"Побег к смерти" - читать интересную книгу автора (Квентин Патрик)

Глава 8

Единственное, на чем парнишка мог обогнать мой троллейбус, была собственная машина. Но мексиканские мальчишки в хлопчатобумажных штанах не имеют собственных машин, хорошо, если у них есть запасная пара штанов. Вряд ли также у него были деньги на такси. Вероятнее всего, его кто-то нанял.

Загадочная тень Билла Холлидея снова приблизилась ко мне.

У меня мелькнула мысль: протолкаться между птичьими клетками, надавать парнишке громких подшлепников и отослать домой. Револьвер меня нисколько не пугал, пока мы находимся в общественном месте. И он еще достаточно мал, так что я смогу перекинуть его через колено одной рукой. Вероятно, это было бы очень ловко. Только я для этого недостаточно ловок.

Помня о том, что мне осталось прожить в Мехико всего два дня, я не придавал этому событию серьезного значения. Если кто-то хочет установить за мной слежку, что ж, о'кей. Только мне очень интересно было узнать, чем все это вызвано.

Парнишка полностью игнорировал меня. Он следовал блестящему правилу слежки, высказанному каким-то блестящим мыслителем: не смотри на парня, и он не догадается, что ты за ним следишь. Что ж, пусть парнишка подумает, что я его не заметил. Поэтому я продолжал вместе с остальной толпой продвигаться к воротам кладбища. Невольно перед моими глазами вновь появился образ Деборы Бранд, такой, какой я видел ее в Юкатане — испуганным ребенком, убегающим от опасности прямо в капкан. Если слежка этого парнишки имеет какой-то смысл, тогда и моя теория относительно Деборы полна смысла.

Она убежала.

Что же, теперь они стараются и меня обратить в бегство?

В воротах полицейские отбирали всю принесенную индейцами пищу и складывали ее в угол, отгороженный веревкой. Очевидно, министерство народного здравоохранения издало закон, запрещающий кормление покойников.

Я вошел на кладбище. Часть его, расположенная непосредственно за воротами, имела холодный официальный вид, с многочисленными напыщенными памятниками в честь национальных героев. Все быстро проходили мимо этих памятников, стремясь поскорее приветствовать своих нежно любимых покойников.

За этими монументами, сколько я мог окинуть взглядом, простиралось огромное кладбище. Под спокойной тенью деревьев и цветущих олеандров, в лучах утреннего солнца дремали тысячи скромных могилок. Воздух был напоен запахом увядших листьев и печалью. Но не было ничего похожего на монастырскую безмятежность кладбищ Новой Англии. Здесь кладбище колыхалось от стремительного движения, было наполнено громкими голосами и пестрело от ярких цветов.

Я пошел вдоль одной из довольно широких дорог. У самой дороги зацементированная яма, похожая на открытую могилу, была наполнена грязной водой. Женщина в ярко-красной шали, с длинными индейскими косичками, зачерпывала воду керосиновой банкой и поливала ближайшую могилку. Мужчина с торчащей из уголка рта сигаретой подновлял красной краской надпись на деревянном кресте. Они делали это как нечто обычное, будничное, как будто работали — поливали и красили — около своего дома.

Я знал, что мальчишка идет за мной. Я чувствовал это. Знаете, как бывает, когда кажется, что сзади, на шее, появляется дополнительный орган чувств. Я не оглядывался, но не переставал задавать себе вопрос: почему? Если за всем этим стоит Холлидей, то что он от меня хочет? Если это он убил Дебору, очевидно, у нее было что-то, что ему было нужно, какой-то предмет или информация. Может быть, после того, как ее убили, они ничего не нашли? Может быть, потому что я был с ней, они решили, что я действую с ней заодно? Может быть, они предполагают, что она отдала мне этот предполагаемый предмет?

Я знал, что я с ней не сотрудничал, и я знал, что она мне ничего не дала за исключением двадцатипятицентового детективного романа. Убийства не совершаются с целью завладения подобной книгой. Но ведь Холлидей не знает, что она мне ничего не дала, и он также не знает, что красная сумочка Деборы утонула вместе с нею в священном источнике, сеноте. Может быть, он думает, что я ее подобрал и вытащил из нее тот самый предмет, — я уж не знаю, что там могло быть? Я вспомнил о ключе от комнаты Деборы. Она дала его мне. Если Холлидею это известно, у него есть все основания предполагать мою причастность к этому делу. А к какому именно?

Да, много всяких вопросов возникает. И мой интерес все возрастал.

С чисто мексиканским терпением женщина украшала деревянную могильную ограду розовыми гвоздиками. Она обрывала их головки и привязывала к каждому колышку по головке.

Я оглянулся. Парнишка в хлопчатобумажном комбинезоне спокойно брел за мной. Холщовый мешок все еще болтался у него на плече, а газеты уже не было. Вместо этого он нес птичью клетку. Я подумал, что птичья клетка — один из его «потрясающих» элементов камуфляжа, или ему действительно нужна клетка и он воспользовался случаем и купил ее? Он начинал действовать на нервы. Преследование было слишком наглым. И я подумал о револьвере, и о мешке тоже. Почему-то мешок мне тоже не понравился.

Я вышел на маленькую площадь, на которой стоит каменное здание с лестницей, идущей вдоль фасада. Узенькая тропинка вела мимо могил к боковой двери этого здания. Одна доска в двери была выломана, и какая-то девушка нагнулась, чтобы посмотреть, что находится внутри.

Взглянув на нее попристальней, я, к величайшему своему изумлению, обнаружил, что я ее узнаю. Хотя я смотрел на нее сзади, не могло быть никакой ошибки: те же как отлитые ноги, накидка из серебристой лисы и высокая казацкая шапочка.

Когда я подошел к ней ближе, она, очевидно, удовлетворившись осмотром, выпрямилась и пошла по тропинке прямо ко мне. Мы встретились. Черные густые ресницы быстро заморгали. Она взглянула на меня более внимательно, и ее лицо озарилось широкой улыбкой.

— А я уже видела вас, — сказала она по-английски с акцентом. Голос был сочный и твердый, как русская папироса. — Вы — человек из пирожковой. Вы ели хлеб для усопших.

— Да, — сказал я. — Я тоже заметил вас там.

Очень приятно встретить такую девушку на кладбище. И кроме того, ее общество может оказаться небесполезным. Во всяком случае оно явится некоторой мерой предосторожности в отношении моего преследователя.

Она протянула руку и, указывая на все кладбище, сказала:

— Вам нравится? Могилы. Цветы. Покой. Все необычно. Нет? Картинно.

— Очень.

Она указала на дверь, в которую только что заглядывала.

— Я смотрела внутрь. Там большая плита. Дверь на петлях. Я думаю, что — как это вы называете? — крематорий? Туда спускают покойников. Потом «пуфф». Сжигают.

Она вздохнула.

— Вы посмотрите сами. И помните слова: «Настанет день, когда она придет и ко мне». Смерть. Так печально.

Нельзя себе представить более живого существа, чем она. Я никогда не встречал таких девушек. У нее буквально через край брызжет жизнь, активность, витамины.

Я сказал:

— В вас так явно проступают русские черты.

Большие глаза слегка округлились.

— Вы говорите — я русская? Почему так говорите?

Она засмеялась. Ее смех был похож на звук колокольчика из оперы Римского— Корсакова.

— Ах, вы так обо мне думаете? По-вашему, я большой, древний, дряхлый монумент?

Она была очень молода, очаровательна и полна жизни. И она знала это. Вот почему она так смеется, подумал я. Потому что считает — очень мило быть молодой, красивой и делать вид, что ужасно боишься старости и смерти.

Я не давал ей никакого повода составить мне компанию. Но она совершенно непринужденно и естественно просунула свою руку под мою и продолжала:

— Вы пойдете со мной. Да? Ненавижу быть одна. Скучно, скучно, скучно. Вдвоем будем смотреть, как люди украшают могилки.

Накидка из чернобурки коснулась моего плеча. Она пахла туберозами. Я оглянулся. Парнишка с мешком и птичьей клеткой упорно шел за мной.

Одетая в глубокий траур большая семья печально окружила маленькую могилку. Рядом с ними одинокая женщина стояла на коленях перед могилой, на которой горели четыре свечи, украшенные белыми, блестевшими на солнце сатиновыми бантами.

Девушка прижалась ко мне ближе. Ее красивые губы раскрылись в очаровательной улыбке.

— Вы скажете мне свое имя? Это глупо — идти с мужчиной и не знать его имя.

— Я Питер Дьюлет.

— А я? Я Вера Гарсиа.

— Испанское имя.

— Только мой муж. — Она энергично жестикулировала. — Я балерина. Знаменитая артистка балета. Критики говорят, что надо работать, работать, работать, и тогда сделаешься много лучше, чем Маркова и Данилова. Я моложе этих старых дам.

Итак, мой диагноз относительно ее профессии оказался правильным. Я подумал: есть ли на свете хоть одна балерина, которая не была бы в тысячу раз лучше, чем все знаменитые балетные звезды вместе взятые?

— Вероятно, мистер Юрок засыпал вас телеграммами? — спросил я.

— Меня? Засыпал? — Ее глаза сверкнули. — Пусть лучше не пробует. Балет? Он мне надоел. Все время ногу на стойку, ногу вверх, встать на пальчики, ногу вниз. Фу. Устаешь, всегда устаешь.

Она картинно опустила плечи, приняв позу крайней усталости.

— Ничего интересного. — Ее лицо вдруг оживилось. — Два года назад мы приехали сюда. Балет. Мексика. И здесь был этот человек. Politico. Он старый-старый. И богатый. Очень богатый. И он захотел меня в жены. Он сказал, даст мне все. Дом здесь, дом в Акапулько. — Она пожала плечами. — Танцы? Критики? Хватит с меня критиков. Я вышла замуж.

Я сказал:

— И вы счастливы с вашим старым мужем?

— Счастлива? Я всегда, всегда счастлива.

— Он хорошо к вам относится?

— Он умер. Через три месяца после свадьбы он умер. Пуфф. От старости. — Она прижалась ко мне. — Теперь я вдова. И богатая, богатая. Я богатая вдова.

— That's cozy, — сказал я.

— Cozy? Что такое cozy?

— Мило, — ответил я.

Она наивно кивнула в знак согласия.

— Да, очень мило. — Она довольно грубым жестом — большим пальцем через плечо — показала на целый ряд элегантных памятников. — Сегодня я принесла цветы на могилу бедного старичка. Она там. Большая мраморная штука с ангелом. Много, много тубероз я принесла и лилий. Я разбросала их на могилке. Красиво? Очень красиво. Как вы думаете, он нюхает эти цветы, мой бедный старичок? Он всегда ненавидел этот запах — тубероз и лилий.

Жизнь била из нее неудержимым фонтаном, как жар из пылающего камина. Она казалась мне чудесным лекарством против уныния кладбища.

Но она не разрешала проблему юноши в светло-голубых джинсах. Но, пожалуй, надо все-таки что-нибудь с ним сделать. Он начал надоедать мне. Время от времени, стараясь делать это почти незаметно, я оглядывался. Он продолжал идти вслед за нами. Один раз, когда я оглянулся, Вера, как обезьянка, повторявшая мои движения, тоже оглянулась. Через некоторое время, когда я остановился под предлогом рассмотреть памятник, она вдруг сказала:

— Вы нервничаете? Да? Все время он идет за нами, этот мальчик с клеткой для птиц?

Я удивился ее проницательности. Я не собирался доверять ей все то малое, что мне было известно об этом парне, однако вряд ли можно было отрицать такое явное преследование.

— Кажется, так, — сказал я.

— Ах, эти мексиканцы. — Она сердито сверкнула глазами. — Я все устрою.

Она резко повернулась и помчалась к парнишке. Добравшись до него, она разразилась таким потоком слов, от которого даже он, кажется, немного струсил. Один раз он помахал перед ее глазами клеткой для птиц, но Вера Гарсиа с чисто русской непринужденностью потрясла перед его носом кулаком, и парень поспешил скрыться.

Когда она вернулась ко мне, она глубоко дышала от негодования.

— Клетка для птиц! — воскликнула она. — Он сказал, что шел за нами, чтобы продать нам клетку для птиц. Кто мы такие, по его мнению, спросила я. Два попугая, что нам нужна клетка для птиц?

Она снова взяла меня под руку и улыбнулась своей восхитительной улыбкой.

— Когда меня разозлят, я становлюсь ужасной. Я испугала его. Он испугался, испугался.

Я был глубоко тронут таким бурным проявлением ее негодования, однако ни на минуту не сомневался в том, что я видел этого мальчишку не в последний раз.

Некоторое время мы молча бродили между могилами. И вдруг она сказала:

— Мне надоели покойники. Отсюда я иду в Лос Ремедиос — к гробнице Чудотворной Девы. Каждый год я хожу к ней, прошу дать там, в небесах, моему бедному старичку, моему мужу, красивого ангела. За воротами у меня машина. Вы поедете? Да? Вместе, к чудотворной гробнице?

Это показалось мне отличной идеей. Я снова убью двух зайцев. Прежде всего, я подольше пробуду с Верой, если мне, конечно, удастся благополучно выбраться с кладбища, и, кроме того, я отделаюсь от юноши.

Я проводил Веру по узкой, обрамленной с обеих сторон кустарником тропинке к главным воротам. Если только это вообще возможно, она, пожалуй, болтала еще больше, чем миссис Снуд, и пока мы пробирались по этой тропинке, она буквально утопила меня в потоке не всегда правильно выговариваемых английских слов. Когда мы дошли до площади, на которой стояли памятники героям, я поискал глазами юношу. Но его нигде не было видно.

Его также не было видно и тогда, когда я с трудом протащил Веру сквозь многочисленную толпу за воротами кладбища. Мы прошли мимо груд цветов и пивнушек к машине Веры. Это был сверкающий новый двухместный автомобиль, который я видел сегодня утром на калле Лондрс. Усаживаясь за руль, Вера Гарсиа вдруг увидела колесо обозрения.

— О, большое колесо. Обожаю большое колесо. Вверх, вверх, в воздух. Ну, пойдем на колесо? мы?… — Длинные ресницы благочестиво опустились. — Нет. Сначала мой бедный старичок. Мой муж.

Пренебрегая всеми правилами езды, она сначала лихо подала машину назад, а потом так же лихо стала лавировать в куче маленьких детей и собак. Я старался усесться на сиденье пониже, и все же прежде чем мы уехали, я снова оглянулся.

Юноши и след простыл.

Я почувствовал страшное облегчение и, может быть, несколько преувеличенную благодарность к своей новой подруге. Она оказалась именно тем, что я и предполагал, — довольно пустенькая балерина, однако отнюдь не испорченная натура. Несмотря на напяленные на нее финтифлюшки, в ней была грубоватая твердость. Она была свежая и аппетитная, как стакан парного молока, выпрошенного путешественником у хозяина молочной фермы.

Выехав на главное шоссе, она помчалась с самоубийственной скоростью вопреки всем правилам, через выжженные солнцем луга к серым, покрытым пылью горам, вершины которых маячили на горизонте. Я терпеливо выслушивал ее щебетанье, пока наконец мы не подъехали к огромной мрачной церкви, возвышавшейся на холме. Впереди нее, поддерживаемая высокой каменной колонной, красовалась громадная корона.

— Ах, Корона Чудотворной Девы, — воскликнула Вера. — Мы уже приехали. Быстро я гнала? Нет? Я хорошо вожу машину? Да?

— Как jet propulsion plane.

— Что такое jet propulsion?

— Быстро, — ответил я.

Хотя я никогда не бывал в Лос Ремедиос, я много слышал о нем. Там одна из наиболее почитаемых в Мексике гробниц. Вера поставила машину около неизбежного в таких местах базара, и мы вышли на большую церковную площадь. Индейцы непрерывным потоком входили в колоссальным собор. Несшиеся из собора пискливые звуки органа не могли заглушить рев патефонов-автоматов на базаре.

Мы вошли в высокую, погруженную в полумрак церковь с целой грудой цветов у алтаря. Службы не было, но церковь была переполнена. Все скамьи были заняты. Группы коленопреклоненных мужчин, женщин и детей или забылись в молитвах, или таращили широко открытые глаза на образа богато разряженных святых, перед которыми ярко пылали свечи.

Вера Гарсиа прошептала:

— Гробница сзади.

Мы прошли по проходу и затем через дверь с аркой вошли в заднюю комнату. Она была полна одетых в яркие одежды индейцев-паломников из всех штатов республики. Они толпились, ожидая своей очереди, у подножия каменной лестницы, ведущей к гробнице, в которой лежала маленькая чудотворная фигурка Богородицы. Говорят, эту фигурку привез из Испании Кортес, а ее последующая история, пышно разукрашенная легендами, создала ей репутацию могущественной исцелительницы.

На стенах — сотни наивных рисунков, присланных в знак благодарности от получивших исцеление паломников. На картинках были изображены различные несчастные случаи и болезни, от которых Богородица милостиво спасла их, — кровавые автомобильные катастрофы, больные, с позеленевшими лицами беби в колыбелях, изможденные калеки на костылях.

— Я пойду попросить за моего старичка, — прошептала мне Вера. Она улыбнулась ослепительной, чисто мирской улыбкой и поспешила занять место в очереди жаждущих милостей Богородицы паломников.

Сзади меня была открытая дверь на железный балкон, выходящий на залитое солнцем патио. Я знал, что там находится заброшенный францисканский монастырь, соединенный с собором узкой галереей. Предоставив Веру ее заботам о покойном старичке, я вышел на балкон. Он вел в монастырь. На балконе никого не было. Приятно было очутиться в таком величественном уединенном месте. Я медленно шел по узкой галерее, делавшей два поворота. С обеих сторон галереи расположены узкие кельеобразные комнаты. Я подошел к двери, украшенной в мавританском стиле гвоздями с крупными шляпками. Она была полуоткрыта. Я вошел туда и очутился в огромной кладовой, набитой различной церковной утварью, которая или просто была выброшена, или лежала в ожидании ремонта: старые исповедальни, скамьи, потемневшие мрачные полотна и разбитые гипсовые статуи святых — все было свалено в кучу и покрылось толстым слоем пыли. Сквозь забранное решеткой окно, находящееся у самого потолка, вливался солнечный свет. Лениво жужжала одинокая муха.

Я остановился, чтобы получше рассмотреть трехфутовую гипсовую фигурку монаха. Она стояла на старом трапезном столе около самой двери. Я не знал, кого должна была изображать эта статуя. Но у нее были настоящие волосы и настоящая сутана из грубой коричневой материи. Одна рука была отломана — может быть, революционными солдатами, а может быть, из-за неосторожности служительницы, стиравшей с нее пыль. Другая рука была вытянута ко мне, как бы для благословления.

Я нагнулся, чтобы получше рассмотреть эту руку. И вдруг почувствовал легкий шорох сзади меня. Я повернулся. В этот момент в ярком солнечном свете блеснул металл. И прежде чем я успел выпрямиться, почувствовал мощный удар в висок. Я пошатнулся, но пока еще не потерял способность видеть. На какую-то долю секунды с необычайной отчетливостью увидел фигурку мальчика в хлопчатобумажном комбинезоне, юного, очаровательного, как цветок. Его глаза, наблюдавшие за мной, по-прежнему не выражали никаких эмоций, как глаза гипсовой статуи.

Он держал револьвер за дуло. Под мышкой был какой-то предмет. Что это?

Мешок? Холщовый мешок?

Я хотел подойти к нему, но вдруг в глазах у меня потемнело, все закружилось. Я попятился назад, стараясь схватиться за трапезный стол. Но не дотянулся. В моем помутившемся сознании четко зафиксировалась протянутая ко мне рука монаха с мертвыми гипсовыми пальцами. Я понял, что падаю.

И потом наступила темнота.