"«Третья сила»" - читать интересную книгу автора (Дорба Иван Васильевич)

4

На другое утро, в понедельник второго февраля, на рассвете, распрощавшись с Зимовновым, которому нельзя было возвращаться в Белград, Хованский, Граков, Буйницкий и Черемисов уселись в «рено», доехали до пригорода и поставили машину в сарае сгоревшего, полуразрушенного бомбой или снарядом дома.

— Тут никто ее, голубушку, не найдет. Кругом развалины, одни трубы, деревья и те обуглены, точно в мертвом царстве. Карамба! Ванька Зимовнов рассказывал, вся Сербия такая. У мостов и железнодорожных будок проволочные ежи, спирали, бетонные бункеры с амбразурами, пулеметные гнезда, торчат стволы пушек. Страшно смотреть! Вдоль всей дороги ходят часовые, установлены посты, наблюдательные пункты с оптическими приборами. — Черемисов повернулся к Гракову. — А в Хорватии тоже так?

— Там Анте Павелич с сербами расправляется. В лагерях лучшая смерть для серба, самая «гуманная», — если умрешь, забитый палками. Ни женщин, ни детей, ни стариков не щадят. Если православный, значит, бей его! Хорватия пострадала меньше. — Граков посмотрел на сарай, где они оставили «рено», и удовлетворенно проговорил: — Снежком все следы запорошит, а метелица подметет.

— На обратном пути будешь проезжать через Словению, верно? Интересно, как там? — спросил Черемисов.

— Белград — Загреб — Марибор — Вена — Берлин, виноват, Загреб — Любляна, а потом уж Марибор, — и Граков посмотрел на Хованского.

— А на черта тебе делать крюк? Где Любляна, где Марибор? — удивился слушавший их беседу Буйницкий.

— Он едет по делу, — вмешался Хованский. — Завтра все узнаете. А сейчас разойдемся. Ты, Жора, идешь на квартиру Павского, ключи у тебя, входи не с улицы, в парадную дверь, а со двора, с черного хода. Николай тебя подстрахует. Не торопясь, разберитесь с бумагами, в чемодан — и домой. Только осторожно, чтобы следов не оставлять. Мы же с вами, Александр Павлович, — обратился он к Гракову, — пойдем к Зорице, это недалеко, на Крижаничевой.

Было морозно. Порывы свирепой кошевы били в спину и, казалось, пронизывали насквозь, с воем раскачивая висевшие на верхушках редких столбов фонари. Одиночные прохожие, подняв воротники и надвинув поглубже шапки, ни на кого не глядя, спешили по своим делам. Наконец вышли на улицу Господара Вучича и свернули на Крижаничеву, тут все казалось как в сказке: маленькие, занесенные снегом домики, палисады, деревянные и каменные ограды; кругом полное безлюдье, слышно только, как под порывами ветра поскрипывают калитки и ворота да покачиваются под его напором верхушки пирамидальных тополей…

Зорица жила в небольшом доме у вдовы умершего от туберкулеза рабочего чулочной фабрики, той самой, где работал до войны Черемисов.

С тех пор как Хованский последний раз видел ее, прошло около трех месяцев. Потерянная и обессиленная, сидела она тогда в стареньком кресле и сначала не поняла, что он читает ей письмо Аркадия, и только потом вскинула на него большие лучистые глаза, в которых вдруг заискрилась ликующая радость. Она брала сына на руки и, приподняв его, казалось, хотела произнести: «Поглядите, какого сына я родила!»

— Пишите, Зорица, письмо мужу. Мы сможем его скоро передать. Обрадуйте Аркадия рождением сына, успокойте; впрочем, вы лучше знаете, что написать. — И Хованский, усаживаясь возле окна небольшой комнаты, служившей гостиной, столовой и кабинетом, добавил: — А за торт спасибо! Очень был вкусный.

Граков подошел к старинной люльке, где, тараща глазенки, посасывал соску запеленутый младенец, и засмотрелся на синеглазое маленькое чудо. Порылся тут же в карманах пиджака, вытащил несколько цветных карандашей, взял со стола лист бумаги и весь ушел в рисунок.

«В этом человеке неистребимо сидит талант художника, он никогда не расстается со своими карандашами. Разведчик, пожалуй, должен быть художником с острым глазом, — размышлял Хованский. — У него феноменальная зрительная память!»

Алексей Алексеевич терпеливо ждал, пока Зорица напишет письмо, и, глядя в пространство, с нежностью думал о Латавре, о ее признании, о том, что она настояла на своем вылете в Югославию ради него.

Вложив исписанный лист в конверт, поцеловав его украдкой, Зорица протянула Хованскому.

— Вот, пожалуйста. Не увижу я Аркадия больше…

— Ну, ну, Зорица, не унывайте. — И Граков положил перед ней на стол свой рисунок. — Эскизно, но, увы, нет времени. Я надеюсь еще написать и ваш портрет, и Аркадия, и маленького Иванчика.

На рисунке были изображены люлька с ребенком и Зорица за столом. Сходство было так разительно, что подошедший Хованский восхитился:

— Чудесно! И с настроением.

Зорица долго разглядывала рисунок, потом взяла его и прижала к груди:

— Господин Алекса, миленький, я вас очень прошу, нельзя ли передать этот рисунок Аркаше? Ну пожалуйста!

— Можно, конечно! — Граков опередил Хованского. — Только кое-что надо добавить.

И через пять минут он изобразил стоящего над колыбелью Аркадия Попова.

— Аркаша, милый… — Зорица залилась слезами.

— Этот рисунок останется у Зорицы, а вы пишите другой, — повернулся Алексей Алексеевич к Гракову.

Скоро они уже шагали по заснеженным улицам домой. А в полдень сидели втроем в кабинете Хованского в ожидании Черемисова и Буйницкого. Те явились с тяжелым, полным бумаг чемоданом.

— Карамба! Все забрали: тайник обнаружили, даже в сейф проникли. — Жорж ткнул в сторону чемодана: — Документы, списки, деньги, копии донесений Губареву, Иорданскому, Летичу, какому-то немцу и Георгиевскому.

— Полковник, гад, недаром в разведке у Врангеля служил! — выругался Буйницкий и осекся, заметив укоризненный взгляд Латавры.

— А квартиру чин-чинарем привели в порядок, заперли. Уехал полковник, и все тут. А на нет и суда нет! — Жора раскладывал бумаги на столе.

Провозились, просматривая документы, до вечера и вычитывали вслух самое интересное. Первым не выдержал Черемисов:

— Вот послушайте из дневника полковника! Здесь он подробно изложил разговор с вновь прибывшим в Белград шефом гестапо в Сербии группенфюрером Майснером.

«Этот весьма решительный человек, — писал Павский, — мне заявил прямо, что миндальничать здесь не собирается, индивидуальная вина не берется в расчет как мерило, поскольку ответственность несет весь народ Сербии, подлежащий уничтожению. На это я заметил, что основная культурная масса Югославии, вернее Сербии, остается пассивной. Что касается партизанских отрядов, то они состоят из неграмотных крестьян, а интеллигентов там единицы». А вот еще: «Генерал Милан Недич связался с немецкой разведывательной службой через Дмитрия Лётича в 1940 году. А Лётич имел непосредственный контакт с резидентом VI Управления РСХА, скрывавшегося под маской директора транспортного агентства "Шенкер А.Д…"[4]».

«Драже Михайлович тайно сотрудничает с немцами и итальянцами. Свидетельство тому — факты: убийство командира отряда в Пожеге Милана Благоевича, передача немцам пленных партизан в Вальеве, об этом же свидетельствует поведение четников на боевых позициях под Кралевом и Крагуевцом, а также засылка к красным партизанам диверсионно-террористических групп, которые успешно расправляются с их вожаками. Таким образом, общими усилиями удалось избавить Сербию от коммунистов. А сейчас, насколько я понял из разговора с Лётичем, немцы договорились с Драже Михайловичем посылать своих инструкторов для обучения террористических групп, состоящих из четников, так называемых "командосов", для засылки их в Боснию, Черногорию, Словению. См. № 3, с. 127, список кандидатов…

Около девяноста процентов офицерского состава воюет на стороне четников, недичевцев, летичевцев против партизан. Самое интересное, что Драже Михайловича король Петр Второй произвел в генералы и что Англия и Америка признали и поддерживают Михайловича. И понятно, они боятся красных. Это первая трещинка в альянсе СССР — союзники!»

«Черткову известно, что золотой запас Югославии был перехвачен итальянцами. См. № 2, с. 8…»

«С наступлением лета некоторые подразделения предпримут карательные экспедиции против сербских партизан. И, судя по всему, РОК будет включен в состав немецкой армии. Однако русские солдаты наденут форму царской армии. Жаль, что русское офицерство не пошло с нами, а в своем большинстве осталось пассивным, даже сочувствующим Советам и безграмотному сербскому крестьянству, в отличие от офицеров-сербов, оставшихся верными королю и престолу…».

В отдельной папке были собраны характеристики виднейших деятелей эмиграции. Занявшись ими, Жора Черемисов то и дело распрямлялся и читал вслух:

«Бывший начальник штаба Корниловской дивизии Евгений Эдуардович Месснер держится в тени, служит в белградской "Општине" и руководит отделом "Русского информационного агентства" "Галиполиец". Во всех обществах и союзах, русских колониях и офицерских объединениях у него свои осведомители. В начале тридцатых годов через находящегося в Румынии генерала Геруа вел переговоры с румынскими властями о разрешении допуска в их порты приобретенной РОВСом шхуны для переброски агентуры. Месснер — участник переброски членов НТС, так называемых салидаристов Ирошникова и Фроловского. Часто ездил в Париж, сейчас служит в редакции недичевской газеты "Време". Пишет комментарии о военных событиях на Восточном фронте под псевдонимом "Вегециус". Видел его 13 апреля 1941 года на Теразии, после вступления в Белград немецких подразделений дивизии СС "Рейх" в форме немецкого офицера. Он работает над созданием "Охранного корпуса". Связан с гестапо. Умен. Осторожен. Подозрителен. К Георгиевскому относится отрицательно. Бывает изредка у фон Берендса».

— А вот свеженькое: помечено декабрем 1941 года. Грак, погляди-ка, что там, на восемьдесят девятой странице?

— Потом, Жора, надоело! — отмахнулся Граков. — Впрочем, подожди. Тут действительно интересно! — И Граков сам громко зачитал: — «Генерал Головин — представитель Врангеля при английском военном министерстве, личный консультант Черчилля по русским вопросам, специальный советник генштаба Франции, близкий друг Гувера, Детердинга, Петена и Розенберга. Живет в Лондоне и Париже, часто гостит в Белграде. При помощи «Државной комиссии»[5] организовал «Военные курсы». Написал книгу о «Будущем устройстве русской армии».

«Профессор Владимир Давац — главный идеолог РОВСа, председатель общества "Галиполийцев" и Югославии, редактор газеты "Новое время", связан с некоторыми финансовыми кругами Соединенных Штатов…»

— Что-то вроде картотеки, — заметила Латавра. — Это очень ценно! Разве Скоблина там нет?

— Вот и Скоблин! — порывшись в бумагах, проговорил Граков. — «Бывший председатель общества "Галиполийцев", правая рука исчезнувших генералов Кутепова и Миллера, подозревался в их похищении. Скоблин вступил в Добровольческую армию унтер-офицером и в двадцать шесть лет стал самым молодым генералом в армии Врангеля и командиром Корниловской дивизии. Человек необычайной смелости, талантливый полководец… Пример тому — Каховка, где он был ранен, но где ему удалось на какое-то время не только отразить натиск красных, но и разбить наголову целый полк; тогда же он взял в плен известную певицу Надежду Васильевну Плевицкую и ее мужа — командира батареи, который перешел на сторону белых и после разгрома очутился вместе с женой в Галиполи. Там Скоблин и отобрал у него жену и вместе с ней уехал сначала в Болгарию, потом в Югославию и наконец во Францию, где впоследствии возглавил общество "Галиполийцев", насчитывающее пятнадцать тысяч человек. После исчезновения Кутепова Скоблин фактически направлял всю деятельность РОВСа. Он же возглавил и "внутреннюю линию" после генералов Шатилова и Эрдели, а это значило — знал все не только о деятельности различных эмигрантских обществ и союзов, но и следил за проникновением большевистских агентов в их среду, а также руководил засылкой своих в СССР. Я напомнил Месснеру о том, что после исчезновения Кутепова капитан Федосенко обвинил Скоблина, утверждая, что он был завербован еще в Турции советским военным атташе в Анкаре Соболевым и что каждая группа террористов, засылаемая в СССР, с тех пор как он возглавил "внутреннюю линию", неизменно проваливалась, в связи с чем совет проводил следствие и учинил Скоблину суд, на котором тот оправдался. Месснер вспоминал лишь, как во время последних боев за Крым они вышли вместе, чтобы выяснить обстановку боя, как он вынес из-под огня раненого Скоблина и, хотя в дальнейшем их пути разошлись, он, Месснер, не верит в причастность к этому делу генерала Скоблина. Вероятнее всего, его впутали в аферу, а он потянул своего начальника — Миллера».

Граков оторвал глаза от бумаги и спросил:

— Продолжать? Тут еще много о Скоблине, Кутепове, Миллере.

— Нам интересны выводы, зачитайте концовку о похищении Кутепова и Миллера, — попросила Латавра.—Я плохо знаю эту историю.

Граков перелистал пару страниц и потряс листками в воздухе:

— Вот! «Я встречался с сыном генерала Миллера, Николаем, который живет в Славонском Броде, на улице Пашича, семь. Он не сомневается, что его отца похитили большевистские агенты. Первое время после исчезновения Кутепова отца охраняла французская полиция и постоянно сопровождал дежурный офицер. Последний год отец ходил всегда один. Вкратце произошло вот что: двадцать второго сентября тысяча девятьсот тридцать седьмого года в двенадцать ноль-ноль Миллер, покидая канцелярию РОВСа на улице Колизе, сказал перед уходом своему ближайшему помощнику, генералу Кусонскому: "Распечатайте, если не вернусь". Кусонский, поскольку это делалось всегда, отнесся к заявлению спокойно. Но когда Миллер не пришел домой на обед и вечером (а он никогда позже десяти не задерживался) и не появился в РОВСе, Кусонский вскрыл конверт: "Сегодня в двенадцать тридцать у меня свидание с генералом Скоблиным на углу улиц Жасмен и Рафе, мы вместе отправляемся на встречу с немецким военным атташе в Латвии г. Штроманом и их атташе в Париже г. Вернером. Они хорошо говорят по-русски. Это свидание состоится по инициативе генерала Скоблина. Допускаю, что они агенты гестапо. Поэтому и оставляю записку". Кусонский тут же созвал совет. Послали и за Скоблиным, началось бурное собрание. Скоблин все отрицал, утверждая, что в двенадцать обедал с женой в ресторане на улице Лоншар. В два часа ночи решили обратиться в полицию. Скоблин вызвался пойти с генералами Кедровым и Кусонским. Быстро оделся и вышел первым. Кедров и Кусонский почти тут же последовали за ним, но Скоблин исчез, улица была безлюдна».

— Старые вороны, пока выползли! — засмеялся Черемисов.

— «Один из первых очевидцев этой истории, капитан Ленц, рассказал, что около двух ночи видел, как Скоблин, выйдя из помещения РОВСа, быстро направился к стоявшим машинам, подергал за ручку дверцы одной и, убедившись, что она заперта, подошел к другой и уехал. Лично зная генерала, Ленц не придал этому значения, полагая, что тот в темноте ошибся. В тот же день, согласно заявлению в полицию хозяина газетного киоска, около трех ночи к нему на квартиру явился Скоблин, попросил в долг двести франков и тут же удалился.

Правая французская печать утверждала, что это дело рук Москвы, и ссылалась на показания свидетеля: будто двадцать третьего сентября в порт Гавр прибыл автомобиль с дипломатическим номером. В нем было три человека, а обратно в Париж отбыла с двумя! Полиция опровергла газетную "утку", заявив, что в машине находились четыре известных им лица, из коих два вернулись, а два остались и поднялись на пароход "Мария Ульянова", который тут же отчалил.

Левая и умеренная печать, в том числе и некоторые эмигрантские газеты, считали, что Советы никакого отношения к афере не имеют, скорей к ней причастно гестапо. Французские власти подняли всех на ноги. Похищение Миллера стало сенсацией дня. Пестрели заголовки: "Кто, в сущности, генерал Скоблин?", "Сомнительная роль жены Скоблина, известной певицы Плевицкой", "Шпионка в монашеской рясе", "Таинственные апартаменты" и так далее. Скоблины, согласно данным прессы, жили широко. На окраине Парижа у них была роскошная вилла, в городе два апартамента. Они часто устраивали вечеринки, на которые собирались дипломаты и военные высокого ранга.

Полиция в первую голову кинулась на поиски Скоблина и его жены, но никто из них за последние двадцать дней ни в одной из трех квартир не ночевал. Разыскали Плевицкую лишь на следующий день. На допросе она заявила, что всю ночь бродила по Парижу в поисках мужа, а где он, не имеет понятия. "Вчера, в двенадцать, — утверждала Плевицкая, — мы вместе обедали в ресторане на улице Лоншар, в час дня я взяла туалеты в доме моды, заплатив две тысячи семьсот франков. В два мы поехали на Северный вокзал проводить госпожу Корнилову; в пять вечера отправились с друзьями в Булонь к генералу Деникину, а оттуда поехали к себе на виллу в Озуар…" При выяснении оказалось, что время, указанное Плевицкой, не совпадало. Не было у Плевицкой и алиби для Скоблина от одиннадцати тридцати до тринадцати тридцати, поскольку "она находилась в доме моды". И уже не вызывало сомнений, что Скоблин сыграл главную роль в похищении или убийстве генерала Миллера».

«План, как утверждала пресса, был построен умно. Не будь разоблачительного письма, никто не смог бы заподозрить Скоблина. Все бы сошло, как семь лет назад, при исчезновении Кутепова. Французский суд осудил Плевицкую на пятнадцать лет как соучастницу преступления. В тысяча девятьсот тридцать девятом году в португальской газете была напечатана короткая заметка: "Сегодня при таинственных обстоятельствах убит бывший генерал белой армии Скоблин". Ни подтверждения, ни опровержения не последовало. Тайна осталась неразгаданной».

«Генерал-лейтенант Абрамов, получив телеграмму об исчезновении Миллера, тотчас издал приказ: "Двадцать первого сентября тысяча девятьсот тридцать седьмого года в Париже исчез начальник Русского общевоинского союза генерал Миллер. Допуская возможность предательского покушения на генерала со стороны наших врагов, я как первый заместитель вступаю в исполнение должности начальника Русского общевоинского союза с сегодняшнего дня. Одновременно оставляю за собой пост начальника третьего отдела в Болгарии и Турции с резиденцией в Софии"».

Граков откашлялся и продолжал:

— «Однако в марте тридцать восьмого года Абрамову пришлось передать дела РОВСа генералу Архангельскому. Причиной тому был сын Николай Абрамов, который оставался в России до тысяча девятьсот тридцать первого года. Служил он матросом на советском судне, в Гамбурге сошел на берег и попросил убежища. Оттуда приехал к отцу в Софию, где вскоре включился в работу "внутренней линии". И вот теперь полностью разоблачен как большевистский агент. Николая из Болгарии выдворили, а генералу пришлось уйти в отставку».

«Все эти события вызвали в эмигрантской среде большой переполох. Мямля Архангельский не был популярен в офицерской среде. Началось брожение, кончившееся расколом…»

Граков поднял голову и поглядел на Латавру: «Нужно ли читать дальше?»

— Раскол в РОВСе, — сказал Хованский, — намечался давно. В основном образовалось два лагеря: приверженцы франко-английского альянса и сторонники Гитлера, так называемые «нейтралы» и «активисты», кроме того, разделились на старшее и младшее поколения. С приходом Миллера в тридцатом году, который, в общем-то, ничем себя не проявил, ближайшие сподвижники генерала Кутепова не раз выражали недовольство инертностью Евгения Карловича Миллера, которая, по-видимому, была вынужденной, поскольку зависела от политики Франции и Англии. Генерал Туркул, командир Дроздовского полка, отделился от РОВСа первый и создал свою организацию, связавшись с немецкой, японской и румынской разведками, когда Миллер не согласился с его требованием обратиться с воззванием к белому офицерству ориентироваться на Германию. Выражали недовольство и Скоблин, и ряд начальников отделов РОВСа — Абрамов в Болгарии, генерал фон Лампе в Германии, видные деятели РОВСа — генералы Штейфон, Скородумов, полковник Месснер и многие другие. В общем, грубо говоря, вся «внутренняя линия» в какой-то мере перешла на службу к немецкой разведке. Недаром Миллер не раз высказывал опасение за свою жизнь и все-таки придерживался французской ориентации. А выражалось это прежде всего в отказе посылать в Испанию своих офицеров и близко сотрудничать с немцами.

— Ему ничего не оставалось делать: Сюрте и Интеллидженс Сервис шутить не любят, — отметила внимательно слушавшая Латавра, — вот почему участь генерала Миллера была предрешена.

— Если мы начнем разбирать операцию «похищения» или скорей убийства Миллера, то прежде всего подозрительна сама записка генерала: «Мы отправляемся на свидание с немецкими военными агентами Штроманом и Вернером». Миллер знал в совершенстве немецкий язык и, конечно, знал, что слово «штроман» означает «страшилище», «пугало»; знал генерал и то, что атташе Германии в Париже не Вернер и что Вернер — фамилия югослава, убитого неизвестными лицами при таинственных обстоятельствах сразу же после исчезновения Кутепова. И еще: зачем эта фраза — «они хорошо говорят по-русски»? И, наконец, самое главное: почему господа генералы заседали до двух часов ночи, допрашивая Скоблина, и каким образом ухитрились дать ему возможность бежать? Проще было бы тут же вызвать полицию, обратиться, наконец, в Сюрте.

— Да, туману напустили господа генералы, ничего не поймешь. И почему так строго судили Плевицкую? Вина ее не доказана, и она в преступлении не созналась. Тоже очень странно! — вздохнул Черемисов. — Хорошая была певичка, я слушал ее с пластинки…

— Спрашивается, почему Миллер, получив такое сомнительное предложение от Скоблина, не взял с собой охраны?! И почему обвиняют Москву, когда они пошли на свидание с немцами? — недоумевал Буйницкий.

— Москва у них во всем виновата, это ведь проще. РОВС в Европе насчитывал более трехсот тысяч активных членов. Около ста тысяч во Франции — целая армия, готовая вести бескомпромиссную борьбу против Советского Союза! Материал и дневник интересны, их ценность в том, что они актуальны сейчас, когда мы подбираем ключи ко многим людям, описанным в его большом списке. Ниточки вьются с тех пор. Держать их в руках — значит управлять действиями наших врагов. — Хованский умолк.

Наступила пауза.

— В разведке, как в жизни, без прошлого нет ни настоящего, ни будущего! — прервал молчание Граков. — Я постараюсь в Берлине кое-кого подергать за эти ниточки. Павский собирал материалы обстоятельно, ссылаясь на факты, документы, компрометирующие целый ряд лиц, все, «что слышал собственными ушами, видел собственными глазами, щупал собственными руками». — И снова принялся листать страницы.

— С какой целью он это делал? И для кого? — пожал плечами Хованский. — Пока неясно; впрочем, задумываться не приходится. Материал заслуживает внимания, его следует переправить в Центр, кое-что должны также знать партизаны.

— Задал нам Павский работенки! — вздохнул Черемисов.

— Сграффито[6]! — воскликнул Граков. — Вы только послушайте, что он тут в этой папке номер один пишет: «Я, полковник лейб-гвардии Измайловского полка, Иван Иванович Павский, клянусь честью офицера и дворянина, что собранный здесь материал, раскрывающий предысторию уничтожения коммунизма в Югославии, правдив и объективен». И дальше подпись. Полюбуйтесь, каким каллиграфическим почерком написано! Колоссально!

— Рано собрался нас хоронить! Так его растак! — не выдержал Буйницкий и, взглянув на Латавру, с виноватым видом опустил голову.

— Ничего, ребята, я уже наслушалась и у наших бойцов, и за эти несколько дней у югославских партизан, — отмахнулась Латавра. — Мне придется отложить отъезд, надо как следует изучить материал, переснять на пленку в двух экземплярах: один возьму я, другой — Александр Павлович. Для страховки.

— А мне завтра приказано выехать, — сказал Граков. — Впереди еще Любляна! Но я прочту основной материал. Память у меня хорошая. — И Граков полез в карман за трубкой. — Алексей Алексеевич, вы разрешите, мы сейчас пойдем к себе, время позднее: все, что отложили, я возьму с собой и сфотографирую для себя, Латавры и, как понимаю, для югославских партизан. Им это очень пригодится. — И, увидев, что хозяин не протестует, начал собирать бумаги в портфель.

— Тут не так уж много. — Черемисов помогал ему. — Мы быстро управимся! Айда, ребята! Быстрота и натиск решают битву, как сказал Суворов.

И оба направились к двери.

— Какие они славные! — сказала Латавра, протягивая Алексею руки, когда он запер за ними дверь. — Вот мы и одни…

В полдень пришел Граков. Он был одет по-дорожному.

— Все в порядке, Алексей Алексеевич, вот пленки, а это вам подарок на память. — Протянул Алексею и Латавре по рисунку, написанному гуашью. Это были их портреты. Особенно удался портрет Латавры — глаза были как живые, а выражение лица чуть напряженное, счастливое, оно светилось…

Затем они сидели втроем в кабинете и обсуждали предстоящую встречу Гракова на конспиративной квартире в Любляне со связным партизанского отряда, подразделением которого командовал Аркадий Попов.

— Соблюдайте предельную осторожность, явка может быть провалена и на квартире устроена мышеловка, — наставлял Алексей.

— А разве нет никаких предупреждающих знаков?

Неужели человек, которого берут, не может предостеречь товарищей? Закрыть, скажем, форточку, отодвинуть по-особому штору, поставить на окно что-нибудь, оставить какой-то знак на улице или во дворе?

— Немцы не идиоты, прежде чем брать связника или ворваться в конспиративную квартиру, они фотографируют ее со всех сторон и обследуют все кругом и, конечно, оставят так, как было… Но кое-что сделано: в соседнем дворе под аркой, в нише, в левом углу, где стоят мусорные ящики, будет записка под камнем, в которой поставлены число и месяц. Связник каждое утро выбрасывает мусор и меняет записку. Таким образом, риск несколько уменьшен. Но помните — лишь в какой-то мере! Чуть что покажется подозрительным, уходите. Впереди у вас много крупных дел в Берлине, Витебске, Локоте.

— Значит, так: в Берлине я опущу это письмо, вложив туда свою записку. Адрес: Гамбург, Зееуферштрассе, двадцать один, фрау Батте. Потом забираю своих «молодцов» и еду в Витебск. Дальше все вроде обговорили. Теперь благословите меня и пожелайте удачи, Алексей Алексеевич, и вы, Латавра.

— Погоди, еще раз все проштудируем сначала.

Через полчаса Граков распрощался со всеми и отправился на вокзал. Латавра видела в окно, как он оглянулся на их дом и бодро зашагал по улице.

Несколько дней пролетели; настал час расставания. Хованский проводил Латавру далеко за пределы города, где их уже поджидал Любиша Стаменкович, проверенный опытный боец, не раз побывавший в «Главняче» на допросах самого Драгомира Иовановича.

— Любиша, поручаю тебе товарища из Москвы, доведи до партизанского отряда, а там по цепочке до самой Боснии, куда время от времени прилетают советские самолеты.

Отведя Алексея в сторону, Латавра зашептала:

— А не лучше ли скрыть, что я «товарищ из Москвы», ради элементарной конспирации?!

— Нет, не лучше. Верь людям из народа. Подозрительность до добра не доводит, милая Латавра.

Латавра смотрела на него с удивлением.

— Мы встретимся, не может быть, чтобы не встретились… — прошептала она. — Увы, наверное, только после победы. Мы поедем с тобой в Грузию, в мою любимую Кахетию!…

День выдался на редкость солнечным, метель утихла, но мороз держался. В загородном парке Топчидер, на небольшой лесистой горке, солнечные блики отражались на снегу бриллиантовой россыпью, тишину нарушал только дятел на сосне, постукивая клювом. Природа создала все условия для прощания — голубое по-весеннему небо, смеющееся солнце, сверкающий разноцветными блестками снег, — и даже послала огненного снегиря на ветку. Казалось, все свидетельствовало: «Будет у вас еще встреча, будет!»