"Отец Иакинф" - читать интересную книгу автора (В. Н. Кривцов)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Пока в Иркутской консистории тянулось это бесконечное, изнуряющее следствие, на другом конце России происходили важные события.

В Петербурге готовилось посольство в Китай. Официальной целью его было известить соседнего монарха о вступлении на престол нового всероссийского самодержца. Но это было, разумеется, лишь предлогом. У России были давние и широкие интересы на Востоке. Со времен Петра русское правительство проявляло живое внимание к Срединному государству. Не раз на протяжении восемнадцатого столетия возникали планы установления дипломатических и регулярных торговых сношений с далеким и загадочным соседом. Особенно усилилось это внимание к Дальнему Востоку при Екатерине. Однако Павел, не скрывавший своей антипатии к матери, все делал ей назло, и о Китае было забыто.

Но вот после тревожной мартовской ночи 1801 года, окруженный убийцами отца и деда, на престол вступил новый император. В манифесте двенадцатого марта, в этом, по определению современников, счастливом вдохновении минуты, была высказана решимость молодого монарха управлять империей "по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей Бабки Нашей… по ее премудрым намерениям шествуя". Первые годы царствования Александра и в самом деле прошли под знаком возвращения к людям и идеям матушки Екатерины. В первоначальных указах и рескриптах нового царя чаще всего мелькали слова "отменить", "восстановить", "простить". Вспомнили и о Китае, совсем было забытом при Павле.

Уже на следующий год министр коммерции, граф Николай Петрович Румянцев — тоже один из "людей Екатерины" — испросил высочайшее соизноление на снаряжение посольства в Китай. В декабре восемьсот третьего года только что созданное министерство иностранных дел отправило сибирскому генерал-губернатору Селифонтову для отсылки в Пекин специальный Лист, извещавший, что русское правительство "из особого уважения к Его Богдыханову Величеству и для вящего доказательства искренней соседственной дружбы к нему Его Императорского Величества за благо признало отправить в Пекин Чрезвычайного и Полномочного Посла" и просит согласия на то китайского правительства.

Едва царский фельдъегерь на взмыленных конях доставил депешу Селифонтову, как тот без промедления нарядил в Ургу особого курьера, которому по важности случая было придано два казачьих сотника с дородными казаками, "прилично одетыми", а обычные при таких поездках подарки китайским чиновникам значительно увеличены.

Ответный Лист китайского трибунала внешних сношений, против обыкновения, был получен весьма скоро. Не прошло и трех месяцев, как китайские курьеры доставили его в Иркутск. Пекинское правительство в самых любезных выражениях изъявляло свое согласие на прием посольства и просило лишь уведомить своего наместника в Урге, какого звания будет посол, как велика при нем свита и когда посол прибудет на границу.

Но этого сибирский генерал-губернатор не знал. Не знали этого и в Петербурге. Новый император был человеком нерешительным, вечно колеблющимся. Почти два года в Петербурге не могли надумать, кого же послать в Пекин. Наконец в апреле 1805 года в Пекин была направлена депеша, извещавшая, что чрезвычайным и полномочным послом ко двору его богдыханова величества назначается действительный тайный советник, сенатор, государственной коммерц-коллегии президент, двора и всех российских орденов обер-церемониймейстер, действительный камергер и разных орденов кавалер, граф Юрий Александрович Головкин.

Уже одно перечисление титулов посла показывало, что посольству придается особое значение, а вся обстановка, в которой оно готовилось, еще более подтверждала это. Зимой 1805 года в аристократических салонах столицы только и было разговоров, что о Бонапарте да о китайском посольстве.

Путешествие в загадочную восточную страну представлялось заманчивым, и многие влиятельные сановники поспешили пристроить в свиту графа своих сынков или родственников.

Пожалуй, только сам посол, граф Юрий Александрович, отправлялся в это далекое путешествие безо всякой охоты. Куда больше его привлекла бы поездка в Швейцарию, где он родился и вырос. Граф и по рождению и по воспитанию был тем, к чему в то время стремились многие, — иностранцем с русским именем. Едва ли не все потомки прославившегося при Петре Великом начальника Посольского приказа и государственного канцлера Гаврилы Ивановича Головкина поселились за границей, не отказываясь, однако, ни от российского подданства, ни от русских имений, приносивших немалые доходы. Во всяком случае, отец вновь назначенного посла отродясь в России не бывал, всю жизнь прожил во Франции и Швейцарии, женился на швейцарской аристократке баронессе фон Мосгейм и детей крестил в реформатскую веру.

Когда двадцати лет от роду Юрий Александрович явился ко двору Екатерины, в нем, кроме имени, ничего русского не было. Высокий и статный юноша императрице приглянулся. Она определила его в гвардию, хоть он и слова не разумел по-русски, женила на дочери Нарышкина, одного из своих любимцев, и милостями царскими привязала молодого графа к русскому престолу.

Но, поселившись в России, он остался настоящим французом старого закала — изысканно-любезным, самонадеянно-легкомысленным. Обладая весьма поверхностными познаниями, но зато надменной фигурою и повадками прирожденного барина, он в аристократических салонах столицы, где никогда не углублялись в обсуждаемые предметы, а предпочитали лишь грациозно скользить по ним, почитался человеком весьма образованным и сведущим во всех науках. И потом — что за французский язык, что за величавая важность и представительность!

И все посольство было графу Юрию Александровичу под стать. Чрезвычайного и полномочного посла сопровождали три секретаря во главе с камергером Байковым, одним из любимцев цесаревича Константина. Вторым секретарем был граф де Ламбер, природный француз, у которого, впрочем, гораздо меньше было французского, чем у самого посла. В свиту графа входили также шесть кавалеров и несколько дворян посольства, все молодые люди лучших фамилий — Голицын, Васильчиков, Нарышкин, Бенкендорф, Нелидов, Гурьев; целая ученая экспедиция под председательством тайного советника графа Потоцкого, который, как и сам посол, приходился, по слухам, родственником новому министру иностранных дел и другу государя князю Адаму Чарторыйскому; чиновники, переводчики, художники, воинская команда из казаков и драгун и, наконец, духовная свита, следовавшая вместе с посольством в Пекин для смены старой духовной миссии, окончившей положенный для нее десятилетний срок.

Исключая лиц военных и духовных, для всех остальных чинов посольства граф Юрий Александрович испросил у государя мундир иностранной коллегии. Впрочем, мундир сей показался ему слишком прост, и Юрий Александрович добился высочайшего дозволения украсить его богатым серебряным шитьем, а вместо полагавшихся обыкновенных статских шпажек выхлопотал всем право носить военные сабли на черной, лакированной, через плечо идущей перевязи с золоченым двуглавым орлом и вензелем императора. Вместо шляп, которые носили столичные дипломаты, чинам посольства были сшиты специальные фуражки, похожие и на кивер и на каску, тоже с добавкою серебряного шитья.

Наконец, после длительных сборов, шумное посольство, двенадцатью отделениями — с промежутками в несколько дней, тронулось на восток. Ехать всем вместе было немыслимо, — для этого на станциях не хватило бы лошадей. Ведь помимо огромного штата — посольская свита состояла из двухсот сорока человек! — с посольством следовал и немалый обоз: богатые дары китайскому императору и его двору, палатки на всякий случай, уйма дорожной складной мебели, — путь лежал через далекую и дикую Сибирь, огромный казенный серебряный сервиз для употребления в торжественных случаях, целый оркестр музыкантов, да мало ли еще чего захватил с собой запасливый посол…

II

В Иркутске посла дожидались давно. Когда в начале сентября посольство остановилось в виду Иркутска, у Вознесенского монастыря, его встретили колокольным звоном. Переливались колокола на монастырских колокольнях. На главах церквей ослепительно горело солнце — погода стояла такая, какая в Петербурге выдается ненароком разве что в начале августа.

Едва завидев на дороге приближающийся кортеж и карету посла впереди, Иакинф вышел навстречу со всем своим клиром.

Граф равнодушно взглянул на настоятеля далекого сибирского монастыря.

Предупрежденный губернатором, Иакинф приветствовал посла по-французски. Равнодушие на лице графа сменилось любопытством. Перед ним стоял высокий темно-русый монах. Из-под архимандричьей митры на посла смотрели пытливые, чуть косо прорезанные глаза.

Проговорив несколько подобающих случаю приветственных фраз, Иакинф пригласил высокого гостя к молебну. Граф, хоть и был реформатской веры, решил на молебне присутствовать. Величаво вскинув красивую голову, в сопровождении всей своей свиты, посол направился к монастырской церкви.

Отслужив молебен, Иакинф наблюдал, как граф, брезгливо сморщившись, сделал вид, что приложился к мощам святителя Иннокентия, первого Иркутского епископа, и с видимым облегчением вышел из сумрачной церкви.

Настоятель пригласил посла на чашку чая. Со снисходительной любезностью граф принял приглашение и а сопровождении секретарей и кавалеров посольства проследовал за Иакинфом в настоятельские покои.

Высоких гостей своих Иакинф угощал с сибирской щедростью. На столе приветливо гудел начищенный до ослепительного блеска огромный монастырский самовар, стояли кувшинчики и горшочки с вареньем и молодым медом, кедровые орехи, сушеные фрукты, шарки и сахарники — так назывались на особый, иркутский, манер приготовленные пирожные. Но для любителей было кое-что и посущественнее: копченые сиги и омули, расстегаи и кулебяки и целая батарея наливок.

Наливки не остались незамеченными, и разговор скоро принял характер весьма непринужденный.

Посол жаловался на сибирские дороги и проклинал Барабу:

— Бывал я в Риме, но что там понтийские болота в сравнении с этой ужасной Барабой! И еще этот проклятый дождь. Мой лекарь утверждает, что теплый и частый дождик этот служит как бы раствором для всякой нечисти, сокрытой между мхов. Почуя сырость, проклятые насекомые — да они же гиганты по сравнению с нашими, европейскими! — выползали изо всех щелей. Нет, это ужасно! И такое название дали этому краю: степь Барабинская! Степь! Не степь, а зловонное море.

Иакинф сам недавно проделал этот путь, и жалобы посла были ему понятны.

— А вы не приметили, ваше сиятельство, что и растут там почти что одни осины? — спросил он. — Полагаю, что название Каинска дано барабинской столице неспроста, а в честь Каина. Ведь за братоубийство он осужден был трястись, как лист осиновый.

Граф улыбнулся шутке.

Разговор велся больше по-французски. Иакинф скоро убедился, что его гости владеют французским куда лучше, нежели своим, а иные и двух слов не могли связать по-русски. Только один из гостей все время молчал. Это был, как потом выяснилось, третий секретарь посольства Андрей Михайлович Доброславский, который не знал никакого языка, кроме русского, да и на нем говорил с заметной примесью малороссийского.

После чая чины посольства, отдохнувшие и заметно повеселевшие, рассыпались по высокому, обросшему соснами берегу и залюбовались красавицей Ангарой. Могучая река, вырвавшись из Байкала, стремительно катила свои холодные прозрачные воды.

Распорядясь об устройстве духовной миссии, жительством которой был определен монастырь, Иакинф поехал проводить своих новых знакомцев до города.

Переправа продолжалась долго: надобно было высоко подняться против течения, чтобы оттуда стрелой спуститься к пристани на низком противном берегу, вдоль которого и раскинулся город.

— Удивительно прозрачная вода, — заметил Головкин. — Посмотрите, каждый камешек на дне виден.

— Так ведь тут река имеет чуть не по сажени склонения на версту, — пояснил Иакинф. — Изволите видеть, что тут за быстрина!

На пристани посла встречало все сибирское начальство: дюжий и плотный генерал-губернатор Селифонтов, который, несмотря на свои семьдесят лет, выглядел еще совсем молодцом, военный губернатор генерал-лейтенант Лебедев, гражданский губернатор Корнилов, епископ Вениамин, дамы, чиновники, казачьи офицеры, а со стороны города валом валил народ, чтобы взглянуть на важного посла, прибывшего из самого Санкт-Петербурга.

Селифонтов приветствовал графа вежливо, но сдержанно, да и одет он был не по-парадному и без орденов. Всю дорогу суровый старик молчал. Будучи в одном чине с послом, привыкший повелевать, а не подчиняться, он, видимо, не имел ни малейшего желания расшаркиваться перед напыщенным придворным, который был к тому же чуть не вдвое его моложе. Это, конечно, не могло понравиться Юрию Александровичу.

Но зато все остальные не скупились на выражение верноподданнических чувств — и гражданский губернатор, любезнейший Алексей Михайлович Корнилов, и затянутый в щегольской мундир и при всех орденах генерал-лейтенант Лебедев. Даже на горделивом челе грозного иркутского владыки, епископа Вениамина, не видно было обычной суровости, нет, сегодня он милостиво, а Иакинфу показалось — даже подобострастно, улыбался.

В качестве резиденции Селифонтов предоставил послу свой дом, который громко именовался дворцом. Генерал-губернаторский дворец стоял на самом берегу Ангары, и вид из окон его открывался превосходный: за рекой дыбились горы, заросшие могучими соснами, на севере маячили колокольни Вознесенского монастыря. Но снаружи дом, деревянный и одноэтажный, выглядел весьма неказисто, и гость недовольно поморщился. Куда больше понравилось ему высокое каменное здание, мимо которого они проезжали по дороге с пристани. Оно и в самом деле было, пожалуй, самым внушительным в городе. Но, как выяснилось, это был Иркутский острог.

Правда, когда через анфиладу просторных комнат гостя провели в устланную огромным ковром гостиную, затянутую зеленоватым китайским атласом и увешанную картинами в золоченых рамах, посол смягчился и лицо его просветлело.

III

В пятницу вечером нежданно явился солдат от губернатора. Иакинф с недоумением вскрыл засургученный пакет и развернул отпечатанный на толстой бумаге, с золоченым обрезом, билет.

"Чрезвычайный и полномочный посол ко двору Дан-Цинского императора, — читал Иакинф (далее следовал длинный перечень всех пышных титулов посла), — движим будучи верноподданническим благоговением ко всерадостнейшему дню коронации всемилостивейшего Государя и желая ознаменовать торжественный для всех сынов России день сей приличным празднеством, покорнейше просит пожаловать сего сентября 15 числа 1805 года по полудни в 7 часов на бал в его резиденцию".

Пятнадцатого сентября, облачась в парадную рясу, Иакинф отправился в генерал-губернаторский дворец над Ангарой.

В восьмом часу стали съезжаться гости. Бал был устроен на широкую ногу. Особенно поразили Иакинфа забившие вдруг перед дворцом фонтаны. Их прежде не было и в помине, но какой же дворец без фонтанов? И вот чей-то услужливый и изобретательный ум нашел блестящий выход из положения. На берегу Иакинф заметил две пожарные машины: трубы спустили в Ангару, а рукава протянули в чахленький сад перед генерал-губернаторским дворцом. Спрятавшиеся в кустах жимолости полицейские солдаты держали в руках брандспойты, из которых били ввысь искрометные струи. "Но каково солдатам-то мокнуть всю ночь под проливным дождем?" — подумал Иакинф.

Он не раз бывал на приемах у губернатора, но такого великолепного бала сибирская столица еще не видывала. Пятьдесят блестящих петербургских кавалеров в шитых серебром мундирах, во главе с величественным послом в ленте и при орденах, кружили головы сибирским дамам столичными комплиментами. Съезжалось чиновничество и именитое купечество; были приглашены даже бурятские тайши — главы родов, кочующих за Байкалом. Залы дворца наполняли чиновницы с дочерьми в бальных платьях, жены и дочери купеческие, разряженные по старинке — в бархатных и парчовых кофтах, в пышных юбках с бесчисленными оборками, в накинутых на плечи цветастых платках.

Вот где пригодился захваченный из Петербурга оркестр!

Бал открыл посол с губернаторшей Александрой Ефремовной Корниловой, урожденной Ван-дер-Флит. Раскрасневшееся лицо ее сияло счастьем. В следующих парах шли действительные камергеры князья Голицын и Васильчиков с первыми красавицами Иркутска, за ними потянулись и остальные. Танцевали только чиновницы и их дочери. Купчихи же, пунцовые от смущения, сверкая алмазами, каменно сидели вдоль стен, исподтишка поглядывая на танцующих. Среди них Иакинф приметил несколько хорошеньких и пожалел, что на плечах у него не фрак, а ряса.

Граф Юрий Александрович, великий обожатель прекрасного пола, старался сделать веселие всеобщим. Он приказал, чтобы весь вечер обносили купчих не прохладительными, а горячительными напитками. Те не отказывались, пили, краснели и… молчали.

Остановив именитого иркутского купца-миллионщика, коммерции советника Мыльникова, отца пятерых взрослых дочерей, Юрий Александрович говорил ему, стараясь выражаться попростонародней:

— Что же это ваши дочери не дансуют? Посмотрите, батенька, у меня молодцофф, што соколофф.

— Нет, ваше сиятельство, — отвечал тот, пристально взглянув на графа, — мои дочери в невесты вашим соколам не годятся. — И не ясно было — гордость или скромность внушила ему этот ответ.

Пройдясь по ярко освещенной зале и перебросившись несколькими словами со знакомыми, Иакинф прошел в просторную гостиную, где собрались люди постарше, не танцующие. Таких было немало. Здесь он застал и почти всю ученую экспедицию. За круглым столиком у окна сидел ее начальник граф Потоцкий и о чем-то оживленно беседовал с главмедиком посольства Реманом и адъюнктом Петербургской академии наук Клапротом. На столе были расставлены по иркутскому обычаю вазы с сушеными фруктами: винные ягоды, изюм, чернослив. Стараясь не привлекать к себе внимания, Иакинф устроился в уголке и принялся разглядывать беседующих.

Граф Потоцкий имел вид не светского человека, а ученого. Был он сутуловат, длинные, небрежно подстриженные волосы свисали до самых плеч, на худом бледном лице горели лихорадочным блеском светлые глаза одержимого. Собеседник графа главмедик Реман, казалось, представлял его полную противоположность. Это был дородный, скорее даже тучный, немец, как бы накачанный пивом, с красным лицом и двойным подбородком… Заплывшие жиром, но живые, с лукавинкой, глаза и плотоядные губы свидетельствовали о жизнелюбии и добродушно-веселом нраве. Третий собеседник — Клапрот — принадлежал к той, нередкой, впрочем, породе людей, которые лишены каких бы то ни было характерных черт, — такие лица не запоминаются. Ему, пожалуй, не было и тридцати, но он уже начинал лысеть, и спесью веяло от него за полверсты. Разговор шел о посольстве.

— На другой же день граф отправил список чинов посольства ургинским властям, но ответа все нет и нет, — сказал Потоцкий.

— Только что видел директора кяхтинской таможни. Говорит, что китайцев смущает многолюдность свиты. Более всего пугают их сорок драгун с капитаном и двадцать казаков с сотником, — сказал Реман, закуривая сигару. — А и в самом деле, к чему эта воинская команда?

— Ну знаете, граф скорее откажется от всех нас, чем от драгун и казаков. Для него эта кучка вояк в парадных мундирах и оркестр с медными трубами куда важнее всей ученой экспедиции, — заметил Потоцкий. — По мнению графа, это главный атрибут его достоинства, и на этом пункте он будет стоять твердо.

— Да-а, видно, придется посидеть тут, пока тянутся переговоры с китайцами, — развел руками Реман. — А впрочем, это не так уж худо. В самом деле, что за охота тащиться через эту ужасную Гоби? К тому же зима на носу, а там, говорят, морозы такие, что и замерзнуть не мудрено. То ли дело тут, в Иркутске. Город чудный. Вам не нравится? Напрасно. Какая тут рыба, какие наливки! А дамы местные? Видали, в соседнем зале какая выставка? Экая жалость, что я не танцую. Впрочем, и купчихи тоже не танцуют, сидят вдоль стен и только поглядывают на богоотступные сии забавы. Но не беда! Дождемся ужина. Не знаю, как вы, господа, а у меня идея сия вполне созрела. Вспомнил вдруг наливочки, какими угощал нас в монастыре этот… как его? Отец Гиацинт, что ли?

— Иакинф, — поправил Клапрот. — Да вот он и сам, — показал он глазами на Иакинфа. — Присаживайтесь к нам поближе, отец архимандрит, — радушно пригласил его Реман. — Мы как раз об Иркутске толкуем.

— И доктор Реман без ума от вашего города, — вставил Потоцкий. — Вы ведь человек местный?

— Не совсем. Я с Волги, из Казани. Но уже три года в здешних местах, так что можете почитать меня старожилом.

На Иакинфа посыпались вопросы о городе.

Он охотно отвечал и в свою очередь расспрашивал о посольстве.

— Видите ли, отец Иакинф, — отвечал Потоцкий, — в случае успеха посольство может иметь весьма важные последствия. Ведь пока ни одна европейская страна не имеет с Китаем официальных дипломатических сношений. Да и у России до сих пор все связи с ним осуществлялись лишь через духовную миссию. А мы ведь ближайшие соседи. Одна из целей нашего посольства в том и состоит, чтобы установить регулярные торговые сношения. Для этого надобно, во-первых, исходатайствовать согласие богдыхана на торг с Россией не в одной только Кяхте, а по всей границе. И вот нам, ученой экспедиции, надобно разведать о степени судоходности реки Амур. Вы представляете, насколько выгоднее было бы установление торговых связей по Амуру? И потом крайне важно, чтобы наши суда свободно ходили по Амуру для снабжения Камчатки и Русской Америки необходимыми припасами. А вы понимаете, что значило бы установление дипломатического представительства в Пекине и торгового, скажем, в Кантоне?..

— Ну на это китайцы ни за что не согласятся, — убежденно сказал Реман.

— Как знать! У посла есть немало благоприятных обстоятельств, кои он может использовать в переговорах с китайцами. И потом, надобно намекнуть им, до какой степени Россия может оказаться полезным посредником между ними и Англией. Ведь должны же они видеть всю опасность того, что Британия распространилась в Индии до пределов самой Китайской империи…

Гостей тревожило и отсутствие вестей о том, что происходит на западе. Когда летом они покидали столицу, там чувствовалась какая-то предгрозовая атмосфера. Война с Францией казалась неизбежной. Уже в Казани их догнало известие, что государь назначил Кутузова командующим Подольской армией, а это было верным признаком того, что война и впрямь не за горами. Уже давно носились слухи, что армия должна была идти в Моравию на помощь австрийцам против Бонапарта. И вот с тех пор они не имели никаких новостей. Почта из Петербурга тащилась так медленно!

— Да! Можно ли тут где-нибудь достать свежие газеты, ведь, наверно, кто-нибудь да получает их? — спрашивали Иакинфа.

— Газеты и журналы в Иркутске довольно редки, — ответил Иакинф. — Как и книги, впрочем. Книжных лавок, как вы, наверно, изволили приметить, в городе нет вовсе, и газет, конечно, нигде не продают. И библиотек в городе всего две — в гимназии, подаренная городу еще матушкой Екатериной, да у меня в семинарии. У меня, однако, книги все больше духовные. Но я вас познакомлю с человеком, у которого вы можете узнать самые последние новости. Алексей Евсеевич Полевой. Не слыхали?

— Это кто же — почтмейстер, что ли? — осведомился Реман.

— Нет, не почтмейстер, — улыбнулся Иакинф. — Местный купец и управляющий питейным откупом. Но человек он просвещенный и любознательный и европейскою политикой занят куда больше, нежели азиатскою своею торговлей. У него вы найдете все газеты, какие только выходят в обеих столицах, да и не только русские.

— Но я слыхал, сибирские купцы — сквалыги ужасные, — сказал, подмигивая, Реман. — Понастроили палат каменных, а сами с семействами ютятся в чуланах и спят на сундуках, набитых золотом. Придешь к такому — пивом, не то что чем посущественней, не угостит.

— Ну нет, Алексей Евсеевич не таков, — рассмеялся Иакинф. — Он хоть не богат, да тароват. Вот вы увидите, что после вашего французского обеда совсем не худо завернуть к нему на русский ужин. И жена у него красавица.

— Уговорили, уговорили, отец Иакинф, — решительно заявил Реман.