"О природе вещей" - читать интересную книгу автора (Лукреций Тит)

КНИГА ТРЕТЬЯ

Ты, из потемок таких дерзнувший впервые воздвигнуть Столь ослепительный свет, озаряющий жизни богатства, Греции слава и честь! За тобою я следую ныне И по твоим я стопам направляю шаги мои твердо. Не состязаться с тобой я хочу, но, любовью объятый, Жажду тебе подражать: разве ласточка станет тягаться С лебедем? Или козлят дрожащие ноги способны С резвою силой коня быстролетного в беге равняться? Отче! Ты сущность вещей постиг. Ты отечески роду Нашему ныне даешь наставленья, и мы из писаний, Славный, твоих, наподобие пчел, по лугам цветоносным Всюду сбирающих мед, поглощаем слова золотые, Да, золотые, навек достойные жизни бессмертной! Ибо лишь только твое, из божественной мысли возникнув, Стало учение нам о природе вещей проповедать, Как разбегаются страхи души, расступаются стены Мира, — и вижу я ход вещей в бесконечном пространстве. Видно державу богов и спокойную всю их обитель, Где не бушуют ни ветры, ни дождь, низвергаясь из тучи, Не проливается, где и мороз пеленой белоснежной, Падая, их не гнетет, а эфир безоблачный вечно Их покрывает и весь улыбается в свете разлитом. Всё им природа дает в изобильи, ничто не смущает Вечного мира богов и ничто никогда не тревожит. Наоборот: никаких Ахеронта владений не видно, И не мешает земля созерцанью всего остального, Что под ногами у нас совершается в безднах пространства. Всё это некий восторг поселяет в меня и священный Ужас, когда сознаю, что силой твоею открылась Вся природа везде и доступною сделалась мысли. После того, как тебе объяснил я и сущность и свойства Мира начал основных, и как, различаясь по виду, Непроизвольно они несутся в движении вечном, Также и то, как из них созидаются всякие вещи, Я полагаю, теперь своевременно будет природу Духа, а также души осветить мне стихами своими И, ниспровергнув, изгнать совершенно боязнь Ахеронта, Что угнетает людей и, глубоко их жизнь возмущая, Тьмою кромешною всё омрачает и смертною мглою И не дает наслаждаться нам радостью светлой и чистой. Ибо хотя говорят, что болезни и жизни бесчестье Быть нам страшнее должны, чем Тартар — смерти обитель, Что природа души состоит, как известно, из крови Или из ветра еще, — коли будет угодно так думать, — И что потребности нет ни малейшей в учении нашем, Всё это люди, заметь, говорят из тщеславия больше, Чем потому, что для них непреложно такое сужденье. Эти же люди, себя запятнав преступлением гнусным, Изгнаны будучи вон из отчизны и общества близких, Всякие беды терпя, тем не менее жить продолжают; Всюду, куда ни придут, они тризну творят по умершим, Жалкие! черных овец закалают и Манам подземным Жертвы приносят, творя возлиянья, и в скорби жестокой Строже гораздо блюдут религии чин и уставы. Вот почему наблюдать всегда надлежит человека В бедах и грозной нужде и тогда убедиться, каков он. Ведь из сердечных глубин лишь тогда вылетает невольно Истинный голос, личина срывается, суть остается. Денег алчба, наконец, и почестей жажда слепая Нудят несчастных людей выходить за пределы закона И в соучастников их обращают и в слуг преступлений, Ночи и дни напролет заставляя трудом неустанным Мощи великой искать. Эти язвы глубокие жизни Пищу находят себе немалую в ужасе смерти. Ибо постыдный позор и жестокая бедность обычно Несовместимы для нас с приятною тихою жизнью И представляются нам как будто преддверием смерти. Люди, стремясь убежать от этого дальше и дальше, Всё это прочь отстранить, объятые ложным испугом, Кровью сограждан себе состояния копят и жадно Множат богатства свои, громоздя на убийство убийство, С радостью лютой идут за телом умершего брата И пировать у родных ненавидят они и страшатся. Точно таким же путем от этого страха нередко Гложет их зависть, что тот могуществен, этот во блеске Шествует славы своей, привлекая всеобщие взоры, Им же приходится жить, валяясь в грязи и во мраке. Люди иные порой ради имени гибнут и статуй, Часто же их до того доводит боязнь перед смертью, Что, отвращеньем полны и к жизни и к свету дневному, От безысходной тоски они сами себя убивают, Вовсе забыв, что тоска их питается этим же страхом. Он прогоняет и стыд, он и узы теснейшие дружбы Врозь расторгает, и он извращает вконец благочестье. Ведь и отчизну свою и родителей милых нередко Люди, стремясь избежать Ахеронта пучин, предавали. Ибо, как в мрачных потемках дрожат и пугаются дети, Так же и мы, среди белого дня, опасаемся часто Тех предметов, каких бояться не более надо, Чем того, чего ждут и пугаются дети в потемках. Значит, изгнать этот страх из души и потемки рассеять Должны не солнца лучи и не света сиянье дневного, Но природа сама своим видом и внутренним строем. Я утверждаю, что дух, — мы его и умом называем, — Где пребывают у нас и сознанье живое и разум, Есть лишь отдельная часть человека, как руки и ноги Или глаза составляют живого создания части. Хоть и считает толпа мудрецов совершенно напрасно, Что ощущающий дух не особую часть занимает, Но представляет собой состояние тела живое, То, что греки зовут «гармонией», что, не имея Места отдельного, нам дает ощущение жизни: Как говорится порой о здоровьи телесном, однако Не занимает оно у здорового части отдельной, — Так ощущающий дух помещают не в части особой, В чем совершенно они заблуждаются, я полагаю. В части наружной больным наше тело бывает нередко, В части же скрытой его мы здоровы и бодры при этом. Так же, с другой стороны, и обратно нередко бывает. Именно: болен наш дух, а все тело здорово и бодро. Так же, как если нога, предположим, страдает больная, А голова, между тем, никакого страданья не терпит. Кроме того, когда сладкому сну предаются все члены, И, распростершись, лежит отягченное тело без чувства, Всё же имеется в нас и другое, что в это же время Всячески бьется и всё восприемлет притом: и движенья Радости все, и пустые, ничтожные сердца заботы. То, что душа, как и дух, во членах находится наших, И не гармония в нас возбуждает телесные чувства, Явствует, прежде всего, из того, что коль даже и много Отнято тела у нас, всё же жизнь остается во членах. Но и обратно: когда ускользает лишь самая малость Тел теплоты и чрез рот улетучится воздух наружу, Сразу уходит вся жизнь, покидая и жилы и кости. Можешь отсюда понять, что далёко не все выполняют Ту же работу тела и жизнь обеспечить способны, Но, главным образом, те, что собой семена представляют Ветра и жара, блюдут, чтобы жизнь оставалась во членах. Значит, и жизненный жар, и ветер присутствуют в самом Теле у нас, уходя из него с наступлением смерти. И потому, так как ясно теперь, что духа природа, Как и природа души, есть некая часть человека, Слово «гармония» ты отвергни: оно к музыкантам Иль с Геликона пришло, или сами они раздобыли Где–то его, чтоб означить предмет, не имевший названья. Так иль иначе — оставь его им и дальнейшее слушай. Я утверждаю, что дух и душа состоят меж собою В тесной связи и собой образуют единую сущность, Но составляет главу и над целым господствует телом Разум, который у нас зовется умом или духом. Он в середине груди расположен и там пребывает. Мечутся здесь и боязнь и ужас, и сладко трепещут Радости. Вот почему ума здесь обитель и духа. Часть остальная души, что рассеяна всюду по телу, Движется волей ума и его мановенью подвластна. Сам по себе он один разумеет и самодовлеет, Даже когда ни души ни тела ничто не волнует. И, наподобье того как у нас при болезни страдает Иль голова или глаз, но при этом не всем своим телом Мучимся мы, так и дух, случается, страждет нередко Сам иль ликует порой, когда по суставам и членам Часть остальная души ничем не тревожится новым. Если же дух потрясен сильнейшей тревогой, мы видим, Что и душа целиком то же самое чувствует в теле: Пот выступает на нем, бледнеет вся кожа, немеет Оцепенелый язык, заплетается речь, застилает Мраком глаза, звон в ушах, подкосились колени, и видно Часто нам, как человек от ужаса падает наземь. Всякий отсюда легко убедится, что связаны тесно Дух и душа, и как только она поражается силой Духа, сейчас же сама толкает и бьет она тело. Эти же доводы нам говорят, что телесна природа Духа с душой, раз она и членами движет, и тело Будит внезапно от сна, и меняет лица выраженье, И человеком она целиком руководит и правит. Этого можно достичь не иначе, как осязаньем, А осязания нет без тела. Не ясно ль отсюда Нам, что и дух и душа обладают телесной природой? Также ты видишь и то, что дух одинаково с телом Чувствует в теле у нас, и все действия их обоюдны. Пусть хоть не насмерть сразит нас копье, с ужасающей силой Жилы и кости пронзив и внутрь глубоко проникнув, Всё же мы замертво тут опускаемся наземь в томленьи Сладком, но вдруг на земле возбуждается ум, и порою На ноги смутное в нас возникает желанье подняться. Значит, нам должно признать, что духа природа телесна, Раз от оружья она и ударов телесных страдает. Дальше теперь, какова в этом духе телесная сущность И состоит из чего, я тебе объясню по порядку. Прежде всего, укажу, что дух из тончайших, мельчайших Тел основных состоит. В этом можешь легко убедиться, Если к тому, что скажу я в дальнейшем, внимателен будешь. Нет ничего, что могло б, очевидно, свершаться быстрее, Чем это делает ум, что свершает намеренья тотчас. Так что гораздо скорей может двигаться дух, чем любые Вещи, что видимы нам и доступны для нашего взора. Но, для того чтобы быть настолько подвижным, он должен Весь состоять из семян совершенно округлых и мелких, Чтобы и легкий толчок приводил их сейчас же в движенье. Движется так и вода и течет от толчков незаметных, Ибо она состоит из катких и малых частичек. Меда же, наоборот, несравненно устойчивей влага, Каплет ленивее он и гораздо медлительней льется, Ибо материи вся совокупность гораздо плотнее Сцеплена в нем, состоя, несомненно, из менее гладких Тел основных и совсем не из столь же округлых и тонких. Так вот и маковых зерен высокую кучу рассеять До основанья легко и ничтожному веянью ветра, Но никогда ни камней ни колосьев, наваленных грудой, Не разнесет он. Итак, чем тела будут меньше и глаже, Тем и подвижность у них непременно окажется большей. Те же, напротив, тела, что увесистей будут, а также Шероховатей, всегда обнаружат и большую стойкость. Так как теперь установлено мной, что духа природа Крайне подвижна, то он состоит, несомненно, из самых Маленьких тел, что должны быть также и гладки и круглы. Сведенья эти, мой друг, будь уверен, во всех отношеньях Будут полезны тебе и во многом тебе пригодятся. Вот что еще тебе даст представленье о сущности этой, Тонкости ткани ее и ничтожности места, в котором Вся бы вместилась она, если только могла бы сжиматься: Только лишь смерти покой безмятежный постиг человека, Только лишь дух и душа, покидая его, удалятся, Убыли ты никакой не заметишь во всем его теле, — Видом и весом оно неизменно: всё смерть сохраняет, Кроме лишь жизненных чувств у него и горячего жара. Значит, душа сплетена в своем целом составе из очень Мелких семян, находясь в сухожилиях, жилах и мясе. Ибо когда она вся уже вышла из целого тела, То очертанья его остаются, однако, снаружи Те же, и в весе оно не теряет при этом нисколько. Так, коль букет пропадет у Вакховой влаги, иль если Вдруг улетучится весь аромат благовонного масла, Или же как–нибудь вкус из чего–либо весь удалится, Нам не заметить на–глаз уменьшения этих предметов, Да и по весу они остаются нимало не меньше. Странного нет ничего, ибо множество семечек мелких В целом составе вещей образуют и запах и вкус их. Так что опять повторю, что и дух и душа по природе Из исключительно мелких семян состоят несомненно, Ибо они, уходя, ничего не уносят из веса. Но вместе с тем невозможно считать, что проста их природа: Тонкое некое вон дуновенье при смерти исходит С жаром в смешеньи, а жар за собой увлекает и воздух; И никакого тепла без примеси воздуха нету, Ибо, раз сущность тепла отличается редкостью, много Воздуха первоначал в среде ее двигаться должно. Значит, нашли мы уже, что тройственна духа природа. Но для создания чувств всего этого все–таки мало, Ибо нельзя допустить, что из этого могут возникнуть Чувства движения в нас, а тем более — мысль пробудиться. Вследствие этого нам четвертую некую сущность Надо прибавить еще. Никакого ей нету названья, Тоньше ее ничего и подвижнее нету в природе, И элементов ни в чем нет более мелких и гладких; Первая в членах она возбуждает движения чувства, Ибо, из мелких фигур состоя, она движется первой; Следом за нею тепло и ветра незримая сила Движутся, воздух затем, а затем уж и всё остальное: Бьется и кровь, и внутри повсюду по мясу проходит Чувство, пока, наконец, и до мозга костей не достигнет, — Будь удовольствие то иль противное жгучее чувство. Но ни страданью нельзя проникнуть, ни боли вонзиться Так глубоко без того, чтобы всё не пришло в беспорядок Так, что и жизни самой не останется места, и части Врозь разбегутся души, проходя через скважины тела. Впрочем, обычно предел у поверхности тела поставлен Этим движеньям, и жизнь удержать мы поэтому можем. Дальше, стремленью тебе объяснить, каким образом вместе Смешаны между собой эти силы и действуют стройно, Служит препятствием мне наречия нашего скудость; Но, хоть и в общих чертах, набросать попытаюсь я это. Первоначала вещей, при движеньи взаимном, друг другу Перебивают пути таким образом, что невозможно Их обособить и действие их разграничить пространством, Но как бы множество сил они в теле одном составляют, Вроде того, как и в мясе любом у животных найдется Запах особый и цвет, да и вкус, и, однако, все это При сочетаньи дает единое целое тело. Так же и воздух, тепло и ветра незримая мощность, Вместе смешавшись, одно существо порождают, и с ними Сила подвижная та, что дает им начало движенья, Коим рождаются в нас впервые движения чувства. Сила ведь эта, таясь, заключается в самых далеких Недрах, и в теле у нас ничего не находится глубже, Так что душою души она, в свою очередь, служит. В этом же роде и в членах у нас и во всем нашем теле Силы таятся души и способности духа в смешеньи, Так как тела, из каких они созданы, малы и редки. Так же и та у тебя безыменная сила из мелких Тел состоит и, сокрыто таясь, представляет собою Душу для целой души и над целым господствует телом. Точно таким же путем непременно и ветер и воздух Должны в смешеньи с теплом проявлять свои действия в теле Друг перед другом назад отходя иль вперед выступая Так, чтоб, однако, из них составлялось единое нечто; Иначе ветер, тепло или воздуха сила расторгнут Чувства и, действуя врозь, разделением их уничтожат. Дух развивает тепло, когда, распалившися гневом, Вдруг закипит, и глаза засверкают неистовой страстью. Много и веянья в нем холодного, спутника страха, Что заставляет дрожать сочлененья и корчиться тело; Но и спокойное есть состояние воздуха также, Что умиренной груди и ясному взгляду присуще. Больше горячности в тех, у кого необуздано сердце И раздражается ум, легко закипая во гневе. Прежде всего, это свойственно львам, на насилие падким: Грудь разрывается их от рыканья и дикого воя, И не способны они в ней гнева удерживать волны. Ум же оленей скорей обладает холодностью ветра И возбуждает быстрей студеное веянье в теле, Из–за чего пробегать начинает по членам их трепет. Ну, а порода быков оживляется воздухом тихим; Гневного факела дым, застилающий очи туманом, Не ослепляет ее, чрезмерным огнем разгораясь, Не цепенеет она и от стрел леденящего страха, Посередине стоя между бешеных львов и оленей То же и в роде людском: сколь иным ни давала б наука Равного лоска, она тем не менее в каждом изгладить Первоначальных следов дарований природных не может. Да и не должно считать, что порок можно с корнем исторгнуть, Чтоб не склонялись одни слишком сильно к жестокому гневу, Чтобы другие не так волновалися страхом, а третьи Не принимали всего с равнодушием большим, чем надо. Да и во многом другом непременно есть разница в людях И по природе и всем из нее вытекающим нравам. Но не могу я теперь изложить оснований сокрытых Этих различий и дать названия стольким фигурам Первоначал, из каких зарождается разница эта. Вот что, однакоже, здесь утверждать, полагаю, возможно: Так незначительны те следы изначальной природы, Коих не в силах у нас уничтожить рассудок, что можем Мы беспрепятственно жить богам подобающей жизнью. Это души естество, таким образом, держится телом, Но и для тела оно и страж и причина здоровья, Ибо на общих корнях они держатся цепко друг с другом, И без погибели их обоюдной нельзя их расторгнуть. Вроде того как нельзя из комочков смолы благовонной Было бы запах извлечь без того, чтоб она не пропала, Так же и душу и дух невозможно из целого тела Было б исторгнуть, чтоб всё разложенью тогда не подверглось: Переплетаются так их начала со дня зарожденья, Что существуют они, наделенные общею жизнью. И, очевидно, никак ни тело, ни дух не способны Чувствовать сами собой, без взаимного действия, порознь, Но раздувается в нас и внутри разгорается чувство Из согласованных их и совместных друг с другом движений. Дальше, само по себе никогда не рождается тело И не растет, и продлить бытия не способно по смерти, Ибо не так, как вода сообщенный ей жар испускает Часто и всё ж оттого никакого не терпит ущерба, Но остается вполне невредимой, не так, повторяю, Могут разлуку с душой выносить отделенные члены, Но погибают они окончательно, все загнивая. И от рожденья всегда, таким образом, тело с душою В тесной взаимной связи приучаются к жизни движеньям, Даже еще находясь в материнской утробе и членах, Так, что разлука для них невозможна без гибели тяжкой. Видишь из этого ты, что, поскольку причина здоровья Их обоюдна, должна обоюдною быть и природа. Кроме того, если кто отрицает чувствительность тела И говорит, что душа в смешеньи с телесным составом Это движенье дает, что у нас называется чувством, Тем отвергает он то, что для всех несомненно и явно. Чем же еще доказать в самом деле чувствительность тела, Если не тем, что гласит и внушает сама очевидность? «Но ведь с утратой души пропадает и чувство у тела». Да, но теряет оно не свое исключительно свойство, — Много и кроме того оно, жизни лишаясь, теряет. А утверждать, что глаза ничего не способны увидеть, Но что глядит через них наш дух, как в открытые двери, Трудно: ведь зренье само восстает против этого мненья И заставляет считать, что зрачками мы видим предметы. Часто к тому же еще мы не видим блестящих предметов, Так как препятствует свет светильникам нашего тела. Так не бывает с дверьми: ведь когда через них мы взираем, Створы открытые их никаких затруднений не знают. Кроме того, коль глаза только двери у нас заменяют, То с устранением их, очевидно, гораздо бы лучше Видеть способен был дух, коль самих косяков бы не стало. В этих вопросах, смотри, не держись ты такого же взгляда, Как полагает о том Демокрита священное мненье: Будто одно за другим расположены первоначала Тела и духа и так, чередуясь, связуют все члены. Ведь элементы души, разумеется, мельче гораздо Тех, из которых у нас составляются тело и мясо, Да и число их не так велико, и рассеяны реже В членах они; и тебе остается одно заключенье, Именно: столь же малы расстояния между собою Первоначал у души, сколь малы и тела, что впервые Прикосновеньем у нас вызывают движения чувства. Ибо не чувствуем мы иногда ни пылинок, прилипших К телу, ни мела того, что порой осыпает нам члены; Также, коль ночью туман или тонкая сеть паутины, Встретившись, нас обовьют, то мы их на ходу не заметим; Да и покров паука износившийся, сверху упавший Прямо на голову нам, и пушинки, и семя летучек, Вследствие легкости их летящие медленно книзу, Не ощутимы для нас, как и ползанье всяческой твари, И невозможно никак различить прикасание к телу Каждой ноги комара и следов остальных насекомых. Многое должно у нас, таким образом, тут возбудиться, Прежде чем в теле души семена, что вмешаны в членах, Первоначал потрясенье телесных почувствовать смогут И, несмотря на свои расстоянья, взаимно столкнуться, Вместе друг с другом сойдясь, и опять растолкнуться успеют. Дух же при этом сильней бытия охраняет устои, Нежели сила души, и над жизнью господствует больше. Ибо совсем без ума и без духа не может остаться Часть никакая души и мгновения времени в членах, Но, уходя ему вслед, разлетается в воздухе тотчас, В холоде смерти лежать коченелое тело бросая. Но остаются в живых, в ком ум их и дух удержался, Даже когда у них все изувечены руки и ноги: Словно колода они, без души, удаленной из членов, Всё–таки живы еще и вдыхают живительный воздух. Если души человек лишен не всецело, но большей Части ее, то и тут за жизнь он цепляется крепко. Так, если око кругом изранено, но невредимым Будет зрачок, то живой не лишается зрение силы, Если глазного совсем не испортишь ты яблока только И не обрежешь его, одинокой оставив зеницу: Этого сделать нельзя без погибели их обоюдной. Если ж разрушишь ее, эту среднюю глаза частичку, Сразу закатится свет и сейчас же наступят потемки, Хоть бы во всем остальном и сияло яблоко целым. Вот как и дух и душа договором связуются вечным. Чтобы теперь ты постиг, что как дух, так и легкие души Всяких созданий живых и рождаются и умирают, Все изысканья свои — плоды моей сладкой работы — Здесь пред тобою в стихах я, достойных тебя, излагаю. Ты ж, под названьем одним понимая и то и другое, Знай, что когда, например, говорю о душе я и смертность Я доказую ее, то и дух вместе с ней разумею, Ибо и дух и душа составляют единую сущность. Прежде всего, состоит эта тонкая сущность из мелких Тел, как сказал я уже, и начала ее несравненно Меньше, чем те, из каких образуется жидкая влага, Или туман, или дым, потому что она превосходит Живостью их далеко, и малейший толчок ее движет, Ибо и призрак тумана иль дыма ее уже движет. Так в усыплении сна нам может представиться, будто Жар высоко алтари выдыхают и дымом курятся; Носятся призраки лишь без сомнения тут перед нами, Так что, коль видишь теперь, что течет из разбитых сосудов Влага и жидкой струей отовсюду из трещин выходит, Если туман или дым точно так же уносятся в воздух, Верь, что расходится так и душа и, быстрее гораздо Вновь разлагаясь в тела изначальные, гибнет скорее, Только лишь члены она человека, покинув, оставит. Ибо, коль тело, что ей как будто бы служит сосудом, Душу не может уже, потрясенное, сдерживать больше, Ежели кровь из него утекла и оно разредилось, Как допустить, что ее в состоянии сдерживать воздух? Реже, чем тело, ведь он и не в силах удерживать душу! Дальше, мы видим, что ум одновременно с телом родится И одновременно с ним и растет, и стареет с ним вместе. Ибо, подобно тому, как дети неровной и зыбкой Ходят походкой, так дух с его мыслью у них еще слабы. Позже, как, в возраст придя, возмужают они и окрепнут, Больше рассудка у них, и растет их духовная сила. После ж, когда уже всё расшаталось от старости тело И одряхлели от лет всесильных разбитые члены, Разум хромеет, язык заплетается, ум убывает; Всё пропадает тогда и всё одновременно гибнет. Следственно должно совсем и душе, наконец, разлагаться И, распускаясь, как дым, уноситься в воздушные выси, Так как, мы видим, она, одновременно, как указал я, С телом рождаясь, растет и под бременем старости никнет. Надо добавить еще, что, подобно тому, как и тело Тягостно мучат недуг и жестокие боли порою, Так же подвержен и дух и заботам, и горю, и страху, А потому надлежит ему также причастным быть смерти. Мало того: коль болезнь поражает нам тело, то часто Дух начинает блуждать и высказывать вздорные мысли; А иногда погружается он летаргией глубокой В сон непробудный; тогда и глаза поникают, и шея; Тут уж не слышит больной голосов, и не в силах он больше Близких узнать, что его, окружая, стараются к жизни Снова вернуть и лицо орошают и щеки слезами. Стало быть, надо признать, что и дух разлагается также. Если глубоко в него проникает зараза недуга. Ибо и боль и недуг — одинаково зодчие смерти, Как убедиться могли на погибели многих мы раньше. И, наконец, почему, когда внутрь человека проникнет Едкая крепость вина и огонь разольется по жилам, Все тяжелеет у нас, заплетаются ноги, коснеет Тело, шатаясь; язык цепенеет, и ум затуманен; Мутны глаза, поднимаются крик, икота и ссоры. Да и дальнейшее все, что при этом бывает обычно? Не потому ль это так получается всё постоянно, Что даже в теле душа возмущается крепостью винной? То же, что может прийти в возмущенье и быть пораженным, Явно, конечно, должно, при внедрении несколько большей Силы, погибнуть вконец, продолжения жизни лишившись. Мало того: человек, пораженный внезапным припадком, Часто у нас на глазах, как от молньи удара, на землю Падает с пеной у рта и, дрожа всеми членами, стонет; Нет сознания в нем, сведены его мускулы корчей, Дышит прерывисто он и разбитый лежит, обессилев. Всё это нам говорит, что душа, расторгаясь в суставах Силой болезни, кипит и пенится, как на соленом Море бушуют валы под напором неистовым ветра. Стон вырывается тут, потому что стесняются болью Члены, и так как всегда семена извергаются крика, Идя наружу, из уст, и, склубившись вместе, несутся Торной дорогой, какой выходить постоянно привыкли. А помраченье ума происходит, когда возмутятся Дух и душа и, как я указал, разделяясь на части, Врозь раздробятся они и расторгнутся этим же ядом. После ж, как вспять повернет источник болезни, и в недра Едкая влага назад, отравившая тело, вернется, Как в опьяненьи, больной поднимается, мало–помалу В чувство приходит опять, и душа его вновь оживает. Если ж и душу и дух потрясают такие болезни В теле самом и такой их ужасный недуг расторгает, Как же ты можешь считать, что без тела, на воздухе вольном, С буйными ветрами жизнь продолжать они были бы в силах? Если ж мы видим, что ум точно так же, как тело больное, Можно лечить и что он врачеванью вполне поддается, Это нам тоже дает указанье, что жизнь его смертна. Должен ведь что–то придать иль по–новому части расставить, Или от целого взять хотя бы ничтожную долю Всякий, кто вздумал бы дух изменять и к тому приступил бы, Или еще что–нибудь переделывать стал бы стремиться. Но не потерпит ничто, одаренное жизнью бессмертной, Ни прибавленья частей, ни смещения их, ни утечки. Ведь, коль из граней своих что–нибудь, изменяясь, выходит, Это тем самым есть смерть для того, чем оно было раньше. Значит, болеет ли дух, поддается ль порой врачеванью, — Признаки смертности он, как уж я указал, проявляет. Так, очевидно, всегда восстает против ложных учений Правда, и выхода им никуда не дает никакого, С той и с другой стороны возражением ложь обличая. И, наконец, человек на глазах у нас часто отходит Мало–помалу и жизненных чувств он лишается вовсе; Прежде всего, на ногах его пальцы и ногти синеют, Там отмирают ступни и голени, следом за ними Смерти холодной следы проникают и дальше в суставы. Так как при этом душа распадается дальше, не сразу Вся целиком исходя, то должно считать ее смертной. Если же думаешь ты, что сама она может в суставах Сжаться внутри и свои все части сплотить воедино, В теле все члены лишив таким образом всякого чувства, Должно, однако, тогда то место, куда накопилось Столько души, обладать и чувством значительно большим. Нет нигде таких мест, и душа, как уж мы говорили, В клочья растерзана, вся разлетается, следственно — гибнет. Мало того: если я уступлю даже ложному мненью И допущу, что душа в состоянии в теле склубиться У покидающих свет, умирающих мало–помалу, Всё–таки смертность души признать непременно придется, И безразлично для нас: погибает душа, разлетаясь В воздухе, или, стянув свои части, она цепенеет, Ежели весь человек всё больше и больше теряет Чувства, и жизни ему остается всё меньше и меньше. Кроме того, если ум есть часть человека, в котором Место известное он занимает, как глаз или ухо, Или любое из чувств, управляющих жизни движеньем, И, наподобье того, как рука, или глаз, или ноздри Чувствовать так же, как жить без нас неспособны отдельно, Но загнивают всегда, разрушаясь в короткое время, Так самобытно и дух, вне тела и вне человека, Быть не способен; оно ему служит как будто сосудом Или еще чем–нибудь, коль найдешь единение ближе, Ибо теснейшая связь существует меж духом и телом. И, наконец, у живых способностей тела и духа Силы бывают и жизнь, лишь когда они связаны вместе. Сам по себе ведь ни дух самобытно без тела не может Жизни движений создать, ни бездушное тело не в силах Ни бытия продолжать, ни остаться владеющим чувством. И, наподобье того, как, вырванный с корнем, вне тела Не в состоянии глаз различать никакого предмета, Так самобытно ни дух ни душа ни на что не способны. Да и понятно: они в смешеньи по жилам и мясу, По сухожильям, костям — во всем заключаются теле; Первоначалам у них невозможно свободно отпрянуть На промежуток большой; из–за этого, будучи сперты, Чувств движенья они вызывают, а если их в воздух Выкинет смерть, то уже они вызвать их будут не в силах, Ибо в подобной связи они больше не будут держаться. Телом ведь станет тогда и живым существом будет воздух, Коль удержаться душе в нем возможно и все те движенья В нем заключить, что вела она в мышцах и в теле пред этим. Должен еще и еще таким образом ты убедиться, Что, с разложением всей оболочки телесной, с исходом Жизни дыханья, должны рассеяться чувства у духа Вместе с душой, раз одна связует их вместе причина. И, наконец, если тело с душой не выносит разрыва И загнивает всегда, издавая ужаснейший запах, Что ж сомневаешься ты, что, из самых глубин устремляясь, Вон истекает душа и расходится, дыму подобно, Тело же из–за того, изменяясь гниеньем, так тяжко Рушится, что до основ все устои его расшатались, После того как душа, ускользая наружу, по членам И закоулкам и всем находящимся в теле отверстьям Вытекла? Всячески ты в состояньи теперь убедиться В том, что души естество разделенным выходит по членам И, еще в теле самом находясь, расторгается прежде, Чем, выходя из него, выплывает в воздушные токи. Мало того, находясь еще в жизни пределах, нередко Видимо всё–таки вон, по какой–то причине колеблясь, Выйти готова душа и от тела совсем отрешиться; И выраженье лица, как пред смертью, становится томным И без движенья лежит ослабелым бескровное тело. Это бывает, когда говорится, что «дух захватило» Или «душа замерла», когда все уж кругом суетятся, С жизнью последнюю связь удержать в человеке стараясь; Тут ведь и ум потрясен, и душевные силы, в расстройстве Полном, готовы уже вместе с телом самим развалиться, Так что удар посильней окончательно их бы разрушил. Что ж? сомневаешься ты и теперь, что с изгнаньем из тела, Без оболочки своей и без сил, на открытом просторе Не в состояньи душа не только прожить вековечно, Но и на миг лишь один удержаться никак не способна? И ни один человек, умирая, не чувствует, видно, Чтобы душа целиком исходила из целого тела Иль чтоб сначала в гортань проходила она через горло; Нет, убывает она на своем, ей назначенном месте, Так же как чувства всегда на местах своего положенья Гибнут. А если бы ум бессмертным у нас оказался, То не сердился бы он на погибель свою, умирая, Но, наподобье змеи, вылезал бы наружу из кожи. Не оттого ль, наконец, и наш ум и сознание духа Ни в голове, ни в ногах, ни в руках не родятся, а только В области точной у всех и в едином содержатся месте, Что для отдельных вещей отведен и особый участок, Где и родятся они и где могут потом развиваться, Располагаясь притом в таком многосложном порядке Членов, который у них никогда не бывает превратен? И, таким образом, всё идет по порядку: ни пламя Не возникает в воде, ни холод в огне не родится. Кроме того, коль душа, обладая бессмертной природой, Чувства способна иметь, отделившись от нашего тела, Всеми пятью наделить ее чувствами надо, пожалуй, Ибо никоим путем мы иначе себе и представить Не в состоянии душ, что блуждают в глуби Ахеронта. Именно так в старину и писатели и живописцы Изображали их нам наделенными чувствами всеми. Но ведь ни глаз, ни ноздрей, ни руки у души не бывает, Ни языка, ни ушей, раз она отделилась от тела; Значит, ни чувства ни жизнь без тела для душ невозможны. Если же в теле везде ощущение жизни разлито, Одушевляя его, как мы видим, во всем его целом, То, коль в средину удар, нанесенный внезапною силой, Сразу его поразит, и оно пополам расщепится, Ясно, что сила души, расчлененная тем же ударом, Врозь разлетится тогда, одновременно с телом распавшись. То же, что может, дробясь, разделяться на разные части, Не позволяет признать за собою бессмертной природы. Так, говорят, лезвея колесниц серпоносных нередко Столь неожиданно рвут тела в беспорядочной бойне, Что на земле увидать отсеченные руки и ноги Можно в то время, как ум и сознанье людей не способны Боли еще ощутить, причиненной стремительной раной; Ибо весь ум у людей всецело захвачен сраженьем, И на резню и на бой они рвутся с остатками тела, Часто не видя, что нет уже левой руки, и волочат Кони ее со щитом средь колес и серпов беспощадных; Не замечает один, что без правой он на стену лезет, На ногу хочет другой опереться, которой уж нету, А шевелит на земле она пальцами в корчах предсмертных; И голова, отлетев от живого и теплого тела, Жизнь сохраняет в лице и во взоре, широко открытом, Вплоть до того, как души не исчезнет последний остаток. Мало того: коль змею с ее жалом мелькающим, грозно Кверху подъятым хвостом и растянутым телом, на части Ты бы железом рассек, то увидел тогда бы, как порознь Каждый кусок по земле, отрезанный только что, в корчах Бьется и почву кругом заливает отравленной кровью; Как голова ее хвост укусить устремляется пастью, Чтоб утолить свою боль, причиненную жгучею раной. Что же, придется признать у каждой из этих частичек Целую душу? Но тут воспоследует вывод, что в теле У одного существа заключались многие души. Значит, распалась душа, что единой была, вместе с телом. И потому надо счесть, что смертна она, как и тело, Ибо на много частей они могут равно рассекаться. Кроме того, коль душа обладает бессмертной природой И поселяется в нас, при рождении в тело внедряясь, То почему же тогда мы не помним о жизни прошедшей, Не сохраняем следов совершившихся раньше событий? Ибо, коль духа могла измениться столь сильно способность, Что совершенно о всём миновавшем утратил он память, Это, как думаю я, отличается мало от смерти. И потому мы должны убедиться, что бывшие души Сгибли, а та, что теперь существует, теперь и родилась. Кроме того, коль уже в совершенно готовое тело К нам бы вселялись всегда способности духа живые, С нашим рожденьем на свет и вступлением на берег жизни, То не могла бы душа в совокупности с членами тела, В самой крови находясь, развиваться всё дальше, как видно, Но как бы в клетке тогда самобытно жила одиноко, Тело же всё–таки быть продолжало б исполненным чувства. А потому, повторю, невозможно считать, что рожденья Души не знают совсем и свободны от смерти законов. Ибо представить нельзя, что так крепко вплетались бы души В наши тела, коли в них извне бы они проникали, И очевидность гласит, что бывает совсем по–другому: Ибо связуется так с сухожильями, жилами, мясом, Да и с костями душа, что зубам даже свойственно чувство, Как указует на то их боль от воды ли холодной Иль от песчинки, на зуб при жеваньи попавшей из хлеба. Если ж в сплетеньи таком находятся души с телами, То и распутаться им невредимо и выйти свободно, Видно, нельзя изо всех сухожилий, костей и суставов. Если ж подумаешь ты, что, извне проникая нам в тело, Обыкновенно душа растекается всюду по членам, То тем скорее она, растворенная в теле, исчезнет. Ведь разрушается всё, растекаясь, а следственно — гибнет. Ибо душа, расчленяясь, по скважинам тела проходит. Как наша пища, везде расходясь по суставам и членам, По разложеньи своем образует иную природу, Так же и дух и душа, сколь бы целыми в новое тело Ни проходили, должны они там распускаться, в то время Как через скважины все проникают в суставы частицы, Производящие ту наличную духа природу, Что управляет теперь нашим телом, рожденная раньше Тою душой, что уже, разойдясь по суставам, погибла. А потому ни рождения дня, очевидно, не может Быть лишенной душа по природе своей, ни кончины. Кроме того, семена остаются ль души в бездыханном Теле иль нет? Коли там пребывают они, оставаясь, То мы не в праве тогда почитать за бессмертную душу, Раз при уходе своем она терпит какую–то убыль. Если ж бежит она вон, целиком сохраняясь и в теле Вовсе частей никаких от себя не оставив, — откуда, Гнить начиная, червей испускают смердящие трупы? Да и откуда же тут такою несметною кучей В теле распухшем кишеть бескостным, бескровным созданьям? Если же думаешь ты, что, извне проникая, способны Души внедряться в червей, по отдельности в каждое тело, И не размыслил о том, почему же сбираются вместе Души несметные там, откуда одна удалилась, Вот что тебе обсудить и обдумать, однако, придется: Надо ль признать, наконец, что охотятся души за каждым Семенем этих червей, для себя обиталища строя, Или внедряются к ним в совершенно готовое тело? Но для чего же им так поступать и зачем утруждаться Этим, сказать мудрено: раз они улетели из тела, Их не тревожат уже ни болезни, ни голод, ни холод; Тело ведь больше всего ото всех этих недугов страждет, И подвергается дух в сочетаньи с ним множеству бедствий. Но, даже если для душ и полезно создание тела, Чтобы вселиться в него, то не видно, как сделать им это. Стало быть, членов и тел никогда себе души не строят. Но и внедриться душе в совершенно готовое тело Также нельзя, ибо с ним невозможно ей будет связаться, И в сочетаньи таком не проявится общего чувства. Не оттого ль, наконец, присуща свирепая лютость Львиной семье, и лисе — коварство, а прыткость оленям Передана от отцов, и в отцовском дрожат они страхе, Не оттого ли и все остальные подобные свойства Всем врождены и живут от младенчества в теле и в нраве, Что возрастает во всех семенах и семействах отдельных С телом совместно и дух, одинаково с ним развиваясь? Если ж была бы душа бессмертна и вечно меняла б Тело на тело, то нрав у животных тогда бы мешался: Часто бежали бы прочь, нападенья пугаясь рогатых Ланей, гирканские псы, трепетал бы в воздушных высотах Сокол парящий и вдаль улетал бы, завидя голубку, Ум оставлял бы людей, разумели бы дикие звери. Ибо, когда говорят, что бессмертна душа, но меняться Может, сменяя тела, то такое суждение ложно. Ведь разрушается всё, что меняется, следственно — гибнет. Части ж души и смещаются тут и выходят из строя, А потому разрушаться должны они также во членах И, наконец, погибать целиком одновременно с телом. Если же скажут, что души людей возвращаются вечно Снова в людские тела, почему же, спрошу я, из умных Можно им глупыми стать, почему неразумны младенцы, И жеребенок не так понятлив, как взрослые кони? «Да потому, — говорят, — что становится в немощном теле Немощен ум». Но тогда ты обязан признать непременно Смертность души, раз она изменяется в теле так сильно, Что совершенно и жизнь и начальное чувство теряет. Да и каким же путем одинаково с телом возможно Было б, окрепнув, достичь желанного жизни расцвета Силе духовной, не быв от рождения связанной с телом? Что ж она вырваться вон из дряхлеющих членов стремится? Иль она в теле гнилом опасается быть заключенной И погребенною быть под обломками храмины ветхой При разрушеньи ее? Но опасностей нет для бессмертных! И не смешно ль, наконец, что стоят при соитьях любовных И при рожденьи зверей в нетерпении души на страже: Смертного тела они, бессмертные, ждут не дождутся В неисчислимом числе и, бросаясь стремительно, рвутся Первое место занять и скорее других водвориться? Или, быть может, у них установлены точно законы, Что прилетевшая первой душа и внедряется первой, И никаких состязаний и распрей у них не бывает? И, наконец, ни деревьев в эфире не может, ни в море Быть никогда облаков, ни рыб водиться на пашнях; И не бывает ни крови в дровах ни сока в каменьях: Точно назначено, где чему быть и где развиваться. Так же и духа природа не может без тела возникнуть И пребывать самобытно, отдельно от мышц и от крови. Если же это и было б возможно, гораздо скорее Сила бы духа сама в голове, иль в плечах, или в пятках Быть бы могла и в любой из частей зарождаться, но всё бы В том же она человеке и в том же сосуде осталась. Если же в теле у нас, очевидно, назначено точно Место особое, где существуют и могут развиться Дух и душа, то тем больше должны мы всецело отвергнуть, Что они могут одни, вне тела, и быть и рождаться. Вот почему неизбежно признать, что с кончиною тела, Всюду расторжена в нем, и душа одновременно гибнет. Вечное ведь сочетать со смертным и думать, что вместе Чувствовать могут они и что действия их обоюдны, — Это безумье и вздор. Что представить себе мы раздельней Можем и что меж собой различней и более розно, Если не смертное всё по сравненью с бессмертным и вечным, При сочетаньи в одно для отпора неистовым бурям? Кроме того, всё то, что вечным должно оставаться, Или, по плотности тела, должно, отражая удары, Не допускать, чтобы что–нибудь внутрь проникало и связи Тесные разъединяло частей, — таковая природа Есть у материи тел, на что я указывал раньше; Или же может оно потому сохраняться вовеки, Что не подвержено вовсе толчкам — пустоты это свойство: Неосязаема вовсе она и ударов не терпит; Или еще потому, что кругом нет места, куда бы Всё это будто бы врозь могло разойтись и растаять: Вечное всё таково мироздание в целом, и места Вне его нет, чтобы врозь разлететься, и тел нет, какие Пасть на него бы могли и толчком его мощным разрушить. Если же душу скорей почитать за бессмертную должно, Как под защитою стен, образуемых силами жизни, Иль потому, что она никаким недоступна недугам, Иль, что каким–то путем отражаются все нападенья, Раньше чем нам ощутить удается всю их вредоносность, То это к нашей душе не имеет совсем отношенья. Кроме того, что душа и телесным подвержена болям, Часто случается так, что она от предчувствий страдает. Места от страха себе не находит, заботой томится, И за проступки ее угрызения совести гложут. Вспомни к тому же еще о безумьи, беспамятстве духа, Вспомни, как в черную глубь погружается он летаргии. Значит, нам смерть — ничто и ничуть не имеет значенья, Ежели смертной должна непременно быть духа природа. Как в миновавших веках никакой мы печали не знали, При нападении войск отовсюду стекавшихся пунов, В те времена, когда мир, потрясаемый громом сражений, Весь трепетал и дрожал под высокими сводами неба, И сомневалися все человеки, какому народу Выпадут власть над людьми и господство на суше и море, Так и когда уже нас не станет, когда разойдутся Тело с душой, из которых мы в целое сплочены тесно, С нами не сможет ничто приключиться по нашей кончине, И никаких ощущений у нас не пробудится больше, Даже коль море с землей и с морями смешается небо. Если же сила души и природа духовная всё же Чувства могла бы иметь, и расторжена будучи с телом, То и тогда бы ничто это было для нас, раз мы только Узами тела с душой и союзом их сплочены тесно. Да и когда б вещество собиралося наше обратно Временем после кончины и в нынешний вид возвращалось, Если вторично на свет появиться дано бы нам было, Всё–таки это для нас не имело бы вовсе значенья, Так как о прошлом уже была б у нас прервана память; Так же, как ныне для нас безразлично, чем были мы раньше, И не томимся о том мы теперь никакою тревогой. Ибо, коль взор обратить на прошедшее, мыслью окинув Всю необъятность веков, и подумать, сколь многообразны Были материи всей движенья, легко убедиться, Что семена, из каких мы теперь состоим, принимали Часто порядок такой, в каковом пребывают и ныне. Но тем не менее нам былого того не воспомнить: Падает тут перерыв бытия, при котором потоки Тел основных лишены были чувства и праздно блуждали. Если же в будущем ждут и несчастья и горе, то должен В это же время и тот оказаться, с кем могут случиться Эти невзгоды, но раз изымает их смерть, преграждая Жизнь у того, кто бы мог подвергнуться скопищу бедствий, Ясно, что нам ничего не может быть страшного в смерти, Что невозможно тому, кого нет, оказаться несчастным, Что для него всё равно, хоть совсем бы на свет не родиться, Ежели смертная жизнь отнимается смертью бессмертной. А потому, если кто при тебе сокрушается горько И негодует на то, что сгниет его тело в могиле, Или же пламя его иль звериная пасть уничтожит, Ясно, что он говорит не искренне, что уязвляет Сердце его затаенная мысль, вопреки увереньям Собственным, что никаких ощущений со смертью не будет; Не соблюдает, по мне, он своих убеждений заветных, С корнем из жизни себя извлечь не желая и вырвать, Но бессознательно мнит, что не весь он по смерти погибнет. Ибо тому, кто живой представляет себе, что по смерти Тело терзают его и птицы и дикие звери, Жалко себя самого; он себя отделить не способен И отрешиться вполне от простертого трупа: себя он Видит лежащим пред ним, и свои придает ему чувства. В негодовании он на то, что смертным родился, Не сознавая того, что при истинной смерти не может Быть никого, кто бы мог, как живой, свою гибель оплакать, Видя себя самого терзаемым или сожженным. Ибо, коль горестно быть после смерти раздробленным пастью Диких зверей, почему не ужасно — понять не могу я — В пламени жарком гореть, на костре погребальном пылая, Или положенным в мед задыхаться и мерзнуть от стужи, Ежели труп распростерт на холодных каменьях гробницы Или могильной землей засыпан и тяжко раздавлен. «Нет, никогда ни твой радостный дом ни жена дорогая Больше не примут тебя, не сбегутся и малые дети Наперерыв целовать и наполнить отрадою сердце. Не в состоянии ты уже больше способствовать благу И процветанью родных. Погубил, о несчастный! — взывают — Этот единственный день злополучный все радости жизни!» Но не прибавит никто: «Но зато у тебя не осталось Больше тоски никакой, ни стремленья ко всем этим благам». Если же мысли у них и слова бы их были разумны, Стал бы свободен их ум от великой заботы и страха. «Ты ведь, как был, так и впредь в усыпленьи останешься смертном Все остальные века без забот и без тягостной скорби, Мы же пред жутким костром, где твой труп обращается в пепел, Мы безутешно тебя оплакали; вечной печали Нам никогда не унять и не вырвать из скорбного сердца». Надо спросить у того, кто так рассуждает: «Да что же Горького тут, — коли всё возвращается к сну и покою, — Чтобы всегда изнывать и томиться в тоске безысходной?» Люди нередко еще, возлежа на пиру и подъемля Кубки и лица себе осенивши венком, начинают Так от души восклицать: «Коротко наслажденье людишек: Было — и нету его, и никак не вернуть его снова». Точно по смерти для них нет большего зла и несчастья, Чем непрерывно страдать иссушающей жгучею жаждой Иль угнетенному быть неуёмным иным вожделеньем. Но ведь никто о себе и о жизни своей не жалеет, Если и тело и ум погружаются в сон безмятежный, Ибо охотно идем мы на то, чтобы сон этот вечно Длился, и мы никогда о себе не тоскуем при этом. И тем не менее тут во всем нашем теле и членах Первоначала всегда сохраняют движения чувства, Раз, пробудившись от сна, человек ободряется снова. Смерть, таким образом, нас еще меньше касается, если Можно быть меньше того, что ничто представляет собою, Ибо материя тут в беспорядок сильнейший приходит И расторгается в нас со смертью: никто не проснется, Только лишь хладный конец положит предел нашей жизни. Если же тут, наконец, сама начала бы природа Вдруг говорить и средь нас кого–нибудь так упрекнула: «Что тебя, смертный, гнетет и тревожит безмерно печалью Горькою? Что изнываешь и плачешь при мысли о смерти? Ведь коль минувшая жизнь пошла тебе впрок перед этим, И не напрасно прошли и исчезли все ее блага, Будто в пробитый сосуд налитые, утекши бесследно, Что ж не уходишь, как гость, пресыщенный пиршеством жизни, И не вкушаешь, глупец, равнодушно покой безмятежный? Если же всё достоянье твое растеклось и погибло, В тягость вся жизнь тебе стала, — к чему же ты ищешь прибавки, Раз она так же опять пропадет и задаром исчезнет, А не положишь конца этой жизни и всем ее мукам? Нет у меня ничего, что тебе смастерить и придумать Я бы в утеху могла: остается извечно всё то же; Даже коль тело твое одряхлеть не успело и члены Не ослабели от лет, — всё равно, остается всё то же, Если тебе пережить суждено поколенья людские Иль, если, лучше сказать, даже вовсе избегнешь ты смерти». Что же мы скажем в ответ, как не то, что природа законный Иск предъявляет, вставая в защиту правого дела? Если ж печалится так человек пожилой или старый И о кончине своей сокрушается больше, чем должно, То не в праве ль она еще более резко прикрикнуть: «Прочь со слезами, брехун, уйми свои жалобы тотчас! Жизни все блага познав, стариком ты сделался дряхлым! Пренебрегая наличным, о том, чего нет, ты мечтаешь: Вот и прошла, ускользнув, твоя жизнь и без прока погибла, И неожиданно смерть подошла к твоему изголовью, Раньше, чем мог бы уйти ты из жизни, довольный и сытый. Но, тем не менее, брось всё то, что годам твоим чуждо, И равнодушно отдай свое место потомкам: так надо» Думаю, так укорять и бранить нас в праве природа, Ибо отжившее всё вытесняется новым, и вещи Восстановляются вновь одни из других непременно. И не уходит никто в преисподней мрачную бездну, Ибо запас вещества поколениям нужен грядущим, Но и они за тобой последуют, жизнь завершивши; И потому–то, как ты, они сгинули раньше и сгинут. Так возникает всегда неизменно одно из другого. В собственность жизнь никому не дается, а только на время. Ты посмотри: как мало для нас значенья имела Вечного времени часть, что прошла перед нашим рожденьем. Это грядущих времен нам зеркало ставит природа Для созерцанья того, что наступит по нашей кончине: Разве там что–нибудь ужас наводит иль мрачное что–то Видится там, а не то, что всякого сна безмятежней? Всё, что, согласно молве, в глубине Ахеронта сокрыто, Всё, очевидно, у нас в самой жизни находится здешней. Тантала нет, что боится висящего в воздухе камня, Как говорят, цепенея, несчастный, от страха пустого; В жизни скорее гнетет напрасный страх пред богами Смертных, и каждый судьбы и случайностей рока трепещет. И не когтят в Ахеронте лежащего Тития птицы, Да и не могут они несомненно в груди его мощной Вечно себе находить предмет для терзаний бессменных, Как ни громадны его распростертого тела размеры; Хоть бы распластан он был не на девять югеров только, А занимали бы всю поверхность земли его члены, Всё–таки он бы не смог ни мучений вытерпеть вечных, Ни доставлять непрерывно им пищи собственным телом. Титий у нас — это тот, кто лежит, пораженный любовью; Птицы терзают его — то мучительно гложет тревога, Или же рвут на куски иные заботы и страсти. Также у нас и Сизиф пред глазами находится в жизни: Кто от народа секир жестоких и ликторских связок Жадно ждет, но всегда пораженный и мрачный уходит; Ибо стремиться ко власти, что тщетно всегда и ничтожно, Тягостный труд вынося при этом еще постоянно, Это всё то же, что в гору толкать с напряженным усильем Камень, который, уже достигнув самой вершины, Всё–таки катится вниз и опять на равнину несется. Далее, вечно питать ненасытную духа природу, Не в состояньи ее удовольствовать благами теми, Что доставляют для нас времен годовых перемены, В круговороте своем принося и плоды и утехи Всякие (мы ж никогда не довольны жизни дарами), — Это, по–моему, то же, что нам говорят о цветущих Девах, которые воду в пробитый сосуд наливают, Он же никак до краев наполниться влагой не может. Что же до Кербера, Фурий, а также лишенного света Тартара, что изрыгает из пасти ужасное пламя, — Этого нет нигде, да и быть безусловно не может. Страх наказаний зато существует при жизни за наши Злые дела по заслугам и кара за нашу преступность: Тюрьмы, свержение вниз со скалы жестокое, плети, Факелы, пытки, смола, палачи, раскаленные прутья. Ежели даже их нет налицо, то сознанье проступков Всё–таки мучит людей и стрекалами жалит боязни; Нет у них и надежд, что конец этим бедам наступит, Иль хоть какой–то предел наказаниям будет положен: Ждут и боятся они ухудшения их после смерти. Так и становится жизнь у глупцов, наконец, Ахеронтом. Вот что еще ты себе говори иногда в назиданье: «Собственных света очей даже Анк достославный лишился, Ну, а насколько же был он лучше тебя, нечестивца; Много затем и других, и царей и владык многомощных, Целыми правивших властно народами, тоже погибло; Даже и тот, кто когда–то по волнам великого моря Путь проложил и открыл легионам дорогу по глуби, Кто научил их пешком проходить по соленым пространствам, Дерзко скакал на конях по пучинам рокочущим понта, Света лишился и дух из смертного выпустил тела. И Сципион, эта молния войн и гроза Карфагена, Отдал кости земле, как самый последний прислужник. Вспомни создателей ты и наук и художеств изящных, Вспомни сопутников Муз геликонских, Гомера, который Скиптром один овладел, но почил, как и прочие люди. И, наконец, Демокрит, когда уже зрелая старость Предупредила его о слабеющей силе рассудка, Сам добровольно понес свою голову смерти навстречу. Сам Эпикур отошел по свершении поприща жизни, Он, превзошедший людей дарованьем своим и затмивший Всех, как и звезды, всходя, затмевает эфирное солнце. Что ж сомневаешься тут и на смерть негодуешь свою ты, Чья и живого вся жизнь и зрячего смерти подобна, Раз ты проводишь во сне ее большую долю бесцельно, Если, и бодрствуя, ты храпишь и живешь в сновиденьях, Ужасом вздорным всегда возмущая свой ум беспокойный, Часто не в силах понять, что тебя угнетает, когда ты, Жалкий, страдаешь, бедняк, опьяненный заботами вечно, И в помраченьи ума волнуешься ты понапрасну?» Если бы люди могли настолько же, как они, видно, Чувствуют бремя, их дух давящее гнетом тяжелым, Также сознать и причины его, и откуда такая, Камнем гнетущая грудь, появилась страданий громада, Жизни бы так не вели, как обычно ведут ее нынче, Не сознавая, чего они сами хотят, постоянно К мест перемене стремясь, чтоб избавиться этим от гнета. Часто палаты свои покидает, кому опостылел Собственный дом, но туда возвращается снова внезапно, Не находя вне его никакого себе облегченья; Вот он своих рысаков сломя голову гонит в именье, Точно спешит на пожар для спасенья горящего дома, Но начинает зевать, и порога еще не коснувшись; Иль погружается в сон тяжелый, забыться желая, Или же в город спешит поскорее опять возвратиться. Так–то вот каждый бежит от себя и, понятно, не может Прочь убежать; поневоле с собой остается в досаде, Ибо причины своей болезни недужный не знает. А понимай он ее, он бы, всё остальное оставив, Прежде всего природу вещей постарался постигнуть. Дело ведь здесь не идет о каком–нибудь часе едином, А состояньи, в каком неизбежно все смертные люди Должны по смерти своей во веки веков оставаться. Что ж, наконец, за несчастная страсть и привязанность к жизни Нас заставляет всегда трепетать в постоянной тревоге? Определенный предел установлен для века людского, И ожидает нас всех неизбежная встреча со смертью. Кроме того, обращаясь всегда в окружении том же, Новых добиться утех нельзя продолжением жизни: То, чего нет у нас, представляется нам вожделенным, Но, достигая его, вожделенно мы ищем другого, И неуёмной всегда томимся мы жаждою жизни. Нам неизвестно, какой нам выпадет жребий в грядущем, Что нам готовит судьба и какой нас конец ожидает. На волос даже нельзя продлением жизни уменьшить Длительность смерти никак и добиться ее сокращенья, Чтобы поменьше могли мы пробыть в состоянии смерти. Сколько угодно прожить поколений поэтому можешь, Всё–таки вечная смерть непременно тебя ожидает. В небытии пребывать суждено одинаково долго Тем, кто конец положил своей жизни сегодня, и также Тем, кто скончался уже на месяцы раньше и годы.