ГЛАВА 14. ЭТО БЫВАЕТ

Поднимаясь в комнату технологов, Тина мельком взглянула в зеркало и не узнала себя — так блестели светлые глаза на смугловатом лице, так легко лежали задумчивые брови. Она всегда была равнодушна к своей внешности. Сперва была слишком юна, чтобы думать о ней, потом была слишком любима другим, чтобы самой любоваться собой. В тяжелые дни собственное лицо интересовало ее лишь как маска, которой надлежало скрывать ту боль, что внутри. Сегодня она почему-то обрадовалась своей красоте.

Володя уехал на год в Москву, в институт, где готовил к защите диссертацию. Дома было пустынно. Вся жизнь Тины сосредоточилась в цехе и в «фонарике».

Перестройка цехов, начатая Бахиревым, шла полным ходом; с каждым днем увеличивалось количество и сторонников ее и противников. Сторонниками были те, кто все больше убеждался в ее необходимости и ждал ее результатов. Противниками были те, кто не видел нужды в ней, зато видел, как падает и выработка и заработок, как горит план и расшатывается дисциплина. Борьба вокруг Бахирева разгоралась. Каждый день был напряженным и острым.

Тина была захвачена этой борьбой, ее несло бурным потоком бахиревской жизни. С утра да ночи она сидела в чугунолитейном, пытаясь в общем разгроме сохранить какое-то подобие выполнения плана, удержать в каких-то границах снова подскочившие цифры брака.

В короткие минуты встреч в «фонарике» она старалась быть бодрой и веселой, старалась дать подобие отдыха этому человеку, на плечи которого ежедневно обрушивались тонны необработанного и испорченного металла. Она часто писала Володе о заводских делах и о Бахиреве. Когда он в письме шутливо упрекнул ее за частое упоминание главного инженера, она ответила: «Если бы он был женщиной, я подружилась бы с ним (или с ней) еще ближе. Ты пойми — никогда еще не было на заводе так трудно и так интересно. Если бы это сделала женщина, это, может быть, стало бы еще удивительнее. Но и Бахиреву нельзя не удивляться. И нельзя ему не помогать».

Она была вполне искренна, но безотчетно и незаметно она все больше свыкалась не только с ним самим, но даже с его детьми.

Сагуров пришел к ней в комнату поговорить о делая и шутя пригрозил:

— Переведу я тебя на другую работу! Мастера брак делают, лишь бы ходить на браковочную площадку, глядеть на тебя. Что с тобой сегодня? Праздник, что ли?

— У меня сегодня день рождения.

Сегодня действительно был день ее рождения. Дома было пусто, и она решила отпраздновать его с детьми и Бахиревым. Встала с солнцем, на рассвете испекла каждому по булочке в виде птицы. С увлечением лепила из теста хвосты и крылья, мастерила изюмные глаза, украшала перья разноцветным цукатом. В одну из птиц запекла на счастье горячий уголек — кому достанется? Хоть чем-то на минутку развлечь и позабавить человека, не знающего отдыха… Хоть улыбнется.

Корзину с пирогами она поставила в шкаф технологов. Позвонил телефон, она взяла трубку и услышала голос Рыжика. Рыжик сообщал, что получил сейчас пятерку по немецкому языку. Она так обрадовалась, что сияя сказала Сагурову:

— Это Рыжик звонил. У него пятерка по немецкому,

— Какой Рыжик? — Бахиревский.

— А ты тут при чем? Она смутилась:

— Так я же его рисую… Во время сеансов говорю с ним по-немецки. — Она не могла не добавить: — Такой отличный, одаренный, добрый и смелый мальчишка!

— А я пришел тебя огорчить.

— Что?

— Суд восстановил «неубиенного»! Пуговкин явился в цех…

— А как же теперь я? — Она засмеялась: ничто не могло омрачить ее праздничности. — Повисла в воздухе между ЧЛЦ и отделом главного металлурга?

— Как-нибудь устроится.

— Я тоже так думаю…

Бахирев шел разгромленным чугунолитейным цехом. Стена и пол были проломлены. Установка конвейера затягивалась: не хватало то одного, то другого. Одна вагранка была остановлена на внеплановый ремонт. Она все равно простаивала из-за нехватки металла. Как только инструментальный цех прекратил работу над станками для железнодорожных мастерских, стали срываться внеплановые погрузки, обещанные ранее. Заводу грозил металлургический голод. Бахирев решил использовать перебой с металлом для ремонта печей и вагранок. Печи ремонтировались, но программа «горела», рабочие не выполняли норм, и заработки их падали. Даже здесь в чугунолитейном, где Бахирева знали и любили больше, чем в других цехах, он все отчетливее чувствовал и скрытое недоброжелательство и открытую вражду отдельных людей.

Высоченный парень в рубахе, расстегнутой на груди, загородил ему дорогу:

— Товарищ главный инженер! Как же это на заводе поступают с рабочим классом?

Бахирев вспомнил, что видел этого парня раньше у конвейера и слышал его разговор с Сугробиным.

— Это с кем же конкретно? — спросил он, не убавляя шагу.

— А хотя бы со мной.

— А еще с кем? Ни с кем? Значит, вы есть весь рабочий класс?

— А кто же я, по-вашему? Приходишь на работу— тебя не допускают… Безобразничают…

— Вы прогуляли? Значит, не безобразничают, а выполняют мое распоряжение — прогульщиков к работе не допускать.

— Под рабочих копаете? Что ж нам, рабочим, голодать?

Он говорил громко, с явным намерением привлечь внимание окружающих.

— Рабочий класс не прогуливает и не хулиганит на производстве, — отчетливо сказал Бахирев. — В ближайшие дни кончится перестройка цеха, и заработки будут больше прежних.

Один из рабочих отодвинул парня. — Какой ты, Евстигешка, рабочий? Потом спокойно сказал в лицо Бахиреву:

— А что касается посулов, то много вы нам сулите, товарищ главный инженер. Говорите: «Прогрессивка, прогрессивка!» А вон она, — он поднял руку и показал пальцем в потолок, словно там летело что-то. — Вон она, лови ее!

Недовольство нарастало и в других цехах. В моторном цехе приступили к работе со сменным заделом. Огромное количество обезличенного брака заставило прибегнуть к этой временной мере, несмотря на протесты Бахирева.

Была выделена специальная площадка, куда рабочие каждой смены складывали незаконченные детали. На этой площадке Бахирев увидел щуплую фигурку с неприятно знакомыми легкими неверными движениями летучей мыши. «Князь Малютин!» Действительно, это был он. Вызывающе вскинув дряблое лицо, он смотрел на Бахирева.

— Вы здесь?

— Сперва заимейте свою фабрику, а потом увольняйте! — нарочито громко сказал «князь». — Нас с товарищем Пуговкиным по суду восстановили. А вам взыскание за беззаконие. Кадровиков разгонять да производство доводить до ручки не позволят! Рабочие сидят без заработка.

И в глазах у некоторых рабочих снова прочел Бахирев молчаливое согласие с нападками Малютина.

На площадке задела, где вчера еще лежала груда деталей, сейчас было пусто. Башней высился Рославлев.

— Кто растащил сменный задел?.. Кто, я спрашиваю? — громыхал он, перекрывая шум станков.

Одни уклончиво отвечали:

— Не мы…

— Может, другая смена… попользовалась… Другие открыто говорили:

— Взяли. Простаивали, не подали нам детали, а тут лежат рядом недоработанные. Ну и взяли!

Третьи сомневались:

— Мероприятие непривычное. Пока от него одно затруднение.

Малютин подстрекал недовольство:

— Я упреждал. Работать на сменных заделах — дело гиблое… Если на заводе трехсменка, то и неоконченные детали должны передаваться от одной смены другой!

— Я знаю, за что ты ратуешь! — напустился на него Рославлев. — Чтобы свой брак можно, было передать другой смене! Тебе обезличка выгоднее, прах твою душу! А нам необходимо выявить бракоделов. Брака — страшное количество, а кто сделал, не докопаешься.

Бахирев не одобрял сменных заделов, но знал, что еще не завоевал достаточного авторитета у Рославлева и что Рославлев неавторитетного человека не станет слушать. «Этого зверя званием главного инженера не прошибешь. Сам убедится в своей ошибке».

— Надо бы сменное клеймо, — сказал он.

Рославлев не пожелал ответить, но бровями-щетками указал на Малютина, ходившего вдоль линии коленвала с подчеркнутой развязностью, и сказал:

— Одолел нас князь Малютин. Умнее надо было действовать. Хитрей…

Бессилие перед Пуговкиным и Малютиным уязвило Бахирева.

Сорвалось с Малютиным и Пуговкиным, не вышло с вентиляторами, нарушены сроки установки конвейера и сроки переорганизации моторного цеха. Срывалось многое из задуманного. Выполнение дневного плана было наименьшим за последние два года. И все же Бахирев не терял уверенности. Он видел: еще одна-две тяжкие недели — и войдет в строй новый конвейер в ЧЛЦ, новые поточные линии в моторном, отработаются навыки комплектной сдачи деталей. Важно было продержаться эти две-три недели.

Он жил на предельном напряжении, которое немного ослабевало лишь в те минуты, которые он проводил с детьми и Тиной. В конце дня он уже начинал ждать этих минут, как ждет работающий в чаду человек того мгновения, когда можно будет глотнуть свежего воздуха.

Ровно в семь он сидел в «фонарике», и все было так, как хотела Тина.

Мягкий вечерний свет падал на стол, убранный цветами. Дети щебетали вокруг нее. Бахирев улыбался ей той улыбкой, которой она ждала.

Она сидела в центре застолья и угощала булочками.

— Тетя Тина, это какая птица? Это птица — воробей? — допытывался Бутуз.

— У воробьев хвосты узенькие, — возражала Аня.

— Это жар-птица! — установил Рыжик. — У нее разноцветные перья…

— Почему вы не предупредили, что у вас день рождения? — укорял Бахирев. — Мы приготовили бы подарки. Теперь придется дарить завтра, задним числом.

— А завтра я сюда не приду. Завтра политучеба. А послезавтра заводской вечер.

— Я принесу подарок на вечер.

— «Вы мне подарите первый танец, — улыбнулась Тина. — Я хочу видеть вас веселым.

— Ладно. В честь такого дня я согласен веселиться. И там мы с вами выпьем по бокалу шампанского или, на худой конец, портвейна, в честь этого дня. У вас там не осталось еще одной жар-птицы? Я свою уже съел нечаянно!

Когда открылась дверь и на пороге показалась высокая женщина в синем платье, Тина сперва не узнала ее, хотя не. раз встречала прежде. Только увидев обернувшееся к двери, внезапно застывшее, багровое лило Бахирева, она поняла, кто это. Женщина вошла так просто и властно, как действительность входит в сон. Дети с криком побежали навстречу матери. Простым, домашним голосом она сказала Бахиреву:

— Митя, от Нюры телеграмма. Она приезжает о восьмичасовым. Надо ехать встречать. Я тебе звонила, но никто не подошел к телефону.

— Тетя Нюра приезжает?! — закричали разом Рыжик и Аня.

А женщина приветливо обратилась к Тине:

— Вы, наверное, и есть «тетя Тина»? Я уже столько слышала о вас и о вашей картине! Это она? Можно взглянуть?

— Нет, еще рано, не готово! — Тина поспешно повернула мольберт к стене.

Бахирев торопливо говорил:

— Садись, Катя. Нет, сюда. Сейчас я позвоню в гараж. Сейчас машину.

Он суетился возле нее, дети льнули к ней, а она сидела среди них, спокойная, яснолицая, сложив на коленях крупные, добрые руки, и говорила Бахиреву:

— Ты ведь знаешь нашу Нюру! Боится беспокоить, а только больше хлопот. Ну что бы предупредить заранее! Теперь надо мчаться, как на пожар, и не знаю, успеем ли к поезду! — Спокойным, хозяйским движением она поправила пояс на Рыжике.

Тина собирала краски и кисти, не в силах ни уйти, ни вступить в разговор. Она не поднимала глаз и видела только большие белые руки на темном платье — руки его жены, руки матери его детей. Не глядя на Бахирева, она все время мучительно ощущала его суетливость, растерянность и неловкость.

Он вызвал машину, и, занятые своими семейными делами, они торопливо ушли, наспех простившись с Тиной.

Она, сжавшись, сидела у мольберта. На столе недопитый чай и недоеденные «жар-птицы». Горячий уголек счастья так и остался необнаруженным в одной из них.

Что произошло? Ничего! Ничего. За ним зашла жена, и они поехали встречать родственницу. Никакого «происшествия»! Все просто. Почему же такая боль в сердце? И такой стыд?

Она оглянулась в растерянности, ища ответа и помощи. Было пусто и тихо. Недоеденные «жар-птицы» безмолвно смотрели цукатными глазами. «Каким достоинством и уверенностью веяло от этой женщины! Одно мановение ее белых рук — и рухнуло все веселье этого застолья, вся радость последних дней. И как суетился он, словно нашкодивший мальчик, как был неловок и угодлив перед ней е ее большими, спокойными руками! И хоть бы извинился, уходя. Вскользь брошенное сквозь зубы «до свиданья». За что?!»

Все в той же растерянности она наскоро убрала «фонарик», перенесла мольберт в другую комнату и пошла домой. Но и дома она продолжала думать: «Что все-таки произошло? Неловко было не только ему. Я сама не знала, куда деваться! Точно эта женщина своими большими руками коснулась чего-то очень глубоко спрятанного в нас. Но, значит, было это спрятанное? Если не в нем, то во мне?»

Она вспомнила непонятное острое чувство, охватившее ее в ложе, и покраснела сама перед собой.

«Нет! Нет! Нет! То прошло, изгнано, позабыто! У меня есть мой Володя! Если бы Бахирев был дряхлым стариком, уродом, женщиной, но воевал на заводе так же, как сейчас воюет, я отнеслась бы к нему с такою же дружбой. Но, может быть, он подумал, что я… ищу другого? Нет! Он не смеет так думать! Может быть, он испугался, что жена так подумает? Я должна понять… Послезавтра на вечере… он подойдет ко мне».

Где бы Бахирев ни видел Тину — в цехах, в заводоуправлении, на собрании, — он всегда подходил к ней с радостью. «Он подойдет и на вечере. И я шутя скажу ему: «Что это за «тетя Нюра», при одном упоминании о которой вы становитесь неузнаваемы и утрачиваете даже простую вежливость?» Нет, не надо выламываться. Я скажу прямо: «Вы так простились со мной вчера, что мне стало больно». Нет. И так нельзя говорить! Я посмотрю на него и все пойму. Я должна понять, что происходит», — повторяла Тина.

Но она не спрашивала себя, почему ей так необходимо это понять…

На нее за что-то сердился Сагуров, ей постоянно грубил Пуговкин, Демьянов говорил ей иногда странные слова, и с десятками других людей в многотысячном заводском коллективе случались у нее столкновения, неувязки и недоговоренности, но она тут же забывала о них. Почему она не могла заснуть от одного неловкого слова, сказанного Бахиревым? Почему стало невозможно жить и дышать, пока узкие бахиревские глаза не взглянут на нее с прежней лаской и радостью? Об этом она даже не спрашивала себя в своем смятении…

И Бахирева весь вечер и ночь не покидало чувство стыда. Дела и заботы загоняли это чувство в глубину, но стоило ему на минуту отвлечься мыслью от заводских трудностей, как всплывало в памяти Катино внезапное появление, своя отвратительная растерянность и свой блудливо-угодливый тон. Он морщился и старался скорее думать о другом.

Утром ему позвонили. Он взял трубку и не сразу узнал бархатный, ласкающий голос. Ему звонил начальник МВД Корилов. Бахирев из Москвы ехал в одном вагоне с ним и с Вальганом. Они познакомились, выпили, заговорили на «ты». После этого раза два встречались на областных совещаниях.

Корилов, спросил запросто, почти дружественно:

— Что у тебя там творится на заводе? Гробится программа?

— Идет переорганизация.

— А что с противовесами? Летят противовесы?

— Противовесы? Не знаю.

— Ты не знаешь, а я знаю. У тебя там на дворе два трактора с пробоинами. Почему систематически задерживаете подачу деталей на конвейер?

— Я не задерживаю детали, а ввожу комплектную сдачу деталей. Считаю это необходимым.

— А выполнение программы ты не считаешь необходимым?

Бахирев молчал.

— Так вот что, — тем же весело-дружественным тоном продолжал Корилов, — ты скажи… ты там сидишь или стоишь?

— А что?

— Смотри, как бы тебе не сесть!

Бахирев с силой опустил трубку на рычаг. Немедленно раздался звонок, и снова прозвучал бархатный голос Корилова:

— Нас разъединили?

— Нет. Я повесил трубку. — Почему?

— С арестантом не разговаривают.

Бахирев снова повесил трубку. Он слышал, как сердце тяжело ворочается в груди.

«Надо взять себя в руки… Не испугался же я? Надо делать свое дело… Что там он говорил о противовесах?»

Он вышел из кабинета. На заводском дворе действительно стояли два трактора с зияющими пробоинами. Такая пробоина уже поразила его однажды, напомнив военные годы и танки, пробитые вражескими снарядами. Вальган сказал тогда, что рекламация снята, потому что причина в грубом нарушении эксплуатации. На местах противовесы снимались, использовались как гири на складе… Один такой случай возможен. Но еще два? Он просмотрел документы. Тракторы были последнего выпуска. Несколько недель назад их отгрузили с завода. Он ощупал зазубренные края. Чугун был прорван, словно картон. Какая сила рвала металл? Загадочные противовесы лежали здесь же.

Бахирев ломал голову над новой задачей, когда радостный Уханов сообщил ему, что получена телеграмма от Вальгана — он приезжает завтра. Бахирев выпустил из рук противовесы. Значит, все.

«Калиф на час» отжил свой час».

Ему захотелось еще раз окинуть взглядом все то, что он успел сделать. Мало. Гораздо меньше, чем он надеялся сделать. Его потянуло еще раз окунуться в разгром чугунолитейного, в сумбур моторного, пройти к инструментальщика м.

Он брел цехами. К нему вернулась медлительная походка и рассеянно-сосредоточенный взгляд первых дней. Каждый шаг убеждал его в ничтожности достигнутого. Вот вкладыши. Они стали качественными. Но разве решена проблема вкладышей — проблема биметаллической ленты, изготовленной на специализированных заводах? Вот гильза… Гильза идет без овала. Но еще велика ее стоимость. Надо переводить гильзу на кокиль. Но в его ли это силах сегодня? Где средства, где оборудование, где, наконец, разрешение главка? Вот злополучные втулки. Он недавно принял нового инженера, специалиста по металлокерамике, и поручил ему освоить производство втулок. Но разве это выход из положения? Завод сам изготовляет все — от втулок до кабины, от форсунок до гусениц. Разве это современный завод!

Когда Сагуров наткнулся на Бахирева, он поразился «гамлетовским» выражением, с которым оглядывал станки и линии главный инженер.

— Что вы там увидели, Дмитрий Алексеевич? Бахирев поднял голову.

— …Гильзу на кокиль… Трак на кокиль… Это все, — он указал на стены. — Долой! Долой… долой… долой! — забывшись, твердил он.

— Что долой, Дмитрий Алексеевич?

— Первобытно-общинный строй долой! Мотор делаем. Топливную аппаратуру делаем; Втулки делаем. Скоро сами для себя гвозди начнем делать. Какая производительность труда была при первобытно-общинном строе? Пятиклассники знают. А министерство не знает? Госплан не знает?

«Все здесь, как во времена «НАТИка», — думал он. — Вот оно, единство противоположностей! Поточно-массовое производство — самое прогрессивное, но оно и самое консервативное в условиях недостаточной массовости. Предположим, к примеру, что при данной массовости дорогая оснастка сработается за десять лет. Что это значит? Это значит, что все десять лет придется дорожить ею и бояться всяких изменений в ней. Она будет тормозить развитие. Но если увеличить выпуск в десять раз? Тогда оснастка сработается не в десять лет, а в один год. Ежегодно она будет требовать замены. А если. уж менять, то, естественно, менять на более совершенную. В условиях максимальной массовости ничто на будет тормозить, но все будет подгонять, и только в этих условиях поточно-массовое производство раскроет всю свою прогрессивную силу. Поток требует максимальной массовости. Каждая крыса тащит за собою свой хвост. У поточного производства есть свой хвост — максимальная массовость. Возможно добиться ее здесь? Да, ла, да! Моторы передать специализированным заводам. Освободившиеся площади и мощности — на расширение производства! Но это решает Госплан… Поток требует массовости. Массовость требует специализации заводов, унификации узлов. Общегосударственная плановая унификация узлов невозможна при капитализме. У нас она возможна! Какой огромный взлет производительности дала бы она! Взлет не за счет безработицы и разорения миллионов, как там, в странах капитала, а за счет планирования. Да, был бы я верующим, молился бы Госплану: «Госплан, Госплан, яви свое могущество!»

Подплывал мостовой кран, и сверху, перекрывая цеховой грохот, властно и требовательно неслись отрывистые звуки его колокола: дон!.. дон!..

«Дайте дорогу! Дайте дорогу!» — по привычке перевел Бахирев. Он любил этот короткий и непреклонный, как приказ, звук, что рождался вверху, в движении, все устраняя с пути, и, как удар ножа, рассекал заводскую разноголосицу. Этот звук был сродни сердцу Бахирева.

«Дайте дорогу! Дайте дорогу!» — просили чугун и сталь, литье и поковки, узлы и детали. «Дайте дорогу! Дайте дорогу!» — просило все производство голосами мостовых кранов.

Сагуров молчал, дивясь словам и виду главного инженера. Тот стоял в странной неподвижности, приподняв голову, шевеля губами.

Кран проплывал над ним, распластав крылья. Отсветы металла, лившегося из ближней вагранки, ползли по закоптелому потному лицу Бахирева. Он повернулся к Сагурову, широким жестом указал на окружающее, и начальник цеха услышал странные, насыщенные горечью, иронией, страстью и похожие на мольбу слова главного инженера:

— Госплан, Госплан, яви свое могущество!..

На следующий день был традиционный заводской праздник «первого трактора». Ежегодно в тот день, когда с конвейера сошел первый трактор, во Дворце культуры устраивали торжественное заседание, бал, выставку. В этом году день «первого трактора» праздновали особенно торжественно: этот праздник по плану, предрешенному Вальганом, был как бы репетицией следующего, юбилейного года. В будущем году собирались праздновать юбилей завода, и Вальган задумал отпраздновать эту дату с размахом — с премиями, с орденами, со статьями в газете.

Уже в этом году на заводе по приглашению Вальгана работала группа художников, писателей, журналистов. Создавался заводской альбом, готовилась и роскошно иллюстрированная книга о заводе — все делалось по-вальгановски широко, парадно и щедро.

Тина была полна таким тревожным и напряженным ожиданием, словно судьба ее решалась в этот вечер. Минутами она спохватывалась и сама недоумевала: «Ну, чего же я жду? И чего хочу? — И отвечала: — Ясности! Только ясности! И чтоб все опять стало так, как до позавчерашнего вечера! — Она сама ловила себя: — Но почему мне так необходима и ясность и чтоб все было как прежде? — И сама безотчетно ускользала от себя: — Но у меня же один такой друг. — И пыталась привычно улыбнуться над собой: — Он же «моя лучшая подруга». Разве не встревожила бы меня размолвка с «моей лучшей подругой?»

Не для лучшей ли подруги одевалась она с особой тщательностью?

Платье ее любимого, серо-голубого, под цвет глазам, тона, без единой лишней складки, простое, облегающее и по-весеннему открытое, простой бирюзовый браслет на руке и бирюза на шее, легкие туфли из черной замши.

Когда она вошла во Дворец культуры, ей стало неловко: разговоры затихали при ее приближении, и головы поворачивались ей вслед. Даже грубоватый Рославлев, повстречав ее на лестнице, склонился в шутливом поклоне.

— Вы не идете, вы шествуете! Перед вами расступаются.

Алексеев был здесь же. Он должен был выступать на заводском концерте. Он оглядел Тину восхищенно.

— Первый класс! Вы невероятная женщина! Вы можете все, что захотите. Даже стать первоклассной красавицей, когда вам захочется. Познакомьтесь.

Он представил Тине журналиста и двух художников. Журналист Шапонин был одутловатый, большой человек, похожий на Алексеева лихорадочным взглядом больших глаз. Столичного художника Дунаева, худого, тихого, с костистым лбом, Тина видела впервые, а второго, местного художника Вирина, плюгавенького, весноватенького, с носиком пуговкой, она знала. У него был маленький подбородок и маленький рот с синими губами, стянутыми кисетом. Когда подбородок шевелился и рот открывался, казалось, что из него, как из куриной гузки, вот-вот выпадет яйцо. Вирин пришел с женой, известной в городе красоткой Зиной, ради которой недавно бросил жену и детей.

— О-го! — сказал Шапонин. — Художница еще лучше; чем ее картина.

Ее картина была выставлена вместе с работами заводских художников и приглашенных Вальганом профессионалов.

— Вы знаете, настоящая удача! — радостно подтвердил Дунаев. — Во всяком случае, зрители толпятся возле вашей картины.

Он, видимо, радовался Тининому успеху и смотрел на нее испытующим и греющим взглядом, и она не могла не заметить этого.

— Вы смотрите, словно спрашиваете меня. О чем? — Я спрашиваю себя. Удача или… талант?

— А что такое талант?

— Когда перед тобой подлинное искусство, ты еще не успеешь разобраться, что, как, почему, а уже чувствуешь неповторимость. У таланта всегда свое лицо, и поэтому талант часто спорен. Бесспорна посредственность.

Этому человеку с мягким и взыскательным взором хотелось говорить с Тиной об искусстве. В другое время она слушала бы его с интересом, но сегодня она могла думать только об одном: «Здесь ли он?» И, не дослушав Дунаева, не замечая своей невежливости, она пошла дальше.

Ее окружили, а она смотрела через головы и плечи все с той же мыслью: «Где же он?» Его не было. Тогда она, с трудом выскользнув из окружения, прошла в артистическую — там обычно до заседания сидели члены президиума. Его не было, но здесь на вешалке висело его тяжелое темно-синее пальто с оттянутыми прорезными карманами. Очевидно, он налегке другим ходом прошел на завод.

Во время собрания Бахирев сидел в президиуме.

После собрания Тина уселась в фойе так, чтобы видеть выход из артистической. Ее звали танцевать — она не шла. Ее тянули в буфет — она отказывалась. Наконец он появился в фойе. Она быстро встала, сделала шаг навстречу. Он прошел рядом. Его взгляд безучастно скользнул по ее лицу. Она даже не поняла, увидел ли он ее. Она знала его способность, сосредоточившись, не замечать окружающего. Но, значит, он совсем забыл и о ней, и о нанесенной ей обиде, и о своем обещании танцевать с ней? Он не оглядывался, не искал в толпе, не ждал, не помнил! Тогда она заметалась по комнатам Дворца культуры. Только бы он увидел ее! Он всегда подходил. А сегодня… Ни один сегодня не прошел равнодушно мимо. Даже Василий Васильевич, увидев ее, крякнул и развел руками:

— Ну, Тина Борисовна! Ничего не скажешь! Глянь — и помирай!

Она металась по Дворцу культуры, как мечется птица, залетевшая в комнату, и хвост ее поклонников метался за ней, бунтуя и удивляясь ее беспокойным прихотям. Бахирева не было нигде. Она снова кинулась в артистическую. Пальто висело. Значит, он другим ходом опять прошел на завод. Она прикоснулась к оттянутой посредине кромке еще влажного от дождя кармана. Он должен вернуться за пальто. Теперь она караулила его пальто. Темно-синее пальто с оттопыренными карманами, словно носившими след сжаты к кулаков.

Заиграли вальс. Тот самый первый вальс, о котором она думала этой ночью. Танцевали в зале, в фойе, в коридорах. Мелькали разгоряченные лица, слышались голоса. Все было полуреально и далеко. В мире существовали сейчас две реальные вещи — тяжелая дверь артистической и там, за дверью, его пальто. Тику поминутно звали танцевать. Она устала говорить «нет» и наконец пошла с Шапониным.

— Только здесь! Только в этом коридоре! Здесь прохладнее…

От двери в артистическую, мимо лож, до входа в буфет, и снова все к той же двери в артистическую. Должен же он прийти за пальто! В голове у нее мутилось от этого однообразного и почти судорожного кружения. «Пляска смерти вокруг синего пальто!» — сама над собой подшучивала Тина. Шапонин твердил ей:

— Вы не только самая красивая… Вы особенная…

Ей было больно слушать. «Зачем? Зачем мне быть самой красивой?»

— Но что за фантазия танцевать здесь? — голос Шапонина доносился издалека. — В зале гораздо лучше!

— Нет. Только здесь.

Она кружилась, как на привязи, накрепко прикованная невидимой цепью к одной точке — к темно-синему пальто с карманами, хранившими отпечаток больших кулаков.

Наконец Бахирев прошел в артистическую, по-прежнему не подняв глаз и не заметив ее.

Она резко остановилась.

«Я сама пойду туда! Прямо к нему. Ведь были же мы друзьями. Ведь не приснилось же мне, не ошиблась же я!.. Я пойду к нему. Как отвязаться от Шапонина?»

Она приказала:

— Пойдите принесите мне мороженого.

— Сюда? Тина Борисовна! Смилуйтесь! Пойдемте же в буфет, в гостиную, в зимний сад, куда угодно! Но зачем в коридоре?!

— Я хочу сюда!

Едва отправив его, она, не дыша, прошла в артистическую. «Сама. Недостойно? Унизительно? Все равно».

В артистической никого не было. Угол, в котором висело пальто, зиял пустотой. Очевидно, Бахирев, одевшись, ушел через сцену. В трюмо она увидела себя во весь рост. На голубоватой ткани платья бессильно брошенные смуглые и гибкие руки с бирюзовым браслетом на тонком запястье. И глаза, блестящие, как бирюза.

Никогда она не была такой и, наверное, никогда не будет. Все женское, копившееся годами, вдруг вырвалось, расцвело, раскрылось в дрожи тенистых ресниц, в блеске глаз, в новом изгибе приоткрытых губ. Она протянула руки к самой себе, к своему отражению, и коснулась холодного стекла. Ей стало жаль не себя, но красоты, которая цвела за тонким стеклом так щедро и безрадостно. Его нет. Он дважды прошел рядом и даже не оглянулся

«3а что такой беспощадный, переход от дружбы к презрительному безразличию? Разве я сделала что-нибудь плохое? Разве я хотела чего-нибудь тайного и недостойного? — И кто-то внутри насмешливо и грозно спросил: — А разве ты не хотела и не хочешь сейчас, чтоб он подошел и как тогда, в ложе, взял тебя за плечи?..» Ей стало страшно: войдут, увидят… Она торопливо погасила свет в артистической, как будто по лицу ее можно было прочесть тайну, которую она до этой минуты скрывала от самой себя. Она сжалась в комок в углу, возле свернутого задника. «Что же это? Бред? Лихорадка? Любовь? Любовь? Почему один нужнее всех для меня?

Беспомощная и придавленная своим открытием, сидела она одна в темной артистической.

Шапонин искал ее с мороженым. Ткнулся в дверь, но не догадался зажечь огня. Он ушел, не прикрыв дверь, и в трюмо отражался теперь кусок коридора, вход в буфетную, возникали и исчезали танцующие пары.

Тина пыталась овладеть собой.

«Ну, хорошо, — думала она, — если уж приспичило мне такое… то почему он?» Она перебирала всех, кого знала когда-либо, и не могла ни найти, ни придумать никого, кто мог бы разбудить хоть тень чувства.

В трюмо мелькнул Чубасов.

«Хороший, умный, добрый, но разве есть в нем эта безудержная решимость? — думала Тина — Рославлев? Отличный, но разве он может так видеть будущее завода и так бороться? Вальган? Нет, нет. В нем все ложно, нее напоказ! Да что думать? Он, он один».

В смятении она поднялась и быстро выбежала из артистической. Ей хотелось бежать от своих мыслей, от своего открытия, от той Тины Карамыш, что жила в большом зеркале.

Она прошла в буфет: ее звали чуть не к каждому столику. Уханов усадил ее с собой.

— Вы всегда нравились мне. Но я не знал, что вы такая.

Ей захотелось вина. Она выпила два бокала. Все стало зыбким и неверным. Она лихорадочно кружилась то с одним, то с другим. Уханов все вертелся около нее и просил о чем-то. Он наскучил ей, она хотела уйти, но он не пускал:

— Я отвезу вас домой.

— Я еще не хочу домой! Мне незачем домой!

— Но когда вы захотите домой, я отвезу вас.

— Все равно.

— В двенадцать мы едем. Что бы ни случилось, помните: в двенадцать я жду вас с машиной у входа. С ней рядом оказался Сагуров.

— Тина, я все хожу за тобой. Ты сегодня такая красивая, что страшно подойти.

Она притянула его и тотчас отстранила.

— Ты уходи, Женечка… Ты хороший…

Потом Алексеев усадил ее за свой столик и твердил ей:

— В вас сегодня влюбился весь завод! Но за мной стаж — пятилетка молчаливой любви.

За этим же столиком сидели Вирины.

Со странным ей самой любопытством она вглядывалась в них. «Такие оба поганые, а счастливые… Ах, я не лучше, не лучше их сегодня, только и разница, что несчастная!»

Вирин написал два портрета Бликина и писал портреты всех часто сменявшихся председателей облисполкома. Не лишенные уверенности и таланта, портреты эти претили Тине помпезностью и деревянностью. Однако Вирин шел в гору, жил в обкомовском доме, отстроил богатую дачу, и ему заказывались картины ко всем торжественным и юбилейным дням.

Жена его была, несомненно, красива выхоленной, сделанной, профессиональной красотой.

«Такая красотка — и он!» — думала Тина. Сегодня ее как никогда остро интересовало все, что касалось любви. Известная всему городу жизнь Зины заключалась в холе своей красоты и в неутомимой, напряженной погоне за богатым мужчиной. Ей на редкость не везло. У нее было много и мужей и любовников, но ей не удалось заполучить напрочно ни одного настоящего мужчину, и даже ни одного богатого, ни одного из тех, кого без специальных стараний получали многие из простых собравшихся здесь женщин. Завладев наконец долгожданным мужем с дачей и автомобилем, она, очевидно, была горда и счастлива. Покой, умиротворение и взаимное довольство осеняли эту пару.

Алексеев повел Тину танцевать. Она шла в ленивом ритме бостона.

— По-вашему, он талантливый художник?

Алексеев засмеялся.

— Талантлив Дунаев! Давно, когда я еще не был алкоголиком, я тоже был талантлив. А Вирин?.. Вчера ему платили за победоносные картины, и он рисовал омоложенного секретаря обкома и председателя облисполкома на фоне первомайского парада. Сегодня хотят правды жизни и конфликтов. Он рисует того же председателя облисполкома, но с бородавкой на носу и на фоне испорченных опок. Если завтра будут платить за изображение дамской туалетной в Московском университете, он будет рисовать дамскую туалетную.

Пары скользили, а Тина все пыталась разгадать не занимавший ее прежде закон тяготения. Что заставляет среди миллионов именно этих двух тянуться друг к другу?

— Но эти Вирины — счастливая пара? — спросила она.

— Еще бы! Отлично спаровались! Проститут от искусства и проститутка обыкновенная. Можно сказать, обрели друг друга!

— Но он плюгавенький, пошленький, весь гаденький! А она настоящая красотка! Посмотрите на жен Чубасо-ва, Рославлева, Вальгана. Обыкновенные. А она же красавица! И всю жизнь она занята только тем, что ищет мужчину. Почему же ей достается… такое?

— Закон.

Тина даже приостановилась:

— Какой закон? В чем закон? Говорите: в чем закон?

— На таких, как она, у нас потребители ограниченного контингента и невысокого качества.

— Почему?

— Ну, сами подумайте. Таких, которым нужно жена как витрина для драгоценностей, у нас, прямо сказать, маловато! Красоток для развлечения им хватает, а особенно после войны. За пару ласковых слов и флакон духов… Печально, но факт… Словом, красотка не проблема! Мужчина ищет подругу жизни. Если он человек, он ищет в подруге человека. Если он из хапуг, то он ищет в подруге жизни умелую, но, заметьте, преданную хапугу. Красота в большинстве случаев довесок. Весьма приятный, но довесок!

— Я думала, у Вальгана жена должна быть красавицей. Почему у него такая обыкновенная?

— Потому что Вальган умный человек. Красоток при желании он будет иметь на стороне в любом количестве. Он же неотразим, когда хочет. А дома ему нужны преданность и комфорт. Его Маргарита — гений домашнего благоустройства, она — Вальган в семейном масштабе. Она ездит в Одессу за отрезами на костюм, в Ригу за мебелью и летит в Тбилиси, потому что муж захотел к завтраку свежего винограда. Супружеский сервис первой категории. Вальган знал, на ком жениться! Они пара!

Тина взглянула на красавца Чубасова, кружившего худенькую кудрявую женщину.

— А что связало их?

— Он, бедняга, всю жизнь всех воспитывает. Ему это до того надоело, что он обрадовался, когда кто-то принялся за его воспитание. Заметьте: она воспитывала простодушно, но в должном направлении.

— А наш «новый главный» и его жена?.. — с болью и с брезгливостью к себе самой спросила Тина.

— Тоже пара! В обоих такая тяжеловесность и тупой фанатизм: в нем — направленные на завод, в ней — на семью.

«Он не тупой, он честный, — думала Тина, уже не слушая Алексеева. — Поэтому он и не хочет смотреть на меня. Он все понял прежде меня».

— И когда я буду подыхать под забором, — голос Алексеева зазвучал громче, перебил мысли, — а я обязательно подохну под забором, — последнюю минуту мне скрасит гордость. Я буду гордиться двумя вещами: тем, что воевал за великую родину… и тем, что любил великолепную женщину…

Она поспешила уйти от него.

Шапонин снова подошел к ней и усадил ее за столик.

— Вы не слушаете меня. О чем вы думаете?

— Алексеев сейчас говорил мне о законах, по которым мужчины выбирают подруг. Я думаю о том, по каким законам выбирают женщины.

— Ну, и по каким?

— По тем же самым!

— Объясните: по каким? — настаивал Шапонин.

— Если у женщины сердце подруги художника, она залюбуется игрой красок и будет искать того, кто нанес их на полотно. Продажная, услышав о том, кто выгоднее других продает свои способности, прилепится к нему и станет врать ему о любви. А если…

Чтобы скрыть глаза от Шапонина, подняла бокал вина.

— Что «если»? Ну, договаривайте!

— Если женщина рождена подругой бойца, она услышит однажды бряцание лат, увидит, как он шагает, нагнув голову, равно готовый и к смерти и к победе в бою, не замечая ее… не глядя… не глядя… не глядя ни на кого… Не глядя на нее… И она встанет и пойдет следом за ним… Даже если он идет не оглядываясь…

Она поставила бокал. «Что я говорю? Зачем я говорю? Влюбилась, как безвольная, как ничтожная, растерялась, разболталась. Какой стыд!»

Ей захотелось выйти на воздух, побыть одной. Она едва простилась с Шапониным, бегом спустилась по лестнице, набросила жакетку и выбежала на улицу. Ночь была теплой, сырой и ветреной. Редкие капли падали наискось. Платье билось о ноги. Ей захотелось движения, свежести, здоровья. Она нырнула в темный боковой переулок и побежала. Она почувствовала, как трезвеет голова, как бившая ее лихорадка сменяется спортивной собранностью, и ритмом. Она уже привычно следила за дыханием. Она очутилась далеко в конце поселка, у трамвайной линии. Остановилась, отерла с лица и с волос дождевые капли. Все мышцы горели от бега и пружинили. Она обрадовалась их силе. Издалека ночным, стремительным ходом приближался трамвай. Он мчался в парк. «А ну, на полном ходу! — сказала она себе. — И не во второй вагон, а обязательно в первый!» Ей хотелось испытать свое умение преодолеть опасность, пересилить инерцию движения. Нацелилась и под грохот колес одним броском очутилась на ступеньке. Ее рвануло, ветер ударил плотно, как парусина, но она уже стояла твердо, радуясь своему освобождению, крепости своих мышц и точности своего расчета. «Слава богу, я еще человек!»

Она вошла в свой чистый и милый дом, разделась, подальше отбросила бирюзу и платье и в халате села у открытого окна, стараясь обдумать случившееся. Она заново пережила и свое открытие, и смятение, и позор. Она ждала от этого вечера ясности. Ясность и пришла! Лихорадочное кружение вокруг синего пальто, бесстыдная погоня за женатым человеком, который прошел, даже не оглянувшись на нее, — куда уж яснее! И правильно он сделал, что не оглянулся!.. На таких и не надо оглядываться! Такие безвольные и бесчестные не стоят даже взгляда, даже мимолетной приятельской улыбки. Унижая себя, она унизила и свой милый дом и своего Володю. Правда, никто, кроме нее самой, не знает об этом, но она-то знает! Как загладить вину перед Володей? А загладить необходимо, и она сумеет загладить. Как хорошо, что это прошло! Но что же это было?

Она и сейчас до конца не понимала, что нахлынуло на нее и закружило ее в эту ночь, но все еще слышался ей тихий посвист опасности — словно пуля пролетела у виска.

Вся эта ночь с ее лихорадкой была насыщена чуждым и опасным — метанием, унижением, поминутной ложью. И, едва ступив на чуждую ей тропу, Тина оказалась окруженной чуждыми ей людьми. Шапонин, Уханов, Алексеев. Она и сама хотела быть с ними сегодня. Переполненная тайным, тем, о чем ни на миг нельзя позабыть и о чем никому нельзя рассказывать, она избегала своих друзей — Рославлева и Сагурова, Демьянова и Василия Васильевича. Она могла быть сегодня лишь с такими, которых не замечала, не видела, не слышала, ни во что не ставила.

И, перебирая в памяти длинные, как годы, часы минувшей ночи, она снова спрашивала себя: «Что же это было со мной?» И снова радовалась: «Как хорошо, что эта ночь позади!»

На исходе ночь стала еще сырее и еще холоднее. Тина легла в постель, но и под одеялом не могла согреть застывших ног.

В конце следующего дня Бахиреву сообщили, что Вальган уже приехал и в шесть часов просит его к себе. До шести оставалось полтора часа. Ни Тины, ни мольберта в «фонарике» не было. Рыжик теребил его:

— Почему нет тети Тины? Она обиделась?..

«Обиделась, — думал Бахирев, — я обидел ее. Я виноват. Думал черт знает о чем! Но она? Девочка. Ничего от нее, кроме хорошего. За что ж она? Пойти как-то извиниться».

Он знал, что она часто задерживается в комнате технологов, и пошел прямо туда. Она действительно была там. Его поразил ее измученный вид. Она была бледнее, моложе и беспомощнее, чем когда-либо. Внезапно увидев его на пороге, она встала и стояла, держась за спинку стула, не поднимая глаз.

— Тина Борисовна… что же вы… даже не попрощавшись?.. — неловко заговорил он и увидел, как губы ее дрогнули.

Она молчала, но когда подняла веки, на ресницах нависли слезы.

Она не ждала его. Если бы она ждала, она приготовилась бы. Если б она была искушена в любви, она быстро нашлась бы. Если б она умела притворяться, она притворилась бы. Но она не ждала его, она не была искушена в любви и не умела притворяться. Он, измучивший и унизивший ее, появился внезапно, стоял рядом, она смотрела на него и с отчаянием чувствовала, что только он нужен и мил ей — весь мил, от тупых носков ботинок до смешного вихра на затылке. Растерянная, ошеломленная, беспомощная, она подняла полные слез глаза. И вдруг он улыбнулся. Он улыбнулся невероятной и жестокой улыбкой. Почему? Он понял, что она любит его, и невольно засмеялся над ней. Еще одно унижение? Но он все с той же улыбкой спросил:

— Вы любите меня?

Его руки охватили ее плечи, его дыхание коснулось ее лица.

Бахирев глушил в себе тягу к ней, стыдясь, считая, что Тина не может отвечать тем же. Она иногда представлялась ему девочкой, старшей сестрой Ани и Рыжика. Волевой, привыкший к сдержанности, захваченный вихрем заводских дел, он легко загнал глубоко внутрь чувство, вызванное Тиной. Если б она ожидала его, была искушенной и способной притворяться, они поговорили бы обыденно, сдержанно и разошлись. Но когда он увидел, что она плачет, когда по лицу, по взгляду прелестных, издавна родных и непонятных глаз понял, что она плачет от любви к нему, он рванулся к ней. Он не знал бурных увлечений молодости и в свои сорок лет был так же неопытен в любви, как в шестнадцать. Его толкнул к Тине юношеский порыв, запоздавший на четверть века, но ошеломивший своей новизной и безотчетный, как у подростка.

Отпустив ее, он встретил уже знакомый изумленный взгляд.

— Так это бывает? — Пальцами она провела по его лбу, бровям. — Значит, это в самом деле бывает?..

— В чем будем известь гасить? — громко сказал за дверями маляр, беливший коридоры.

Кто-то тяжело протопал за стенок. Рядом ходили, каждую минуту могли войти в незапертую дверь. Человек, который целовал ее, был женат и имел детей, а ей, такой брезгливой ко всякой лжи и фальши, было все равно.

— Значит, любишь? — твердил он.

— Вы так ушли тогда… Хоть бы слово… хоть бы извинились… — еще страдая, жаловалась она ему.

— Перед тобой? Разве я был виноват перед тобой? Я был виноват перед ней. Ведь я хотел тогда одного. Я хотел… чтоб она ушла. Хотел, чтоб ее не было. Она — мать моих детей. Я виноват перед ней, а не перед тобой. Мы виноваты перед ней.

«Мы…» Одно это слово сделало ее счастливой.

— Ну, вот и все… — Она быстро, как слепая, ощупала его лицо. — Никогда больше… Но ведь это было необходимо… Необходимо знать… Но мы никогда больше… ни говорить, ни напоминать. Несколько дней нам совсем не надо видеться. Пока не пройдет, не уляжется… Идите.

А сама прижалась к его щеке, и он стоял, боясь пошевелиться. Часы пробили половину седьмого.

— Вальган приехал, — сказал он. — Он ждет меня в шесть.

Она оторвалась.

— Приехал? Значит, начинается? Вы считаете, что все делали правильно?

— Да. У меня не было другого выхода.

— Ну, идите же!

— Черт с ним! Подождет!

— Нет, иди, иди, дорогой! Прощай. Ведь все равно нам прощаться. Я скажу вам только одно: будьте самим собой.

Когда он вошел в кабинет разъяренного Вальгана, он был спокоен, почти безразличен ко всему, что тот может сказать и сделать.

Тина вернулась в свой тихий дом. Тщательно и любовно прибрала комнаты. Теперь, когда она знала, что в смятении последних дней виноваты не бред и не блажь, а неповторимая встреча с человеком, который мог бы стать ее судьбою, не осталось ни унижения, ни стыда. Жизнь сложилась так, что он не будет ее судьбой. И все же она рада была, что встретила этого человека, смотрела в его узкие глаза, участвовала в его борьбе и узнала его дружбу. Пусть никогда не повторится пережитое в этот вечер, оно останется в ней как слишком поздний и все же щедрый дар великолепной жизни. Ни на минуту не приходила ей в голову мысль об измене мужу. Она должна остаться самой собою, верной женой Володи, — это было непреложно, она знала это не рассуждая, не размышляя, так же, как знает птица свой путь — через океаны в свое гнездо. Другие могут поступать как хотят — она могла поступить только так.

С Володей ее связал не случай, не расчет, не постель. Володя не любовник, не покровитель, не содержатель: он товарищ и спутник.

Было время, когда она сама с открытыми глазами выбрала свой путь и своего спутника; он ни в чем не обманул ее ожиданий; наоборот, любя и всеми силами стараясь удержать ее любовь, он с каждым годом становился все лучше, все ближе к тому, каким ей хотелось его видеть. Она не могла ни предать, ни обмануть, ни покинуть.

Она убрала комнаты, спустилась в сад и принялась полоть клумбы.

Только что прошел дождь, тот вечерний, теплый, желанный дождь, от которого хорошеет земля. Он не растекается бурными ручьями, не оставляет луж, не размывает дорог. Спорый и трудолюбивый, он глубоко уходит в землю и долго живет у самых корней, заботливо питая их в сухие, скудные дни. «Дождь-кормилец, радельный дождичек!»—так говорила о нем когда-то бабушка. Омытые и напоенные им деревья расправили посвежевшие ветви, тихо отдыхали во влажном безветрии и щедро отдаривали запахами.

Крутой, бодрящий настой мокрого смородинника был так крепок в воздухе, что хоть бери его губами, как грозди крупных, темноблестящих ягод. Сладостный и острый аромат тополя, чуть банное дыхание березы и робкий запах молодой травы — все смешивалось в живительном воздухе. Каждый вдох становился радостью. Щедрая зелень на влажной земле всегда напоминала Тине детство, отца, те слова его о родине, о судьбе, о справедливости, которые она впервые услышала от него в одно ясное горное утро на бабкином огороде.

Чем дорожила она в жизни? Тем, чего не передать словами, как не передать ими этого живительного и бодрящего запаха напоенного дождем смородинника. Чистотой помыслов, отвагой поступков? Высотой цели и цельностью души? Слова не передавали. То, чем она дорожила больше всего, что впервые приоткрыл ей отец у морковной грядки бабкиного огорода, потом полнее и ярче всего воплотилось для нее в самом отце. Оно было в людях, окружавших Тину, оно было и в ней. Оно исключало фальшь и измену. Измена Володе для Тины значила бы потерю самой себя, лучшего в себе. Она знала, что такой же потерей была бы измена и для Бахирева. Он не из тех, что бросают семью и детей. Ее никогда и не потянуло бы к нему, будь он из той легковесной, чуждой ей породы.

«Когда-нибудь, когда мы будем старенькие, я все расскажу Володе, — думала она. — Человек не виноват, если солнце выглянуло слишком внезапно и ослепило на минуту. Ведь я отвернулась сразу! Когда-нибудь я расскажу Володе о том удивительном, что я пересилила ради него и себя… и ради «него»… Ради всех троих».

Даже от самой себя запрятала она пережитое в глубь памяти. Но и оттуда, из глубины, оно поило ее радостью.