Пятков Григорий РОКОВАЯ ШУТКА

Рассказ этот написан со слов одного из моих попутчиков — отставного полковника танковых войск Николая Ивановича Александровского.

Как обычно, в поездах, идущих из Крыма, большинство пассажиров — курортники. Попав на полное санаторное обеспечение и находясь в постоянном общении с такими же, наслаждающимися беззаботной жизнью людьми, человек быстро расслабляется, сбрасывает с себя официальщину и становится свойским и даже немного легкомысленным.

Возвращаются домой курортники часто группами, еще в санатории встретившись с попутчиками и заранее договорившись о совместной поездке домой, как бы этим продлевая курортное настроение.

Так было и в этот раз.

Трое офицеров возвращались из санатория. Двоим из них было немногим более тридцати. Третий был убелен сединами и со множеством орденских планок на кителе. Первые двое называли его просто Николаем Ивановичем, а потом я узнал его фамилию и то, что он совсем недавно, по выслуге лет, вышел в отставку. Он был невысокого роста, коренаст, с широким, гладко выбритым лицом и усталыми глазами.

Я как-то быстро, по-дорожному, сошелся со всеми троими, разговор принял общий характер. Выяснилось, что осенью сорок второго мы с Николаем Ивановичем находились на одном направлении под Сталинградом. Вспомнили фамилии командующих, названия населенных пунктов и вражеские бомбежки. Но в основном говорили о прелести курортной жизни с ее веселыми и быстротечными днями, вспомнили библиотекаря Оленьку, официантку Катю, поход в театр и на концерт Зыкиной, поездку морем на экскурсию в Судак. И, конечно, о случайных знакомствах с женщинами на набережной или в Приморском парке Ялты и о том, что эти встречи не так уж редко кое у кого из отдыхающих переходят в настоящую любовь и заканчиваются женитьбой…

— Да-а, любовь — дело сложное, и, я бы сказал, даже необъяснимое, — произнес Николай Иванович, когда поутихли смех и оживление. — Казалось бы, до любви ли на войне, когда кругом кровь и смерть, а люди любили… Да еще как! И переживания, конечно, были разные… Но того, что произошло в нашей танковой части и — ничего подобного за всю Отечественную нигде не было! По крайней мере, я не слыхал… И хорошо, что не было… Впрочем, если хотите, расскажу все по порядку…

Был у нас в третьей роте командиром танка лейтенант Казенников — веселый, смуглолицый двадцатидвухлетний парень. Уж не помню, кто — мать или отец — у него из цыган были. И сам он порядком на цыгана смахивал. Такой же темноволосый, кудрявый, статный, с тонкими чертами лица. Все Есенина нам читал. Встанет, одну ногу вперед, правую руку полусогнет перед собой и — негромким, но приятным голосом начинает:

Здорово это у него получалось. Даже сам генерал-майор Сапожников не раз просил его почитать Есенина. Конечно, в соответствующие минуты фронтовой обстановки.

Однажды, еще в боях под Сталинградом, танк лейтенанта Казенникова был подбит снарядом противника. Прямое попадание. Стрелок убит, а они с водителем были тяжело контужены.

Увезли лейтенанта далеко в тыл, в госпиталь. Без него мы завершили Сталинградскую эпопею и были переброшены на Белорусское направление. Прошло месяца три, а может, и больше. Мы даже стали постепенно забывать о Казенникове. Тут-то он и объявился, бодрый и веселый, во всем новом, с иголочки. И привез он с собой фотокарточку девушки. Ничего особенного — курносенькая такая, видимо, смешливая, и с косичками, лет семнадцати, а то и меньше.

Но лейтенант был от нее без ума. Чуть не каждый день писал ей письма и так же часто получал ответы от нее. Фотокарточка

девчонки была для него, как для верующего икона. Даже когда брился, ставил перед собой и разговаривал с ней, как с живой. Сейчас, мол, Верушка, побреемся, доведем марафет, и будет порядок в танковых войсках.

Вскоре уже вся наша часть знала о любви лейтенанта Казенникова, и о том, что его девушку звать Верой, и что живет она в зауральском городке Камышлове.

Накануне, как произойти этому случаю, наша отдельная танковая бригада прорыва уже добрую неделю стояла в обороне.

Был конец марта: вокруг развезло, и тут не только танками — и пешим-то далеко не уйдешь, куда ни кинь — болота, топи и грязища. К тому же, провиант кончился и с боеприпасами не густо.

Не лучше положение и у немцев. Стоим мы друг перед другом, зажатые бездорожьем, и особо настроение один другому не портим. Иногда популяем для порядка или снайпера побалуются. А продвижения — никакого.

Как раз в это время к нам поступило небольшое пополнение молодых офицеров, только что закончивших училище. Пацанва, конечно. И был у нас в части старший лейтенант Заморин: этого хлебом не корми, а только дай ему какую-нибудь шутку выкинуть. Вот он и подговорил одного из вновь прибивших — младшего лейтенанта Заруду — разыграть Казенникова. Сделать это было легко, так как все мы знали, где живет Вера и многие другие подробности.

А вот, как-то раз брился лейтенант, а перед ним, как обычно, карточка Веры стояла.

Подходит Заруда, берет это фото и так естественно восклицает:

— Ба! Верунчик! Вот это встреча, так встреча!

— А ты откуда ее зияешь? — насторожился Казенников.

— Еще бы не знать! Когда я учился в военном училище, нас на целую неделю привозили на роботу в Камышлов. Там и познакомились. Я с ней несколько вечеров провел. Ласковая такая девчонка…

Как он только сказал про вечера, лейтенант сразу побледнел, руки у него задрожали.

— А не врешь случайно? — выдавил он сквозь зубы, каким-то чужим, хриплым голосом.

Видя такое, Заруда хотел было пойти на попятную, но старший лейтенант Заморин со стороны продолжал подбадривать: давай, мол, жми дальше, видишь, как здорово получается, и тот, правда, уже не так уверенно, но продолжал:

— А что мне врать…

Не успели мы глазом моргнуть, как схватил лейтенант карточку своей Веры и пошел кромсать на мелкие кусочки. Мы все к нему, кричим, руками машем:

— Стой! Погоди же, что ты делаешь! Шутка это! Ты что, не знаешь нашего Заморина?

А он и слушать не хочет. Выхватывает из вещмешка ее письма и тоже давай рвать.

Видим: дело дрянь. Заморин с младшим лейтенантом куда-то улизнули. Находим их. Клянутся перед Казенниковым, что все это шутка.

Казенников и слушать не хочет. Так хлопнул дверью, что, думали, рухнет крыша землянки. И шинель даже не прихватил с собой. Время клонилось к вечеру, похолодало, морозец уже схватил ледком лужицы.

— Ничего, пусть проветрится, поостынет. Переборщили, конечно, малость с этой шуткой-то, — оказал кто-то из офицеров успокаивающе.

Тут как раз зашел к нам в землянку механик-водитель из экипажа Казенникова, чернобровый украинец, старшина Василь Бойко.

— Та вин до танка пишол, — сообщил нам старшина, встретивший по дороге своего командира.

Мы этому не удивились, потому что каждый из нас частенько наведывался к своей машине. Хотя мы и ютились в землянках, а дом-то наш по-прежнему оставался в танке, и всякая мелочишка там хранилось. Танки наши стояли за бугром, в густом, уже по-весеннему побуревшем березнячке, чтоб врагу глаза не мозолили.

Мы сидели вокруг печурки, дымили самокрутками, вели какой-то разговор и уже не думали о Казенникове, как вдруг взревел мотор танка. И тут еще нам было невдомек, на что решился лейтенант. И только когда его танк на полном ходу выскочил из-за пригорка и, миновав землянки, пошел в сторону болотца, за которым виднелись немецкие траншеи, мы забеспокоились. Что с ним случилось? Куда он и зачем? Каждому из нас было известно, что через болотную топь нет хода.

— Э-эх, сам погибнет и машину угробит, — кто-то с сожалением вздохнул позади меня.

Все повыскакивали из землянок — и танкисты, и пехота. Прибежал командир нашего батальона майор Пахомов, руками машет, кричит: «Кто приказал? Назад!». Но не тут-то было — танк уже на болоте.

Помнится, я даже глаза опустил, чтобы не видеть, как захлебнется машина, болотной грязью. И остальные все притихли, ждут трагического конца.

Но случилось невероятное. Или судьбой ему было так уготовлено, или случайно попал на какие-то твердые болотные кочки, только, к всеобщему удивлению, танк выскочил на тот берег и пошел утюжить вражеские траншеи.

Какой был переполох среди немцев — и представить трудно! Вместо того чтобы стрелять по танку, они бросились прятаться от него. Земля там была мягкая, болотная. Как крутанет Казенников машиной, пропашет траками — так от траншей и землянок и тех, кто в них спрятался — одно воспоминание.

Но, в конце концов, немцы опамятовались, начали бить по танку из пушек, гранатами забрасывать. Только все неудачно, словно танк Казенникова был заговоренным. А вернее, от спешки все это у них, от нервного состояния.

Бесконечно продолжаться такое не могло — загорелся танк Казенникова; горит ярким пламенем, а все продолжает утюжить траншеи противника.

Тут уж наше командование не выдержало. Мы начали бить по врагу из пушек и пулеметов. Автоматчики с криком «Ура!» полезли форсировать болото.

Тем временем в танк Казенникова попало еще несколько снарядов, снесло башню, порвало гусеницы. И, видимо, убило или тяжело ранило Казенникова — из машины он так и не показался… Потом его обгоревшее тело мы похоронили там же, на песчаном бугорке, рядом с болотцем…

Будь это при других обстоятельствах, Казенникову сходу бы Героя присвоили. Пусть даже посмертно… Хотя и говорят, что победителей не судят, но у нас получилось по иному. Вскоре понаехало начальство, и началось следствие. Заморина и не успевшего еще покомандовать младшего лейтенанта Заруду разжаловали в рядовые, А нас, свидетелей этой роковой шутки, лишили присвоения очередного звания.

Но самым мучительным и тяжелым для нас наказанием были письма Веры. Лейтенанта Казенникова давно не было в живых, а письма ему из Камышлова все шли и шли. Они для нас были как страшный укор, как вопиющая апелляция к нашей совести. Мы не вскрывали эти письма, не читали их, но прекрасно знали, что в них написано.

Больше месяца письма Вера гонялись за нами по всей Белоруссии. Их накопилась у нас целая пачка. Никто из нас не решался написать девушке, рассказать ей всю правду.

Поток писем оборвался сразу. И потом уже до конца войны не было ни одного. То ли узнала Вера гибели лейтенанта Казенникова, то ли что-то другое подумала… Этого я не знаю…