"Доля ангелов" - читать интересную книгу автора (Веста А.)Глава 17 Змеиный посохДеревня с диковинным названием Божья Брада была помечена на карте скупым крестиком. Похожие кресты были рассыпаны по всему Северу, отмечая вымершие, покинутые или сгоревшие поселения. В Вологде мы оказались ранним утром. Моросил мелкий осенний дождь. До поезда на боковую ветку оставалось часа два, и мы зашли в краеведческий музей. Жива ли еще деревня Божья Брада, или мы найдем лишь остовы печей да заросли чертополоха? Консультанта-охотоведа на месте не оказалось, и в «ожидании Годо» мы болтались по залам музея. За стеклами витрин высиживали гипсовые яйца тетерки, выпи и глухари, летали и терзали добычу пернатые хищники, и в их стеклянных глазах стыл укор. Мы остановились возле исполинского волка и в отражении витрины увидели не менее доброжелательный оскал: – Это вы меня искали? Я к вашим услугам! Громадный флибустьер оказался на редкость милым человеком, познавшим цену охотничьего одиночества и умевшим ценить неспешный разговор со случайными встречными. – Мы туристы из Москвы, объезжаем глухие деревеньки. – Историей, стало быть, интересуетесь? – Скорее этнографией. Вот, к примеру, Божия Брада. Откуда такое название? И словно услышав тайный пароль, охотовед оглянулся на шеренгу чучел и проводил нас в маленькую, заваленную охотничьими сувенирами каморку. – Божия Брада? Я и сам поначалу удивлялся такому названию, – приветливо и простодушно начал охотовед. – Я вот что узнал: когда прежде по осени поле убирали, последнюю полоску оставляли Велесу на бородку. Деревня эта, стало быть, и есть последний Божий сноп на краю России. – Но на нем, похоже, крест поставили. Там еще кто-нибудь жив? – Сейчас здесь десятки крестов стоят – вымирает избяная Русь! Однако в Божьей Браде живут два, ну скажем, интересных персонажа – муж и жена, да обходит их сатана. Столичных не жалуют; к ним подход найти надо. А в Божьей Браде я недавно бывал, и вроде даже знамение там со мной приключилось. Два раза слышал голос с неба: рокочет эдак грозно, а ничего не видно... Может, ищет кого Ангел святой, сказать что-то важное людям хочет, да верного человека не найдет... – Летающая тарелка, как в Петрозаводске? – подсказал я. – Да нет – тарелку видно, а это – не... Уж я-то знаю, – загадочно закончил он. – Дойдете до Брады, привет от меня Никите передайте. Зимой туристов поменьше станет, заеду к нему... Приозерский оказался мелким провинциальным городком с остатками былой роскоши в виде громадного клуба, достаточно приличного вокзала и чистенькой столовой. Местная цивилизация жалась вдоль русла обветшалой короткой бетонки к военному городку стратегической авиации, как теленок к материнскому вымени. Облупленные дома начала пятидесятых с выбитыми стеклами, и одинокие, уставшие люди, сидящие на покосившихся скамейках у подъездов. Все это взывало к милосердию, но, видимо, не находило отклика у власть имущих, занятых прибыльным патронажем прокладки нефтеносных и газовых артерий к жиреющему европейскому телу. А что, если бы хирург так же пытался спасти пациента, удалив участок вены с тромбом, а кровь временно пустил бы стекать в санитарную утку, создавая «стабилизационный фонд здоровья»? Однако стало понятно, что мы действительно на верном пути: близость Божьей Брады к авиационному полку, летное прошлое Никиты Кожемякина и странная характеристика, данная ему в Вологде, – все это складывалось в строки кроссворда, в пересечениях которого по всем правилам криптографии скрывался заветный путь в Гималаи. Свернув с бетонки по едва приметной лесной тропе, мы двинулись на поиски деревеньки. Над болотами безбрежным маревом висел молочный туман, и мы шли почти наугад по зыбким топям, нащупывая ушедшую в коричневую жижу гать. Здесь, на границе шестьдесят четвертой параллели, скудная северная растительность окончательно теряла в росте и рассыпалась болотистыми кочами и хилыми, почти голыми елочками. Как тюленьи морды, торчали сквозь мхи белесые валуны, на которых восседали черные угрюмые вороны. В вечернем небе кружили стаи чаек. Значит, где-то недалеко, чуть-чуть севернее, где по уверениям древних географов располагался полярный рай, плескалось Белое море. Тропа таяла и терялась среди кочей и кривых сосенок. Эта неверная стезя вела к давно оставленному человеческому обиталищу. Почернелые деревянные бараки и ветхие строения в рощице молодого пихтача оказались остатками лагеря заключенных, а над дверями центрального здания, похожего на клуб, все еще висел уцелевший изрядно вылинявший плакат. Клуб стоял на красивом пригорке, внизу протекал ручей. Мы уселись под навес, и как раз вовремя – в безмолвии болот яростно зарокотал вертолет. Бросок в тысячу километров не сбил погоню со следа. Значит, нас вели настоящие спецы своего дела, обвешенные устройствами связи и портативными камерами с дальнобойной «слышащей» оптикой. Они имели преимущество в скорости, и с высоты болотистые пустоши просматривались на многие километры. Покружив над лагерем, вертолет улетел к северу и растаял в тумане. Мы вернулись на гать и пошли дальше, постоянно сверяясь с картой и прислушиваясь. Темнело в небе, но стало светлей на сердце – ночью не полетят! Впереди забрезжил живой огонек. Пламя свечи или лампы-коптилки помаргивало сквозь влажное зыбкое марево. Из тумана высоко над землей, прорезались оленьи рога, под ними проступила изба. Рога были прибиты под коньком, как знак удачи и охотничьего фарта. Горница светилась окошком, как новогодняя игрушка со свечкой внутри. Маша стукнула в окно. На стук в дверях появилась массивная, приземистая фигура: – Кто тут ночами бродит? Заблудились, туристы? – Здравствуйте, мы ищем Никиту Кожемякина. – Я и есть Кожемякин, – прогудел в ответ приземистый Геркулес и посторонился, пропуская нас в сени. В избе было жарко натоплено, в печи постреливали поленья, гудел самовар, над чашками с чаем плавал душистый пар. Как и предупреждал охотовед, единственными обитателями Божьей Брады оказались бывший летчик Никита Кожемякин и его жена Марея. – Абрашечка, гостики, садитесь исть, – зазывала Марея. – В крепких ухватистых руках она держала блюдо золотистых оладий. – Промерзли поди? Во байны воды горячей начерпам, ужо попарим вас. – Никита, почему вас жена Абрашечкой зовет? Если это, конечно, не семейная тайна, – поинтересовался я. – Абрашка по-нашему, по-поморски – морж. А что не похож? – На моржа похож, на Абрашечку – нет! Круглая, наголо обритая голова Никиты серебристо пушилась, как мех белька. На небольшом плосковатом лице льдистыми сосульками свисали усы. Карие глаза, бесхитростные и смешливые, умильно щурились на весь белый свет. Как есть морж, усмехающийся в оледенелые усы. Однако, мужик он был «с секретом» да и выглядел не по годам молодо. – Ну, сказывайте, зачем пожаловали? – Слышали мы, что вы летали над Гималаями. – От кого слышали? – От Генриха Штихеля. – Жив, курилка? Трубку свою еще не съел? Ну, стало быть, летал. А дальше-то что? Я достал перстень и поднес его к огню. Никита Иванович, любопытствуя, заглянул в перстень, любуясь игрой света внутри камня: – Слыхал я байку о рубиновом перстеньке, когда в особом округе служил... Бают, будь-то бы Царь Мира, Белый Клобук, монголы его Бурханом кличут, выслал свой зарочный перстень в мир, чтобы кровь умирить, да канул тот перстень в море людское. Не понесли люди этой тяжести. А в том камне – солнечный коловрат о четырех концах впечатан. Он, вроде компаса, путь в Тайную землю показывает. – Странно... Но в нашем перстне вместо коловрата обитает мертвая голова, – с тревогой сказала Маша. – Может быть, мы ошиблись и зря ищем Златую Цепь? – Так вы в Беловодье собрались? Тогда сомненья нам враги! – подбодрил нас Никита. – Будет вам коловрат! Полярную карту Меркатора видели? Фломандец этот ее у арабов переписал, а те – у древнего народа, что на полюсе жил. Там Антарктида безо льда представлена, как бы для обозрения сверху. Так она тоже в виде креста-коловрата завернута. Окраинные острова и береговая линия цепом закручиваются. Только погибла та северная Атлантида, вроде как ядерная зима ее накрыла. Ну, чего приуныли? «Мертвая голова» нам, и вправду, ни к чему, коловрат роднее. А с чего поход начинается? Любой поход, робята, начинают с прокладки маршрута. Ну-ка, Марея, неси карту! Никита Иванович развернул видавшую виды карту Евразии. – Так... Смотрим... Если идти с Соловков на Восток, то Уральские горы почти в середине переходить надо. Да и сам Урал Россию напополам делит, на Европу и Азию. Берем циркуль, мерим расстояние от Соловков до середины Уральских гор и равный путь прокладываем в Азию. Угодили почти что в Алтайский кряж, к Белухе подобрались. А теперь смотрите, что получилось! – Звезда Коловрат, – воскликнула Маша, – а в центре Аркаим! – Верно, дочка! Великая Цепь Силы, что идет через всю Русь и дальше до края Индийского океана. У нее три замка: один в Соловках, другой на Урале, а третий в Тибете. Горы Уральские крестом на этот путь ложатся, и края у того креста закручиваются вправо. – Расскажи им о белом старике, не томи Абрашечка, пошто люди в таку даль забрались-то! – встряла в разговор Марея. Старики разговаривали с нами и меж собой как бы на разных языках, он – на практически чистом литературном, она – окая и расцвечивая речь яркими образами, как сказительница на фольклорном фестивале, однако все мы отлично понимали друг друга и не испытывали желания подстраиваться под собеседника. – Много я из-за того старика натерпелся, но дело уже прошлое. Я же сначала рапорт написал, да меня сразу и отправили подальше от тех мест. Но всякую историю надо издали начинать. Сразу после войны был я приписан к авиационному отряду особого назначения. Дислоцировались мы в западной части Монголии. Там и сейчас много аэродромов осталось. Я на двухместном СУ-2 летал. Был такой легкий бомбардировщик-разведчик, по нынешней терминологии – боевой многоцелевой – всю войну пропахал и нам достался. За спиной – стрелок, броня кой-какая, стекла кабины огромадные, как витрины, в общем, надежность и порядок. В маршрутных листах задание значилось, как облет границы. Прямо под нами – западные отроги Куньлуня, Гималаев, граница Индии, Китая, Непала, в общем, Тибет. Места красивые, но человеку чуждые... В сорок девятом, аккурат в этом году революция в Китае закончилась, случилось нам аварийно приземлиться на небольшом плато. Такая площадка ровная, за ней обрыв неимоверный – и как только мы туда не съехали, не понимаю. Вдвоем со штурманом развернули мы машину и взялись чинить. Метель метет, облака на вершинах гор сидят, как шапки. В такую погоду искать нас не будут. А на высокогорье мороз всегда злее, щеки обдирает, малицу снять не дает. В аварийном багаже отыскали палатку, кое-как из нее тент от ветра соорудили и полезли в мотор. А в горах темнеет почти сразу. Чуем, если к ночи костра не разожжем, окочуримся. И тут видим... заметь, оба сразу его увидали... Это чтобы не было вопросов про галлюцинации... Прямо от края плато идет к нам старичок ростику небольшого, вроде священника, в белой ряске и босиком. Бороденки у него почти нет, такая она реденькая. В руках – посошок, вроде пестрой змейки излажен. А идет он поверх земли и по расщелинам, там, где снега намело, следов не оставляет. А в голове моей голос звенит, слабый такой, дребезжащий: «Не бойся – не погибнешь. Жизнь человечья под сенью смерти – что насмешка. Верь – и будешь жив...» Подошел старичок, поздоровался, вроде как «будьте здоровы» сказал. Человека этого трудно по-нынешнему описать, вроде Странник по всем чудным местам Земли. Подошел, полог наш двумя пальцами перекрестил. – Всяк дом свят! – говорит. Мы мнемся, не знаем, чего ответить... – Откуда ты, дедушка? – Никола я, из Китежа ходок. Мы стоим, смотрим на него, словно поверить боимся. А он такими детскими глазами в душу смотрит, словно страницы переворачивает. – А далеко твой Китеж? – Он вроде рядом, а идти до него далеко. – Настоящий город? – спрашивает мой товарищ, а сам мне подмигивает: врет дедка. Здесь в радиусе ста километров не только города, и селенья-то нет. – Настоящий. Только тот Китеж-град с земли не узреть. Погружен он в сердце человеческое, и быть так до грани времен. Тогда в силе и славе всплывет Китеж-град и возвестит Новый век... Я уже смекнул, что старичок о незримом граде Шамбале толкует. Много мы легенд об этом слышали и разговоров от людей, что будто бы дозорных Шамбалы в горах встречали, миражи всякие видели. – А ты про войну-то слыхал? – спрашивает мой товарищ, как есть Фома Неверящий. – Не токмо слыхал, я на той войне бился с полками демонскими. – Бравый ты вояка... А люди здесь есть? – не унимается товарищ мой. – Есть люди... А есть и иные: человеки. Человек – есть свет Господень, а «люди» – букова. – Загадками, стало быть, говоришь, отец. А дорогу в селение указать сумеешь? – Чего ж не указать? Я сам-то ее долго искал. Вот как вы у всех выспрашивал и шесть великих печатей на пути к тому граду открыл. Осталась последняя – седьмая... Вышел я к обители, что замком на пути к Божьему граду стоит. Настоятель вышел ко мне. «Семь ден, – говорит, – простоишь очи не смыкая, ни пития, ни еды не вкушая, тогда и откроется седьмая печать». И вот на семой день гладышек меня стал домаривать. Только глад тот был не плотский: духовное алкание, тут и пала седьмая печать. – А как же попасть туда, отец? – Путь к Солнцеву Селенью бежит с Соловков на Тибет по великой Златой Цепи, а правит в том светлом граде Белый Клобук. Вот вам от него гостинец: хлеб с письменами. Хлеб для тела, письмена для души. Вынул старец из-за пазухи два хлебца и подает нам с поклоном, и вроде как молитву творит: – «Свете Тихий делил себя между учениками на двенадцать частей, на двенадцать месяцев солнечных от убывания до воскресения. Приидите и ядите...» А хлеб теплый, словно только что из печи. Вкусом – ржаной, деревенский, даже солью чуть присыпан, и славянские буквицы впечатаны по краю: «Да любите друг друга!». Поели мы хлеба и сразу согрелись, сердце, как мотор, забухало. – Отец, нам бы костерок развести... Может, дерево какое поблизости есть или хворост? – спрашивает товарищ. – За мной идите, покажу. Вот идем мы за стариком, уже и плато кончается, метель метет, с гор тьма ползет, и вдруг видим, там, где только что старик стоял – дерево сухое, дуплистое, сучья корявые ветер обломал, а у комля змея свернулась, вроде спит. Мы змею трогать не стали, а с дерева на радостях веток нарубили. Немного жутко было, словно руки кому сечем. До утра костер жгли, на рассвете мотор починили. Рацию так и не исправили, но через сутки на свой аэродром вернулись. Стал я интересоваться всякими легендами, чтобы старика того для себя объяснить. Узнал от старых людей и такой сказ, что мол, посреди Руси бьют родники силы: семь колыбелей, семь тайных печатей, семь ключей к могуществу. Есть у тех родников свои хранители. Ходят они по Руси с посохами в руках. А посох вроде змеи-скоропеи. В обычном человеке она или дремлет свернувшись, или в пятку жалит, идти не дает. А у хранителя она добру служит. Силу его увеличивает. И то, что раньше вниз тянуло, теперь служит опорой в пути. – Далеко вы навострились, – словно жалея нас, покачала головой Марея. – Старики, сказывали, что есть на другом краю земли Златые горы Алтайские, а за ними другие – Зималаи. Оттуда прежде голбешники огненные грамотки носили. – Голбешники? – Оне... Странники-бегуны. Староверы их особо почитали за их грамотки; письмена с Беловодья. Бегуны в старину у нас зимогорили. Бывало, с Покрова по Вешнего Николу жили по избам, словно прятались, в чулане между печкой и полатями. Само тайно и скрытно место. – А грамотки? – спросила Маша. – Грамотки у них были разные. Были кожаные лестовки, лебяжьим пухом вышиты, были на бересте писаны или на шелковом плате. Когда старики повымерли, мы с Никитой по избам «святыньки» собрали, нашли и грамотку берестяную. Уже давно мы ее за иконой бережем. Марея встала на скамеечку и, перекрестившись, достала из-за образа Николы свернутую в трубку бересту. Маша развернула грамотку и прочла: Марея подбросила в печь щепоть сухого снадобья. Пламя ожило и заиграло цветными сполохами. Запах трав, багульника и грибов стал гуще, дурманнее. – Вещь порато старинна, – Марея взяла перстень в ладонь. – Ну вы тут пока без меня вечеряйте, – аккуратно притворив дверь, Никита вышел в сени. Оглянувшись на дверь, Марея лукаво усмехнулась: – Хозяин не велит ворожить, да только как без этого? Вижу я, что камень в вашем перстне заклят. Подай, сынок, мне с полки латку. Я подал ей широкую глиняную чашу. Марея плеснула в нее воды, потом подбросила в печку еще травы и трижды обмыла перстень, всякий раз выплескивая воду за порогом избы, а после без промедления бросила перстень в огонь, но уже в следующую секунду, снова достала перстень из огня, остудила дыханьем и подала мне. – Злого духа в огонь пустить, что щуку в озеро, враз уйдет... Глядь-ка что явилось. Вместо мертвой головы в камне сияла звезда. – Что это? – Ярга по-нашему, а то и «мохнатый Ярко», если на поневе вышивам. Наши края все Яргой помечены. А сейчас гляди, что будет. Под взглядом Мареи ярга завертелась вправо. Легкий звук прошелестел по избе. Лопнули почки на березовой ветке, брошенной у печки, зелеными флажками выметнулись листки и терпкий черемуховый аромат потек от наломанного хвороста. – Чуете, как время в будущее побежало. А теперь так! Ярга остановилась в своем вращении и пошла в другую сторону, и вдруг Марея помолодела на глазах, яркие глаза засинели, и она обратилась в стройную девушку, почти подростка. В горницу вновь вошел Никита. – Это что за баловство? – зыркнул он на жену. – Ладно, девки, без нас дальше вечеряйте, а мы еще чуток побродим, – сказал Никита Иванович и взял с полки фонарик. – Куда ты, Абрашечка, на ночь глядя? – всполошилась Марея, но хозяин молча прикрыл за нами дверь. – Это не вас вертолет искал? – спросил без обиняков Никита Иванович, когда мы оказались одни. – Я точно не знаю, но скорее всего, нас. – Наследили где-то? – Должно быть, так. – Перстенек ищут? – Счеты хотят свести... – Хрен редьки не слаще! Вам надо срочно выбираться отсюда: путь до Тибета не близкий. До конца сентября успеть надо, потом в тех горах снег падет, заметет перевалы. Не пройдете! Луч фонаря тонул в тумане, мы шли по мягкому подстилу ягеля к еловой рощице за огородом. Дорога вдруг стала твердой и прочной, как будто бы мы ступили на мостовую. Крепкий накат упирался в еловый бор. Я посветил фонариком, решительно шагнул между деревьев и тут же ударился лбом как в стену, да это и была стена, а точнее, занавес из нарисованных веток и стволов, закрывающих странное сооружение. Ничего себе маскировочка! Сделав вид, что ничего не произошло Никита Иванович, откинул полог декорации, посветил фонариком, на маленькой панели набрал электронный код, открыл небольшую дверцу и мы вошли внутрь. Он привычно дернул какой-то шнур, и слева от нас, чихнув пару раз, мерно затарахтел генератор, сверху полился настоящий, хотя и тощенький электрический свет. Помещение оказалось ангаром. Внутри было немного туманно, как будто вечерняя роса собиралась упасть на дощатый пол. На высоте двух метров над полом висел трехлопастной самолетный винт, а на полу стояла пара выкрашенных бело-голубыми разводами легких колесных шасси. У дальней стены, как в приличном гараже запасливого хозяина, стояли канистры, бочки, домкраты; аккуратно висели и лежали инструменты. Но что уж совсем не вязалось с гаражом, так это стоявшие там же несколько осциллографов и даже компьютер со светодиодной панелью. – Вот на этом мы с вами завтра и полетим, – не без нотки гордости в голосе заявил хозяин. – Быстро, удобно и даже, поверьте мне, безопасно! «Прямо, какой-то Карлсон с пропеллером! Дичают, что ли они от одиночества в болотах?» – подумал я, но сказать постеснялся. А, пожалуй, с этим стариком я бы поверил в чудо! Но скрыть разочарование не удалось. Заметив мое недоумение, Никита Иванович лукаво подмигнул и, выдержав актерскую паузу, с явным наслаждением продекламировал: – Самолет-невидимка, модель Як-52МН, двухместный! Дальность...– но, вдруг осекся и добавил: – Единственный в мире! Я ухмыльнулся нелепому розыгрышу. Ну, летающие туда-сюда тарелки, но это уже ни в какие ворота не лезет! Подойдя к висящему винту, Никита провел ладонью по воздуху, обрисовав контур крыла и фюзеляжа, а затем мягко ударил, как бы дав пощечину, и я услышал звонкий хлопок. Да, не зря он нам про Тибет рассказывал! Просто высший пилотаж – хлопок одной рукой! Ему бы с иллюзионом в цирке выступать. А может, это у меня крыша поехала? Я шагнул вперед и тоже ударил – под рукой упруго вздрогнуло невидимое покрытие! – Ладно, не ломай технику, пойдем назад, все расскажу, – примирительно проворчал хозяин. – Никита Иванович, а вам привет из Вологодского музея охотовед передавал, – вдруг невпопад вспомнил я, – сказал, чтобы зимой ждали... – Да, нет – он не в курсе, – по-своему отреагировал Никита. – Про этот самолет, наверное, уже ни одна душа живая не знает... Уехали в Москву ребята с чертежами да с бумагами, хотели производство наладить да так и сгинули... Видимо, не в тот кабинет сунулись... Закрыв ангар, мы вернулись в дом. Умаявшись за день, Маша спала на кушетке, укрытая стеганым одеялом. Марея удалилась за пеструю занавеску. – Так вот, – начал свою повесть Никита Иванович, – принцип самолета-невидимки я узнал из первых рук. Конструктор со мной в лагере сидел. До войны был он большим ученым и вот однажды, году этак, в тридцать пятом, вызывает его маршал Тухачевский в свой кабинет. Маршал сразу скрипочку отложил в сторону, бают, он сам ее своими руками собрал, очень уж музыку уважал, и говорит: «А как вы, Роберт Людвигович, смотрите на идею летающего танка? Нам скорость нужна и скрытность передвижения. Представьте себе, что врагу, как снег на голову, танковый полк свалится?!» А тот и отвечает, что, мол по перемещению танков под авиакрылом работы ведутся успешно, но что касается скрытности, то есть идея построить самолет-невидимку. Тут маршал Тухачевский мышь свою дрессированную на столе банкой стеклянной накрыл и прищурился недоверчиво: «Это как?» А надо сказать, что это сейчас все представляют самолет-невидимку черно-коричневым монстром с ломаными углами планера, выполненным по технологии СТЕЛЛС и невидимым для радаров, а раньше – невидимка, значило невидимый для глаза, то есть в полном смысле. – А вот так, – отвечает научный консультант. – Вот как вы, товарищ маршал, накрыли это милое создание банкой, можно сделать самолет оптически прозрачным, а мотор и самого летчика оградить изогнутыми зеркалами, как в цирке иллюзионный ящик. Ну и начали строить. Заказали в Италии оргстекло, профиль ему придали с одной стороны на манер стиральной доски, чтобы углы отражения изменялись и на солнце бликов не видно было. В тридцать восьмом году провели испытания и показали Сталину. Все были в восторге. Как только самолет до края взлетной полосы добежал, так и пропал из виду, а когда поднялся, так только гул один в небе. Банкеты, поздравления, самолет в серию надо готовить, глянули через год на него и ахнули: пожелтел он весь от солнца и трещинками пошел – не умели тогда еще итальянцы хороший пластик делать. Консультанта, как и положено в тридцать девятом, отправили на десять лет, потом в шарашку перевели, но на волю не отпустили, как многих конструкторов, и отсидел он по полной до пятидесятого года. А когда двадцать лет назад Руст на Красную площадь сел, я про «невидимку» и вспомнил. Тут из Обозерского ко мне летчики частенько на охоту наезжали, я им и рассказал о самолете-невидимке. Не все же «рустам» к нам – пора и нам в Белый дом слетать или в Кэмп-Дэвид. У них глаза загорелись. Тогда уже оптико-волоконные линии в локальные сети ставили и на борту тоже для экономии веса. Вот и пришла идея: вместо пластика оптиковолоконные панели сделать. Открыли закрытую тему как бы для скрытых съемок объектов вероятного противника, купили самолет, меня включили в экспертный совет, а чтобы секретность соблюсти, не на аэродроме ангар построили, а в Божьей Браде. На вертолетах материалы завезли, ангар соорудили, приборов кучу поставили и все маскировочными сетями укрыли. Думали-думали и придумали оптические волокна укладывать слоями, как в обычной ткани или в гибкой печатной плате, но чтобы начала и концы волокон смотрели в разные стороны от самолета. Листы такие особым образом наклеиваются на обшивку, и когда смотришь на него, то видишь не сам самолет, а как раз то, что за ним. И заметь, такую шапку-невидимку можно надеть на что угодно – хоть на дом, хоть на машину. – Ну, а как же пропеллер? – не выдержал я, – его-то видно. – Это здесь его видно, а в полете он крутится! Проснулись мы еще до света и сразу стали собираться. До возможного появления вертолета оставалось не более часа, и надо было успеть. Втроем мы выкатили самолет и тщательно замаскировали ангар. Днем на взлетной полосе самолет все же можно было идентифицировать по легкому сгустку тумана. Никита Иванович привычно экипировался: надел унты, комбинезон и потертый шлемофон. К восходу солнца самолет был полностью готов к полету и заправлен. Мы с Машей втиснулись на одно сидение и укрылись хозяйским тулупом. Успели мы вовремя. Из-за гребня леса вынырнул вертолет. – Ничо, Марея моя знает, как незваных гостей встречать. В тайге выросла. А нам – пора! И Никита тоже завел мотор, кто мол, быстрее. Несмотря на свой возраст Никита Иванович все делал с проворством и задором новобранца. – Летим на Восток, – крикнул он мне в ухо, – а этим шиш! Сняв перчатку, он показал смачный кукиш. Над пустошью, над остовами домов и рогатой избой уже кружил в поисках места посадки вертолет, а Никита все еще прогревал мотор. Опасаясь сесть на топкое место, вертолет выбрал единственную высотку вблизи деревни, и начал снижение. Видимо, не обнаружив сверху в деревне признаков жизни, пилот не глушил двигатель, обеспечивая срочный подъем. Из вертолета, придерживая головы и чуть-чуть пригибаясь, выскочили трое и, отбежав метров на двадцать, бойко направились в нашу сторону. Двое из них – при оружии. Самолет подался вперед и, разбежавшись на покрытом маскировочной сетью настиле, метров через сто лихо взмыл в небо. С высоты птичьего полета Божия Брада открывалась во всей заповедной красе. Опустелая деревенька лежала словно на спине сказочной кита-рыбы, покинутая нашим Коньком-горбунком. Крохотная потемневшая часовенка на взгорье пасла сонное стадо бревенчатых изб, хлевушек, банек, копенок и поленниц. Все то милое, родное, русское, без чего Россия уже не Россия, таяло в низовом тумане. Наш маршрут, проложенный еще с вечера, был «скорректирован на местности». Продвинувшись на юго-восток и достигнув Северной Двины, мы полетели вдоль ее русла и через пару часов приземлились в пригороде Котласа. Там через знакомого диспетчера Никита дозаправил самолет и прихватил изрядный запас топлива. До Уральских гор и очередной посадки оставалось около трех часов полета. Единственная известная нам застава бегунов пряталась в недрах Печь-горы, в карстовых галереях у истока Печоры. Там мы надеялись отыскать координаты следующей заставы. Предположительно, она скрывалась на Алтае, в районе горы Белуха. Есть легенда, что старообрядец Атаманов показывал Николаю Рериху подземную галерею, ведущую от Белухи в Монгольский Алтай. Похоже, что пилигримы Солнцева Селенья преодолевали Уральский кряж по подземному ходу. Мы расстались с Никитой в предгорьях Урала. После того как мы обследуем Печь-гору, он обещал встретить нас и доставить до следующей заставы. От поселка Усть-Илыч мы пешим походом двинулись на восток. На здешних увалах во множестве попадались скалы, похожие на окаменевших воинов. Из тумана поднималась гора Яргин-Нер, на языке манси Молебный камень. По местной легенде неведомые великаны когда-то незапамятно давно пошли войной на манси, но окаменели, с тех пор все окрестные горы зовутся Горами Богов. Легенды о великанах всегда привязаны к местам силы, и это немного обнадеживало нас. На рассвете второго дня мы пререправились через верховье Печоры и весь день шли по направлению к Печь-горе. Нас вела ярга, начертанная рукой Кожемякина. Уральские горы были ее вертикальными лучами, а наш путь ложился поперек гряды, как перекладина с загнутыми концами. Печь-гора то исчезала за голым осенним пихтачом, то вновь выныривала и царила над долиной. При переправе через бурную осеннюю реку мы вымочили рюкзаки и куртки. Запахло дымком костра, и, не сговариваясь, мы пошли на дым. Рядом с тропой нам попалась свежая могила без креста, но с тяжелым камнем в изголовье. – Нет здесь никаких печор и сроду не было. Это вам к югу надо, на Инту. Печора-река здесь начало берет, Печь-гора есть... Это верно, – у костра сидел щуплый остроносый мужичонка, тянул к костру костлявые руки-клешни в бурой коросте, такая нарастает за лето у старателей. – А если по части золота, то сезон давно закрыт. Я стянул через голову мокрый, задымившийся от жара костра свитер. Вынул из нагрудного кармана вымокшие деньги и документы и положил их сушиться, прижав камнями. Хозяин придирчиво осмотрел мой багаж, выискивая какой-то свой «интерес». – Куришь? – спросил у меня старатель. – А она? Ну хоть газета у вас есть? Я протянул ему почти сухой походный блокнот, и он наскоро свернул козью ножку со своим таежным самосадом. Наш новый знакомец тайно мыл золотишко у истоков Печоры. Звали его Филин, то ли фамилия, то ли зловещее прозвище. Неожиданной кампании он не обрадовался и с ходу одарил нас таежной «бухтиной»: – Дороги мертвых здесь проходят. Слыхали? Если заполночь в сопки выйдешь, вроде люди по тропе на перевал идут, лица закрыты, но если заговоришь – амба! С собой уведут. Поэтому местные здесь не шастают. Видели могилу? Пришел я сюда весной, а он уж тута сидит, дожидается. В тайге жизнь короткая. Затес на стволе оставил, что-то перед смертью написать хотел, да только ничего уже не разобрать, смолой затекло. Тут часто люди пропадают. Завтра утром назад поворачивайте, если не хотите у Хозяина зимовать. – А кто здесь Хозяин? – поинтересовалась Маша. – Здесь у всякой горы свой Хозяин. Да не кисни, Машута, провожу я вас вниз к Усть-Илычу. Спали у костра, подложив под голову рюкзаки. Ночью Филин пропал. Я до рассвета караулил костер. Солнце уже прорезалось сквозь сопки, когда Филин вернулся. Приторочил рюкзак повыше, к сосновому стволу. Тяжелый, раздутый мешок, казалось, под завязку набит мелким галечником. Филин неодобрительно перехватил мой взгляд: – Припасу-то оставьте: сухари, то да се. В Троицком еще купите, а мне в самый раз подхарчиться перед зимой. Я послушно отсыпал ему припас. На два дня бесславного возвращения нам хватит. Взобравшись на пихту, Филин привязал запас к ветке. Свой рюкзак он, однако, не оставил в лагере, а тащил на спине, не обращая внимания на тяжесть. Я не сводил взгляда с таинственного мешка. Из прорехи смотрел крупный самоцвет, гладкий, шлифованный, точно он уже побывал в мастерской. Едва приметная звериная тропа вилась по склону. Наш проводник шел впереди, скользя по каменистым осыпям, пробуя палкой едва намеченную тропу. Где-то мерно долбил дятел, в пустых лесах звук выходил долгим, гулким. На стволах – глубокие рассечины – следы медвежьего когтя. По пути нам попались сгнившие, обомшелые развалины. Звон красных сосен был похож на далекий благовест. На лесной прогалине в золотых сумерках осеннего леса приютился храм. Под низким, обветшалым потолком все еще можно было отыскать алтарь. Сквозь прореху в крыше, словно неугасимая лампада, играл ясный солнечный луч. Раскольничий крест-голбец еще держался на черной лапе. Повсюду на рыхлом мху виднелись следы когтистых медвежьих лап. Может статься, что мы избрали ложный путь или застава бегунов-скрытников пала и развеялась прахом. – Скит-то никак завалился, – проворчал старатель. – Здесь кто-то жил? – Жил... дед-столет – неохотно ответил Филин. – То ли в гору ушел, то ли сгинул. На тропе лежала золотая монетка: десятирублевик царской чеканки. – На, возьми, у тебя из рюкзака выпала. Я поднял монету и подал ее проводнику. Тот даже не поблагодарил: – Идите все вперед, от солнца не сворачивая, так и дойдете до фактории. Ну, прощевайте... Поправив лямки, Филин споро поковылял вниз в урочище Молебного Камня. Маша посмотрела на заходящее солнце. Небо полыхало обманчивым жаром, но скорая ночь обещала мороз. – Арсений, пойдем обратно. – Зачем? – Разве не ясно, этот старатель специально запутал нас. Пойдем! – Маша решительно повела меня вниз по склону к зарастающему мхом скиту. Удерживая теплую Машину руку, я сделал шаг на присыпанную листвою и пихтовой хвоей терраску. Под ногой с грохотом и треском обвалился гнилой настил. Машина рука выскользнула из моей, пытаясь удержать ее, я сверзился в провал. Мой рюкзак зацепился за корень и несколько секунд держал меня над темным проломом, где на дне затихал шум падения. Извернувшись, я выскользнул из лямок и упал в пролом. Падая в обледенелое жерло горы, похожее на застывший водопад, мы должны были неминуемо разбиться. Но где-то на середине пути ледяная река пошла под уклон и мы, как по ледяной горке достигли дна. Вокруг громоздились ледяные наплывы, веяло мертвенным холодом вечного ледника. Алое закатное солнце дробилось в ледяной линзе, и лед прозрачно алел изнутри. Веревка-ходовик и все мое снаряжение осталось наверху. Через полминуты с легким звоном рядом со мной приземлился альпеншток, но в сердце Уральских пещер, он был почти бесполезен. Маша уже встала, отряхивая иней и оглядываясь: – Кажется, мы нашли то, что искали. Видел, как Филин тропу палкой щупал. – Ну и что? – Он знал о провале и уводил нас подальше. – Не похож он на хранителя. – Видимо, уральская тропа давно позабыта, а когда святыни брошены, в них селятся филины. Как мы войдем в пещеры, если наши фонарики остались там, наверху. – Говорят, что в юрте Чингисхана ночью было светло, как днем. Ее освещал волшебный камень, горящий как огонь. Я снял перстень с шеи и надел на руку. Слабое поначалу свечение усилилось и высветило вмерзшие в лед остатки деревянной лестницы, коридор из слоистого камня и вымытое в известняках древнее русло. Мы медленно двигались в глубину скал. Складки горной мантии когда-то рассекла подземная река. Природное русло ветвилось на рукава. Копоть свечей на стенах, процарапанные знаки и слова молитв не давали нам сбиться пути. Галерея пошла на едва заметный подъем. Через несколько часов мы очутились достаточно близко к поверхности. Воздух заметно разрядился, и дышать стало легче. – Смотри, что это? Мы склонились над странной находкой. На «полу» лежала почти искуренная «козья ножка» с высыпавшимся самосадом. – Это же твой блокнот... Филин? – Он самый, больше некому. – Значит, он недавно был здесь, похоже, готовил нам теплый прием. Посмотри куда мы вышли! – Стены были грубо обработаны и выровнены. Мы были в рукотворной части пещеры. Кто и когда выложил эти каменные своды? – Такая работа под силу только большой сплоченной общине, – прошептала Маша. – Посмотри, как выложены потолочные арки. Гулкая пустота дробилась от наших шагов, казалось, стены подрагивают от скрипа и скрежета под ногами. Я обвел взглядом ровно выведенный купол и арочный коридор. Тесаные известковые кирпичи были выложены «секретом»: если вынуть хотя бы один – вся каменная крепь обрушится, навсегда похоронив нас. Позади нас стукнул камень. Из «швов» с шорохом посыпалась каменная крошка, и потолок напрягся и дрогнул. – Замок! Кто-то вынул замок! Каменный свод, напружившись, со скрипом и стоном вздрогнул, на глазах набух и осел. Мы бежали от нагоняющего нас обвала. Эхо множило рев падающих камней, словно сдвигались с мест горные пласты. За грохотом замер звериный вопль, словно в каменные тиски попал крупный зверь. Камнепад затих, и сразу установилась тишина, подобающая храму. В округлой нише алый луч высветил истлевший сундук. Он рассыпался по полу грудой досок. Под ногами зазвенели монеты. Золотые индийские рупии и персидские таньга вперемешку с рублями царской чеканки были рассыпаны по полу. Сквозь белую пыль светились самоцветы. – Это сокровища «бегунов». Им нельзя было пользоваться деньгами, другое дело – самоцветные камни, и Филин не только знал об этом сокровище, но даже набил рюкзак самоцветами и золотом. Алый луч нащупал во тьме пещеры силуэт сидящего человека. В неверном, рассеянном свете фигура выглядела пугающе огромной. – Хозяин! Изваяние казалось выточенным из мягкого известняка: Великан в высокой остроконечной шапке сидел, сложив на коленях руки ладонями вверх. Вокруг идола темнели груды истлевших шкурок, должно быть, благоговейное подношение манси. Это был природный сталагмит, лишь слегка подправленный ножом или топориком. В ладонях «хозяина» белела свернутая кольцом береста. Я вынул ее и развернул сухо скрипнувший свиток. Края бересты потемнели и осыпались, и я смог прочесть только середину. – Кто это «скимен»? – спросила Маша. – «Скимен» – «лев» по-древнерусски, – пояснил я. – Придется нам искать гималайского льва. Если все пойдет по плану, Никита обещал доставить нас до западного склона Куньлуня, оставив Алтай слева. Из могучих тёмно-хвойных лесов вздымались красноватые вершины скал. От Ханты-Мансийска до Бийска и дальше через Монгольский Алтай до отрогов Гималаев мы добрались без приключений, если не считать вертолетной слежки до границ России, словно в нашем багаже находилась радиометка. По следам нашего «невидимки», как ищейка рыскал черный вертолет, но едва мы углубились в горы и изменилась высота над уровнем моря, погоня отстала. Позади остались «текучие пески» Гоби. Никита измерял наш путь циркулем дозаправок, оставляя без внимания пограничные рубежи. «Визой» на транзит через границы Казахстана и Китая был наш невидимый самолет. Мы шли на небольшой высоте, опасаясь высокогорий. От шума «невидимки» бросались врассыпную стада диких лошадей, пасущихся на горных плато, и люди выходили из юрт и глиняных мазанок и долго смотрели вслед небесному рокоту. Внизу замелькали плоские, «чтобы не бросать вызов Богу», крыши тибетских монастырей. Они лепились к скалам, как ласточкины гнезда. В ущельях и на склонах гор паслись яки, похожие на бурые копны. Никита хорошо помнил карту, но попросил укрепить на приборной доске перстень. Ярга в перстне была похожа на намагниченную стрелку. Подрагивая, она вела нас на восток. Мы простились с Никитой Кожемякиным на границе «страны Снегов». «Невидимка» приземлился на ровной площадке, поросшей неприхотливым «русским» мятликом. Высота в две тысячи метров была пределом для нашего самолета. Улетая в сторону России, Никита Иванович обещал помахать нам невидимым крылом. |
||
|