Дональд Уэстлейк
Кто-то мне должен деньги

1

Готов заключить пари: всего этого не произошло бы, не будь я так болтлив. Тяга к красноречию всегда доставляла мне неприятности, хотя некоторые считают, что у меня есть недостатки и похуже.

Не всем же болтунам в мире заседать в Конгрессе. Я, например, сижу в такси. Вожу пассажиров по Нью-Йорку. Они часто удивляются, как это парень, у которого язык так здорово подвешен, работает простым таксистом. Обычно я отвечаю вежливо, но коротко, не вдаваясь в подробности. Дело в том, что свое образование я получил дома, читая газеты и журналы, а не в каком-нибудь университете. Это все-таки ограничивает возможности трудоустройства. Зато в такси у меня свободный график работы: дневная смена, когда на всех улицах пробки, или ночная, когда весь транспорт становится на прикол. Если где-нибудь идет игра, в которой мне хочется принять участие, я вообще не выхожу на работу целые сутки, и хозяину на это наплевать. А когда я без цента в кармане, я могу работать несколько смен подряд, пока не поправлю свои дела.

И вообще, работать таксистом гораздо интереснее, чем может показаться. Вы все время общаетесь с людьми, но индивидуально: только с одним или двумя за раз. В больших количествах они меня утомляют. К тому же — сложности экономической ситуации — в такси обычно садятся состоятельные люди. В основном я имею дело с адвокатами, бизнесменами, артистами, туристами из Европы и так далее. Нередко приходится возить хорошеньких девушек, с которыми можно по-дружески поболтать, а иногда и договориться о свидании. Как с той девушкой, Ритой, с которой я встречался в прошлом году, и все у нас шло так хорошо, пока я не понял, что она не собирается выходить за меня замуж. Рита терпеть не могла азартные игры, хотя — что поразительно — сама работала брокером на бирже. Она все время твердила, что я должен вложить деньги в какие-нибудь акции. Прожужжала мне уши фразами типа: «Аэроспейс» идет сейчас ниже рыночной», и тому подобными. Я говорил, что лучше буду играть на скачках, чем на бирже, потому что я разбираюсь в лошадях и не разбираюсь в акциях; она отвечала, что скачки и биржа — это совершенно разные вещи; я утверждал, что это одно и то же, и приводил доказательства; и тогда она просто выходила из себя, крича, что мои доказательства — выдуманные. Так продолжалось до тех пор, пока она не пошла своей дорогой, а я — своей, и это была моя последняя постоянная девушка до того времени, о котором я хочу рассказать.

Все началось с пассажира, которого я вез в Манхэттен из аэропорта Кеннеди. Это он заварил всю кашу, хотя с тех пор я его больше никогда не видел. Правда, он сделал это неумышленно, сам того не подозревая, но все началось именно с него.

Крепкого сложения, краснолицый, лет пятидесяти, он курил вонючую сигару и, когда я уже загрузил в багажник два дорогих чемодана, назвал мне адрес — между Пятой авеню и Четырнадцатой улицей. Был январь, на Нью-Йорк уже три дня подряд падал снег, а мой пассажир явно только что прилетел из какого-то теплого местечка, поэтому, разумеется, мы первым делом завели разговор о нью-йоркской погоде. Потом я рассказал один или два анекдота, выдал несколько прописных истин, сказал пару ласковых о политиканах, потом поговорил о состоянии автомобильной промышленности, глубоко проанализировал проблему загрязнения города и вообще болтал без удержу.

К концу поездки на счетчике было шесть девяносто пять. Я доставал чемоданы из багажника, когда швейцар открыл дверцу машины и помог ему выйти. Пассажир протянул мне десятку, я отсчитал сдачу, а потом мы несколько сукунд просто стояли и смотрели друг на друга. С одной стороны от нас прямо на тротуаре был сложен багаж, с другой — топтался швейцар, а пассажир молча улыбался, как будто ему пришла в голову какая-то забавная мысль. Наконец он сказал:

— Надо бы дать тебе чаевые, не так ли?

— Пожалуй,— ответил я. На улице было довольно холодно.

Он кивнул.

— Рядом с тобой на сиденье лежала газета. Это «Дейли телеграф»?

— Да,— подтвердил я.— Именно.

— Ты случайно не играешь на скачках?

— Меня считают неплохим игроком,— ответил я. Он снова кивнул.

— Из этих шести девяноста пяти сколько причитается лично тебе?

— Пятьдесят один процент,— сказал я.

— Получается три пятьдесят четыре,— мгновенно подсчитал он.— Ладно. Ты мне понравился, мы хорошо поболтали, поездка была приятной. Поэтому я дам тебе один совет. Поставь эти три доллара пятьдесят четыре цента на Пурпурную Пекунию. Это принесет тебе по меньшей мере восемьдесят один доллар сорок два цента.

Я стоял и ничего не говорил.

— Не стоит меня благодарить,— скромно произнес он, еще раз улыбнулся, кивнул и направился в дом. Швейцар подхватил его чемоданы.

— Да я и не собирался,— сказал я ему вслед, но вряд ли он меня услышал.

Иногда случается оставаться без чаевых, но, по моей собственной теории, к этому надо относиться философски. Рано или поздно я все равно заработаю хорошие чаевые, и то, что мне не удалось получить теперь, будет с лихвой компенсировано. Поэтому я только пожал плечами, залез в теплую кабину и поехал искать клиента, который расплатится со мной по-человечески.

Это было часов в девять утра. А около половины двенадцатого я, как всегда, отправился перекусить в кафе на Одиннадцатой авеню. Я заказал чашку кофе и гамбургер. Вообще-то я вроде бы соблюдаю диету. От постоянного сидения в машине начинаешь как-то расползаться вширь, поэтому время от времени я пытаюсь сбросить пару фунтов. Но стоит только проголодаться, и я не могу обойтись без кофе и гамбургера, хотя, возможно, лучше было бы нормально пообедать один раз.

Так или иначе, я прихватил с собой газету и стал ее просматривать. И внезапно наткнулся на эти слова — Пурпурная Пекуния. Та самая лошадь, на которую он мне советовал поставить. Я-то думал, он сказал «Петуния», как цветок, но это оказалось — «Пекуния». Странное имя. Она участвовала в скачках во Флориде, и, судя по ее прошлым результатам, для нее будет большой удачей, если она доковыляет до финиша хотя бы к вечеру. Ничего себе совет.

Я принялся все это обдумывать. Вспомнил, что пассажир как будто неплохо ко мне относился и что у него явно водились деньги, так как он быстро подсчитал пятьдесят один процент от суммы, набежавшей на счетчике. И тогда я подумал, что, может быть, все-таки стоит попытаться.

Цифры я запомнил. Три пятьдесят четыре — моя доля от выручки, восемьдесят один сорок два — это деньги, которые я выиграю, если поставлю свою долю на ту лошадь. По меньшей мере, восемьдесят один доллар сорок два цента.

Я принялся делить все эти цифры столбиком, прямо на полях «Дейли телеграф», и у меня вышло один к двадцати двум. Цент в цент.

Человек, который так быстро оперирует числами в уме, сказал я сам себе, вероятно, знает о чем говорит. К тому же, судя по всему, у него самого денег хватает. И вообще, с какой стати он стал бы пудрить мне мозги?

Любой, кто играет на скачках или в карты, рано или поздно приходит к одному выводу: полагайся на интуицию. И вот у меня появилось предчувствие, что пассажир, прилетевший из какого-то теплого местечка — не забывайте об этом,— знает о чем говорит и что Пурпурная Пекуния выиграет забег, а значит, тот, кто поставит на нее, станет в двадцать два раза богаче. По меньшей мере в двадцать два раза.

А мне бы деньжата не помешали. Есть у меня знакомые ребята, с которыми мы регулярно играем в покер, но вот уже пять недель кряду мне идет такая паскудная карта, что хоть садись и плачь. В таких случаях остается только одно — выждать. Но мои деньги в последнее время таяли с невероятной быстротой, и в городе уже было не меньше чем полдюжины парней, в карманах у которых лежали мои расписки, а одна из них — на целых семьдесят пять долларов. Честно говоря, я уже начал волноваться. Если в ближайшее время не повезет хоть в чем-нибудь, тогда мне несдобровать.

А если я поставлю на эту Пурпурную Пекунию и она действительно выиграет забег, все мои трудности останутся позади. Оставалось решить только одно: какой суммой я могу рискнуть?

Я подумал, что лучше всего обратиться к Томми. Томми Маккей — это мой букмекер. Все равно мне придется делать ставку в кредит, так что я смогу проиграть ровно столько, сколько он мне позволит.

Покончив с гамбургером и кофе, я расплатился и направился к телефонной будке в глубине зала. Томми занимается делами дома, поэтому я туда и позвонил. Трубку взяла его жена.

— Здрасьте, миссис Маккей,— сказал я.— Томми дома? Это Чет.

— Кто?

— Чет. Чет Конвей.

— А, Честер. Минутку.

— Чет,— поправил я. Ненавижу, когда меня зовут Честер.

Но она уже положила трубку рядом с телефоном. Я ждал, продолжая думать о Пурпурной Пекунии. Потом мне ответил Томми. У него был почти такой же высокий голос, как и у его жены. Только говорил он немного в нос.

— Томми,— спросил я,— сколько я могу поставить в кредит?

— Не знаю. Сколько ты мне должен?

— Пятнадцать.

Немного поколебавшись, он сказал:

— Могу увеличить твой кредит до пятидесяти. Я знаю, что ты вернешь долг.

Меня снова охватили сомнения. Задолжать еще тридцать пять монет… А что, если Пурпурная Пекуния проиграет?

К черту! Если есть предчувствие, надо ему верить.

— Ставлю все,— сказал я.— На Пурпурную Пекунию. На выигрыш.

— Пурпурная Петуния?

— Нет, Пекуния. С «к».— Я прочитал ему то, что было напечатано в газете.

Он немного помолчал.

— Ты действительно хочешь поставить на эту клячу?

— У меня предчувствие.

— Это твои деньги,— сказал он, и был почти прав.

После разговора с Томми я сильно разнервничался. Выехав на улицу, даже заметил, что невольно обращаю внимание на транспорт. Обычно я никогда этого не делаю. Сижу в своей машине отрешенный от всего, что происходит снаружи. Я никуда не спешу, я — на работе. Если я не буду обращать внимания на движение, я не испорчу себе нервы и проживу гораздо дольше. Но теперь я волновался из-за своих тридцати пяти долларов, которые поставил на Пурпурную Пекунию, и другие водители раздражали меня. Я надеялся, что подвернется пассажир, которому потребуется ехать до аэропорта, но надежды не сбылись. Одни короткие ездки по центру. Восьмая авеню и Пятьдесят третья улица. Затем Парк и Тридцатая. Затем Мэдисон и Пятьдесят первая. И тому подобное.

У меня в такси есть приемник, и я включил его, чтобы услышать результаты скачек. Без десяти четыре сообщили про Пурпурную Пекунию. Она выиграла забег.

В этот момент я вез какую-то старую леди. Ее багаж состоял из доброй сотни коробок от «Бонвит Теллер». Она не отрываясь смотрела в окно и говорила без умолку:

— Посмотрите на это. Нет, вы только посмотрите. Посмотрите на этого черномазого. Идет себе по Пятой авеню, какая наглость! Вы только посмотрите, идет как ни в чем не бывало. Сидел бы у себя на Юге. Нет, вы посмотрите, этот вообще в галстуке! Господи, что творится!

Она отсчитала «на чай» десять центов, но мне было все равно. Я высадил ее в восточной части, в районе шестидесятых улиц. Затем опустил флажок «В парк» и подрулил к ближайшей телефонной будке. Бросив в автомат только что полученные десять центов, я набрал номер Томми, и он сказал:

— Я ждал твоего звонка. Вот это предчувствия у тебя!

Еще бы. При ставке один к двадцати двум я должен был выиграть восемьсот пять долларов.

— Так сколько мне причитается? — спросил я.

— Из расчета двадцать семь к одному.

— Двадцать семь?

— Именно.

— И сколько всего?

— Девятьсот восемьдесят,— ответил Томми.— Минус полсотни, которые ты мне должен. Выходит девятьсот тридцать.

Девятьсот тридцать долларов! Почти тысяча! Я разбогател!

— Я зайду часов в шесть,— сказал я.— Хорошо?

— Конечно.

Я не мог вернуться в гараж раньше пяти и поехал в пригород, подальше от бешеного движения. И, разумеется, мне тут же попался пассажир, спешащий в аэропорт. Я довез его до здания «Панам» и посадил другого пассажира, до центра… Словом, было уже двадцать минут шестого, когда я загнал машину в гараж на Одиннадцатой авеню. Тут же я сам превратился в пассажира, хотя редко позволяю себе роскошь прокатиться на такси. Томми жил на Сорок шестой улице между Девятой и Десятой авеню. Я нажал на кнопку домофона, но тут дверь открылась и показалась женщина с детской коляской. Поэтому я не стал дожидаться ответа Томми. Придержал дверь, пропуская женщину, а затем вошел в подъезд. Пока я шел к лифту, по домофону так никто и не ответил.

Но Томми, наверно, слышал звонок, потому что, когда я вышел на четвертом этаже, дверь в его квартиру была приоткрыта. Я открыл ее полностью, вошел в прихожую и сказал:

— Томми? Это я, Чет.

Мне никто не ответил.

В прихожей горел свет. Я прикрыл за собой входную дверь и прошел по коридору. Кухня, затем ванная, затем спальня,— везде горел свет и нигде никого не было. Гостиная находилась в самом конце коридора.

Наконец я вошел в гостиную и увидел Томми, лежащего на ковре с распростертыми руками. Все вокруг было в крови. Казалось, ему пробили грудь из зенитного орудия.

— Господи Иисусе,— сказал я.