя! — сдерживаясь, он взял пальцами за ее щеки, сделал губки-бутончик и легонько покусал их зубами. — Привыкай к настоящему мужчине, этот зверь любит ласку и таску. Что тебе подарить?

— Ничего, — счастливо улыбнулась она.

— Но я должен сделать тебе подарок. Что тебе привезти из сказочных стран Востока?

— Аленький цветочек.

— Сама ты аленький цветочек. Я буду думать о тебе, мне это помогает. Ты вообще помогаешь чем-то, Ладушка!

… Только в метро, в полупустом вагоне Агнесса позволила себе расслабиться. В закрытых глазах покачивались сосны. Весь день, каждая минута были с нею. В состоянии дум о Николае, без ясных мыслей, без слов, миновались все двенадцать остановок.

В доме стояла необычная тишина. Ребенка не было, все осталось так, как было утром. После душа она надела свежую ночную сорочку и легла в постель. Никаких дел, она будет думать о Встрече. День еще светился, продлевая себя в долгих сумерках.

Зазвонивший телефон объяснил ей, чего она ждала.

— Алло!

Трубка молчала. Агнесса улыбнулась.

— Я слушаю, — сказала задушевно.

Раздались частые звонки. Улыбаясь, она обняла подушку и поцеловала ее.

Повторный звонок раздался минуты через две.

— Агнесса, это, конечно, я, Николай. Можем ли мы встретиться завтра?

Она помолчала, потом ответила так, чтобы в самом отказе сияла надежда.

— Мне надо работать, Николай, я пропустила целый день. А к вечеру соберутся друзья.

— Понимаю. Тогда четвертого. Это серьезно, Агнесса.

— Четвертого привезут ребенка.

— И прекрасно. Разрешите навестить вас, когда малыш будет дома? К трем часам?

— Жду вас.

… Лада доехала до дома не без приключений. На Красносельской в вагон вошел молодой, лучезарно-пьяный мужчина с широкой грудью в майке под расстегнутым пиджаком. Он был счастлив, но собственного счастья ему было мало, душа его просила вселенского братства. И он пошел по вагону, говоря об этом громким голосом, пожимая руки всем мужчинам в вагоне. Ему желалось чисто мужского союза, он шел, не пропуская никого. И никто не отказал ему. Улыбались, ухмылялись, вздергивали брови, плечи, а он благодарил, приветствовал, шутил, смеялся хорошо, вкусно, по-русски. Один пьяненький мужичок, полуспавший на крайнем сидении, воодушевился и никак не мог попасть своей рукой в его ладонь, и сам смеялся радостно, любовно. Пройдясь медведем по всему вагону, и о чем-то доверительно сообщив у дальней двери, мужчина вышел на следующей станции, в Сокольниках, вышел, как вывалился, косолапо, размашисто и нетвердо. Оживление стихло. Все вновь замкнулись, но уже знали, кто как может улыбаться, и вновь вошедшие отличались от них на целую улыбку. А всего-то — пьяное простодушие!

Мама напекла любимых пирогов с лимоном. Это было дорогое удовольствие, но, благодаря успехам дочери, позволительное. Родителям казался чудом и поворот в ее судьбе, и ее денежные удачи. Главный инженер ничего не понимал. У него на заводе рвались последние связи, останавливалось точнейшее производство, а девочка, его дочка, нашла способ и уцелеть, и угощать их пирогами!

Наскоро, чтобы не обидеть, Лада присела за стол, выпила чашку чаю, и убежала свою комнату.

Что-то, что-то… Игорь? Да. Но не только. Что-то иное. Она подсела к пианино, стала перебирать пальцами клавиши, созвучия, неясные дальние соответствия. Удастся ли? Она сосредоточилась. Проблеск, еще проблеск… Указатели, дорожные знаки… Еще, еще… Схема. Улица. Карта улицы. На ней значки крупнейших компаний, расположенных на улице. Это новое. Каждая компания платит за свое место на схеме, а сам огромный щит с картой не стоит почти ничего. Это… сумасшедшие деньги!

— Сумасшедшие деньги, — повторила она. — Надо позвонить Валентине Сергеевне. Удобно ли?

…Валентина была уже в дверях, когда раздался звонок телефона. В открытом переливающемся платье она вернулась с порога. И пораженно замерла на месте, услышав новое открытие этой девочки.

— Умничка, — сказала она вкрадчиво. — Никому не говорила? Нет? И не говори. А то украдут.

— Что украдут?

— Идею. Я все обдумаю, после праздников обсудим. Целую тебя, Солнышко.

Алекс ждал ее внизу. Его черный джип стоял у обочины, наехав колесом на робко зазеленевший газон. Сам Алекс был в смокинге, белоснежной твердой рубашке со стоячим воротником.

Думы, думы не оставляли его. Что-то происходило в нем этой весною. Кто он, Алекс Мотовилов со всеми успехами, со всем тем, что насыпала в него мировая современность? Когда ребенком он видел с закрытыми глазами, когда мечтал, летал в иные миры, разве ему было известно о жизни меньше, чем сейчас? О, больше, несравнимо больше, ярче! Что с того, что десять лет наисовременнейшего Интернет-бизнеса превратили его в первого человека крупнейшей отечественной Компании, а пять лет возни с «Параскевой» сплотили ее в единый организм с личными установками для каждого работника? Что с того, что летом ожидались выборы уже третьего заинтересованного губернатора, и так далее, далее… Все по кругу. За исключением странной прихоти Константина Второго стать этим самым губернатором. Ладно, разберемся.

— Кто же я? — Алекс смотрел перед собой. — Человек-Бизнес? Я все в нем знаю, я уже не развиваюсь, я отстаю от самого себя. Мой мозг напрягают громады мыслей, и мыслей исключительных, превосходящих, пронизанных силой, сверх-усилием, но день за днем, год за годом я предаю эти дары жвалам бизнес-спрута. Сколько можно? Что станет со мной, если Им надоест тратить на меня время? Если Они отвернутся? Что останется от меня? Пустая оболочка?

Дорожка между домами была узковатой, едва разминуться, и проезжавшие машины издали сбавляли ход, чтобы, не дай бог, не зацепить его джип-чирокки. Разборки в этих случаях бывали скорыми. Две старушки из дома тоже боялись подойти, но душа их изболелась за посаженные недавно прутики-былинки шиповника с зелеными почками, прижатые колесом его машины. Подбадривая друг дружку, они поцарапались в дверцу.

— Сыночек, не обижай наши кустики. Мы, старухи, ходим за ними, как за малыми ребятами.

Алекс взглянул влево на газон, потом в боковое зеркало на вышедшую из подъезда Валентину, молча выехал на дорогу. Бабульки принялись руками подымать своих подопечных.

Одетая в длинное платье и норковый палантин, Валентина шла к машине, покачиваясь на каблуках. Она выглядела так, что на нее хотелось смотреть, не отрываясь, разглядывая каждый завиток прически, изгиб и ямочку на подбородке, плавные линии фигуры. Алекс почувствовал приближение своего мужского счастья, приближение женщины-божества. Один за другим оглянулись на нее прохожие, сбавила ход летевшая БМВ, сидевшие в ней вывернули шеи в сторону шествующей королевы. Валентина посещала бассейн, где ее обихаживали косметологи и массажисты, одевалась в бутике Femina, но, главное, она, как «железная леди» Маргарет Тэтчер, молодела и хорошела от самой власти, от творческой работы. На американских курсах «Маркетинга и менеджмента» о ней лестно отзывались консультанты, она добилась уважения в самых элитных деловых кругах.

Алекс спрыгнул с подножки, распахнул перед Валентиной правую дверцу и помог ей удобно устроиться на высоком сидении.

Они ехали на вернисаж в Дом Нащокина, где у Натальи Рюриковой собирался весь московский бомонд.

— Знаешь, Алекс, — с улыбкой начала она, разложив в ногах фалды платья и поправив на плечах серебристый палантин, — сейчас эта девочка, что придумала выставки, выдала еще одну идею. О наружной рекламе. У меня даже дух захватило. Рассказать?

— Разумеется.

И пока она говорила о «географической наружке», сосредоточенно смотрел на дорогу. Нескольких минут ему хватило на обзор возможностей нового дела, подсчета начальных вложения, прибыли, и, главное, сближения на этой почве с Правительством Москвы и благоприятных последствиях московской поддержки его губернаторов.

— Стоит свеч, — согласился он. — Правда, поначалу потребуется тысяч двести долларов на раскрутку. Надо сразу объять пол-Москвы, иначе перехватят. В первую очередь следует поместить извещение о том, что именно мы начинаем это дело. Хотя бы в «Городской нови». Одновременно создать новое агентство, обучить сотрудников…

— Новое агентство? — обеспокоенно переспросила Валентина.

— Или расширить твое, — поправился он. — Автору идеи дать пять тысяч и пусть даже не приближается.

— Пять тысяч долларов этой девчонке?

— Не девчонке, а «голове». Умников надо хорошо кормить. Она не станет артачиться?

— Никогда. Это «божья коровка».

В Воротниковском переулке у входа их ждали два охранника, уже встревоженные отсутствием шефа. Увидя машину, они подбежали, открыли дверцы, потом один из них вошел в переднюю к длинной лестнице, круто идущей на второй этаж, а другой, пропустив Алекса и Валентину, замкнул собой шествие.

Николай позвонил в дверь ровно в пятнадцать часов. Он был в строгом костюме при галстуке, в руках его были нежные алые розы, коробка дорогих конфет и огромный, упакованный в оболочку, вездеход с педалями. Данюшка потрясенно принял подарок, забыв сказать «спасибо», и тут же влез на сидение. Агнесса в сером креповом платье с ниткой жемчуга на шее приняла цветы, поставила их в вазу. Потом провела по квартире, показала картины, книги с дарственными, побледневшими от времени надписями, сделанными еще гусиным пером. В маленькой комнате он увидел открытый «Зингер» с ножным приводом, расшитые одежды, компьютер.

— Ваш дом похож на вас, Агнесса, — сказал он.

Они вышли на балкон к тополю, горьковатому аромату его лопающихся почек. Вспомнили дальние виды Подмосковья, поговорили о погоде, о планах на лето. После этого она пригласила гостя к столу.

В небольшой кухне возле старинного темного буфета, украшенного резьбой в виде виноградных гроздьев и листьев, был сервирован стол на две персоны. На белой крахмальной скатерти лежало столовое серебро с гербами и номограммами, фамильный фарфор, хрустальные бокалы, льняные, с вышивкой, салфетки в колечках. Это семейное достояние, словно посланцы рода, призваны были поддержать ее сегодня.

Угощение не было обильным. Она подала крабовый салат, жареную семгу с горошком, мягкий сыр и маслины без косточек. Вино было темное, французское, они слегка пригубили его. Сидя друг против друга, позвякивая приборами, тихонько беседуя о посторонних предметах, поминутно встречаясь взглядами, они соблюли все правила хорошего тона. Обед был окончен. Агнесса заварила чай, накрыла чайничек толстым чехлом. Николай молча наблюдал за ее движениями. Сервируя для чая, она сменила салфетки, смахнула щеткой крошки с блестящей от рисового крахмала скатерти, открыла принесенную им коробку. Конфеты в цветных обертках красивым узором лежали на темной шелковистой подкладке.

— Прелесть, — улыбнулась она.

Николай придержал ее запястье.

— Агнесса, присядьте.

Она села прямо и стройно, опустив на колени руки.

— Я должен сказать вам нечто очень важное, — начал он. — Я прошу вашей руки. Приношу извинения за несерьезность тогда в лесу, но все к лучшему. Я прошу вас стать моей женой.

Она ответила просто и сразу, как и тогда в лесу.

— Благодарю за оказанную мне честь, Николай. Я согласна стать вашей женой.

Они помолчали. Потом медленно поднялись и, глядя в глаза друг друга, легонько поцеловались одним прикосновением губ.

— Уф, слава богу! — он повалился на стул и ослабил галстук. — Такое долго не выдержишь. Агнесса! Я буду хорошим мужем, поверь, ты не пожалеешь. Нам нужно время, оно уже работает. Все будет хорошо. Дух захватывает, как может быть хорошо!

Она смотрела на него тепло и серьезно.

— Я позову родителей?

— Это возможно?

— Они над нами, на третьем этаже.

Набрав номер, она сказала сдержано.

— Папа, мы с Николаем приглашаем вас с мамой на нашу помолвку.

— Каким Николаем? — оторопел отец.

— Моим женихом. Будем рады видеть вас сегодня, сейчас.

Данюшка запрокинул светлую головку. За полтора часа он ни разу не отвлек мать, машина его, загруженная игрушками, двигалась от окна к двери и обратно.

— Что такое помолвка? — спросил он.

— Это когда я и Николай договариваемся вместе любить одного мальчика, — она выразительно посмотрела на сына и взлохматила его вихры.

Он взялся обдумывать эту новость. Мать обняла его.

— Сейчас придут бабушка и дедушка, а потом, когда все уйдут, мы с тобой обо всем поговорим.

— И Николай уйдет?

— Конечно.

Николай стоял на балконе и курил. Агнесса вышла к нему.

— Красиво, правда?

— Пожалуй. Чем болен ребенок? — тихо спросил он.

— Белокровие, — также тихо ответила она.

— Но это же излечимо! Не в России, так на Западе, я точно знаю. Мальчик имеет право на здоровье, если хоть один врач в мире может помочь ему.

Она задохнулась. Ослепительная надежда чуть не лишила ее чувств. Прижав руки к груди, Агнесса вернулась в комнату.

В дверь позвонили. Лидия Владимировна и Георгий Георгиевич, празднично одетые, настороженно переступили порог. В руках у матери были цветы, отец принес шампанское.

— Это так неожиданно! — заговорила мать взволнованным голосом. — Кто вы? Где вы познакомились? Когда?

— Давайте чай пить, — воспротивилась дочь.

— Опять секреты. Кто вы, Николай? Геолог?

— Я дипломат, Лидия Владимировна. Работаю первым советником российского посольства в Швейцарии. Моя фамилия Горчаков.

Георгий Георгиевич вздрогнул, лицо его изобразило радостный ужас.

— Горчаков? Из тех самых? И тоже дипломат? — он обнял Николая. — Дайте на вас посмотреть… Какими судьбами? О, боже! Горчаков!

Первые полторы недели мая Москва, по старинке, гуляла на праздниках. Рабочие и служащие, распростившись друг с другом на долгие десять дней, набивали лукошки помидорной рассадой и отправлялись на дачные участки. В сельское хозяйство сместились на это время интересы самых закоренелых горожан. Садоводы-огородники, горожане-дачники, «вольные землепашцы» спешили до минуты использовать свободные дни для того, чтобы посадить огородные культуры в открытый грунт или под тепличную пленку, запустить природный круговорот для надежного прокорма своих семей в ненадежных российских обстоятельствах.

Шурочка трудилась в поте лица. В теплице дружно взошла рассада, пора было копать, сажать картошку, сеять лук, морковь, свеклу, ухаживать за ягодными кустами, подрезать и прореживать. Пышно зацвели вишенки-невестушки и яблоньки-душеньки, хоть здесь без заботушки. В этом году Шурочка с любопытством испытывала новые сорта, полученные в «Заречье», и договорилась о продаже всего, что у нее вырастет, через магазинную сеть хозяйства. В общем, хлопот полон рот, и дел невпроворот, как у всех селян каждой весной. В косынке и затемненных очках, благоухающая кремами от загара и для загара, в двойных перчатках на руках, трудилась она в поте лица вместе с домочадцами, закутав голову и лицо от солнечных лучей, но в открытом купальнике. Солнце румянило ее атласные белые плечи, спину, колени, но ни единым лучиком не коснулось румяного лица, но веснушки-злыдни проступили-таки на носу и под глазами.

Одиннадцатого мая сотрудники, наконец-то, потянулись в агентство. Деловая жизнь восстанавливалась как после обморока. С удивлением, как о прошлогоднем снеге, вспоминали клиенты о своих обещаниях.

— Мы разве беседовали с вами? И на чем остановились? Ах, да, да, припоминаю…

Что прикажете делать? Звонить по новой, уговаривать, соблазнять? Настроение было неважное, ждали Валентину.

И вдруг прозвучали слова Лады о загородной поездке, и объявление Агнессы о помолвке. Помолвка! В наше время! Когда все позволено раньше, чем захочется… Помолвка!

Шурочка онемела от зависти. Нет, не к Агнессе, тут ей ничего не светило, но к Ладе, к ее Истребителю. Этого мужчину она почувствовала как никого, всем нутром, и уже зацепила, даже увидела красавчика в горячечном сне. «Если бы поехала я, был бы мой, — не сомневалась она. — Как не догадалась? Ну, подожди, тихоня!».

— Это надо отметить, — тряхнула она рыжими кудрями. — Поехать на теплоходе по водохранилищу, и на стоянке, в зеленом лесу поздравить, как полагается, Агнессу и ее суженого.

Теплоходная прогулка уже обсуждалась в агентстве. Это был давний обычай Института, еще когда все оплачивалось профсоюзом и явка членов комитета была обязательной. Событие каждый раз удавалось на славу, даже в проливной дождь, о нем помнили целый год, и, бывало, в зимнюю стужу в этой самой лаборатории, когда на окнах искрились в холодных лучах алмазные узоры, нет-нет да и вспоминалась женщинам та майская полянка, бревнышки-пенечки, песни и танцы под аккордеон на теплоходной палубе.

— Можно, — поддержали Шурочку. — Когда? Двадцать четвертого мая? Договорились. Обмоем, поздравим, целоваться заставим.

— Разве на помолвках целуются?

— А почему нет?

— И пусть твой Игорь тоже будет, поздравлять, так всех сразу, — распорядилась Шурочка.

Лада с важностью покачала головой.

— Если Игорь успеет вернуться. Он в Дубаи, на авиасалоне.

— В Дубаи? — повернулся Юра. — Игорь Стрельцов? На СУ-28? Отменный парень.

— А ты откуда знаешь?

— У меня тарелка, я все смотрю. Сегодня у них вторая серия полетов. Как раз истребители. Хочешь, поедем, полюбуешься на его пилотаж? И на интервью у трапа после приземления.

— Конечно, хочу. Во сколько?

— В два часа. Поехали. Все равно никакой работы.

Глаза Шуры, поливавшей наголодавшиеся цветы, сузились, как у кошки. В эту минуту вошла Валентина.

— Всех поздравляю с прошедшими праздниками. С новыми силами за работу. Спешите, спешите, скоро летний спад, отпуска, забастовки. Слышали, что шахтеры творят? Никакой устойчивости. Лада, зайди ко мне.

В кабинете она усадила ее в кресло для торжественности.

— Мы обсудили твое предложение, Лада, и нашли его весьма интересным. Но, по мнению специалистов, это — огромное дело, вплоть до создания нового агентства. Тебе одной даже вместе с нами такую работу не поднять. Скажи, пожалуйста, какая сумма тебя устроит?

Лада смотрела на нее с непониманием.

— Какая сумма?

— Я готова заплатить тебе за идею, купить ее у тебя в полное свое распоряжение. Поняла? Итак, сколько?

Лада смутилась.

— Не знаю. Наверное, вы уже сами решили, Валентина Сергеевна, с теми специалистами.

Этого Валентина не ожидала. «Голова»- подумала она с уважением.

— Ты угадала, — суховато кивнула она. — Пять тысяч долларов. Вот конверт.

— А, — осеклась Лада. — Может, не надо?

— Почему же, — смягчилась Валентина. — Бери, не сомневайся. Удачи тебе. И не говори никому об этом. Вообще ни о чем, поняла?

После обеда она собрала оперативку. К этому времени подошли еще несколько человек, в том числе Виктор, зато Лады и Юры уже не было.

— Господа, — начала она с улыбкой одушевления, — разрешите посвятить вас в новое направление нашей работы. Это наружная реклама, но не обычная, какую мы видим в метро и на улицах, а с хитрым коммерческим секретом. Средняя стоимость одного щита три на шесть метров составляет для клиента тысячу долларов. Но если на щите будет изображена схема главной и прилегающих улиц, а на этих улицах разместятся те магазины, банки, фирмы, которые захотят себя указать за меньшую плату, то можно представить, сколько денег может принести один такой щит при том, что на каждый может попасть десяток-другой компаний, готовых выложить свои кровные в сумме, далеко уступающей стоимости единоличного щита. Агентство будет платить вам пятнадцать процентов с каждого договора. Придется ходить по улицам, обойти все прилегающие переулки, поработать ногами, а не только сидеть за телефоном, как было до сих пор. А чтобы не было пересечений и обид, мы разбили карту города на участки, в которых каждый из вас может спокойно работать. Вопросы есть?

Идея была настолько проста, что показалось, будто она была всегда.

— Сумасшедшие деньги, — сказал кто-то.

— Посмотрим. Мы уже дали информацию в газету о том, что именно наше агентство приступает к этой работе, теперь ведем переговоры с Московским Правительством. Внимание! Участки выбираются по тем фирмам, с которыми у вас был крупнейший договор, и с которыми вы быстро поладите. Понятно, да? Приступайте.

Валентина спешила. Ей хотелось застолбить новые владения, пока там не воцарился неведомый соперник. Одновременно с первым объявлением она дала и второе, о наборе новой группы, чтобы рассыпать своих людей по всей Москве. Не рискуя — ни в коем случае! перечить Алексу, она собиралась поставить его перед фактом своего делового натиска и проворства. Она тоже видела картину в целом, чувствовала, что созрела для крупных, блистательных разворотов, общественной деятельности, настоящей власти. Почему нет? Оба они, Алекс и Валентина, в состоянии играть свою игру на необъятных просторах столичного мегаполиса.

Виктор вышел из НИИ окрыленный. Быстрое воображение незамедлительно выбрало безошибочный ход действий. Иностранные компании! Во-первых, в их привычках платить наличной валютой, во-вторых, в тех же привычках не подымать шума в случае чего. Две-три сделки мимо кассы, в собственный карман, и он спасен.

«Это будет мое последнее грехопадение. После него — тишина,» — твердо решил он, легкими шагами огибая клумбу.

Двадцатого мая был жаркий солнечный день. На радость Шурочкиным цветам, навстречу живому весеннему теплу и свету в обеих комнатах были распахнуты все окна, но зато стоило отворить дверь, как все бумаги, словно стая голубей, с шумом летели со стола. Народу в комнатах было немного, все бросились зарабатывать «сумасшедшие деньги», дело пошло бойко, клиентам понравилась необременительная помесячная плата за право мозолить глаза прохожим в течение полугода и долее. В шестом часу вечера, когда солнечные лучи по-летнему освещали и первую комнату тоже, здесь находились только Шурочка и Максим Петрович.

— Алло! — Шурочка в очередной раз сняла трубку. Ей по прежнему часто звонили, и даже отлучки на «сумасшедшие деньги» не повредили ей в глазах постоянных партнеров, она умела улестить любого из них сладко-услужливой скороговорочкой. — Алло! Ах, это вы, господин Истребитель! С возвращеньицем. А мы-то за вас болели, болели…

— Спасибо. Ладу можно к телефону?

— Она здесь редко бывает. Одна я вам верна, замечаете?

— Я звонил ей домой, сказали, что она здесь.

— Значит, едет, не буду же я вас обманывать. А вообще-то, незаменимых нет. Может, и я… пригожусь?

— Если вы настаиваете…

— Уже лучше, дорогой Истребитель. Даже сердечко забилось, чувствуете? А у вас?

— Нда… вроде есть.

— Ну и что передать нашей с вами Ладе?

— Я подъеду к вам в шесть часов. Посигналю снизу. Передадите?

— В последний раз. А на теплоходе с нами хотите отдохнуть? Мы приглашаем вас и Николая.

— И Николая? Интересно. Когда же?

— В субботу.

— Отличная мысль.

— До встречи, — мяукнула Шурочка самым нежным и многозначительным голосом.

Лада появилась через несколько минут. Многочасовые занятия с утра, разучивание нового произведения для конкурса, а главное, игра с оркестром, которую устроила для нее прежний педагог, занимали весь день и требовали денег. Как ни крутись, бросить работу было невозможно. Но она не уставала. Ей даже нравилось, убежав от ревнивой арфы, мчаться на фирму, встречаться с умными молодыми директорами, думать, мечтать и отчаянно ждать Игоря. А ту сумму мать спрятала далеко-далеко, в пакет, на антресоли, про черный день, не доверяясь ни банкам, ни сберкнижке, ни обещаниям сладкоголосых фондов.

Сейчас она вернулась с Комсомольского проспекта. Напевая, сделала ксерокопию договора, отдала подлинник в бухгалтерию и собралась было уходить, когда Максим Петрович повернулся к ней в своем вертящемся кресле.

— По-моему, Лада, вами кто-то интересовался.

— Кто, не записали?

— Спросите у Шуры.

— Шура, мне…

— Ах, верно, совсем заработалась, из головы вон, — Шурочка очумело потрясла кудрями. — Игорь твой прилетел, подъедет к шести часам.

— Куда подъедет? — вскрикнула Лада.

— Сюда, сюда, не обмирай. Прямо к дверям. Посигналит тебе.

Лада посмотрела на нее как на преступницу. До шести оставалось четверть часа. Словно ребенок, она встала у окна и принялась ждать.

Сигнала не было, они увидели друг друга издали. Мгновение ока она очутилась внизу. Ее место у окна заняла Шурочка.

— Прилетел, сокол ясный, — с деревенской завистью заговорила она про себя, чуть слышно. — Хороший какой… Встретились, голубки. Ух, ты, шаль какую привез, укрыл всю. Персидскую. Ну, погоди, тихоня… — она воровски оглянулась на Максима Петровича и громко стукнула о подоконник первым попавшимся цветочным горшком.

Игорь вскинул глаза. Они увидели друг друга. Рыжая, румяная, белая как пышка, она приложила ладонь «к козырьку» и помахала у виска. Получилось игриво и двусмысленно.

«Говорит Роберт Кофман. Добрый день. Алекс, позвони мне, пожалуйста. Твой мобильный не отвечает», — провещал автоответчик.

Алекс набрал телефон.

— Роберт? Привет. Я, Алекс. Какие проблемы?

— Маленькие сомнения и опять в отношении «Каскада». Я договорился с госпожой Щербатовой о наружной рекламе и жду ее не раньше следующей недели. Но сегодня состоялся еще один разговор о том же с мужчиной из того же агентства. Речь шла о гораздо большей сумме. Я встревожен. Накладки накладками, но с этим «Каскадом» уже была неприятность. Мы платим наличными. Вы меня понимаете?

— Ему назначена встреча?

— Да, он настоял на своем визите завтра в десять часов утра.

— Пропуск заказан? На чье имя?

— Сейчас. Пожалуйста. Деревянко Станислав Романович.

— О'кей. Все отлично, Роберт. Оставь сомнения, et cetera….

— В самом деле? Я могу быть спокоен?

— Вполне.

Алекс провел руками по волосам и бородке. Усмехнулся, качнул головой, взял мобильник.

— Грач? Алекс. Наш «артист» опять играет в разбойников. Завтра к десяти часам он придет на Октябрьскую, к дому номер два по Ленинскому проспекту. Это у метро, в самом начале. Возьмите его по-тихому, вложите ума, но не перестарайтесь. Он талантлив и мечется, а мы предложим ему широкое поприще как раз в его вкусе.

— Будь спокоен, Андреич.

Накануне Виктор наутюжил брюки до острой стрелки, и до блеска начистил ботинки. В немецкое представительство в кроссовках не ходят. Ночь спал хорошо, но пробудился с рассветом. Что-то горело в груди правее сердца. Он привычно размялся, разбил в сковородку три яйца, растворил в чашке кофе. «Все хорошо, — убеждал он себя, — Ведь Толику было хуже, а обошлось. Небольшое волнение способствует успеху, зато страх делает из мыслящего субъекта дрожащий объект. Не поддаваться! Все в порядке. Часов в двенадцать я вернусь и сам посмеюсь над глупыми мыслями».

Спускаясь по лестнице, он не выдержал и оглянулся на свою дверь. Ничего, ничего. Извилист путь Реки к Океану, но нет проще Океана. Великие дела ждут его.

С запасом в десять минут он вышел из метро и свернул направо. Главное, пройти охрану. Вчера он нарочно стоял внизу, наблюдая, как они просматривают паспорта. Бегло, в полглаза. Его фотография в паспорте вклеена мастерски и продавлена печатью «паспорт СССР» с помощью скрепки и плоскогубцев. Не спеша, слушая гулкие удары собственного сердца, Виктор прошел мимо троллейбусной остановки и вдруг увидел Митяя. И тот увидел его. Но не рванул в сторону, а с удивлением похлопал глазами.

— Привет! Вот это встреча!

— Да, встреча, — зловеще произнес Виктор. — Ну и где же ты пропал? Где мои деньги?

Митяй не смутился.

— Я заходил много раз. Это ты пропал. У фирмы проблемы с арендой, но деньги твои с процентами в целости-сохранности, можешь получить хоть сейчас. Видишь джип? — он указал на машину, стоявшую недалеко от входа в нужное ему здание. — Теперь они в машине работают. Пойдем, сам убедишься. Вот встреча-то! Вот счастье!

Виктор сердито шагнул в том направлении. В машине, действительно, сидел Ярослав в наушниках, спустив на подножку одну ногу, в сумраке салона мерцал экран.

— Привет, — кивнул он. — Желаете взять проценты или всю сумму сразу?

— Все сразу. Но у меня всего пять минут, — сказал Виктор.

— Большего и не требуется. Ваши деньги давно ждут вас.

Виктор вскочил внутрь. Митяй остался стоять, спрыгнул с подножки и Ярослав. Дверца захлопнулась. Он оказался между двух плотных ребят. Сидящий на переднем сидении человек медленно повернул голову. Виктор увидел близко восточно-русские глаза, мощный подбородок.

— Грач! — прошептал он, холодея.

— Здравствуйте, Виктор Владиленович.

… Часа через три его подобрали в сорока километрах от города по Ярославскому шоссе. Он был сильно избит, в синяках и кровоподтеках, одежда висела клочьями, ни денег, ни лилового паспорта при нем уже не было. Как не было и телесных повреждений, даже зубы оказались на месте. Он не рассчитывал, что его может хоть кто-нибудь подвезти, но едва вышел на обочину и поднял руку, как возле него тормознул светлый «жигуленок». За рулем сидела молодая женщина.

— Садитесь. Что с вами стряслось?

— На меня напали, — простонал он. — Отобрали деньги, документы. Я артист драматического театра.

— Я довезу вас, — сочувственно отозвалась женщина.

Понемногу он пришел в себя, рассказал ей, что возвращался со съемок домой на машине, что его догнали какие-то люди на двух «мерседесах», остановили, вытащили из машины… он остался без денег и документов, не говоря уж о машине… Она молча кивала головой. На ней был прекрасный брючный костюм, на правой руке светилось обручальное кольцо. Полный благодарности, он пошутил о странностях судьбы, о романтическом знакомстве на большой дороге. Она улыбнулась. Они мчались уже по Проспекту Мира.

— Ваш дом с левой стороны? — спросила она.

— Откуда вы знаете? — удивился Виктор.

— Вы назвали Кулаков переулок.

— Разве?

Этого он не говорил. Он даже хотел выйти заранее, чтобы не затруднять даму поисками его дома. Или забыл? Они развернулись под Крестовским мостом, проехали в обратном направлении и свернули в его переулок. Виктор молчал. Миновав пряничную лукойловскую постройку, машина остановилась возле его дома.

— Кто вы? — спросил Виктор.

— Не все сразу, — ответила молодая женщина, захлопнула дверцу машины и уехала.

Накануне поездки было, по обыкновению, много хлопот, разговоров, опасений о погоде, потому что шел дождь. В НИИ вспоминали и дождливые экскурсии, дорогие сердцу не меньше теплых и солнечных. Но против ожиданий, двадцать четвертого мая небо очистилось, хотя ветер дул свежий.

Ажурное здание Речного вокзала на Химкинском водохранилище было построено в 1936 году архитектором Щусевом в виде изящного двухпалубного судна. Нарядные колонны, каменные перила и высокий шпиль с золотой звездой стали тогда украшением «порта пяти морей», а затейливые башенные часы, снятые со стены разрушенного монастыря и помещенные на высоте чуть ниже звезды на высокой башне, пришлись тоже впору, как любая искусная работа. На «палубах» теснились выносные столики ресторана «Волга», летом посетители сидели на вольном воздухе, наслаждаясь видом на водную гладь. Оттуда всегда веял легкий ветерок, скользили лодки и яхты, сам же ресторан в начале своей истории славился по всей Москве, потому что здесь священнодействовал над кастрюлями легендарный Африкан Силыч, шеф-повар двора его императорского величества Николая Второго, великий и вздорный старик, не оставивший потомкам ни единой строчки о своем искусстве. Со временем прекрасное творение, ни разу не освеженное заботливым уходом, стало ветшать, палубы стали небезопасны и опустели, разрушились фонтаны и скульптуры в парке, да и сам парк разросся, одичал и приобрел облик старинного дворянского гнезда с тихими дорожками и тщательным подбором деревьев, благодаря чему в осенние дни багрец и золото живописно дополняли друг друга, устилая землю свежим цветным ковром.

Внутри вокзала все сохранилось. На стенах перед входом и поныне красуются круглые майоликовые тарелки с изображением аэропланов, пароходов, плотин, дирижаблей, этой гордости тридцатых годов, в самом помещении под гулкими сводами, попрежнему украшенными изображениями знамен и гербов союзных республик, просторно и державно. По прежнему сбегает к пристани широкая гранитная лестница, такие же спуски ведут вниз из парка, а вдоль причальной кромки тянется ровный ряд охранительных столбиков, между которыми покачиваются толстые чугунные цепи. Эти цепи, да причальные тумбы, да белые теплоходы, стоящие под парами, сразу располагают прибывающих к дальнему путешествию.

Теплоход «Волга-матушка» отвалил от причала под громкие звуки марша «Прощание славянки». Медленно поплыли портовые склады, первый и второй мосты, за ними открылся узкий канал между ровными гранитными берегами, выше которых уходили зеленые насыпи, уже заросшие большими деревьями.

Пассажиров было много. Люди ехали компаниями, семьями, реже вдвоем, везли сумки с провизией, ракетки, мячи, даже маски и ласты. «Каскадцев» с домочадцами и примкнувшими сотрудниками НИИ набралось человек тридцать пять. Валентина взяла дочерей и «молодых», Екатерина Дмитриевна была с мужем, в одиночку приехали, кажется, только Шура да Юра. Внимание всех было устремлено на Агнессу с Николаем и Ладу с Игорем. В особенности на последних, потому что Николай был настолько при Агнессе и ее сыне, бледненьком мальчике с умным вопрошающим взглядом, что показался, конечно, достойным, но малоинтересным.

Зато вторая пара была великолепна. Лада в белом полотняном платье с полудлинными, нежно-уложенными на затылке, светлыми волосами, с россыпью отпавших прядей казалась стройной, как березка, рядом со своим избранником. Полуобняв ее, Игорь стоял у выхода на корму. В шортах, светлой тенниске, загорелый, он оглядывался на обступивших сотрудников и смеялся, блестя зубами.

— Сколько женщин! И все щебечут, щебечут… Отвык я от женского общества, клянусь небом!

Ветер трепал его волосы, надувал тенниску на сильных плечах, у ног лежала синяя сумка с выпуклым изображением военного самолета. Конечно, он привлекал к себе и мужчин тоже, они не могли упустить случай пораспросить его о самолете. В особенности усердствовал Викентий Матвеевич. Пока девочки и супруга осматривали теплоход и бар с мороженым и шоколадом, он устроил Игорю подлинный допрос.

— Скажите, Игорь, где испытывается ваш истребитель? — интересовался он, сделав серьезное лицо.

— Испытания и доводка проходят на базе в Жуковском, — отвечал тот свободным серебристым голосом. — На МАКСе бывали? Вот там.

— А в чем главное отличие нового СУ-30 от прежних боевых машин? Если это не военная тайна… — Викентий Матвеесич понимающе улыбнулся.

Игорь кивнул. Послеполетные пресс-конференции научили его общаться с любопытствующими.

— Отличий немало, — по-военному точно начал он. — Во-первых, это… — и запнулся на полуслове.

Шурочка, одетая в красное платье на больших розовых пуговицах, румяная, томная, прошла мимо и лениво опустилась в удобное голубое кресло метрах в полутора от него. Ее рыжие завитки щекотали белую шею, верхняя пуговица низко открывала грудь, зато нижняя едва стягивала полы платья высоко над мягкими коленями, оставляя прорешку к следующей пуговице. В руке ее было красное яблоко. Юра, стоявший тут же, выразительно взглянул на Ладу и даже качнул головой в сторону, мол, уведи его… Та ничего не поняла.

— …Во-первых, — не без усилия продолжил Игорь прерванную «пресс-конференцию», — это поворотные сопла, дающие преимущества в вертикальном и горизонтальных положениях, вот так, — и показал ладонями круговые захватные повороты. — Во-вторых, изменение кривизны крыла, как у птицы, в-третьих, возможность атаки по нескольким целям сразу…

— Сразу по нескольким? — удивилась Шурочка. — Как это?

Словно волна прошла по молодому испытателю, его потянуло в ее сторону как магнитом.

— Вы считаете это невозможным? — посмотрел он.

Она прищурила зеленые кошачьи глаза.

— Я считаю это желательным.

Справляясь с собой, он сглотнул и вновь повернулся к Викентию Матвеевичу.

— Еще вопросы?

— Если можно. Сколько мест в кабине?

— Кабина двухместная.

— Парочкой летаете? — Шурочка медленно надкусила яблоко.

— Интересная мысль, — также медленно произнес он. Его глаза оторвались от ее глаз и скользнули по всей ее фигуре, до маленькой туфельки, которую Шурочка покачивала на пальчиках белой ноги.

Лада, наконец-то, обеспокоилась.

— Пойдем вниз. Здесь прохладно и пить хочется.

— Не спеши.

— Но я замерзла.

— Хорошо, — он наклонился к своей сумке.

Но Викентию Матвеевичу было не до молодых амуров, его плотно захватила область новых интересов.

— Еще немного, если позволите. Как долго создается такой самолет? Сколько он испытывается? Кем?

Игорь с улыбкой посмотрел на него, покровительственно положил руку на его предплечье.

— Я вам скажу одно, папаша. То, что я начал эту машину с нуля, довел до ума, вложил в нее душу и сердце — самая великая и редкостная удача моей жизни.

— Какая счастливая машина, — со вздохом протянула Шурочка и поднялась. — Прохладно, правда, и пить хочется.

— Да, в самом деле, — рывком шагнул Игорь, увлекая с собой Ладу. — Пойдем, пойдем, ты же хотела?

Едва переставляя ноги, Лада поплелась вниз по крутым ступенькам. В душе стремительно рушилось счастье. Светлая, дождавшаяся своего ненаглядного, она была дивно хороша сегодня, но Шура, роскошная Шурочка одним щелчком отбросила ее с дороги. На середине лестницы Лада приостановилась, потом спустилась до конца и скрылась где-то на нижней палубе.

Теплоход шел уже по бескрайнему Пестовскому водохранилищу. Качало. Волны были нешуточными, по всему сине-серому простору вскидывались их острые гребни, покрываясь барашками пены, а за кормой далеко тянулся бурлящий длинный след, словно дорога, проложенная по воде. Жутковатая зеленая пучина кипела и сбоку от невидимых лопастей у обоих бортов, в нее хотелось смотреть и фотографироваться на ее фоне.

На корме гремела музыка, танцы. Заветные бутылки были откупорены, молодежь лихо отплясывала в общем кругу. Лишь Юра одиноко стоял на палубе и молча бил кулаком о белые перила. Ему было больно. К нему подбежали, потащили в круг. Махнув рукой, он подчинился.

Очертив широкую дугу, «Волга-матушка» причалила к деревянным мосткам. Пристань «Хвойный бор». Стоянка четыре часа.

Все хлынули на берег.

Лес встретил зеленой отрадой и поющими голосами птиц. Трава росла от самой воды на мелких песчано-земляных обрывчиках, за ними, на прибрежных буграх и ямах, теснились заросли кустов, и лишь поодаль начинался влажный смешанный лес, напоенный после всех дождей благоуханием распустившейся черемухи, бузины, рябины, боярышника, белых зонтичных трав, всего, что ликует во славу жизни в майском лесном Подмосковье. В чаще ветра не ощущалось, было тихо и отрадно, будто в раю, давно потерянном горожанами. Просвечивая сквозь деревья, блестело под солнцем светлое водохранилище.

Молодежь с шумом полезли в холодную обжигающую воду, началось купание, смех, визг. Взлетел в воздух волейбольный мяч. Те, что посолиднее, постарше отправились на прогулку по мелким несвязным тропкам, стали бродить, дышать, всматриваться в цветы, травы. Новый воздух кружил голову.

У сотрудников НИИ здесь имелась своя любимая тайная поляна. К ней вела неблизкая прогулка в обход травяного болотца с лягушачьими детишками-головастиками, сплошь покрытого мелкими синими и белыми цветочками вперемежку с высокими стеблями кислого щавеля, по заросшей лопухами ложбине с едва заметным руслом ручейка к его истоку, светлому роднику тут же в склоне. Такая прогулка длилась сорок минут и венчалась краткой остановкой возле источника. Родниковую воду черпали из ямки, обложенной камнем, или подставляли кружки под бежавшую с них прозрачную струйку. Вода была холодная и вкусная, с хвоинками. Поляна находилась выше, чуть в стороне от овражка, на опушке, окруженной деревьями. Здесь лежали бревна, стояли низенькие пеньки, а поодаль всегда дожидался запас хвороста. Вот это, опушка и восхождение к ней, и вспоминались потом весь длинный год.

Тридцать человек с чадами и домочадцами стали накрывать общую скатерть, расстеленную на траве. Дети бегали по лесу и аукались. Кто-то нашел ландыш, кто-то фиалку. Наконец, уселись, налили в стаканы, стали есть на свежем воздухе, смеяться, передавать друг другу хлеб, закуски, воду.

Разговоры вспыхивали на всех концах самобранки. Общий интерес закрутился вокруг приезда Алена Делона в Красноярск на выборную кампанию генерала Лебедя.

— Уже не тот, красавчик. Куда что девается? Какой был!

— А помните, с Катрин Денев они играли…

— Не выспался, бедный. Вылезает из самолета, морда как с похмелюги. Лебедь не сразу и подошел, идут порознь каждый сам по себе.

— Из Парижа летел за своими деньгами.

— Противно, что поэтому.

— И так откровенно. За кого нас-то держат?

— Хлеба и зрелищ!

— Говорят, он чеченец.

— Похоже на то.

Лада молчала. За столом не было ни Шуры, ни Игоря. Они скрылись в лесу тотчас после швартовки теплохода. А ее взяла оборот Екатерина Дмитриевна. Завалила работой, сделала нужной сразу всем собравшимся, даже их детям. С бледной улыбкой Лада ходила за водой, поила из ковшика какого-то мальчишку, резала хлеб, чистила неподатливую сырокопченую колбасу, чувствуя, как жестоко ноет в груди.

— Лада, подрежь еще черного. Лада, сыр кончился, — Екатерина Дмитриевна тормошила ее каждую минуту.

Хитрость удалась. Лада, сидевшая возле Агнессы и ее сына, и неустанно работавшая на застолье, наконец-то улыбнулась, чуть-чуть сбросила камень с души.

— Ты хорошая, — сказал ребенок.

— Спасибо. Слышишь, соловей поет?

— Слышу.

— Тебе нравится здесь?

— Да.

— А что в особенности?

— Море.

Гудок теплохода показался неожиданным. Стали собираться, спешить, бежать скорее в обратный путь в ложбину, мимо родничка, болота, никому не хотелось остаться ночевать на диком берегу. Ко второму гудку из леса выбежали самые увлекшиеся, третий, заключительный, проревел впустую. Все на борту… Лесных любовников не дождались. В трех километрах пролегало шоссе, и они, видно, рассчитывали на него.

Виктор Селезнев лежал на тахте с новой книгой. По уверениям продавца с уличного развала, знакомство и разговоры с которым за жизнь, за искусство велись еще с давних времен, когда у Виктора водились театральные, потом рекламные деньги, по его словам, этот американский автор был посильнее самого Хемингуэя. Во всяком случае, по рейтинговому списку. Папу Хэма Виктор уважал, тем интереснее был его преемник. Но через пять страниц он брезгливо поморщился, а еще через пять при фразе «утренний запах прямой кишки…» вышвырнул дорогую книгу в окно.

И принялся ходить по квартире, ярясь на автора, и на продавца, и на весь белый свет, даже на цветущий май, так обманувший его.

Эх, бы деньги! Создать труппу, чтобы забили-закипели на сцене ручьи жизни в остром и небывалом сочетании драмы, эстрады, инструментального современного ансамбля, спецэффектов… Ух!

На кухне поставил на огонь чайник, постоял, бросил в кипяток заварку чая, одновременно, на втором огне подогревая овсяную кашу. Поел, поливая овсянку вареньем, которым снабжала его мать.

Телефонный звонок раздался неожиданно.

— Добрый день, Виктор, — услышал он спокойный женский голос. — Узнал?

— Добрый день.

Это была та женщина, что подвезла его на своей машине в тот роковой день. Он ждал звонка «от них», желал его, это ожидание истомило его.

— Ты свободен? — спросила дама.

— К вашим услугам, — ответил он.

— Я назначаю тебе свидание в кафе «Олимпия» в двенадцать часов. Знаешь, где это?

— Поблизости, через переулок?

— Верно. Администратору скажешь, что приглашен за пятый столик. Договорились?

— Буду рад, — он усмехнулся. Внутри, правее сердца задрожал нерв.

— Захвати с собой записную книжку.

— О?

Положив трубку, Виктор взглянул на часы. Одиннадцать.

Кто они? Что за разговор ожидает его? Грач, Ярослав, Митяй, эта дамочка… как они увязаны с тем «барином», что был с Валентиной в театре? Интересный поворот сюжета. Или судьбы?

Виктор принял душ, побрился. Синяки его побледнели, можно сказать, сошли совсем, но память о них была свежа.

«Записную книжку»…

Пятый столик располагался возле окна, за широкой, прямоугольного сечения, колонной. Виктор сел в одиночестве. Подумал и решил, что лучшее, что он сейчас может, это вести себя по-человечески. Заказал для себя коньяк и лимон, для дамы — мороженое с шоколадом, и минеральной воду для обоих. Май выдался жарким, пить хотелось каждую минуту.

Ждать пришлось недолго. В приотворенное окно сквозь прозрачную сетчатую занавеску было видно, как припарковалась к стоянке знакомая белая машина, как вышла, умело коснувшись асфальта сразу обеими туфлями та женщина, одетая сегодня в бирюзовый шелковый костюм с шелково-кружевными, того же цвета, отворотами.

«Нарочито», — подумал он.

Через минуту она показалась в дверях, направляясь к нему. Виктор поднялся, сдвинул стул, помог даме сесть.

— Воды, мороженого?

— Воды.

Со стороны казалось, что встретились любовники, молодые, красивые. Но нет. Краткого мига хватило ему, чтобы подправить впечатление десятидневной давности. Не в его вкусе оказался и ее тяжеловатый подбородок, неотделенный от плоской нижней губы, и тяжелые руки без перчаток, привыкшие к рулю, глаза с холодным выражением собственной значимости, и голос, лишенный игры, без которой нет душевного богатства.

Она тоже скользнула быстрым взглядом по его лицу, белоснежной рубашке с опрятно-закатанными рукавами и красным шейным платком, по серому витому ремню на узких бедрах под шлевками черных вельветовых брюк. Ей-то он, кажется, понравился.

— Молодцом сегодня, — не без насмешки одобрила она, отпив из бокала, — не то, что в тот раз, а?

Виктор никак не отозвался на неуместное напоминание. Паузу!

Она отставила бокал.

— Итак, о делах. Меня зовут Лариса, мне поручено с тобой работать. Знай и заруби на носу, что теперь ты в «Системе», которая многое может дать, но и спросит с тебя полной мерой. Не пугайся. Такой, как ты, может продвинуться очень быстро. Ты ведь театрал?

— Я артист.

Он не стал ловить ее на невежестве.

— «Артист», верно, — повторила она. — Так тебя и называют. Скажи, какая у тебя цель жизни?

Он с интересом вскинул глаза. Она смотрела прямо, без улыбки.

«Дикая серьезность», — подумал он.

— Моя цель — деньги, — с вызовом проговорил вслух.

Женщина удовлетворенно кивнула.

— Для чего тебе деньги?

Он понял, что проходит некий тест на готовность.

— Лично мне деньги нужны для того, чтобы не зависеть от обстоятельств, иметь то, что необходимо современному человеку и делать то, к чему призван своими способностями и судьбой.

— Какими средствами ты хочешь достичь своей цели?

На эти слова пришлось глуповато хмыкнуть и по-дурацки скосить глаза вбок.

— Кабы знатьё…

— Хорошо, — сказала она. — Очень хорошо.

Рассмеявшись, Виктор опрокинул в рот рюмочку коньяка, крепкими зубами зажал ломтик лимона и оторвал желтую шкурку. Из своей вазочки осторожно, бережа на губах блестящую помаду, отведала оплывающее мороженое и Лариса.

— Если ты осознал свое положение — продолжала она, — и стремишься к его изменению, то «Система» готова помочь тебе.

Ларисе не нравилось простонародное название «Параскева», она и другие сотрудницы называли фирму «Система». Грач, услыша это, поощрил их выдумку. Чем меньше звону, тем безопаснее, рассудил он.

— Но готов ли и ты отдать достижению цели всю свою страсть, постоянство, время, талант, все, что ведет к успеху? — продолжала она. — Много денег бывает лишь у того, кто дружен с терпением и неутомимостью, кто не отличает удач от неудач, кто твердо решил, что добьется цели и назначил дату своего успеха. Готов ли ты?

За ее словами светилась стратегия, продуманная сильном умом, с которым нельзя было не согласиться. «Барин», его почерк!

— Что я должен делать?

Она отставила вазочку и бокал с водой, словно расчищая оперативный простор, положила на скатерть руки с переплетенными пальцами.

— Нам известно, что ты хочешь иметь группу, чтобы выступать на сцене. Так?

— Та-ак, — удивленно протянул он.

— Группа у тебя будет. В короткое время она должна стать лучшей в столице. Тебе помогут.

Виктор кивнул.

— Дальше?

Лариса помолчала.

— Твоя основная цель заключается в том, — медленно проговорила она, словно повторяя заученный текст, — чтобы через посредство своей группы воздействовать на зрителя в нужном направлении. Впереди кое-какие региональные выборы. «Система» не хочет их проиграть.

«Ого!» — Виктор молчал.

— Согласен? — осведомилась Лариса.

«Как будто я могу отказаться!» — подумал он.

— Согласен.

Лариса приняла это, как должное.

— Записная книжка с собой? Пиши номер моего мобильника, номер абонентского ящика, адрес электронной почты. Что, у тебя компьютера нет? Купи, подключись в Интернету, заимей собственный сайт, шли тексты прямо с монитора. Теперь запомни, или тоже запиши. Каждый день ты составляешь отчет о встречах, идеях, потраченных деньгах, даешь анализ результатов, свои соображения, планы, опасения. Каждую неделю за этим столом ты будешь получать деньги и отчитываться передо мной устно и письменно. Запомни: каким бы шикарным ты ни стал, каждую неделю, если ты в Москве, мы встречаемся за этим столом.

— Я могу приступить к работе?

— Чем скорее, тем лучше. И со своими людьми работай каждый день, каждую минуту. Композиторы, писатели, певцы, музыканты, артисты, психологи, экстрасенсы — все должны волчком крутиться за свои деньги. Понятно?

Она испытующе посмотрела ему в лицо. Окаменев, он выдержал взгляд. Она кивнула.

— Выборы состоятся второго августа. Когда будет генеральная репетиция?

— Двадцатого июля.

— О'кей.

После щелчка сумочка ее раскрылась, на свет появилась пачка, обернутая простой газетной бумагой, перетянутая синей резинкой. Лариса передала ее под столом.

— Это на первую неделю. Действуй. Все.

Женщина поднялась и пошла так же деловито и жестко, как и разговаривала.

Он остался сидеть. Денежную пачку, глянув по сторонам, сунул в карман брюк. Опрокинул последнюю рюмку, зажевал жесткой лимонной корочкой.

— «Система», — думалось ему. — Пусть. Значит, я готов, если «они» пришли сами. Пусть так. Я сделаю втрое против их ожиданий. И выйду на Барина. Тогда и посмотрим, кто есть кто. Виктор Селезнев — не подотчетный клерк.

Выставка «Народный исторический быт» открылась в нескольких залах на втором этаже, и сразу привлекла внимание москвичей и иностранцев. Каждый зал показывал свою тему. Открывал показ уголок настоящей избы с подлинными лавками, печью, посудой, ухватами и прялкой, за которой сидела мастерица и пряла пряжу из кудели, поплевывая на пальцы; рядом за настоящим «кросном» ткали льняное полотно. В следующем зале был «покос» с копной настоящего сена, косами, вилами, телегой, туесами и многими другими вещами. Был крестьянский двор с муляжами коровы, свиньи, овец и кур. Мастера плели корзины, девушки вышивали, все одетые в нарядные народные одежды. Исторические подлинные справы выставлялись на манекенах в «березовой роще», возле них толпились женщины, с умилением разглядывая швы, стежки, сборки, вышивку и кружева. Здесь у Агнессы был один квадратный метр стенда и два своих манекена, она переодевала их через день, чтобы показать всю коллекцию. У ног ее «барышень» стоял плакатик с извещением о том, что перед зрителями находятся научно-восстановленные рукотворные наряды разных областей России.

В отличие от прошлых лет это была выставка-продажа. Музей решил тоже зарабатывать деньги.

Даша, одетая в вышитую воронежскую блузу-рубашку и пеструю домотканую юбку, с тремя рядами зеленых бус из малахита, водила экскурсии и отвечала на вопросы. Обстановка была праздничная, выставка нравилась и приносила доход. На четвертый день работы она встретила Агнессу с поздравлениями.

— Пляши, подруга, твоими вещами заинтересовались два канадца. Они хотят купить все, что ты предложишь. У тебя осталось что-нибудь дома?

— Только то, что мне дорого и не продается.

— Отлично. Значит, можно им предложить двенадцать комплектов. Нет, десять. Два приобретет музей.

«Вот и деньги на лечение»- подумала Агнесса.

— Добрые вести, — она обняла Дарью. — Ты мне поможешь с ними торговаться?

— Увы, теперь это моя вторая специальность. Пять процентов от продаж идет в фонд музея, пришлось научиться.

— Прибыльно?

— О чем ты говоришь? — Даша жалобно посмотрела на Агнессу.

В дальнем начальном зале на блестящем паркете анфиладного пространства появился Николай. Пиджак его был расстегнут, прядь волос падала на лоб. Упругим шагом он двигался по центру, ища глазами Агнессу, с интересом вбирая необычные для себя впечатления. Посетительницы оглядывались на него. Он увидел Агнессу, помахал рукой и прибавил шагу.

«Так вот как мы ходим по гостиной»- улыбнулась она.

— Мой жених Николай, — представила его Даше.

— Какая прелесть! — воскликнула она, раскрывая накрашенные ресницы и протягивая ему обе руки в перстнях и браслетах. — Примите мои поздравления! Ах, я должна расхвалить вам вашу невесту. Она — художник золотые руки, самая изысканная мастерица. Ей пора защищать диссертацию, а не губить время на эту противную рекламу. Уговорите ее, обещаете?

— Непременно! Особенно после всего, что я здесь увидел… Я впервые на подобной выставке и поражен ее содержательностью. Примите мое восхищение, — он учтиво наклонил голову.

— Спасибо, — Даша расцвела.

— Где твои работы, дорогая?

Агнесса провела его по залам, показывая своих «барышень», стоящих в полных праздничных уборах: кокошниках, рубахах, сарафанах, паневах, душегреях и передниках.

— Я рад, что увидел это, — серьезно сказал Николай.

— Теперь это товар, а не только образы, — усмехнулась она. — Какие-то канадцы хотят купить все на корню.

— Тебе помочь?

— Мне Даша поможет.

— Будь осмотрительна, вокруг мастеров часто крутятся проходимцы.

Она пожала плечами. Николай посмотрел на нее.

— Поедем обедать? Я на машине.

Они приехали на Мясницкую, в Большой Харлампьевский переулок, спустились по ступенькам под вывеску «Шашлычная». Подвальчик был старинный, окошечки в аршинно-толстой кирпичной кладке стен выглядели, словно округлые бойницы, крепкая дубовая дверь с латунными накладками была также закруглена по верху, как бочонок. Посетителей было мало. В мягком полусвете звучала тихая музыка.

— Что будешь есть? — спросил он.

— Первое, второе, третье, — ответила Агнесса.

— Умница.

Они заказали овощной салат, куриный бульон и цыплят-табака, на сладкое клубнику с кремом. Николай смотрел на нее.

— Какое счастье быть помолвленным и с каждым днем влюбляться в свою невесту. Скажи, а ты… привыкаешь ко мне? Честно.

Он напрягся. Агнесса молчала. Именно сейчас, в эту самую минуту увиделось ей то высшее человеческое в нем, чему доверилась она в первую же минуту, оно светилось в его глазах, надо лбом, в чертах его и вокруг него, неизъяснимое, как цветение божества в человеке.

Николай ждал.

— Если честно, — призналась она, — то мне не верится.

— Что сделать, чтобы поверилось?

— Ничего. Пусть будет как будет.

Николай положил ладонь на ее руку, пожал легонько, почти неощутимо. Они помолчали.

— Твоя подруга Лада… как она?

— Она выиграла первый конкурс среди арфисток на исполнительское мастерство, теперь готовится к конкурсу по игре с оркестром.

— Я должен открыть тайну своего друга, Агнесса. Она мучает меня. Игорь женат, знаешь?

Агнесса опустила глаза.

— Ей станет легче не от этой вести. Она свои камни перетопит сама.

… К четырем часам в дашином кабинете были разложены все десять комплектов. Кабинет стал похож на одежную лавку. Покупатели не задержались. Два упитанных канадца вошли в просторный кабинет. Даша представила Агнессу. Канадцы принялись перетряхивать вещи, щупать ткань, швы, смотреть на свет, на просвет, вблизи, издали. Один из них почти не знал по-русски, другой изъяснялся свободно. Перетряхнув свой «английский», Агнесса давала пояснения.

Наконец, все уселись. Принесли в чашечках дымящийся кофе.

— Нам очень нравятся ваши изделия, госпожа Щербатова, мы готовы приобрести всю коллекцию. В Канаде, как известно, проживают потомки многих русских родов, сохраняющие обычаи и уклады своих мест. Представляется, что народная одежда разных уездов старой России будет для них желанным приветом с родины. Мы заинтересованы также в продолжении ваших исследований на взаимовыгодной основе, но вначале сделаем первый шаг. Кстати, ваше искусство много выиграло бы, если бы дополнилось обувью.

— Вы намекаете на лапти? — спросила Даша с насмешкой. — Нет уж. Мы не позволим ей портить руки, лапти плести каждый может. Итак, к продаже предлагается русский московский костюм, вологодский, архангельский, вятский, рязанский и другие. В каждом по шесть-семь предметов, всего десять комплектов. Сработано в одном экземпляре, ткань — самотканная рядина из народных мастерских, ручная вышивка, кружево, роспись жемчугом, бисером, кое-где позументом. Наша цена пять тысяч долларов за комплект.

Агнесса замерла. Но иностранцы и бровью не повели.

— Триста долларов, — был их ответ.

— Три тысячи, — сбавила Даша.

— Семьсот, — назвали они.

Сошлись на тысяче. Купцы рассчитались наличными тут же, на месте. Даша умело пересчитала купюры, отделила пятьсот и заперла в стол. Девять с половиной тысяч отдала Агнессе. Все вещи были упакованы в коробки и унесены незаметными услужливыми людьми. Джентльмены откланялись. Вся сделка не заняла и сорока минут.

Сумочка с деньгами свешивалась с плеча. Агнесса сидела молча.

— Что притихла? Или я продешевила? — с тревогой спросила Даша.

— Не по себе как-то… Словно детей продала.

— Зато деньги какие! На одни проценты жить можно. Спрячь понадежнее, в титьку, как бабки делают. Слышишь меня, Агнесса?

— Да.

В смутном, странно-спокойном состоянии Агнесса вышла за каменные ворота. Троллейбус только что отошел, остановка была пуста. Она свернула направо, пересекла переулок, отделяющий особняк от соседних домов, ступила на тротуар. Вдруг кто-то обнял ее сзади, привлек к себе.

— Я вас люблю, — нежно проговорил мужской голос. — Не кричите и не оглядывайтесь.

Сумочка будто сама соскользнула с ее плеча, мужчина метнулся в переулок. Постояв в неподвижности несколько секунд, Агнесса направилась к метро пешком, бесчувственная как кукла.

Вечером по телефону она рассказала об этом Николаю. Он остался невозмутим.

— Это моя вина, надо было подъехать, подстраховать тебя. Но я не предполагал, что речь идет о такой сумме!

— Кто это подстроил, как ты думаешь?

— Никак не думаю и тебе не советую. Будь осмотрительна и осторожна, но не засоряй себя подозрениями. Это не наше.

В начале июня экономикой овладела стихия распада. Понижение кредитного рейтинга России отвратило от нее последних инвесторов. Так начинаются все экономические кризисы. Доходность по ГКО сразу подскочила до восьмидесяти годовых процентов, но это уже никого не соблазняло. Спрос на доллары мгновенно вырос. Население, именно, «средний класс», надежда реформаторов, тот, что имеет сбережения и держится настороже, бросилось поспешно снимать деньги с банковских счетов. Опасно качнулись коммерческие банки, их капитал подвергся паническим выплатам по вкладам населения. Напрасно предлагала Европа российским коллегам признать, что разразился кризис, и действовать сообразно обстоятельствам, правительство не соглашалось. В России нет опыта каяться и признавать ошибки. После мая иссякли последние доходы, крупнейшие нефтяные компании не дали и десятой доли налогов. Много повидавший МВФ и даже Джордж Сорос советовали срочно девальвировать рубль процентов на двадцать, но в ответ прозвучала знаменитая по страстному высокомерию реплика председателя Центрального банка.

— Плюньте в глаза тому, кто скажет, что рубль будет девальвирован!

Это успокоило легковерных, и вновь ни на минуту не насторожило тех, кто вообще «не занимался политикой», полагая, что сама-то она никогда не займется ими.

Стояла душная летняя жара. На площади у Белого дома обжились в палатках бастующие воркутинские шахтеры, им провели воду, поставили туалеты, их поддерживали шахтеры Сибири и юга, их, загорающих на солнцепеке после полярных ночей, показывали в «Новостях» наравне с голодающими учителями, врачами «Скорой помощи», но денег в стране от этого не прибавлялось.

На ту встречу в Аникеевку Алекс взял с собой шесть человек. Встреча была непростая. Все были при оружии, к тому же, укрытые от случайного взгляда, имелись бронежилеты и защитные шлемы. Съезд гостей в охотничий домик намечался на девятнадцать часов.

Весь этот день Алекс ловил настораживавшие волны и потрескивания, приходившие неизвестно откуда. С закрытыми глазами он, включив всю свою чувствительность, даже медленно поворачивался вокруг себя, стараясь определить хотя бы направление воздействия. Тщетно. К вечеру это усилилось, ощутимое, явное уже почти на глаз. Вокруг что-то происходило.

За легким ужином встречались двое. Алекс и Константин Второй. С некоторых пор их отношения натянулись, хотя дела у «Параскевы» шли в гору. И вместо того, чтобы сплотиться ввиду приближающегося кризиса, дыхание которого шевелило волосы на головах тех, кто владел информацией, Константин Второй затеял невнятную ссору, под которой горело его страстное желание стать губернатором.

Об этом и шла речь с глаза на глаз уже третий час.

— С твоей-то анкетой, Костя, ты засветишься на всю жизнь. Мало случаев?

— Тебе просто жалко для меня денег.

— Это будут выброшенные деньги. Мы помогаем местным кадрам, заинтересованным в наших делах. А сейчас это вообще действующий губернатор.

— Деньги не проигрывают.

— В конце концов, Константин, это не мои деньги. Я опекун. Поэтому я ставлю наверняка.

— Как хочешь. Я намерен участвовать и буду избран, а ты пожалеешь обо всем.

Второй поднялся. В лице его стояла тяжелая страшная решимость, обезображенная круговым шрамом на щеке.

После прощального рукопожатия они вышли на крыльцо, окруженное людьми того и другого. Молчание было полным. В темнеющем воздухе среди душного безветрия будто проскакивали искры, отдельные ветви кустов и деревьев начинали вдруг остро биться и трепетать, словно попадая в узкую ветряную струю. Опасность сгущалась с каждым мгновением.

«Да что происходит?», — брови Алекса подрагивали. Лицом к тому и его людям, они отошли к машине. Хлопнули дверцы, мотор взревел, в мгновение ока они исчезли за поворотом.

Беспокойство росло. Явственный гнет вкупе с предчувствиями давили на грудь и стучали в висках.

«Что происходит?»

Шальные лесные зигзаги остались за спиной, впереди лежала тихая полевая дорога на Опалиху. Поднимая густую завесу пыли, они помчались между созревающими полями ячменя.

И тут увидели причину. Она была черна, как сажа, и вся кипела как смола, она уже закрыла большую часть неба, невиданная доселе грозовая туча, вся в полыханиях зарниц и молний. Со стремительностью былинного Змия, несшегося по воздуху на дымных уродливых крыльях, туча росла прямо на них, с вихревыми гонцами понизу из пыли и сора. Ничего доброго это не предвещало.

— Андреич, глянь, что делается, — озаботился Грач. — Переждать бы.

В ту же минуту подал голос сидящий позади стрелок.

— Алекс, они тоже выехали. Догоняют.

Алекс взглянул на часы. По правилам вторая машина не могла покинуть места встречи ранее получаса. Прошло всего семь минут.

— Вперед, — негромко сказал он. — Не подпускать на выстрел. Изрешетят. Держать лобовое стекло и колеса на мушке. На всякий случай надеть шлемы и бронежилеты. Пристегнуться.

Расстояние между машинами сначала увеличилось, потом стало ровным. Так проскочили мимо Опалихи на Красногорское шоссе. И тут попали в объятия «Змия». Первых капель дождя не было, он обрушился внезапно, небывалый ураган с ливнем и градом, шквал, от которого машину стало водить по всему полотну; на своей скорости они даже чуть зависали над дорогой и снова плюхались на колеса.

— Пристегнуться.

Все исчезло в сплошном низвергающемся потоке, как в серой хлесткой стене, при непрерывном сполохе молний. Фары второй машины исчезающе-бледно просвечивали сзади. В салоне заструилась вода, шоссе превратилось в бурный ручей. Самое время было бы переждать, свернуть на обочину, даже съехать передком в придорожную канаву, но те не отступались, решив, очевидно, что их намерениям благоприятствует именно такая погода. Расстояние сократилось до тридцати метров, стрелка спидометра дрожала около двухсот.

Грач с ужасом ждал поворота на Москву.

И вдруг в реве и грохоте, в сплошном, будто электросварка, свечении молний увидели они, как огромное дерево, дуб-великан, с отчаянно бьющимися ветвями, падает, падает прямо на них, в двенадцати метрах впереди, накренившись уже градусов на сорок пять.

— Жми! — вскричал Алекс, — ходу!

— Раздавит!!

— Жми, говорю! — гаркнул он.

Перед деревом он заметил столб с проводами, сопротивление которых, — мезон-момент! — могло спасти их.

Они проскочили. Рухнувший позади дуб задел машину тяжким суком, отчего джип перевернуло, как скорлупку, отбросило и закрутило на крыше колесами вверх. Сработали противо-клины, распахнув дверцы, словно горох, посыпались стекла. В тот же миг за упавшей ветвистой преградой раздался взрыв. Для второй машины все было кончено.

Смерч, пронесшийся над Москвой в ту ночь, натворил такое, подобное которому не мог припомнить никто! Город стал похож на место падения тунгусского метеорита. Во дворах, в парках, поперек дорог лежали вековые деревья с упругой свежей листвой, вывороченные с корнями и землей, другие стояли обломанные, расщепленные надвое, натрое, иные повисли на ветвях своих соседей, повсюду громоздились горы валежника, мусора, тополиных грязных пуховиков, песка и смытой почвы. Пострадали кровли домов, оконные стекла, электрохозяйство. Новенькая крыша на Большом театре взъерошилась, как чешуя на динозавре.

В первую очередь растерянное московское Правительство укорило метеорологов за отсутствие «штормового предупреждения», после чего в их сводках загулял «шквалистый ветер», потом кинуло боевой клич дровосекам из слесарей. В городе завизжали электропилы.

На Семена Семеновича стихийное бедствие произвело убийственное впечатление. Лишь накануне он приехал с дачи, чтобы пожить в городских удобствах до самого чемпионата. На отставном майоре уже красовалась белая майка с нарисованным футбольным мячом и датой 1998, загодя купленная супругой, голову прикрывала старая сетчатая шляпа. Викентий Матвеевич был тоже в Москве, как спортивный лидер округа. Он был одет в синюю тенниску, заправленную в серые шорты, и яркую кепочку с длинным козырьком. Загорел он за это время так, что со своей сединой стал похож на фотонегатив.

— Ты-то что печалишься, Семен Семенович? Смерча испугался? — удивлялся он, пробираясь вместе с другом среди лежащих зеленых исполинов наутро после бури. — Стихия слепа, для нее неважно, что там на пути, город или пустыня. Главное, жертв нет, а мусор убрать, деревца посадить недолго. Не горюй, лучше прежнего будет.

Лично его даже бодрил этот молодецкий выплеск силушки, наворотившей ни с того, ни с сего такой бурелом.

— Ты не знаешь, Викентий, и никто не знает… — сокрушенно вздыхал майор, доставая из кармана затертый носовой платок, — эх, беда, беда неминучая…

Ему было жарко в прохладный ветреный день. Сна и покоя лишила его догадка о причине разгула стихии над Москвой. Как ее растолкуешь? Засмеют.

Первая часть сокрушившей его нынешней догадки уходила в прошлое. Лет сорок назад он читал дневник немецкого танкового генерала Гудериана, бригада которого была остановлена под самой Москвой зимой сорок первого года. С удивлением отмечал тогда противник, что, несмотря на близость русской столицы, уже видимой в полевой бинокль, его танки словно уперлись в невидимую прозрачную стену, стоявшую вокруг Москвы. Ничто не могло пробить ее.

Читая об этом, молодой лейтенант Семен Колыванов со знанием дела покивал головой.

— Это Родина-мать стояла стеной, потому что моральный дух народа был высок, как никогда. Шутка ли, Москва за нами!

Вторую часть довелось услышать этой весной от друга-товарища из Специального строительного управления при Министерстве обороны. Они сидели у того в кабинете, наказав секретарше не беспокоить их звонками.

— Американцы смеются над нами, Семен, — чуть не плача, говорил старый друг. — Вы, говорят, разорили свою великую страну согласно тайному плану Даллеса и Бжезинского. «Мы, — обещали те, — за одно поколение покончим с крепостью русской нации, с ее знаменитой духовностью, и так растлим русскую молодежь, исказим ее сознание, что родина станет им ненавистна, и они разрушат ее от стыда и позора, от чувства неполноценности и самоуничижения перед Америкой и Европой. Русская нация перестанет существовать вообще».

«Вот что случилось с нами, доверчивыми, — не находил места старый защитник отечества. — Родина-мать, стена нерушимая, отвернулась от нас, вероломных. Вот о чем смерч-то ревел, а мы, как дети неразумные, опять ничему не внемлем.

— и снова вздыхал, и качал головой. Никому, никому. Скажут, чудишь, старик, болтаешь курам на смех».

— Да ты что как в воду опущенный? — тормошил его Викентий Матвеевич, — какова на твой взгляд обстановочка в стране? Давай обсудим.

— Плохая, — нехотя отвечал майор, — хуже не бывает.

Так оно и было.

Тридцать пять областей были охвачены засухой, в других пылали забастовки. Словно пожарная команда, члены правительства мотались по стране, пытаясь стащить шахтеров с рельсов, отправить в отпуск учителей, вернуть больным врачей «Скорой помощи». Другая часть правительства боролись за иностранные займы и собираемость налогов. Доходность ГКО достигла ста процентов, поглощая по пять миллиардов долларов в месяц. Доходы иссякли нацело, акции Газпрома и Лукойла дешевели со скоростью горящих путевок. Напрасно грозили богатым и несознательным самыми страшными карами, напрасно пытались экономить на спичках — слово дефолт уже обозначилось. Оно появилось в газетных и журнальных финансовых изданиях в виде раздумчивых предположений, за которыми проглядывали лихорадочные поиски выхода. Доходность ГКО скакнула до немыслимых ста двадцати процентов, до ста сорока… «Русская рулетка»- ужаснулись иностранцы. Из-за рубежа, из-за океана уже не раздавались указующие окрики и советы, там устали от игры в демократию, реформы, семерки и восьмерки, от бесконечной потери денег в этой непредсказуемой стране. Теперь их устраивал любой режим, который обеспечит возврат капиталов и ракетную безопасность.

— Это ваша страна, — развели они руками и вытерли пот со лба. — У нас нет ответов на вопросы, которые вы должны решать сами.

Семен Семенович мрачно торжествовал.

— Забирайте назад свою заморскую невесту, нашим женихам она не по нраву.

Так говорил он еще три дня назад. Сегодня кроме «хуже не бывает» от него не удалось услышать ничего. Викентий Матвеевич заметил на лице его сеточку красных сосудиков, помаргивание, общую мрачность и полный упадок душевных сил.

— Тебе нехорошо, Семен Семенович? Выпей таблетку. Давай сядем-посидим, слава богу, пней и бревен вокруг навалом, — он засмеялся и с удовольствием сел на толстенный, охвата в полтора, ствол светлого тополя, уже очищенного от ветвей.

Со стоном опустился рядом и его спутник. Они помолчали, созерцая кипучую суету лесорубов. Вокруг останавливались мамы с детишками, пенсионеры, собачники. Всех занимали последствия разгула стихии, вывороченные древесные корни, запах земли и листвы, оказавшейся вдруг на земле под ногами, у каждого москвича было что рассказать о вчерашних переживаниях.

— Смотри-ка, Семен, — поделился Викентий Матвеевич. — Не все деревья упали, но лишь те, что были с гнильцой в середке или корнях. Смотри, смотри! На вид могучие, не хуже других, а проверку-то не выдержали, повалились.

— Да? — майор повеселел. — На тех-то негодяев, что страну разорили, напустить бы такой ураган. Рыба тухнет с головы.

Они плавно перешли к политике.

— Будет, будет ураган, кризис приближается, — вздохнул Викентий Матвеевич. — Все кривые как сломались вдруг, одни отвесно падают вниз, другие летят вверх… Нехорошо.

— Что будет-то, Викентий Матвеевич? Повалимся, как те деревья. А народ-то, смотри, забавляется, ни о чем и не думает, — голос майора был нервен.

— Это самое странное, — подхватил Викентий Матвеевич, — Никому не интересно! Им кажется, что раз нет у них долларов, то и беспокоиться не о чем. Как раз наоборот! Пострадает-то рубль, а не доллар.

— А и думай, не думай, делать-то что? — Семен Семенович повернулся к нему. — Делать-то, делать? Чем спастись? У меня семья, дети, внуки, всем из военной пенсии помогаю. Научи меня, Викентий. Я что-то совсем раскис, ни одно лекарство не помогает.

— Не убивайся, Семен Семенович, переживем. Деньги с книжки срочно снять, доллары эти подлые купить, засунуть в чулок и спрятать подальше, чтобы не нашли. Помнишь: «храните деньги в банке, а банку в огороде». Больше ничего и не остается.

— Уже спрятано.

— Ну и все. В первый раз, что ли? Как народ, так и мы, авось не пропадем. Мы на своей земле, Семен Семенович.

Тот снова достал платок и вытер лицо. Посмотрел на поваленный тополь под собою, поковырял пальцем серый ствол, растер в ладонях, поднес к лицу.

— Свежестью пахнет. Хороша жизнь-то, Викентий, ах, хороша! Только эти олигархи дурят нашего брата, как хотят.

— Не говори.

— Когда, на твой взгляд, все начнется?

— Каркать не буду, но все плохое у нас случается в августе. Где-то в середине объявят дефолт и отменят ГКО. Доллар взлетит, цены за ним. Я говорил с Валентиной, она согласна со мною. Предупрежден — значит, вооружен.

— А дальше?

— Грустно быть пророком, Семен Семенович, сам видишь, что делается. Откуда денег брать? Старикам, как всегда, будет туже всех… — Викентий Матвеевич посмотрел вокруг, на оживленный сквер, на молодых женщин с детишками, на сидящих пенсионеров. — Почему все так спокойны? Мне даже не по себе.

— Отвыкли думать. Раньше государству доверяли, теперь телевизору. Веруют и блаженны.

— Вера и доверие — разные вещи. Лишь доверие подразумевает проверку, — сказал Викентий Матвеевич.

— Зато с верой спокойнее.

— Верно.

Оба усмехнулись.

Они сидели, поглядывая вокруг. Огромные, отпиленные от бревен обрубки, как прикинули друзья, впрямую годились в мясные лавки, остальные дровишки увозились на машинах неизвестно куда, но тоже, надо думать, на чью-то пользу. Расходиться не хотелось.

— Как жена? — нежно спросил Семен Семенович.

— Анечка в отпуске, на даче. Звонила сегодня по мобильному, ничего, обошлось с ураганом. Интересно: в отпуск проводили, а отпускных ни копейки не дали. Гуляй, как знаешь!

— Как же вы крутитесь?

— Да так, — Викентий Матвеевич неловко усмехнулся. — У девочек там и кухарка, и гувернантка. Поселок дачный, без медпункта. Анечка всем вместо доктора.

— Как все унижены, Викентий Матвеевич! Врач, драгоценный специалист, без копейки денег! Когда так было? — майор заморгал и вновь полез за платком.

— Не начинай, Семен Семенович, тебе вредно. Пойдем на пруды, полюбуемся. Уток заодно покормим, у меня булка с собой.

— Так ведь обидно! За державу, как говорится.

Шли недели. Наступил июль.

И тут над всей планетой разразился Чемпионат мира по футболу.

Махнув рукой: «Черт побери все!», Россия принялась наслаждаться мировым футболом. Го-о-ол! Объеденье! Го-о-ол! Бразилия, Англия, Италия… Го-о-ол! Сколько всего сразу! И то, и другое, каждый вечер! А единственный мяч, пропущенный на последней секунде Парагваем, и то, как молча стояли игроки вокруг плачущего вратаря, «отца» команды… А серии заключительных пенальти, это безмерное одиночество вратаря в воротах! А болельщики, их дивная детская радость! И что за античная мощь в этих современных футбольных трагедиях, разрывающих сердца зрителей на переполненных стадионах! Неужели столь суетлива и мелка наша жизнь, что жаждешь забыть ее во взрывах искусственных страстей? А победа французской команды в финале над бразильцами! Она стала для Франции праздником, сплотившим нацию в единую душу. После бесславных поражений в мировой войне и серенького полувекового прозябания страна вновь стала великой нацией, полной свежести и готовности к мировым свершениям. Viva, прекрасная Франция!

Ах, как нужна нам в России такая же блистательная победа!

После Чемпионата Алекс с сыновьями покинул Францию и переехал в Кембридж. Держался он молодцом. Растянутая лодыжка болезненно горела под утягивающими бинтами, отдавая болью при каждом шаге, на левой кисти тоже красовался толстый бинт. Но подобные раны лишь украшают мужчину. Сыновья после первых же слов рассказывали знакомым, что отец попал в аварию во время ужасного смерча, «от которого погибло много-много автогонщиков».

Всей семьей они сняли частный дом в пригороде университетской столицы, купили автомобиль. С поступлением в старейшее учебное заведение сложностей не возникло, ребята были подготовлены много лучше других. Лишь мелкие странности «русского менталитета» удивили приемную комиссию при вольном собеседовании. Так, на просьбу описать свои хорошие и плохие качества, разделив лист бумаги пополам, русские юноши почти ничего не сказали о себе хорошего, зато недостатков насыпали столько, что хватило бы на всех студентов сразу. Достоевщина, да и только! Ровесники из других стран поступили с точностью наоборот.

Из трех братьев англичанам понравился Сила, младший.

— Что ты хочешь от жизни, к чему стремишься? — спросили его.

— Я хочу успеха и денег, — ответил он.

— А познавать себя, познать мир вокруг?

— Сейчас мне этого не нужно, сэр, — твердо ответил юноша.

Ольга осталась с детьми на все время учебы. Матерью, но не домохозяйкой, отнюдь нет! Она надеялась перевести в Англию часть своего бизнеса или открыть здесь новый.

Алекс открыл им счет в солидном банке под скромные, но твердые проценты. Его семья должна быть обеспечена не хуже других.

На рынках во всю продавали клубнику, а у Шурочки она поспела еще в прошлом месяце, раньше всех. Новая рассада, голландская технология сработали в ее хозяйстве как на заказ. Тридцать корзиночек по оптовой цене купило «Заречье», остальную мать за три дня продала на базаре в Тайнинке. Это была ощутимая выгода.

А счастья не было. Второй мужчина срывался, как незадавшийся клиент в газетной рекламе.

…Жара не спадала. Постукивая каблучками, Шурочка вошла в прохладные покои туристического агентства, полная смешливого любопытства. Ну-ка, ну-ка, пусть-ка на нее поработают! Ей нужна путевка в Париж дней на десять-пятнадцать. Да-да, путевка во Францию, в хороший отель, с рестораном и прочими радостями должна быть у нее в кармане, но полную стоимость она, разумеется, выкладывать не собирается. На то и бартер, чтобы ездить по заграницам за третью часть их цены, в обмен на две-три публикации в газете о парижских удовольствиях, которыми осыплет туристов туроператор «Стрела амура». Достопримечательности мировой столицы не заботили Шурочку. Она ехала в Ля Бурже к Игорю. Он, естественно, об этом и не догадывался, но этого и не требовалось, Шурочка… нет, столь далеко ее уверенность не простиралась. Более того, она старалась не думать о том, что может произойти, задвигала предчувствие в самые потаенные уголки.

Несколько свиданий, эти ночные пожары, полыхали в крови третью неделю. Те ночи они проводили в его машине, тоже в чаще леса. Это было «обалденное» удовлетворение, они были сильны и молчаливы, как тигры. Всего несколько встреч! Шурочка только-только поняла его, ах, как поняла!.. только раскрылась сама, ах, как раскрылась!.. и все, время кончилось. Полеты, доводка, подготовка, будь они неладны! С тех пор она словно сошла с ума. Все вокруг горело безумием, имя которому Игорь. Видимо, и сама она светилась таким излучением, что встречные мужчины вздрагивали и замирали на месте.

— Я б вам отдался, девушка!

И лишь Игорь не появлялся, даже не звонил. Она злилась, звонила сама в Жуковский, передавала приветы, наказы… пустое. Она уже ничего не могла сделать. Не ехать же туда! Она бы и решилась, да… В общем, возлюбленный ускользал.

Отстучав каблучками путь до стола генерального директора, Шурочка опустилась на стул и подала визитную карточку. Медно-рыжие кудри под золотой сеточкой и желто-зеленые узоры платья делало ее похожей на драгоценную ящерицу.

— Чем могу быть полезен вам лично и газете «Городская новь»? — взглянув на ее визитку, улыбнулся молодой мужчина, тоже рыжий, но светлее, чем она, похожий на известного политика.

Ядреная самочья прелесть, исходящая от нее, ударила и в него тоже, как волна. Он даже поправился на стуле.

— Мне лично, — подчеркнула Шурочка и поправила зеленую оборку на груди. Его взгляд с неизбежностью скользнул туда же. — Мне нужна путевка в Париж на две недели. На бартер. Одна путевка в обмен на… четыре публикации в газете.

— Мы не размещаемся в газетах, очаровательная Александра Никаноровна, — снова взглянув на ее визитку, сказал он. — Лучше всего на нас работает телевидение. Видели наш ролик?

— У вас прекрасная реклама, — она в самом деле видела ее, потому и обратилась именно к ним. — Но «Городская новь» — газета Московского Правительства и мэрии, ее читают все чиновники столицы. Если разместиться подряд четыре раза — увидите, сколько будет звонков и туристов.

Шурочке необходима была путевка, за которую ей лично не надо было платить больше тридцати процентов наличными, как делается в газете в случае бартера, а будет толк от публикации или нет, ее уже не касалось. Гори он огнем, этот «политик», похожий на другого политика!

— Одна путевка или две? — тая свою мысль, спросил директор.

— Одна, — вызывающе ответила Шурочка.

— После двадцатого июля подойдет?

— Почему не раньше?

— Во Франции чемпионат мира по футболу. Все продано еще зимой.

Она этого не знала. Игорь говорил, что улетает в июле и все.

— Согласна, — решила она. — Составляем договор?

— Да. Попробуем вашу газету, — он повернулся к сотруднику, сидящему у окна. — Дима! Выпиши одну путевку в Париж с двадцатого июля.

— У нас только с двадцать первого.

— С двадцать первого. И проведи инструктаж.

Шурочка с достоинством пересела к другому столу.

— Не забудьте об осторожности, — тихонько заговорил молоденький клерк, заполняя красочный буклет под названием «путевка». — Во Франции вас оценят, вот увидите, что начнется вокруг вас, там вы сможете вкусить все радости жизни, поэтому… шу-шу-шу, шу-шу-шу, вы меня понимаете? Счастливого отдыха!

Через несколько дней, безучастная, как лунатик, она сидела в самолете, слушая внутреннюю тревогу. Оживилась, лишь когда стюардесса подала белое вино. Выпила залпом, попросила еще. Группа подобралась подготовленная, на губах шелестели имена великих художников, музеев и дворцов, из рук в руки перелетали альбомы, каталоги, путеводители. В Париже она окинула уважительным взглядом отель, ресторан, бассейн.

— Как проехать в Ля Бурже? — поинтересовалась у гида.

Он объяснил. Уточнив у портье, она тщательно записала и наутро уже сидела в автобусе. Волнение сжимало ее. Игорь, Игорь… Все же чистые, красочные пригороды, виноградники, огороды, опрятные фермы, загородные виллы с цветниками не остались незамеченными ею, она разглядывала их поверх своего волнения, с жадностью и знанием дела. Живут же люди!

Авиасалон открылся накануне. Она не опоздала. Серое летное поле издали предварялось высокими флагами стран-участниц. Их яркие полотнища полоскались в волнах теплого ветра под солнцем, светившим из голубизны, тоже украшенной мелкими облачками, белыми, кудрявыми, словно выпущенными для оживления места событий. «Если бы на каждое да по рекламному щиту», — усмехнулась она и тут же увидела ее, вездесущую рекламу, прямо на зеленой траве, в виде ковриков для уставших стоять на ногах, и над головой на воздушных шарах, и на майках, бейсболках, козырьках посетителей, на всех напитках, закусках, темных очках, разных мелочах, которые продавались на каждом шагу, даже на хорошеньких урнах для мусора — всемирно известные фирмы и корпорации, ни разу не давшие заработать ей, Шурочке. DAEWOO, Pepsi, Motorola, COLA, Kodak, STIMOROL… На широкой автомобильной стоянке пестрели автомобили со всего мира, автобусы подвозили и подвозили зрителей.

Общий парад участников закончился вчера, сегодня шли выступления каждой страны. В воздухе проносились легкие самолеты, зависали, кувыркались, устремлялись на зрителей с грозным ревом и плавно взлетали «в гору», блеснув крыльями. Неподалеку у летного поля стояли сквозные голубые домики, с легкими белыми перегородками. Каждый из них принадлежал своей летной компании. Шурочка направилась к российскому.

Пророчество московского служащего сбывалось на глазах. Пока она шла по газону, вертя в пальцах солнцезащитный зонтик, отчего над ее плечами словно крутилась цветная карусель, все встречные мужчины смотрели на нее как на диву и даже аплодировали. Пришлось подтянуться, сделать задорное лицо, егозливую походку, раскачивать на ходу пышную короткую юбку. Это добавило шарма и напитало отвагой перед тем, что предстояло через несколько минут.

К российскому павильону она подошла почти спокойной.

Внутри него находились мужчины в белых рубашках, галстуках, светло-голубых форменных брюках, на их рукавах и нагрудных карманчиках виднелись значки и нашивки. Один из них стоял на пороге, в холодке и сквознячке, за его плечами виднелся проход на летное поле.

— Мне нужен Игорь Стрельцов, — сказала она после приветствия.

— Кто вы? — как и все, он окинул ее остро-внимательным взглядом.

— Знакомая. Из Москвы. Можно к нему пройти?

— Исключено. Завтра его полет, он занят под завязку, — мужчина взглянул на нее, подумал. — Сейчас попытаюсь, авось отзовется, — он связался по мобильному телефону. — Игорь! Тебя тут спрашивают. Дама… О-о, весьма!.. Сейчас будет, подождите.

Игорь подъехал на низком велосипеде, потемневший от загара, с посветлевшими усами и бровями, одетый в синий комбинезон с теми же значками и нашивками, что у других.

— Ты? Откуда? — настороженно удивился он.

Все ее великолепие улетучилось вместе с уверенностью.

— А я на экскурсии в Париже. Вот, заехала попроведать соотечественника. Ты что, не рад?

— Напрасно ты это сделала.

— Почему напрасно?

— Сейчас не до того. Завтра полет.

— Завтра… А потом?

— Что потом?

— Ну… вообще?

— И вообще не до того.

Они медленно шли в сторону автобусов. Под теплым ветром блестела порывами короткая густая трава, белела такая же, как у нас, мелкая кашка, пахло полями, под шагами взлетали синие мотыльки. Игорь вел за руль велосипед одной рукой, на загоревшей коже светлели волоски. Шурочка отвела глаза.

— Скажи что-нибудь, — собрав остатки надменности, проговорила она с тайной мукой.

Он молчал.

— Ты бросаешь меня? Почему? — злые вихри уже захлестывали ее. — Разве тебе было плохо со мной?

— Ты приносишь несчастье.

— Я?! Да пошел ты… Со своей образиной, что ли, будешь счастлив?

— Какой образиной? — невольно спросил он.

— Той самой, Ладой твоей. У нее на лице знаешь, что было? Насилу убрали.

Он вздрогнул. Дальний звон словно пронесся и улетел ввысь. Все сошлось.

Рывком развернув велосипед в обратную сторону, он крутанул педаль и вскочил в седло.

— Игорь! — взмолилась Шурочка. — Я тебя люблю. Не уходи.

— Ты дрянь. Ах, какая ты дрянь!

Он уже ехал прочь. Она звонко расхохоталась.

— Давай-давай, крути-наяривай, — Шурочка, наконец-то, дала волю всему, что бушевало в крови. — Целуйся со своей уродкой! Давай-давай! Ха-ха! Давай…….

И прибавила по-русски такое, что даже он, мужчина, оглянулся через плечо и вильнул колесом.

Размашистым страстным шагом она заспешила к автобусам, не забывая раскачивать юбку.

— О-ля-ля! — кричали ей. — Браво!

Склонившись над гладильной доской, Лада утюжила концертное платье. После первого конкурса из девяти человек осталось трое самых сильных, все женщины. Молодой скрипач, вторая скрипка, намекнул ей, что выбор дирижера склоняется к ней. За это время оркестр уезжал на гастроли в Испанию и Бельгию. Теперь вернулся. Завтра предстояло играть с оркестром. Потом музыкальный коллектив снова выезжает на гастроли, и если она пройдет, то поедет с ними. Концертное турне по городам Волги.

Лада старалась не думать об этом, даже включила телевизор, уменьшив звук до полного молчания. Солнечный свет из открытого окна падал на экран, затмевая изображение. Лада задернула занавеску и вернулась к утюгу. Закончила платье, повесила на плечики и принялась было за другое, летнее, цветастое, из жатого ситца, когда случайно взглянула на экран..

«Авиасалон в Ля Бурже», — виднелась молчаливая надпись.

Она поскорей включила звук.

— …новый истребитель, которому нет равных в мире. Интерес к нему огромен. Впервые на глазах у зрителей машина поднимется в воздух и выполнит сложнейшую программу высшего пилотажа. В кабине летчик-испытатель высшего класса Игорь Стрельцов.

Мелькнуло зеленое поле с шестами-флагами, цветные павильоны, зрители, рассыпавшиеся вдоль летного поля. Вдали по серому покрытию пронесся самолет, взревели моторы, и вот уже весь обзор заполнила голубизна, мелкие белые облачка и самолет с длинным, точно у гуся, вытянутым носом, отведенными назад крыльями. Вон, вон в кабине отсвечивает шлем пилота. Она уже видела подобное, когда смотрела репортаж из Дубаи.

Самолет завис вертикально.

— «Кобра»! — воскликнул диктор. — «Кобра», гвоздь программы! Но почему не убраны шасси? Или это новое исполнение? Самолет закончил фигуру, перевернулся, летит вниз… Что случилось?

Болтаясь и крутясь, самолет несся к земле. Видно было, как разбегаются люди.

— Восемьсот метров, семьсот… Это падение! Почему он не катапультируется? Шестьсот, пятьсот… неужели? Почему он медлит? Катастрофа неминуема. Двести, сто пятьдесят метров… Это конец.

— Нет! — Лада упала на колени с протянутыми руками. — Нет!

Необыкновенная ясность вспышкой озарила ее. Словно в алмазном кристалле увидела она, как истребитель вывернулся у самой земли, взмыл вверх, выровнялся и ушел на посадку. Диктор что-то кричал, видно было, как к самолету бегут журналисты, как Игорь, спрыгнув, без шлема, молча уходит по серому полю.

Отключив все, утюг и телевизор, она уселась с ногами в кресло. Что это было? Похожее иногда происходит во сне и всегда исчезает до пробуждения. Игорь… его она не забыла, хотя никогда, никогда уже не мечтала о встрече. То, что произошло сейчас, невозможно объяснить, она лишь пытается взрастить, войти в тот миг ясности, что соединил ее с молниеносными событиями в Ля Бурже.

Длинный междугородный звонок заставил ее вскочить с кресла.

— Лада! Здравствуй. Я звоню из Ля Бурже.

— Добрый день, Игорь.

— Лада, родная! Ты спасла меня. Я увидел тебя, увидел над самой землей, я уже траву различал! Ты спасла меня.

— Почему это случилось?

— Ночью кто-то побывал в кабине, сорвал тормоз. Конкуренция, не хотят допускать… Лада! Нам надо поговорить.

— Рада, что все обошлось. До свидания.

— Лада!

В Париже стояла жара. Она опускалась на город вскоре после восхода и заливала улицы ярким жаром. Тридцать пять, сорок градусов ежедневно! Сами парижане спасались в отпусках на морских побережьях, но тротуары не пустели. Несмотря на зной, красивая толпа по прежнему колыхалась на Монмартре и Елисейских полях, люди сидели за столиками с мороженым и прохладительным, молодежь купалась в фонтанах, музеи были полны туристов.

Московская группа тоже не сидела, сложа руки. Вернувшись из Лувра и Версаля, и отдышавшись в овеваемых кондиционером номерах отеля, туристы отправлялись в Нотр Дам, подземные катакомбы или еще куда-нибудь. Время было расписано по минутам.

Шурочке было скучно. На второй же день после ужасного свидания ей захотелось домой. Она плохо спала, была нервозна, даже зла, ее раздражали умные разговоры об искусстве, которые велись за столом и в номере. В крови с новой силой бушевал молодой огонь. Ей казалось, что все лицемерят, что все хотят лишь одного, «того самого», особенно незамужние. Чего еще-то?

Как-то раз, проскучав в одиночестве большую часть душного дня, она надела купальный костюм и спустилась к бассейну. Освежиться. Он был устроен в виде огромного сердца и наполнен прозрачной, чуть струящейся водой, подсвеченной розовыми подводными лучами. Его огибала золотая кайма, прерываемая бирюзовыми ступеньками, уходившими в воду. В середине водоема красовался островок в виде лилии, на каждом лепестке которой мог поместиться один человек. Вокруг бассейна стояли низкие мраморные скамьи, чуть поодаль, в глубине светился бутылками бар. На скамьях сидели мужчины.

Мужчины, мужчины, их везде так много!

Шурочка оробела. Как у них принято? Не опозориться бы. Присев с краю, стала ждать, чтобы кто-то показал пример. Дождалась. Дама в короткой тунике вышла к бортику, сбросила легкое одеяние, оставшись в двух блестящих полосочках, спустилась в воду и лениво поплавала несколько минут, за что удостоилась веселых аплодисментов.

— О-ля-ля!

Шурочке она показалась тощей и костлявой, точно ощипанная курица, без верха и низа, одни блестки. «Олухи, — хмыкнула она. — Ужо я вам покажу». Смелость вернулась сторицей. С улыбкой красавицы из Тайнинки, теперь уже она приблизилась к бортику, попробовала воду белой ножкой с накрашенными ногтями. Потом медленно развязала халатик, обнажилась и, словно богиня, сошла по ступенькам в прохладные струи, оберегая от влаги медно-рыжие кудри. Подплыла к лилии и улеглась на один из лепестков, опершись на белую ручку. О-ля-ля! Знай наших!

Бултых! — во все стороны полетели прозрачные брызги. В воду прыгнул мужчина и вмиг очутился возле островка, молодой, носатый, с черной порослью на груди.

— Бонжур! — радостно улыбнулся он из воды.

— Здрасьте, — смешливо ответила она, показав мелкие белые зубки.

— О, по-русски! — воскликнул он, взбираясь на соседний лепесток. — Меня зовут Тома. Я изучаю русскую литературу в Сорбонне. Рад познакомиться.

— Очень приятно, — Шура шевельнула ножкой, — Александра, Шура.

Она приняла еще более рискованную позу, увидев в его глазах, что все можно.

— И какие же наши писатели вам нравятся? — спросила, покачивая подбородок на белом кулачке.

Он махнул рукой.

— Моя тема — пролетарские поэты двадцатых годов, они малоизвестны, держу пари, вы о них не слыхали, — его акцент был забавен, как лепет ребенка.

Он придвинулся ближе.

— Вы одна?

— С группой.

— Где же группа?

— В Лувре.

— А что же вы?

— Я уже была. А вы… парижанин?

— Я снимаю квартиру. Мои родители живут в пригороде, мы владеем землей и выращиваем на продажу овощи и цветы.

— Как цветы?

Шурочка так и села от неожиданности.

Он радостно улыбнулся.

— Вы тоже? У вас грунт или теплица?

К бирюзовым ступенькам они вернулись полными друзьями. Потом перекусили в баре и долго гуляли по улицам, по вечернему Парижу, в веселой толчее, среди мигающих разноцветных огней, опять что-то ели, пили и целовались прямо посреди улицы. На другой день он пригласил ее к себе, в однокомнатную квартиру, «студио», где спальня, столовая, кухня и даже ванная присутствовали одновременно. Выгнутые решетки тесного, в два шага, но полного цветов, балкона выходили на мощеную улицу с обшарпанными домами, увитыми плющом и виноградом. Центр города был не близко, но у Тома был свой жучок-автомобильчик, зеленый разрисованный «рено» как раз на двоих.

И здесь, вдали от всего привычного и надоевшего, началась восхитительная экскурсия Шурочки во французский «art-amour», роскошное любовное служение женщине, игры и ласки великой школы, сладостные уроки французского друга. А его… его она воспламеняла распаленной и неуемной русской страстностью, ночи напролет, с глотком вина в перерывах, но ни-ког-да! — тут Шурочка была строга и целомудренна, — никогда при свете дня!

Игорь если и вспоминался, то мстительно и с насмешкой, она просто перекинула, как бывает в юности, любовное покрывало с одной головы на другую. Зачем эти вечные трагедии?

Как истинный кавалер, Тома приглашал ее и в театр, и даже в ресторан, но Шурочка боялась своего застольного неумения и отказывалась. Страх опозорится перед иностранцами вообще доводит наших соотечественников до обморока, из-за него наши люди или вовсе отказываются от увеселений, или впадают в крайности излишеств и купеческого разгула. Поэтому Шурочка питалась в отеле, среди своих, где, кстати, было за все заплачено. И все же она немножко оконфузилась в кафе, куда ее затащил Тома. Седой скрипач с пышными бакенбардами, узнав, где ее родина, стал исполнять «Калинку» возле их столика, и, не зная, как вести себя в этом случае, Шурочка вежливо поднялась и немножко сплясала для всех, поводя плечами. О, что тут поднялось!

Излишне упоминать, что она вычистила до блеска странную «студио», но главное, она далеко упрятала свою стервозность, была проста, мила и заботлива. Она даже побаловала Тома борщом и голубцами в сметане. Тот был счастлив. В один из дней он привез ее к родителям. Она вошла в прекрасный двухэтажный дом с верандами и мансардой, полный красивых вещей, с низкими цветочными вазами на ступеньках, с винным погребком. Ей показали хозяйство с «европейской технологией». Намеками, не раскрываясь, она дала понять, что знает в этом толк и владеет таким же.

Тома со страхом ожидал окончания ее путевки.

— Мы поженимся в России, — мечтал он. — В начале августа я приеду в Новгород на Славянскую конференцию и увезу тебя в белой фате.

Она вздыхала от счастья. Если бы знал доверчивый Тома, какие исследования его личности, вкусов и привычек, склонностей и привязанностей, даже границы, до которой он уступает, предприняла она за это короткое время среди утех и поцелуев! — он был бы поражен их точностью. Третий мужчина не должен был сорваться. Обжегшись пару раз, Шурочка твердой рукой вела дело к венцу, не давая страсти ослепить себя.

В конце июля Алекс и Валентина появились на Селигере. Валдайское лето уже успело пропечь зеленый край ярким зноем, при котором на лесных опушках и вокруг полей закраснелась земляника, и от которого до самых глубинных придонных ключей прогрелись цепочки озер, и посечь грибным частым дождичком, при солнце и радугах, и даже возмутить спокойствие боковыми вихрями московского смерча, от которого полегло и благополучно поднялось нежно-зеленое поле льна, то самое, похожее на море полосами чуть разнящихся, светлых и темных, оттенков; в нем скоро добавился новый цвет, россыпь мелких голубеньких пятилистников в частых-частых рядках. Вершина лета отошла, припустили холодные дожди, еще не осенние, но упорные, затяжные. Приехав в ненастье, москвичи два первых дня гуляли под зонтами, жили без часовых стрелок в сумрачных длиннотах дня и просто отсыпались под объемный шорох дождевых капель по мокрой листве. Сверху лило, как из ведра, над озером висели низкие тучи, прекрасные виды затянуло туманом, и лишь хвойный бор на длинном мысу белёсо проглядывал с того берега сквозь надоевшую дождливую пелену. Шум всегда смирного озера казался неправдоподобно грозен, а волны его, косматые, желтые от песка, обрушивали на глыбовые завалы пирса ту же непонятную для скромного водоема сердитую пенистую ярость.

«Глубина поднялась», — говорили местные.

Наконец, просветлело. Открылись лесистые увалы, над ними далеко и ровно повисли пухлые облака. Льняное поле постояло-постояло под солнцем и отцвело. Деревенские готовились дергать лен и класть в валки, чтобы холодные августовские росы пали на них и превратили в волокнистое северное золото.

Но пока ночи стояли теплые. На западе раскаленно алел долгий закат, чуткое молчание дрожало над водой. Рассвет входил, как нечаянная радость. В блеске утра и ясного бледного неба над верхушками сосен, снизу доверху поросших сероватым мхом, весело проглядывали теплые солнечные лучи.

Они поселились в том же затерянном в лесах пансионате, что и в прошлом году, в двухэтажном коттедже. Алекс еще прихрамывал. В тот ураган он успел сгруппироваться при ударе и перевороте, но лодыжку все же растянул. После ураганной карусели вниз головой семь человек, словно раки, выползали на четвереньках из окон и дверей перевернутой машины, из-под добротной джиповой комплектации в виде сидений, ковриков, канистр и всего прочего, которая завалила их с головой. Будто на стендовых испытаниях в условиях опрокидывания, на славу сработали пристяжные ремни и защитные шлемы. Они избежали, можно сказать, двух смертей сразу, и все же первое, что сделал почти каждый, выбравшийся из машины — ощупал лицо. Не порезано ли? В целом на круг оказались: один закрытый перелом предплечья, одно подозрение на трещину в позвоночнике, один вывих лодыжки и левой кисти, и бесчисленные ушибы спин, коленей и локтей. Сейчас Алекс терпеливо разрабатывал поврежденную стопу, заставлял себя играть в теннис, бегал по утрам, плавал на мыс и обратно.

Охраны на этажах, тех прошлогодних молчаливых стражей в камуфляже, почему-то не было, не попискивала круглосуточная связь, да и машин-иномарок не было видно. Лишь один-единственный раз появился Грач, с чем-то поздравил Алекса, и тоже уехал.

В остальном все было без изменений.

… Менялся сам Алекс. Здесь, на Селигере встретил он тридцать третий год своего рождения.

На некоторых людей возраст падает как приговор. Что ни говори, а лучшая половина жизни прожита. Что успел понять, насколько состоялся?

Алекс полюбил уединенные прогулки, поплавок в голубой ленивой воде. Раньше у него на это времени не было. В тихие часы утренней зорьки, когда сон еще объемлет оба берега, а по воде неслышно расходятся круги от играющей рыбы, далеко и неподвижно стояла на середине озера его низкая остроносая лодка с пеньком человеческой фигуры, едва заметная в легких туманах, влекущихся после растаявшей ночи. Рыбацкое счастье не баловало Алекса, ни разу не проявила интереса к его возвращению умная местная кошка.

— О чем ты думаешь, Алекс? — спрашивала Валентина по его возвращении.

— О себе, — не сразу отвечал он, покуривая сигару в кресле-качалке на светлой веранде второго этажа. — Посидишь в тишине на зорьке и, того и гляди, поменяешь мировоззрение…

Алекс уже поменял его. Он исподволь готовил Валентину.

Он уже не был президентом Компании. Это было громкое событие! Уход его встретил полное непонимание американских партнеров и совместного руководства, и он тоскливо готовился к неизбежным тупым вопросам.

— Вас пригласила другая Компания, мистер Мотовилов? Скажите ваши условия, и мы изыщем средства, втрое превышающие те, что предлагают наши конкуренты. Если, конечно, это не «Microsoft» Билла Гейтса.

— Нет, нет, — с вежливой улыбкой отвечал подтянутый, элегантный мистер Мотовилов, своим светлым умом так славно воплощавший Президента Компании. — Я вообще оставляю бизнес.

— О, так вы идете на государственную службу? Это другое дело! Очень уважаемо, очень престижно! В Америке многие поступают подобным образом. Это путь в сенаторы и даже… в президенты! Очень, очень осмотрительно, господин Мотовилов!

И только родные «лицейские» ребята, взрослые мужи, умудренные крутой, стремительной деловой жизнью, дорогие мальчишки, ближе и доверительнее которых не было у него в целом свете, молча обнялись с ним в кружок, голова к голове. Вечером в родном его доме, у матери, скромной учительницы немецкого языка, был вечер «Великого решения».

Пили и, конечно, пели Серегу Есенина.

— Ты хоть в Переяславль-Залесский заскочи напоследок, Алекс, — говорили ребята. — Подузнай, что и как.

— Я уже был там. Наведаюсь еще разок.

В том заштатном городишке «быстрые разумом Невтоны» российские уже подключали пользователей к Интернету вне телефонных сетей. Это сулило новый взрыв интереса к WWW, прибыли и рекламную гонку (для Валентины).

— Еще споем? Вот эту:

— Скажи, Алекс, у тебя есть… ну, не план, конечно, а хоть какие-то мысли о дальнейшей жизни?

— Когда я стану свободен, все получится само собой. Я, наконец-то, имею право быть один. Как пел когда-то Борис Гребенщиков:

Ребята кивали. Конечно, Алекс обеспечил семью, и мать, и себя, он долго не позволял себе «ответить на зов». «Великое решение» состоялось. В добрый час!

— Давайте, ребята, последнюю песню, любимую. Где гитара?

… Грач приезжал с победным известием об очередном успехе на выборах. Третий губернатор был поддержан и избран не без помощи «Параскевы». Борьба шла грязная, нечестная, но спиртовые заводы и предприятия по нефтепереработке, на которые сразу клюнул прошлой осенью глава края, и которые с неукоснительной точностью поставил Роберт Кофман, уже давали продукцию, рабочие места и многие приятные для региона последствия. Во-вторых, расстарался и Виктор Селезнев. Алекс просмотрел запись его концерта. Очень неплохо!

… Вначале, разогревая публику, в главном концертном зале краевого центра, выступали сельские и городские самодеятельные ансамбли. Губернатор, крупный мужчина, твердая властная рука, сидел в первом ряду и вежливо хлопал всем. В зале виднелись сплоченные ряды и его соперников, местные воротилы. Телевидение снимало все подряд, до выборов оставались полторы недели.

И вот под самый конец, в заключение, в наивыгоднейшее концертное время, когда в памяти разгоряченного зрителя только и останется, что последнее выступление, на сцене поднялся еще один занавес. Два приятеля, одетые в камзолы восемнадцатого столетия, в париках, неспешно вышли из глубины. Старинным слогом и старомодной веселостью, подстроив реплики под местные события, они заговорили языком два века назад забытого «Бригадира», пьесы Фонвизина. Стало смешно. Зрители насторожились. Дальнейшие реплики шли под аплодисменты и сплошной хохот зала. И вдруг прокричал петух. Тут же разбойничий свист разорвал воздух, свист тот самый, Соловья-разбойника, когда «травушки-муравушки уплетаются, лазоревы цветочки осыпаются». А на зрителя, храпя и разбрасывая клочья пены, помчалась русская тройка, объемная, огромная! Вот это спецэффект! А ямщик-то кто? Батюшки, сам губернатор! за ними, вися, волочась, откатываясь — разбойники! И колокольцы-бубенцы, и песня, местная, знакомая до печенок, и вихрь танца вывернули душу, схватили за сердце. Эх, ты, удаль молодецкая, вековая-безоглядная…! Вдруг все стихло. По сцене, размышляя о делах района, вновь стали прогуливаться те двое в париках, а с ними и действующий губернатор края.

Успех был оглушительным. Зрители вскочили с мест, кричали, вызывали артистов. И губернатора.

Грачу тоже понравился тот концерт. Он видел его воочию.

— Потом его крутили чуть не каждый вечер, аж рекламы не хватало, кассеты продавали на каждом углу. А Витька носился по всему краю, как ястреб, показывал, зарабатывал. Удалой мужик! Всех забил. Жалко, на экране все бледнее, мельче как-то, в зале-то нас до костей пробрало. Талант! Что с ним делать, Андреич?

— Отпусти на все четыре стороны. Он себя показал, теперь его подхватят. Мало ли выборов впереди…

Грач молча смотрел на Алекса. Силен, спокоен, в чем-то уверен. Куда уходит?

— Давай прощаться, Алексей Андреевич. Мне будет не хватать тебя. Что-то понял я в тебе, доверие имею. Давай тебе бог!

Они обнялись.

— Счастливо оставаться, Василий Петрович. Еще встретимся. Гора с горой, как говорится…

— … а человек с человеком всегда сойдется. Однако ведь и родство у нас с тобой имеется. Верушка-то моя вновь на сносях… Авось, сына дождусь.

— В добрый час.

Ягодный сезон почти отошел, начались грибы. В ближайшей деревне, пустоватой, опрятной, с резными наличниками, кружевными занавесками, цветами на подоконниках, для Валентины взялись засолить три ведра и насушить связку белых грибов.

— Черники не желаешь, дочка? Варенье будет ягодка к ягодке. Для зрения помогает.

— Да, и варенье тоже. Как вам живется?

— Скучно. Только и света, что летом, когда вы все приезжаете. Из молодежи на зиму никто не остается, работы никакой. Старики одни. Так одиноко, так одиноко, и поговорить не с кем. Выйдешь на берег, снега, снега.

— А телевизор?

— От него только глаза болят. Человеку человек нужен.

Из этой деревни приносили к общей гостиной ягоды и свежую зелень, вкусный творог, пирожки и ватрушки, мужички предлагали горячих копченых угрей, щук, лещей и подлещиков.

Валентина отдыхала всей душой. Им было хорошо вдвоем. Их страсть достигла полноты, они словно взлетали, растворяясь друг в друге. Иногда, глядя на спящего Алекса, она ощущала себя неизмеримо старше него. «Это материнское»- отгоняла она. Ей хотелось быть просто любимой женщиной. Как он красив! Как соразмерен! Точно как царский сын, избранник!

О кризисе говорили много.

— Это будет очищение, — говорил Алекс, покачиваясь в кресле. — Первыми упадут крупные банки-паразиты, затем иностранцы. Так, Роберт Кофман наверное закроет представительство, а все совместные наработки останутся в России. Если делать все точно и жестко, без наглого воровства, наступит благоприятное время для отечественного производителя. Доллар подорожает и станет относительно недостижим, все расчеты вернутся к рублевому исчислению.

— А как же цены?

— Взлетят, разумеется, но не вдогонку, пониже.

— А народ?

— Народ безмолвствует. Мы так неистово наслаждались своими страхами и надеждами в течение двух-трех веков, что сейчас отдыхаем. Как только каждый ощутит самого себя на этой земле, все изменится в одну ночь. Ничто его не остановит.

Обнимая его, Валентина опустила руки ему на грудь, под рубашку, ниже.

— Что будет с рекламой?

Ей хотелось, чтобы он поработал и для нее тоже, прежде чем изменится настрой этой минуты.

Он повернул лицо, коснулся губами ее губ. Развел ее руки, вздохнул и поднялся.

— О делах поговорим на яхте. Оденься поскромнее, в платочек, длинную юбку. Мы плывем на дальний остров, через два водоема в ожерелье Селигера. В мужской монастырь.

— Ты им помогаешь?

— Им все помогают. Разруха несказанная. Поспеши, яхта на плаву.

Они спустились по влажной обрывающейся тропинке к пирсу. На воде, покачиваясь и отражаясь в волне полированными боками, стояло довольно крупное судно, напоминающее парусные гоночные суда прошлого века.

— «Улыбка», — прочитала Валентина. Она помнила ее с прошлого года. — Похожа на антиквариат, да, Алекс?

— Так оно и есть. Когда-то на подобной ей ходил страстный яхтсмен, знаменитый русский дипломат Горчаков, член всех европейских яхтклубов. А воспроизвел ее с точностью до деревянной заклепки его внук, Коля Горчаков, мой друг по МГИМО, тоже классный яхтсмен. Уже четвертый год, как он передал ее мне на пользование и бережное хранение до своих лучших времен. Классная посудина. Редкостное дерево, полировка, тщательность швейцарских мастеров.

Валентина с интересом выслушала его и промолчала. Под белым косым парусом, меняя галсы, они бесшумно и быстро заскользили по водной глади. По обеим сторонам то сходились, то расходились зеленые хвойные берега, поросшие светлой корабельной сосной.

— Кажется, я могу дополнить для тебя историю семьи Горчаковых, — проговорила она задумчиво, держась рукой за канат и глядя в небо.

— Каким образом? — удивился Алекс.

— Несколько дней назад моя сотрудница Агнесса, из дворянского рода Щербатовых, венчалась с Николаем Горчаковым в Елоховской церкви, после чего он увез ее в Швейцарию.

— Агнесса Щербатова? Мне известно это имя, — для Алекса в этом сообщении было несколько уровней сразу. — Мой бедный Вертер — Роберт Кофман! Он будет безутешен! Рад за Николая…

— Но вернемся к нашим баранам, — Валентина меняла тему. — Что будет с рекламой, Алекс?

Алекс сразу переменился, в глазах появился тоскливый блеск.

— В посткризисной рекламе ничего хорошего ждать не приходится, — ровным голосом заговорил он. — Сократятся тиражи, почти исчезнет газетная подписка. Суди сама, какой интерес твоим клиентам вкладывать туда деньги? Зато могут остаться без присмотра целые участки, ныне принадлежащие крупным иностранным агентствам. Например, автомобили, связь. Особенно связь. Да твои щиты. Поэтому смотри в оба. Действуй быстро, агрессивно, поспеши, пока не поздно.

— Они вернутся?

— Без сомнений. Не те, так другие. Рынок-то бешеный. Делить прессу станут иностранцы либо наши через подставных лиц. Так делается во всем мире. Самодеятельность закончена, ты успела, и слава богу. Но главное в другом. В грядущие два года развернется звероподобная предвыборная схватка. Все превратятся в еду. Но если встать над ними, быть всевидящим и всеслышащим, иметь доверительную информацию со всех сторон и продавать ее по назначению в столицах и в регионах… эта игра может у тебя пойти. Скоро освободятся очень толковые ребята — газетчики, советчики, помощники, шептуны, с их связями можно вить веревки из любого депутата. И еще. Мои друзья из Аналитического Центра станут снабжать тебя информацией. Они предупреждены, но советую заключить с ними договор.

— Разве твоего слова недостаточно?

— Делай, как я предлагаю.

Алекс не решался ранить Валентину, открыть ей свой уход.

Она обеспокоилась. Это из-за кризиса, подумалось ей, конечно, из-за него. Экономический кризис — не шутка.

— Нам не следует тут задерживаться, — поежилась она зябко.

— Согласен.

— Уедем через два дня.

На другой день, очень мягко, умно и очень просто, Алекс посвятил Валентину в перемены в своей жизни.

Она поняла.

Она отпустила его также мягко, умно и просто. Но уехала первая, на поезде из Осташкова. В отдельном купе легла лицом в подушку и проплакала всю ночь.

Вечером четырнадцатого августа Валентина сидела за столом в своем кабинете. Со дня открытия «Каскада» прошел ровно год. Вместе с Екатериной Дмитриевной они вспомнили «старое доброе время», чудо первых договоров, подняли по рюмочке за прошлые и будущие успехи. Кроме нее, честной верной соратницы-сотрудницы, из прежнего состава не осталось ни одного человека. Последним ушел Максим Петрович. То ли нашел место повыгоднее, то ли, по мнению Екатерины Дмитриевны, не перенес разлуки с Агнессой, Бог его знает! Сама Агнесса прислала поздравительную телеграмму из Швейцарии. Юра поступил в МГУ сразу на два факультета. В составе оркестра уехала на гастроли арфистка Лада.

А Шурочка на прошлой неделе вышла замуж. Валентина и Екатерина Дмитриевна были у нее на свадьбе в Тайнинке. В подарок, по просьбе невесты, привезли стиральную машину. Было шумно и бестолково. Тома, горбоносый, черноволосый француз, ростом чуть выше Шурочки, казался испуганным убогостью обстановки и обилием бедных родственников. Но началось застолье, полилась русская водка, все сравнялось.

Щитовая реклама привилась. За нее ухватились местные округа, насыпали в нагрузку социальных объектов, все стало солиднее, цены поднялись. Валентина стала своим человеком в городской Мэрии. В агентстве с «наружкой» работали сорок три человека. Конечно, Екатерине Дмитриевне это не в подъем, ей бы справиться с газетной и журнальной рекламой, но, по мысли Валентины, еще чуть-чуть и высококлассных и недорогих менеджеров появится в избытке, хоть пруд пруди. Свекор с таблицами и графиками на руках показал ей, что следующей недели рынку не пережить. Час Икс приближался.

Сегодня, четырнадцатого августа тысяча девятьсот девяносто восьмого года, в пятницу, Валентина задержалась в своем агентстве.