"Отец Иакинф" - читать интересную книгу автора (В. Н. Кривцов)

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Заблаговестили к вечерне, и Иакинф оторвался ог рукописи, чтобы поставить самовар. Вечерний чай — одно из немногих развлечений, которыми он разнообразил свой труд. И тут постучали в дверь. Иакинф сердито буркнул:

— Кого там бог жалует?

На пороге показался незнакомый человек в цилиндре и крылатке.

— Отец Иакинф?.. Позвольте представиться: Николай Полевой, издатель "Московского телеграфа", — сказал он, видно несколько смущенный таким приемом.

— Проходите, милости прошу, — приветствовал негаданного гостя Иакинф. — Простите великодушно. Я было принял вас за послушника. Думал, пришел звать к вечерне.

— Я не вовремя? Вам надобно идти к службе?.. Понимаю, понимаю — незваный гость хуже татарина… Но, видите ли, я всего на несколько дней в столице и не мог удержаться от соблазна возобновить старое знакомство.

— Да нет, отчего же не вовремя? А что до вечерни, так я стараюсь не брать сего греха на душу. В самую пору — только что самовар поставил. Чаем угощу, отменным, китайским, прислали из Кяхты. Да разоблачайтесь, разоблачайтесь, пожалуйста.

— Спасибо. От чая не откажусь, вы ведь знаете, я старый сибиряк, — сказал Полевой просто, снимая плащ. — Впрочем, узнать меня вам нелегко. Об ту пору, когда вы жили в Иркутске, я был еще совсем мальчишкой. Вас-то я узнал сразу, хоть прошло уже двадцать лет.

— Даже поболе, пожалуй. Вам ведь, наверно, было лет десять-двенадцать, когда мы последний раз виделись, — улыбнулся Иакинф, проводя гостя в келью и усаживая его на диван.

— Что-то в этом роде.

Узнать Полевого и впрямь было мудрено. Когда один или вместе с другими чинами посольства графа Головкина Иакинф заезжал на заимку его отца, стоявшую на живописном берегу Ушаковки при ее впадении в Ангару, то был тоненький, беленький мальчик с нежным румянцем на щеках и пылающим любопытством взором. Помнится, был он влюблен в историю, бранил Бонапарта и бредил стихами. Теперь перед Иакинфом сидел знаменитый литератор, издатель известного всей России журнала, немолодой уже человек с иссохшим лицом, хоть и энергическим, но сумрачным и бледным. "Раз уж тот прежний мальчик выглядит сейчас подстарком, каким же стариком, должно быть, кажусь ему я", — подумал Иакинф.

Он принес закипевший самовар.

— Нет, отчего же? Я преотлично вас помню, — говорил он, расставляя на столе чашки и заваривая чай. — А ведь и на ту пору в вас можно было угадать будущего издателя. Помню, как вы показывали нам с графом Потоцким журнал, который вы тогда выпускали. Дай бог памяти, как же он назывался?.. Не "Друг ли России"?

— Неужто помните? — удивился Полевой. — А я еще выдавал по субботам и газету "Азиятские ведомости", по образцу "Московских", которые выписывал отец.

— С той только разницей, что ваши "Ведомости" и ваш "Друг России" выходили в одном-единственном экземпляре, а "Телеграф" расходится небось в тысяче…

— Нет, мало кладете, отец Иакинф. Подписка на этот год превысила тысячу пятьсот экземпляров.

— Тысячу пятьсот? Ого!

— А может составить и больше, ежели дозволят мне преобразовать журнал, как я задумал. Собственно, затем я и в столицу приехал.

— Чем же он нехорош, что вы надумали что-то в нем переменять? По мнению многих, ваш "Телеграф" и так лучший журнал в России.

— Мне, как издателю, лестно это слышать. Но сам-то я, по правде сказать, не очень им доволен.

— Что так?

— Уж раз взялся издавать журнал, нельзя удовольствоваться просто сбором занимательных статеек да летучих повестей. Журнал должен составлять нечто целое. Как бы это лучше сказать? Иметь в себе душу! Журналист, если угодно, должен быть чем-то вроде колонновожатого в общем шествии просвещения. Идти вперед к лучшему и других вести! Возбуждать деятельность в умах, будить их от пошлой, растительной жизни.

— Вы и так добились немалых успехов. Ваш журнал ныне наиизвестнейший в России.

— Это же не все. Было бы, конечно, ложной скромностью отрицать некоторый успех моего предприятия, кое-чего мне действительно удалось добиться. И все-таки, признаюсь, цель, которую я ставил, основывая журнал, достигнута не вполне. На мой взгляд, все обзоры в "Телеграфе" того любопытного, что есть в иностранных журналах и новейших сочинениях касательно наук, художеств, словесности древних и новых народов, совершенно недостаточны. Так же как и обозрение русской литературы. Да и освещение современных происшествий в мире оставляет желать лучшего.

— Вы, оказывается, судья себе строгий, — улыбнулся Иакинф.

— И вы знаете, в чем главное препятствие? Недостаточный объем журнала.

— Но он, кажется, и так вдвое превысил объем, первоначально вами обещанный?

— И все-таки он недостаточен, если журнал ставит себе целью более или менее полное обозрение современного просвещения и хочет вести настоящую летопись современной истории.

— Как же вы хотите преобразовать свой журнал? — спросил Иакинф, заинтересованный.

— Видите ли, отец Иакинф, я полагаю нужным расширить журнал и разделить его на три особливых издания. Наряду с ежемесячным ученым и литературным журналом, каким является "Московский телеграф", я хотел бы издавать еще и газету, которая выходила бы два раза на неделе и сообщала своим читателям, по возможности немедленно и, конечно, по необходимости кратко, новости как политические, так и литературные. Она давала бы — тоже, разумеется, очень кратко — важнейшие ученые известия, отечественную и иностранную библиографию, а также театральный фельетон, коммерческие известия, городскую хронику и прочее в том же роде. Я уж и название ей придумал — "Компас". Такая газета, так же как и "Московский телеграф", была бы рассчитана на широкую публику. Но одновременно и в дополнение к ним я намереваюсь издавать еще один журнал, уже совершенно ученого направления, который явился бы органом русской научной критики. Я назвал бы его "Энциклопедические летописи". Как вам кажется это название? — спросил Полевой, как бы вербуя Иакинфа в союзники. — Такой журнал состоял бы из обширных критических обзоров важнейших произведений как отечественной, так и немецкой, французской, английской, итальянской, а ежели вы согласитесь мне помочь, так и восточных литератур, а особливо китайской. Как вы на это смотрите, отец Иакинф?

— Да что же, Николай Алексеевич, план ваш кажется мне хорош и заманчив, — сказал Иакинф в раздумье. — Такой журнал мог бы делать достоянием просвещенной публики и изыскания наших ученых и оным доставлял бы удобный способ побыстрее сообщать миру свои сочинения и открытия. Ученые услышат голос критики еще до того, как сочинение выйдет отдельным изданием. Да об этом можно только мечтать!

— Доволен, что нахожу в вас единоверца в замышленном предприятии, — оживился Полевой. — Конечно же, такой журнал потребует более тщательной подготовки. К нему нужно будет привлечь весь цвет нашей науки и словесности! Но и выходить он может не ежемесячно, а скажем, четыре раза в год. Словом, я хочу видеть вас, отец Иакинф, в числе его непременных и деятельных участников. Вот вы изволили сказать: об этом можно только мечтать. А это ведь не просто мечта. Насколько я знаю, в главном цензурном комитете, куда переслали мое прошение, проект сей встречен довольно-таки снисходительно. Во всяком случае, комитет не находит препятствий к разрешению мне издания наряду с "Телеграфом" и "Летописей". Что же до газеты, то это представлено на рассмотрение министра, и я жду его решения. Разумеется, я человек не наивный и предвижу немалые затруднения, но я полон решимости своего добиться.

Иакинф предложил гостю сигару и закурил сам. Полевой, роняя пепел, с одушевлением продолжал развивать свой план, и в самом деле заманчивый. Иакинф слушал его с интересом. В речи Полевого чувствовались и ум, и практическая сметка, и какая-то дерзкая сила, и независимость суждений. В этом худом, бледном человеке угадывалась фанатическая преданность своей идее и сильный характер. Во всяком случае, он представлял собой полную противоположность так не понравившемуся Иакинфу шумному, но какому-то рыхлому, краснолицему, с маслянисто-влажными голубыми глазами Булгарину — другому знаменитому журналисту и издателю, с кем он познакомился в редакции "Северного архива".

Пожалуй, Полевой был даже и нехорош собой — волосы растрепаны, лицо высохло, правое плечо выше левого, как у человека, привыкшего долгие часы проводить за письменным столом или за конторкой. Но что-то привлекало в нем Иакинфа. Ему всегда были по душе люди увлеченные. Полевой был полон энергии. Небольшие, но живые и быстрые его глаза смотрели зорко. Что-то было в нем от отца, Полевого-старшего, к которому Иакинф питал расположение. Тому было тогда, в Иркутске, наверно, столько же лет, сколько Николаю Алексеевичу теперь, и он тоже всегда был преисполнен самых разных проектов, один фантастичнее и заманчивее другого, его тоже тянуло за облака, как он любил говорить. Эта энергия и предприимчивость были, наверно, у Полевых в роду. Во всяком случае, судя по рассказам Алексея Евсеевича, и он сам, и отец, и дед, и дядья, и братья его были люди широкого размаха, этакие купцы-землепроходцы, колумбы азиатских земель, искавшие удачи, а порой и складывавшие свои буйные головы то в Персии, то на Камчатке, а то и в далекой Америке…

— Но как бы то ни было, — говорил между тем Полевой, — я призываю вас, отец Иакинф, к деятельному сотрудничеству. Я крайне заинтересован в публикации и "Телеграфе" надежных исторических и статистических известий об азиатских странах, а особливо о Китае. И уж кому, как не вам, взяться за освещение у наг таких сюжетов. Я читал ваши прелюбопытнейшие статьи и переводы в "Северном архиве", да и от Владимира Федоровича Одоевского, а с ним мы старые друзья, слыхал, что у вас полным-полно самых разных планов и замыслов. Тут, как говорится, на ловца и зверь бежит. Поверьте, я охотно предоставлю страницы "Телеграфа", а если мне разрешат, так и "Летописей", для ваших сочинений, критик и переводов.

— Покорнейше благодарю, Николай Алексеевич, за любезное приглашение. Почту за честь сотрудничать в вашем журнале. Сожалею только, что нет у меня нынче ничего совершенно готового. Только что сдал в печать большую книгу "Записки о Монголии" и передал на рассмотрение ценсоров две другие — "Описание Чжунгарии" и "Описание Пекина". А теперь затеял новый труд — "Историю первых четырех ханов из Дома Чингисова". Тоже будет книга не маленькая.

— Что же она собой представляет?

— Видите ли, я выбираю из китайских летописей и династийных историй все сведения, какие там есть, относящиеся и к самому Чингисхану, и к его восприемникам — Угэдэю, Гуюку и Мункэ.

— А отчего же вы решили ограничить себя только этими первыми четырьмя ханами?

— На мой взгляд, это самый любопытный и самый темный для европейцев период монгольской истории. Начало стремительных монгольских завоеваний и образование Великой Монголии. Я убежден, что со смертью Мункэ начинается распад Монгольской империи. Правление Хубилая, установление владычества монголов в Китае и учреждение там новой Юаньской династии — это уже совершенно новая страница в монгольской истории. Работа сия у меня еще в самом разгаре и потребует несколько месяцев усердных разысканий. Есть у меня, правда, множество заготовок и переводов, сделанных еще в Пекине.

— Так покажите мне ваши богатства. Не таитесь.

— Мне скрывать нечего, — улыбнулся Иакинф. — Вот, не угодно ль взглянуть?

Иакинф подвел Полевого к полкам. На них стояли десятки толстенных томов аккуратно переплетенных рукописей.

— Начнем отсюда, что ли. Сие перевод китайской канонической книги исторических преданий — "Шу-цзин" по-китайски.

— Что это за предания?

— Это, наверно, самое древнее из всех исторических сочинений китайских. Составление его приписывается Конфуцию. Тут собраны поучения героев и государей самой глубокой древности — Яо, Шуня, Юя — и сказания о них.

— Переводилось это когда-нибудь на европейские языки?

— Нет, насколько я знаю. Текст-то уж больно труден, без комментариев его и понять невозможно. Римско-католические миссионеры, а они-то главным образом и занимались в Европе переводами, всегда норовили выбрать себе для переложения что-нибудь попроще.

— Так это, должно быть, материал исключительной важности для изучения древней китайской истории?

— Думаю, что так, Николай Алексеевич. А сии три тома — это перевод "Дай-Цин И-тхун-чжи" или "Землеописания Китайской империи", как я его назвал по-русски. В него входит и описание принадлежащих ей владений.

Иакинф показывал Полевому рукопись за рукописью, и каждая новая все больше разжигала у того любопытство.

— Отец Иакинф! Да это же всё невиданные сокровища. У меня просто глаза разбегаются. Вот и давайте, давайте предадим их тиснению! Зачем же держать все это под спудом?

— Держать под спудом я, разумеется, не собираюсь. Но всему свое время. Поспешишь, говорят, — людей насмешишь. Понимаете, переведено-то это все начерно, для себя. Переводил я в Пекине, мало думая об отделке переводов, оставляя ее на потом, на возвращение в отечество. Отдавать сие на суд просвещенной публике без тщательной выверки и обработки не могу. Это не в моих правилах. Впрочем, постойте, постойте — вот небольшая статья "Ежедневные упражнения китайского государя". Мой доброхотный помощник даже перебелил ее. Взгляните, может вам и подойдет.

— Превосходно! — Полевой быстро пробежал рукопись. — Очень любопытная статья. Напечатаю в ближайшей же книжке. Я был убежден, что с пустыми руками от вас не уйду. А что до ваших книг, так, ради бога, шлите их мне, как только выйдут в свет. Тотчас откликнусь на них рецензиями. Но это — дело дня завтрашнего, а у меня и сегодня есть к вам, отец Иакинф, предложение, которое должно вас заинтересовать. Сергей Дмитрич Полторацкий… Вы с ним не знакомы? Он нередко бывал на субботах у Владимира Федоровича Одоевского. Милейший человек, хоть и лентяй, но прирожденный книжник. Большую часть времени проводит он в Париже — что же, богат и независим. Это мои глаза и уши во французской столице. Так он прислал мне только что изданное там по-французски "Путешествие в Китай" Егора Федоровича Тимковского. У нас-то оно довольно уже известно. А теперь вот, видите, и Европа им заинтересовалась. Ну, разумеется, как только я получил французский перевод, тотчас решил дать на него рецензию. Приятно, что это во всех отношениях достойное произведение нашего соотечественника получает признание у европейцев.

— Егор Федорович говорил мне, что оно переведено на немецкий.

— Да. И вызвало уже несколько сочувственных откликов и в Германии, и во Франции. А теперь вот издано и по-французски и, как пишет мне Полторацкий, переводится с французского на английский. Как же было этому не порадоваться!

— Ну, в Европе-то переводы с чужих языков не диво, — заметил Иакинф, — французы и англичане беспрестанно делают такие услуги одни другим. Это вы не хуже меня знаете. А что до немцев, так те чуть ли не сплошь переводят все английские и французские книги.

— Но, согласитесь, отец Иакинф, русскому-то можно еще погордиться честью быть переведену и издану в Европе, — горячо возразил Полевой. — А книга Тимковского любопытна не просто потому, что идет издалека. Сочинение это, на мой взгляд, замечательно в самой сущности своей, оно проливает новый свет на географию и историю малоизвестных земель азиатских.

— Егор Федорович рассказывал, что его "Путешествие" переводят на французский, но книги сей по-французски ни у него, ни вообще в Петербурге еще нету.

— Я захватил ее с собой и могу вам оставить. Перевод издан с поправками и замечаниями Юлия Клапрота. Вы ведь, кажется, знакомы, не правда ли?

— Ну как же, он был прикомандирован Академией наук к посольству графа Головкина, и мы не раз встречались в Иркутске и, помнится, даже к батюшке вашему с ним езживали Это был самонадеянный молодой человек, и спесью веяло от него за две версты.

— Таким он и остался. Спесью веет от каждого его сочинения. А в этой книге несносная хвастливость и беспримерное умничанье доведены им, кажется, до последней степени. Впрочем, вы и сами увидите. Я перелистал книжку, оба тома, и что меня особенно поразило — это то ожесточение, с которым он набросился на вас.

— На меня? Чем же я ему не потрафил?

— Сами увидите. А вас, скажу без лести, все мы почитаем гордостью отечественной ориенталистики. В одном из ближайших нумеров "Телеграфа" я собираюсь напечатать рецензию на французское издание "Путешествия" с изложением замечаний господина Клапрота, но с тем, однако ж, чтобы вы, как только ознакомитесь с французским изданием, непременно выступили на страницах "Телеграфа" с обстоятельным критическим разбором замечаний и прибавлений Клапротовых. Согласны?

— Право, вроде как-то неловко, — сказал Иакинф нерешительно. — Да и недосуг. На всякую шавку палок не напасешься. Слыхали восточную пословицу: собака лает, а караван идет?

— Очень даже ловко! — горячо запротестовал Полевой. — И в конце концов, дело не только в вас, но и в чести русской науки! Мы победили Европу мечом, должны победить ее и умом! А мне давно не терпится вывести этого выскочку на чистую воду. Вы знаете, за неблаговидное поведение, несмотря на покровительство своих всесильных немецких друзей в русской Академии наук, он был исключен из нее и с тех пор подвизается в Париже. Там-то он стяжал славу знаменитого ориенталиста. Как же — действительный член Парижского Азиатского общества! Пишет он, надо отдать ему справедливость, легко и бойко. Но на всех перекрестках выставляет себя таким лингвистом, какого еще свет не видывал. Без всякого стеснения уверяет читателей, что помимо всех европейских языков он знает еще чуть ли не все азиатские и множество африканских и американских. Кроме известий касательно языков японского, тангутского, татарского, малайского, формозского, он, как явствует из сообщений французской печати, сочинил грамматики грузинского, волозского (это один из языков африканских), пишет также о маньчжурском, вогуличском, мордовском и бесчисленном множества других.

— И где же он выучился всем этим языкам? — усмехнулся Иакинф. — Не путешествовав, сидя в своем парижском кабинете? Насколько я знаю, в странах восточных он не бывал вовсе, если не считать, что наскоро съездил в Ургу. Да и там-то пробыл с графом Головкиным полторы недели и почти что взаперти.

— Но на возвратном пути из Сибири заезжал он еще в Грузию. Да и путь от Петербурга до Парижа тоже можно счесть путешествием, — сказал Полевой с язвительной усмешкой. — Но вот что удивительно, отец Иакинф: в России-то он прожил без малого полтора десятка лет, а, переводя с русского, беспрестанно делает ошибки. Так можно ли после этого верить тому, что он рассказывает об языках формозском или малайском? Словом, я покорнейше прошу вас, отец Иакинф, взять на себя труд обстоятельнейшим образом разобрать его замечании. Помните, это дело чести русской науки!

Иакинф пожал плечами.

— Ну так как? По рукам? — Полевой и впрямь протянул руку. — Я ведь не только издатель и литератор, но и купец. И даже второй гильдии!

— И значит — человек дела? — рассмеялся Иакинф. — Ну по рукам, по рукам!

— Пусть литераторы-аристократы посмеиваются над моим купеческим званием. Мне его стыдиться нечего. Я даже готов гордиться, что принадлежу к сему почтенному сословию. Оно, может, и уступит другим в образовании, но не уступит никому в желании добра отечеству, в деятельной ревности к просвещению. И не забывайте, что именно из его среды вышел Кузьма Минин, сей бессмертный купец нижегородский!

— Ну, на купца-то вы совсем не похожи, — сказал Иакинф, посмеиваясь. — Впрочем, батюшка ваш тоже был не чужд просвещению. И тоже бороду брил. И носил фрак, а не поддевку. Должен признаться, что как-то уж так повелось, что у меня больше всего добрых знакомых именно среди купечества — и в Иркутске, и в Кяхте, и даже в самом Пекине! Но раз уж вы о купеческих обычаях вспомнили, так такую сделку не грех и спрыснуть. Как по-вашему, Николай Алексеич?

Иакинф поднялся, подошел к книжной полке и, раздвинув книги, достал бутылку.

— Отведайте-ка, Николай Алексеич. На китайских кореньях настоена.

Настойка пришлась Полевому по вкусу, и беседа в келье у отца Иакинфа затянулась до позднего вечера.

II

Проводив Полевого, Иакинф принялся за оставленный им французский перевод "Путешествия" Тимковского. Внимательно прочитал книгу, сравнив ее с русским изданием. Да, да, прав Николай Алексеевич. Журналист он отменный. Кому, как не ему, Иакинфу, надобно взять на себя этот не очень-то приятный, но неотложный труд рассмотреть замечания и поправки Клапрота. Ведь большая-то часть их основывается на китайских текстах, мало кому доступных, и сводится к упрекам в неправильном переводе и истолковании китайских источников.

Читая сейчас свои старые переводы, использованные Тимковским в его "Путешествии", и сличая их с китайскими текстами, Иакинф убеждался, что таких мест, где были допущены какие бы то ни было погрешности, было очень мало, да и были они столь незначительны по своему характеру, что мелочная придирчивость Клапрота просто бесила. Называя их "важными неточностями", Клапрот вводил в заблуждение непосвященного читателя, попросту издевался над публикою. Вот это-то и надо было показать читателям со всей неотразимой убедительностью, чтобы даже у людей непосвященных не оставалось никаких сомнений. Это было нелегко. Но а присущей ему добросовестностью Иакинф принялся за ответ, не жалея ни времени, ни сил.

За этим занятием его и застал Тимковский. Через несколько дней после визита Полевого к Иакинфу он тоже получил из Парижа французское издание своей книги. Прочитав его, он схватился за голову и, взволнованный, прибежал к Иакинфу.

— Да что же он, подлец эдакий, наделал! Ославил меня на всю Европу.

— Да не волнуйтесь вы, Егор Федорович, — пытался успокоить его Иакинф. — Ведь не столько вам, сколько мне от Клапрота досталось. В чем он вашу книгу-то упрекает? В неправильном начертании китайских и монгольских имен и названий, в "важных", как он утверждает, погрешностях и искажениях в переводе текстов, взятых из китайских источников и сообщенных автору архимандритом Иакинфом. Но с вас-то что тут за спрос? Вы же ни китайского, ни монгольского языков не знаете. Сие известно каждому. Это все в мой огород камешки. Но какого ж, однако, вздору не нагородил он только в своих поправках. Большая часть его замечаний просто смехотворна!

— Но, отец Иакинф, голубчик! Вы только взгляните, что он пишет: "Г-н Клапрот очистил французский перевод от всех недостатков, обезображивающих русский подлинник". Так и написано: обезображивающих подлинник! "Исправил собственные имена, находящиеся в описании Монголии. В русском переводе имена сии чрезвычайно обезображены и монгол, без сомнения, не мог бы их узнать". А вы же знаете, в передаче монгольских имен я следовал Игумнову.

— И правильно сделали! — сказал Иакинф решительно. — Александр Васильевич Игумнов — преотличный знаток монгольского языка и говорит северным монгольским наречием превосходно, в этом я могу вас заверить. Господин Клапрот решительно возражает против топической передачи монгольских собственных имен. Но этому расхваленному самим собой "знаменитому" лингвисту, должно быть, и в голову не приходит, что в каждом почти языке есть отличие в выговоре слов противу буквенного их начертания. Просто диву даешься, как этому парижскому светиле невдомек, что при переводе с одного языка на другой давно уже положено за правило собственные имена передавать тонически, с выговора, а не так, как они пишутся!

— Да, пожалуй, все бы покатились со смеху, ежели бы кто стал писать "Шекеспеар" вместо Шекспир, "Роуссеаукс" вместо Руссо или "Вольтаире" вместо Вольтер!

— Но именно этого он и требует по отношению к монгольским именам! А отчего сне происходит? Оттого, что у него чисто книжное знание языка. В бытность свою в Иркутске и Кяхте он совершенно не мог понимать разговоров монгольских и сам двух слов по-монгольски связать не мог, это я превосходно помню. Да видно, и после монгольскому разговору не выучился.

— Но, отец Иакинф, он ведь не только монгольские, но и китайские имена выправляет. Вот взгляните-ка, что он пишет: "Господин Тимковский для начертания имен и слов китайских принял в своем сочинении наречие, которым говорят в Пекине, но сие наречие есть одно из самых испорченных в Китае".

— Ну что это, право, за вздор! — воскликнул Иакинф сердито. — Да о какой испорченности наречий может идти речь! Уж кому-кому, а господину-то Клапроту, который уверяет, что всю жизнь в китайском языке упражняется, должно быть известно, что китайское письмо состоит не из букв, а из гиероглифов. А они по самому характеру своему не имеют определенного выговора. Подобно цифрам — немцы произносят их так, а французы эдак. Китаец, японец, кореец употребляют одно и то же письмо, а в разговоре совершенно не понимают друг друга. Да и в самом Китае гиероглифы жителями даже двух смежных губерний произносятся по-разному. Пекинец и кантонец читают одни и те же книги, а в разговоре столковаться друг с другом не могут.

— Я помню, как в Пекине вы выступали переводчиком между двумя китайцами. Без вас они никак не могли столковаться.

— Да, да. В самом деле случай забавный: россиянин должен был выступить толмачом в беседе двух природных китайцев. А все дело в том, что пришел к нам на подворье сычуанец. Он по-пекински не понимал, а наш привратник по-сычуаньски не разумел, вот и пришлось мне за толмача сойти. Но эта неодинаковость в выговоре иероглифов есть следствие различия в языках и диалектах, оставшегося в наследство от разделения Китая иа уделы. Ни одному китайцу и на мысль не придет принимать это за испорченность. А вот господин Клапрот, принимая диктаторский тон, высокомерно поучает меня, забывая, что он еще ни на одном из китайских наречий не умеет даже признаться в незнании оных.

— Ох, уморили, батюшка, — расхохотался Тимковский.

— Что вы смеетесь? Это сущая правда.

— Смеюсь потому, чго ловко вы это сказали. Вот так в ответе Клапроту вы и пропишите!

— Так и пропишу, стесняться не буду. И как это он не понимает, что в Китае язык разговорный совершенно отличен от книжного. Впрочем, только книжный и известен этому прославленному парижскому хинологу.

— А вы посмотрите, с какой издевкой он пишет по поводу того, что я в книге своей называю китайского государя Богдоханом. "Сей образ выражения, пишет он, почти столь же правилен, как выражение француза, который, говоря о российском монархе, на своем языке назвал бы его кайзером России".

— Ах остроумец! Богдохан — это речение монгольское и состоит из двух слов: Богдо — священный и Хан — государь. И то и другое — слова монгольские. По-китайски им соответствует Шен-чжу. Сей титул как монголы, так и сами китайцы употребляют главным образом в деловых бумагах. "Кайзер" и "Россия", напротив, суть слова, взятые из двух различных языков, и вы понимаете, Егор Федорович, что господин Клапрот, употребив для сравнения сие выражение, просто блистательно доказывает, что его логика так же тяжела, как тупы его остроты.

— Но это всё, отец Иакинф, цветочки, ягодки впереди. Вы взгляните только, что он тут пишет: "Последняя половина третьего тома (это он имеет в виду русское издание) содержит общее обозрение Монголии, в которой господин Тимковский представляет историю сей страны и народов, обитавших в ней с 220 года нашего летосчисления до времени покорения их маньчжурами. Он пользовался в сем случае переводами о. Иакинфа. А о. Иакинф допускает важную погрешность, приняв за монголов все народы, кои издревле обитали к Северу от Китая. Г-н Тимковский принял сию ошибочную систему, которая делает бесполезными его записки".

— Вы подумайте только: "делает бесполезными его записки"! Зачем же ему понадобилось тогда переводить и издавать по-французски эти бесполезные записки! Да и нет у меня никакой такой особой системы, о какой Клапрот пишет. Просто я, а за мной и вы в своем "Путешествии", руководствовались указаниями одной китайской истории. А вот господин Клапрот, тот действительно составил свою систему. Я читал его книжку, изданную в Париже еще в 1824 году, "Tableau historique de e'Asie".

— Что же это за система? — спросил Тимковский.

— Ничего более вздорного и неосновательного я не видывал. Вы представляете, разные поколения, обитавшие в Монголии в древние времена, он, следуя Де Гиню и вопреки китайской истории, называет народами. И ведет их происхождение так, как ему вздумается. И вот вместо одних монголов появились у него десятки разных народов, сменявших один другого. А меня упрекает, что я все открытые им народы одним именем монголов называю… Приводя же разные древние исторические происшествия сего народа, называть его, как это делает Клапрот, его тогдашними прозваниями означало бы столь же смешную "точность", как если бы, говоря о России до Петра Великого, называть россиян московитянами, а со времен сего государя россиянами.

После разговора с Тимковским Иакинф с еще большим рвением принялся за ответ Клапроту и просидел над ним недели две, не выходя из кельи.

Разбор Клапротовых замечаний получился длинным и основательным и составил с сотню больших, плотно исписанных листов. Он не оставил без внимания ни одного замечания Клапрота, ни одной его "поправки". Подробнейшим образом ответив на все эти замечания и убедительно показав всю их несостоятельность и предвзятость, Иакинф следующим образом заключил свой ответ:

"Вот все замечания, сделанные на "Путешествие" г-на Тимковского. Находя столько погрешностей в самих поправках, со всею справедливостию можно заключить, что господин Клапрот наименее успел в намерении исправить русское сочинение и вместо похвал возбуждает одно сожаление в тщетных своих усилиях. Справедливость требует сказать, что он имеет некоторые сведения в китайском языке и переводит с китайского, особливо те сочинения, которые до него уже переведены другими; но, не быв ни в Китае, ни в Монголии, не знает многих вещей, сведение о которых необходимо для ясности и точности в переводе… По таким-то причинам в переводе "Путешествия" г-на Тимковского самые ошибки поправлял он новыми ошибками, а нередко вместо мнимых ошибок делал действительные. Итак, французский перевод, предварительно выхваленный самими издателями, никакого не имеет преимущества пред подлинником Российским; но жаль, что сей перевод, сверх ошибочных замечаний, еще искажен погрешностями, заимствованными из новой системы г-на Клапрота о мнимых народах Монголии, чем в отношении к Истории теряет доверие в просвещенной публике".

Закончив ответ и прочитав его Тимковскому, который был от него в восторге и только упрекал Иакинфа в излишней сдержанности тона, Иакинф отослал его в Москву, Полевому.

А через несколько дней Иакинф получил от Полевого свежий нумер "Московского телеграфа", в котором была помещена обещанная рецензия на французское издание "Путешествия" Тимковского. Рецензия заканчивалась следующим образом:

"Нападения г-на Клапрота на о. Иакинфа основаны на том, что г-н Клапрот выдает себя величайшим знатоком китайского языка. Это не мешало бы, кажется, и другому кому знать по-китайски не хуже Клапрота, а особливо человеку, прожившему в Пекине двенадцать лет и усвоившему китайский язык и китайскую литературу на месте и до такой степени, что (в этом мы имеем верные свидетельства самовидцев) сами китайцы называли его ученым и великим знатоком их языка и литературы.

Если же при таких достоинствах о. Иакинф не думает, подобно г-ну Клапроту, кричать о своих сведениях, если он не хочет изданием не вполне обработанных сочинений и переводов заслужить себе непрочную славу, этим только увеличивается наше уважение к нему…

Поставим себе за особенную честь, что о. Иакинф, по побуждению нашему, согласился напечатать в "Телеграфе" ответ г-ну Клапроту. Сей ответ был составлен отцом Иакинфом тотчас по получении французского перевода в Петербурге; но скромность о. Иакинфа и собственная уверенность в правоте дела не допускала напечатать сей ответ. Читатели увидят, с какою европейскою вежливостию, с каким сознанием достоинств противника, вместе с тем как решительно уничтожается все, что угодно было г-ну Клапроту почитать доказательствами незнания и дерзкого невежества нашего почтенного соотечественника".

Ответ Иакинфа был напечатан в двенадцатой и тринадцатой книжках "Телеграфа" за 1828 год. Этой публикацией началось деятельное сотрудничество Иакинфа в "Московском телеграфе", которое длилось чуть ли на до его закрытия.