ГЛАВА 18. ЕДИНОМЫШЛЕННИКИ

Грозное, пожарное лето. Под небом, раскаленным до белесого, алюминиевого блеска, скудные нивы. Серая земля сквозит меж низкими стеблями. «Почему именно здесь?»—думал Бахирев, оглядывая из окна машины однообразную изменчивую холмистую землю. Он приехал в этот район, потому что здесь было наибольшее количество аварий. «Тракторы подрываются на противовесах», — телеграфировал из МТС какой-то Петрушечкин. «Подрываться» можно на минах. Но на противовесах?.. Фраза отдавала катастрофой и паникой. Четыре изуродованных трактора из последней партии. Были сигналы из нескольких других районов, но там по одному, а здесь четыре. Плохая МТС? Плохие кадры? Нарушены условия эксплуатации? Понять, почему именно здесь четыре, — значит наполовину разгадать загадку летающих противовесов. Телеграмма о четвертой аварии пришла вчера в конце дня. Бахирев в ответ телеграфировал, чтоб поврежденный трактор не трогали, и с рассветом выехал. «Люди мне доверили, — думал он, — а я до сих пор не могу обезопасить завод от аварий».

Новый главный конструктор Белокуров, узколицый, педантичный человек, заново проверил все расчеты и подтвердил надежность конструкции. Тайна противовесов оставалась тайной, и Бахирев ждал, что поездка на место происшествия поможет проникнуть в нее.

Чем дальше, тем круче опаленные солнцем холмы и глубже тенистые ложбины. На взгорьях все блекло и сухо, а в ложбинах и вдоль пойм свежая и сильная зелень. Что расскажете противовесах эта холмистая земля? Он смотрел так, словно ждал увидеть, в ближнем пола тяжелую красную скобу противовеса. В ухабе тряхнуло, и на плечо Бахиреву съехал лежавший у заднего стекла сверток, перевязанный розовым конфетным бантиком. Бахирев досадливо шевельнул плечом: «Еще мне эти бантики… Накачал на свою голову крестницу…»

Вчера он наткнулся на Дашу. Как всегда, завидев его, она остановилась в ожидании, чтоб, сияя, сказать ему «здравствуйте». Смешная девчонка приняла всерьез брошенное им вскользь слово «крестница» и при каждой встрече обдавала молчаливым потоком родственных чувств. И вчера он не сумел пройти мимо улыбки и глаз, источавших радость и преданность. Он спросил мимоходом:

— Как жизнь, Даша? Она тотчас выпалила:

— Я вчера норму перевыполнила. — И честно уточнила: — На одну ленту.

Он пошутил на свою голову:

— Ну, спасибо, обрадовала перед отъездом.

Прозрачное лицо ее, на котором все чувства отражались, как облака на озерной глади, мгновенно вытянулось, губы в испуге полуоткрылись, глаза распахнулись во всю ширь.

— Уезжаете?! А как… же цех?! Как же…

«Как же я?» — вертелось у нее на языке, но она не посмела договорить.

«Сирота, наверное», — подумал он. В сиротах военного времени случалось ему замечать такую приверженность приласкавшему их мужчине. Невольно голос его прозвучал мягче, чем обычно:

— Я ненадолго, Даша. В Ухабинский район. Слыхала?

— К нам?! — выговорила девчонка одним дыханием. — Батюшки! К нам! Вы в самое Ухабино?

— В МТС, в райком.

— Ну, значит, в Ухабино! Так вам же мимо Чухтырок, мимо нашего колхоза «Искра»! Как проедете деревянный мост над оврагом, так наш колхоз! Может, и дом… дом наш увидите! Он крайний, в конце деревни, глядит прямо на новое шоссе, стоит под двумя сосенками,

Только возле нашего дома такие сосны. Таких нигде больше нету. И местечко такое нарядное, веселое — лужок, сосенки. Может, и мама промелькнется…

— Отца-то нет?

— Нет… Извещение в шкатулке лежит с сорок третьего.

«Так оно и есть, — подумал Бахирев. — Вместо отца извещение в шкатулке».

— Ладно, — сказал он. — Готовь письмо и подарок.

Она метнулась, как птица, даже поблагодарить сообразила не сразу.

Так появился в машине этот сверток, тщательно перевязанный розовой ленточкой. Падая, он порвался, и Бахирев увидел синий с белыми цветочками ситчик. Такие ситчики не перевязывают лентами. Лента и старательный бантик были явно Дашиного изобретения.

Бахирев отодвинул сверток и мысленно попрекнул себя: «Крестницами обзаводись, вози бантики, а противовесы будут лететь».

Больше всего тревожила эта последняя авария—обрыв противовеса произошел у трактора последней серии. Затяжка болтов была уже взята под специальный контроль, и все же… И почему опять именно здесь, в этом районе?

Он вытер платком мокрое лицо и шею. Зной ли давил на голову или мысли о противовесах? Или укачала восьмичасовая дорога с бесконечными увалами? Машина затряслась и затарахтела по горбылям. Деревянный мост через овраг. А за оврагом, на склоне, какие-то строения, Должно быть, это и есть Дашины Чухтырки.

— Поезжай потише! — сказал он шоферу.

Безлюдная деревушка с двумя рядами бревенчатых изб. Неподвижные овцы спрятались от солнца в тени домов и плетней. Только куцые овечьи хвосты задрожали, затрепыхались, когда машина проехала вплотную. Истекающий слюною пес хрипло тявкнул, сделал два шага и снова лег, обессиленный зноем. Вспугнутые, ошалелые от солнечного блеска куры бросились врассыпную, припадая к земле и распластав крылья. Вот уже виден и конец деревушки.

Две тощие сосны протянули небогатые пыльные ветви над низким домом. Так это и есть знаменитые Дашины сосенки, «каких нигде нету». Нечего сказать, веселое и нарядное местечко! Надо вылезать, шагать по пылище, тащить «бантики».

Он велел шоферу остановиться и с трудом выбрался из машины. Зной обжег голову. «Пышет, как из вагранки». Бахирев, разминаясь, переступал по дороге, пухлой от пыли, затекшими, окаменевшими в машине ногами. Подошел огненный петух, скособочил голову, нацелился и нахально клюнул в пуговицу туфли. Липкий пот тек за шиворот, ноги не слушались, улица была пустынна. Облако пыли, поднятое машиной, замерло над дорогой. «Ну, взялся за гуж…» — подумал Бахирев и уныло потянулся к свертку. Сверток порвался и помялся в дороге, но бантик торчал победоносно. Бахирев просунул палец в розовую петлю и заплетающимися шагами пошел к дому.

Из-за невысокой изгороди выглянула дочерна загорелая худая женщина.

— Мне бы Лужкову… — сказал Бахирев. Женщина посмотрела очумелыми глазами.

— Я Лужкова.

— Я к вам от Даши, от вашей дочери.

— Что?! — сказала женщина ужасным голосом и всей грудью повалилась на изгородь. — Что с ней? Да что случилось-то?!

Анна полола огород, когда увидела черную с серебром длинную машину. Она удивилась: «Этакие к нам не заезжали. Большое начальство, видно». Из машины вылез огромный человек в богатом сером костюме и серых туфлях. На голове у человека торчал вихор, а лицо было мрачным и недовольным. Человек с этим мрачным, каменным лицом начал непонятно топтаться у машины. Гапкин петух Кузя подошел и клюнул приезжего в туфлю. Анне стало неловко от петушиной дерзости. «Туфлю не попортил бы!»—подумала она, хотела встать, шикнуть на Кузю, но уж слишком важным было каменное лицо приезжего. Анна продолжала сидеть у грядки и следить сквозь изгородь. Человек сунул руку в машину, вынул прорванный сверток, брезгливо поглядел на него, сунул палец в розовую петлю и двинулся прямо к Анниному дому. Он шел косолапо и нехотя, словно такому, как он, и переступать-то противно было по пыльной, худой дороге. Огромный, он казался еще больше в светлом костюме, с плечами, широкими и твердыми, как коромысло. Лицо у него было важное, брезгливое, а на пальце, некстати и не к лицу, покачивался дырявый сверток с розовым бантиком.

«Верно, хочет расспросить дорогу», — подумала Анна и подошла к изгороди.

Ей и в голову не пришло, что этот мрачный человек с черно-серебряной машиной и свертком на пальце может иметь какое-то отношение к ней, к Анне.

Когда он, не поднимая тяжелых век, скрипучим, замогильным голосом спросил Лужкову, Анна оробела.

«Быть худу»… Но когда он произнес имя Даши, все тревоги Анны, все ее ночные страхи рванулись наружу. Такой человек в такой машине мог приехать от Даши либо с большой бедой, либо с большой радостью. Но радостью и не пахло ни от лица этого человека, ни от последних известий о Даше. Веселым строкам Дашиных писем Анна не верила, понимала, что Даша обманывает, жалея мать, а из Верушиных писем к тетке Анна знала, что Даша никак не может освоить машины. Анна стала со страхом думать о машине, с которой не может совладать даже такая ко всему способная девушка, как Даша.

Когда замогильный голос диковинного приезжего возвестил Дашино имя, в растревоженном мозгу Анны мелькнуло: «Машиной изувечило…» — и, наваливаясь на изгородь, она произнесла: — Что? Что с ней?.Да что случилось-то?!

Приезжий поднял веки, и она увидела, что глаза смотрят не сердито и не мрачно, а обыкновенно и даже участливо.

— Ничего не случилось. Вот! — сказал он тем же скрипучим голосом и ткнул в изгородь пальцем, на котором болтался сверток.

Анна шарахнулась от свертка.

— Посылку она вам прислала. Зацепилось… — совсем уже миролюбиво закончил гость и стал неловко раскручивать сбившуюся у пальца розовую ленту.

Все еще не веря, Анна взяла сверток и письмо, заложенное под ленту. Торопясь, разорвала конверт, узнала Дашины строчки: «Родимая моя мама, занесет вам мое письмо по дороге главный инженер товарищ Бахирев, о котором я вам писала, что он признал меня за крестницу…»

Едва Анна поняла, что диковинный приезжий в машине и вправду от Даши и вправду с добром, как слезы хлынули из глаз. Не поспевая вытирать их, она жадно читала дальше: «Посылаю вам посылку. Скоро еще пришлю, потому что раньше я нормы не выполняла, о чем не хотела вас беспокоить, но теперь даже перевыполняю…»

Худая, усталая, выпачканная землей женщина сперва ничем не напомнила Бахиреву Дашу, но хлынувшие рекой радостные слезы смывали и годы и усталость, и на глазах Бахирева произошло чудо. Тот же трепет на кротком лице. те же переливы чувств — горя, тревоги, надежды и радости, — тот же распахнутый взгляд посиневших от слез и волнения глаз. Дашина юность отраженным светом осветила это омытое слезами и порозовевшее от радости лицо. Женщина уронила сверток, нагнулась за ним, уронила письмо, торопливо подняла и то и другое и прижала к горлу, к тому месту, где меж платком и кофтой виднелся кусок темной кожи. «Мать», — подумал Бахирев.

— Что же я?! — воскликнула Анна, метнулась к дому, потом снова к изгороди. — Войдите же! Прошу я вас, войдите!

Бахирев, нагибаясь, прошел через грязную кухню в чистую горницу.

— Помыться? Напиться? Перекусить? Как она там? — спрашивала Анна, а сама все тянулась к письму, разглаживала листок, осторожно трогала строки пальцами.

— Одна дочка? — спросил Бахирев.

— Нет, еще две есть, младшенькие. Так ведь она у нас с детства в доме за старшую. И с меньшими, и в огороде, и в колхозе — везде поспевала. Восьми лет была — гусей пасти нанималась за хлеб. И хлеба, бывало, не съест, домой принесет. А чуть подросла — всей семье голова. В работе сноровистее меня, а как пригрустишь, так еще и ободрит. Вся поддержка от нее, — неудержимо рассказывала Анна.

Бахиреву дико было подумать, что этот птенец, курносая девчушка из стержневого, была поддержкой и «головой» семьи.

— Когда же вы Дашуню видели? Как она там? Тут подружка ее писала, что не совладает она с машиной. Сама она этого не описывала, доказывает, что все хорошо. Весело пишет. А я и понять не могу. Может, она, жалеючи меня, не пишет, да ведь она до всего способная!

И Бахирев понял, сколько надо было и отваги и мужества, чтоб, еще не оперившись, ринуться в самую гущу незнакомой жизни, ни словом не обмолвиться матери о горьких своих неудачах, но и ободрять, и обманывать, и писать веселые письма.

— Как она там? — допытывалась Анна. — Очень хорошо. Конечно, сразу все не освоишь, У нас бывает, что по году осваивают. А ваша дочка молодцом! С первых месяцев пошло у нее дело, — с неожиданной легкостью соврал Бахирев. — Справляется, значит?

— Справляется преотлично. И в комсомоле тоже работает.

Он силился вспомнить все, что знал о стерженщице. В память лезла только карикатура со змеиным языком. Об этом нельзя было говорить матери. Но ей и немногих бахиревских слов было достаточно для того, чтобы расцвести от радости.

— Она ведь здесь молодежью верховодила. Что ребята, что девчата — все, бывало: «Дашуня да Дашуня». Ох, да что же я это все стою? Умыться? Молочка? Яиц? Курочку сварить? Кваску холодного?

— Кваску бы мы с водителем выпили. А задерживаться мне некогда: тороплюсь в райком.

— Да ведь секретарь-то, Трофим Демидович, у нас а правлении. Собрание проходит насчет неблагополучного сенокоса. Мне, как доярке, не обязательно, мы косить на ходим. Вон и машина его! — Бахирев увидел вдалеке, на взгорке, дом с вывеской, а возле него вездеход лягушиного цвета. — Еще только начали заседать. Перекусите, а там я вас отведу. Квасок холодный, в колодец от жары спускаю.

Она принесла бутыль ледяного кваса, густой сметаны, огурцов, яиц, луку, готовила окрошку и быстро говорила молодым, певучим голосом:

— Девчонки мои по ягоды ушли. Вот бы догадались поспеть! Угостить бы вас лесной земляникой со сливками. Дашунькино любимое лакомство. Она ведь и ягоду брать Мастерица. У меня — пол-лукошка, а у нее — цельное.

Когда окрошка была готова, Анна застелила стол чистой клеенкой и застеснялась своей кофты.

— Я и не переоденусь! Скружилась от радости! Она ушла в кухню. Бахирев видел, как мелькали за дверью какие-то тряпки. Видно, Анне не во что было принарядиться, потому что вошла она в кофте того самого синенького ситчика, что виднелся в свертке, в новом, топорщившемся на голове синем платке и смущенно сказала: — Вот и дочушкины гостинцы. Обновила для гостей..

Милое и мягкое достоинство появилось в ее движениях и в голосе. Она и гордилась дочкой, ради которой приехали в дом такие небывалые гости, и была безмерно счастлива, и изо всех сил старалась не уронить перед гостями себя самое, Дашину мать. И Бахиреву казалось, что никогда еще не пробовал он такой окрошки, освежающей, острой, сладко пахнущей свежим хлебом и свежей зеленью.

Ребятишки уже столпились у машины, женщины несколько раз заглядывали в окно и в кухню, и Бахирев слышал, как Анна объясняла:

— Это от Дашуни моей, из городу, с завода с гостинцем.

И каждый раз голос ее вздрагивал и срывался от радости.

— Как колхоз? — спросил Бахирев.

Анна часто и зло ругала колхоз, но сейчас она чувствовала себя прежде всего матерью Даши. Дашу уважает завод, посланцем от нее приехал в машине сам главный инженер, и за дочь ока застыдилась и своей и колхозной захудалости.

«Приедет он на завод, расскажет: у такой, мол, девушки да вдруг мать никчемуха из захудалого колхоза». Ей захотелось, чтоб о Даше говорили: «Хорошая девушка, из хорошей семьи, из порядочного колхоза».

Впервые ей жадно захотелось похвалиться колхозом, и она обрадовалась тому, что можно от души похвалиться новым председателем:

— Председатель у нас теперь золотой — товарищ Борин. Как пришел, коней и машину пустил в извоз, дояркам пошел навстречу. Надаивать стали больше, а молоко на базар возим. Завелись в колхозе деньжата, и тут же он аванс на трудодни! И каждые десять дней приходит прямо в бригаду, отчитывается, что за десять дён выполнено, что намечается. Такой редкостный попался председатель!

Но как сделать, чтоб Бахирев понял — Дашина мать не пустой, а уважаемый в колхозе человек? Она пыталась отыскать, но не находила ни одного стоящего внимания поступка. Разве про пастьбу рассказать? «Расскажу хоть про пастьбу», — решила она.

— Удои мы с весны хорошо поднимали, а пожаре дело ухудшилось. Пауты не дают пастись стаду. Наш новый зоотехник да и Лизавета, приятельница моя, знаменитого колхоза доярка, советуют ночную пастьбу. Пастухи попробовали ночью пасти—говорят, не пасутся потемну коровы. Дай, думаю, сама опробую, чья правда? Всех коров не погнала — одной и не упасти их с непривычки, — а своих закрепленных сама выгнала на пастьбу. Часов до двух, верно, дремали, а с двух как возьмутся! Я еще и мешок соли притащила, по Лизаветину совету. Присаливать траву-то надо в акурат к утру, по росе! Коровы едят да едят! Наелись напились, удой сразу подскочил. Теперь все стадо этак выгоняем.

Бахирев, коренной горожанин, никогда не интересовался удойностью; ему не приходило в голову, что траву для коров можно присаливать да еще «в акурат по росе». Однако он слушал Анну не без интереса.

Накормив гостей, Анна вместе с ними села в машину и поехала в правление. Если бы машина была послана ради самой Анны, Анна не гордилась бы так, как сейчас, когда везли ее ради дочери.

На руках она держала узел, завязанный в серый платок.

Правление помещалось в тесной, старой, почти пустой избе.

Люди сидели на скамьях и на полу на корточках вдоль грязных стен.

Когда Бахирев вошел, все повернулись к нему, а однозубый дед, приняв его за крупное начальство, засуетился, стал освобождать место.

— Сюда садитесь. Тесновато, правда. Надо бы скамьев приобрести. Стулья на клею нехозяйственно покупать, а скамьев надо бы.

— Я с завода… Я подожду— сказал Бахирев и сел на край скамьи.

Он сотни раз бывал на всяческих городских собраниях, но впервые видел собрание людей, которые кормили, его и для которых он делал тракторы.

Он с любопытством оглядывался. Молодежи среди колхозников не было, щетинистые старики да пожилые женщины. Председательствовал человек с коричневым моложавым лицом и незагорающей зеркальной лысиной. Лицо его, крепко слепленное и большеглазое, понравилось Бахиреву. От носа посередине верхней губы тянулся глубокий желобок, он как бы перекидывался на раздвоенный энергический подбородок и заканчивался ямкой. Белоснежная, отутюженная спортивная рубашка с короткими рукавами и открытым воротом оттеняла бронзовую кожу рук и шеи.

Анна указала на него и шепнула Бахиреву:

— Председатель наш, товарищ Борин, Николай Николаевич. Рядом, на скамье, секретарь райкома товарищ Курганов, а у окна тоже из райкома, товарищ Вострухов.

Маленький головастый секретарь райкома посмотрел на Бахирева сбоку круглым глазом, поздоровался кивком и продолжал слушать выступавшего. Человек, сидевший у окна, повернулся к Бахиреву всем телом, не сгибая очень прямой спины, окинул быстрым взглядом с ног до головы, любезно улыбнулся и поклонился.

Пожилая женщина заканчивала выступление:

— Не идет народ на косьбу. Лесную луговину кое-как все же застоговали. Два стога подняли.

После нее никто не хотел говорить, и слово взял сам председатель.

— Всю луговину застоговали, а сколько в тех двух стогах сена? В два раза меньше того, что полагалось… Я ничего худого не хочу сказать… Я и подумать не хочу ничего худого… Но мне становится странно и несколько удивленно… Что касается Медведева и некоторых других, то неаккуратно поступили товарищи. Очень неаккуратно! Стали самочинно косить для себя. Это по первой бригаде. В других бригадах, как нам известно по личной проверке и по сообщениям с мест, к сенокосу еще не приступили.

Бахирев заметил, что при словах «по сообщениям с мест» по лицу секретаря райкома скользнула улыбка, быстрая, но скорее одобрительная, чем насмешливая. Курганову нравилось стремление Борина здесь, в захудалом колхозе, ни в чем не опуститься и не изменить привычных навыков. Это стремление видел Курганов и в белоснежной рубашке, и в свежевыбритом лице, и в той подчеркнутой вежливости, с которой Борин говорил с колхозниками, всех называя на «вы» и ни на кого не повышая голоса, и в этих, на первый взгляд, смешных, но привычных для него оборотах речи.

«Внедряет свой стиль работы. Это хорошо. Поставил сам себя под ежедекадный контроль колхозных бригад. Тоже хорошо».

Курганов не спускал глаз с Борина и не смотрел на Бахирева. Заводские инженеры безрезультатно приезжали в район не в первый раз, и Курганов не ждал ничего интересного от нового посещения. Поведение Борина и колхозников горячо интересовало Курганова и было не совсем понятно ему. После того как Борина выбрали председателем и сколотили в колхозе партийную организацию из Борина, Мытникова, нового зоотехника и учителя, дело сдвинулось, и Курганов снова передал колхоз в ведение Вострухова. Борина в колхозе полюбили, работа налаживалась, но вчера вечером Вострухов сообщил по телефону, что колхозники саботируют Сенокос Встревоженный Курганов приехал в колхоз и попал на собрание. Ему бросились в глаза гнев Вострухова, уклончивое молчание колхозников и напряженная, большая, чем обычно, вежливость и осторожность Борина.

— Дай мне слово, — тихо сказал Вострухов, но Барин, будто не расслышав, обратился к колхозникам.

— Товарищи колхозники, так как же ваше мнение?

— Все молчали.

«Побывали бы они на заводских собраниях! — подумал Бахирев. — Или уж о сенокосе так и полагается разговаривать: зной, луга, тишина, мухи жужжат. Спокойствие. Вяло протекает собрание. И секретарь не реагирует».

— Бригадир первой бригады, желательно вас послушать, — сказал председатель.

Встал тот однозубый старик, что суетился возле Бахирева. Он помялся и начал с дипломатии:

— Перемены в колхозе крупные… Прямо сказать, хорошие перемены. Молоко стали надаивать по планам и хорошо выдавать по дополнительной. Аванс опять же выдали. Председатель ведет себя строго. Правильно ведет себя председатель по всем видам. Настроения поднялась благоприятная. — Дед посмотрел хитро и дернул бороденкой. — А какая будет настроения после сенокоса, нам не известно. Мы от колхоза ничем не довольствовались, кроме сена. Получали мы, конечно, покос на корню. А нынче идут люди косить туго… туго… туго… Покосу на корню не дают. Вот и весь дефект.

Когда дед кончил, Вострухов поднялся, не ожидая разрешения Борина.

— Довольно, товарищи, либеральничать! Товарищ Борин — молодой председатель, а я вас насквозь вижу. Думаете, останутся луга не кошены, доведем до крайности— и тогда пойдут на все ваши условия. А для чего вам получать сено не в конце сенокоса, не из стогов, а сейчас, на корню? Да для того, чтобы под видом своих делянок косить где ни попадя и самоснабжаться! Ради этого вы и саботируете.

«Ого, — подумал Бахирев, — крепко закручено!» Борин с шумом задвигал счетами, а Вострухов продолжал:

— Саботажа, воровства, жульничества мы не допустим. Откуда у Медведева сено и у других тоже? Какое это сено? Ворованное?

Маленькая черноглазая женщина поднялась с места и громко заговорила:

— Ворами людей обзывают! Доработалися мы до названия! Мы з Михаилом эти делянки третий год косим. Мой Михайло, поврежденный на производстве, ходит на работу, а ты честишь ворами да жуликами. Ты вот, мабуть, поболе тысячи получаешь за один месяц. А за що? За то, що по колхозам кататься да народ обзывать? Разве ты работник? Ты и есть самый настоящий жулик. Чи довго ще нам переносить твои поношения? Пошли отсюдова, товарищи колхозники!

Она решительно пошла к двери, а вслед за ней двинулись и другие. Поднялся шум.

«Сорвала бабенка собрание! Вот тебе и спокойствие!» — подумал Бахирев,

Вострухов стучал счетами по столу и кричал:

— Недопустимо!

Лысина Борина приняла синевато-красный, свекольный цвет, но лицо не изменилось. Он отобрал у Вострухова счеты и громко, даже весело сказал:

— Устали, видно, товарищи колхозники? Что ж, выйдем на перекурку. Только я вас прошу не расходиться.

Он торопливо вышел из-за стола и смешался с гурьбой колхозников.

«Ну и порядки! — удивился Бахирев. — И секретарь райкома никак не прореагировал. Или у них все это не в диво?! Дела районные!» Он видел, как Вострухов подошел к Курганову и что-то быстро и горячо говорил. Курганов ответил одним словом:

— Уезжай.

— Дискредитация райкома! Недопустимо! — услышал Бахирев слова Вострухова, и снова прозвучал ответ Курганова:

— Садись в мою машину и уезжай.

Вострухов пошел. Бахирев в дверях увидел его одеревенелый затылок, скованную спину и подумал: «У кого еще я видел такой затылок? Ага! У Бликина! Один секретарь райкома ушел, другой сидит, молчит, глаза щурит».

«Молодец! — думал Курганов о Борине. — Не допустил срыва собрания. Нашелся. Превратил демонстративный уход колхозников в очередную перекурку. Вот сидит на бревне под ивой, шутит, разговаривает. Нет, крепкий мужик. Интересно, как он повернет дело дальше?»

— Это товарищ Курганов, наш секретарь, — услышал он певучий и громкий голос Анны. — А это товарищ Бахирев, с завода, от дочки моей, Даши, посланец.

Анна знала, что совсем не из-за Даши приехал Бахирев, но она так давно ничем не гордилась и ничему не радовалась! Она не смогла пересилить жадного желания погордиться дочкой, которую уважают важные заводские люди. Она глядела то на Бахирева, то на Курганова, сияя, и как бы хотела сказать: «Вот какие посланцы ездят от моей Даши».

«Что с ней сегодня? — спросил себя Курганов. — Похожа на ту, давнюю, и голос похож.

Из деликатности Анна вышла, оставив Курганова с Бахиревым.

До сих пор инженеры, приезжавшие с завода, пытались оправдать завод и объяснить аварии неправильностями эксплуатации. «Опять пойдет валить на нашу голову» — подумал Курганов и спросил: — Вы относительно противовесов?

— Да. Я хочу посмотреть трактор на месте аварии и съездить в МТС.

— Поедете с провожатым или еще с полчаса подождете меня?

— Подожду.

Они вместе вышли на улицу, подсели на бревно к колхозникам.

— Разве я похож на обманщика? — спрашивал Борин. Сразу отозвалось несколько голосов:

— Нет! Что и говорить! Не посульщик! Не обманщик! Да ведь уж веры людям нету!

— А отчего нету веры? — сказала Анна, и Курганов подивился тому, как твердо и охотно вступила она в разговор. — От тебя, товарищ Мытников, да от таких, как ты! Кому ты щедрился и сеном, и молоком, и дровишками? Тем, у кого ножки с подходом, ручки с подносом, голова с поклоном, сердце с покором да язык с приговором. А кто к тебе без покорства, тот и без сена. Справедливости не было. Ну, и повадились все, как один, сами для себя косить где попало, под тем прикрытием, что, мол, накосили на своей на делянке!

— Вот! — сказала Гапа. — Справедливости не было! Да я лучше, чем перед тобой покорствовать, своей рукой возьму вровень с твоими поклонщиками. А нас ворами?

— Однако этак ведь тоже нам не подняться! — сказала Анна. Она красовалась в своей новой кофте, и колхозники, недоумевая, смотрели на обновку, надетую в будний день, на розовое, как из бани, лицо, на новую, бойкую повадку. Анна продолжала, не смущаясь недоуменными взглядами: — Ведь что получается? На дворах сена завались, а колхозные коровы на единой соломе. А если сейчас раздать делянки, если опять все почнут косить да возить, так ведь опять не будет справедливости. У кого совесть есть, увезет, что положено, а у кого совести нету, тот прихватит втрое.

— Ладно, — сказал Борин. — Делянки делить не будем, а если вы потеряли веру в обещаловку, сразу заскирдуем отдельно сено для раздачи по трудодням. Ходите, глядите, щупайте! В протокол будем заносить или так договоримся, по-доброму — с зарей все выйдем да возьмемся за косы?

— Договоримся обоюдно, — сказала Анна, — Пусть меня на ферме подменят. Я лучше мужиков кашивала. А у нас и мужиков-то настоящих не осталось.

— А мы на что? — возразил Борин. — Пойдем всем правлением. А ну, бригадир, давай косу!

Ему принесли косу, и он пошел по обочине дороги, напружинив мышцы, широко и точно подсекая низкорослые травы.

— Вот как председатели косят… — засмеялась Анна, и Курганов снова подивился ее молодому, счастливому голосу. — А теперь поглядите, как колхозницы.

Она приняла косу, и коса сразу стала легка, как перышко. Не Анна махала ею, а коса сама собой летела перед женщиной, блестя на солнце, увлекая ее за собой. Анна шла, красуясь своей сноровкой и своей обновой и гордясь своей с давних, молодых лет забытой ролью «колхозной заводиловки».

— Ну, поедем! — улыбаясь своим мыслям, сказал Курганов Бахиреву.

Они уселись в машину Бахирева. Когда Борин подошел к машине прощаться, секретарь сказал:

— Стройматериалы получил? Смотри, три крытых тока! А то в «Дружбе» сунули мне в зубы один» ток на все бригады, абы секретарь отвязался!

Подбородок Борина дрогнул, и белые зубы приоткрылись в улыбке. Казалось, улыбка у него зарождается в глубокой ямке подбородка, а оттуда растекается по всему лицу. Курганов тотчас засмеялся и погрозил ему пальцем:

— Знаю, наперед знаю, что ты хочешь сказать: «Опять секретарь пошел «токовать». Знаю, как про меня говорят: «Зной знай сушит, а секретарь знай токует». А я все равно твержу: «Тока, тока и тока!» Я же тебе все объяснил!

— Я все понял, — коротко ответил Борин. — Строим. Анна заглянула в машину и стала совать Бахиреву свой узел. Бахирев сторонился и растерянно оглядывался, не понимая.

— Даше моей гостинцы, — радостно объяснила Анна. — Как бы что не повредилось дорогой! Огурчики тут, Да яички свежие, да сметанка.

Бахирев представил себе, во что превратятся эти яички и сметанка на дорожных ухабах, и шарахнулся от узла. Приметливый секретарь засмеялся глазами и сказал:

— Давай, давай, Анна! Отвезут все, что надо, твоей дочке. Вот какие у нее посланцы! Держите, товарищ Бахирев! Укрепляйте смычку между городом и деревней.

Он взял узел, все откровеннее смеясь глазами, и собрался водрузить его на бахиревские колени. «Мальчишка!» — ругнулся про себя Бахирев и молча положил узел на сидение подальше от себя.

Снова машина ныряла с увала на увал, снова полуденное небо истекало зноем, и пыль поднималась над дорогой, над тощими нивами. Бахирев то с опаской косился на Дашины яички, то поглядывал на секретаря.

«Чего ради он сидел на собрании? Чтоб «потоковать» о токах? Хлеб сохнет, а он о токах! Сидит, молчит, головой вертит, улыбается. Чего, собственно, ему улыбаться? Неурожай, саботаж, собрание едва не сорвалось, второго секретаря обозвали жуликом! Есть от чего улыбаться? И улыбка дурацкая. У такого секретаря и в МТС, наверное, черт те что. И тракторы используются как придется, И противовесы летят».

Не вынимая изо рта трубки, он буркнул:

— Любопытно, чего ради, собственно, приезжали вы на это собрание?

— Вот то-то и здорово, что незачем мне было приезжать, совершенно незачем! — с бессмысленным удовольствием заявил секретарь.

«Большеголовый, а из малоумков», — заключил Бахирев и перестал обращать на секретаря внимание.

«Ведь это самое главное — подобрать таких людей, чтоб работали без подсказки. Если б таких да во все колхозы!» — вертелось на языке у Курганова, но он смолчал, не захотел объяснять свое поведение набычившемуся молчаливому человеку с сонными веками и вихром на затылке. Курганов возмущался стремлением заводских инженеров замазать историю с противовесами и отыскать виновников в районе. Он считал, что надутый главный инженер и есть инициатор нечестной линии поведения завода, и не желал преждевременно вступать с ним в разговоры. Он думал о Борине. Он вспоминал, как упорно отказывался Борин идти работать в колхоз, и радовался про себя: «Нет, не ошибся! Не ошибся я в человеке. Все, как я предполагал. Отказываться отказывался, а уж взялся, так взялся! Не будет ронять своего партийного достоинства. Не так воспитан человек. С деньгами обернулся, авансишко выдал, поставил себя под повседневный контроль колхозников, семью перевез, девчонки его на прополку ходят вместе с колхозницами. И сегодня правильно обернул дело. Выйдут завтра косари на работу. Поднимет он колхоз, поведет за собой колхозников. Мне теперь можно сюда заезжать пореже. Вострухова убрать надо отсюда. А куда я его уберу, Вострухова?»

Дорога шла глубокими, сырыми ложбинами. В обычные годы земля здесь родила плохо, а в это знойное лето в парной тени, насыщенной запахами влаги и трав, все разрослось буйно, как в тропиках. Близ пойменных лугов и в начале покатых склонов набирала колос пшеница небывалого травостоя, и литой массив овса залил подножия холма.

— Овес-то, овес! — не удержался Курганов. — Слитный, чистый, аж голубой. Если на чем и продержимся в эту засуху, так только на рельефе и микроклимате. В ответ раздалось нечленораздельное посапывание.

«Не желаешь разговаривать — и черт с тобой! Все равно не позволю замазывать безобразие с противовесами», — подумал Курганов и уткнулся в окно.

Дорога снова поднялась на холм. Солнцепек вместо спасительной тени у ложбины, низкорослые хлеба и тра-вы вместо буйного травостоя. «По пять-шесть центнеров с гектара, — невесело прикинул в уме Курганов. — У лесной кромки на залежи и все десять. Эх, хоть бы собрать то, что вырастили! По прогнозам, с августа дожди».

Машину тряхнуло. Углубленный в мысли о противовесах, Бахирев почувствовал мокроту у колена. «Яйца!»— подумал он в страхе и отодвинул узел. Но было уже поздно. Пятно наподобие детского поноса разлилось вдоль бедра по брюкам. Курганов очищал пятно носовым платком и откровенно хохотал. Растертые на сером трико желтки блестели на солнце, а белки тянулись и стекали каплями.

«Черт! — про себя ругался Бахирев. — Не хватало мне яичницы на брюках! На самом видном месте! Мокро! Насквозь просочилось. Будь они распрокляты, эти яйца! Эти мне крестницы с посылками!.. Эти мне дороги с ухабами!.. Хохочет! Мальчишка! У таких вот секретарей одни ухабы в районе. Чем хохотать, следил бы за дорогами».

С помощью шофера они бензином кое-как оттерли пятно и двинулись дальше.

Открытая солнцу усадьба МТС с утрамбованной машинами голой землей дышала зноем. Поставленные рядами сеялки обжигали ладонь. Курганова сразу окружили люди, а Бахирев решил взглянуть на мастерские.

В недостроенном просторном кирпичном здании еще не было ни дверей, ни окон. Гуляли легкие сквозняки, веяло прохладой и сыростью, пахло известью и мазутом. В сборочной ремонтировались два комбайна и трактор. В свежеоштукатуренных комнатах уже работали станки. Возле одного из станков стояли три человека. Высоченный, белокожий и румяный, как девушка, парень, уставив голубые безмятежные глаза в окно, лениво говорил:

— Ну и что? Ну и поставил.

Другой, маленький, худенький, остроносенький, наскакивал на него:

— Какой ты мне радиатор поставил? Зараза! На свой трактор нипочем не хотел ставить! Твердил: «Не годится». А на мой трактор этот радиатор у тебя вдруг сгодился!..

— Этот ваш узловой метод — одно самодурство, — не отрывая глаз от окна, сказал высокий. — Отремонтировал я свой трактор, и говорите мне спасибо! Еще чужие тракторы им ремонтируй! Да еще они станут кричать за радиаторы!

Он повернулся и неторопливо двинулся к двери.

— Так куда ж ты, зараза? — крикнул маленький. Его поддержал худощавый, по-городски одетый человек:

— Медведев, стой! Медведев нехотя остановился.

— Ну есть в тебе, Медведев, капля сознательности? — говорил худощавый человек, и на впалых щеках его выступил кирпичный румянец. — Ведь нет, наконец, возможности с тобой работать. Ведь половины не сделал.

— Всего не переделаешь. — Медведев не спеша перевел миролюбивый, невозмутимый взгляд на худощавого. — Ты бы лучше платил как следовает, чем зевать-то.

— Так я, что ли, расценки устанавливаю? Хоть деталь доделай! Хоть станок прибери! Ты погляди, у тебя станок изо всех грязней.

Медведев так же неторопливо перевел взгляд на станок. Грязный, засыпанный стружкой и клочками пакли, станок так резко выделялся среди других, что лицо Медведева отразило мгновенные колебания. Он вздохнул, шевельнул ноздрями, нерешительно приподнял одну ногу, но тут же передумал и опустил ее.

— Чего ты надо мной командуешь? Я колхозник. Он выпятил грудь, с гордостью заключил: — Я больной! — И посмотрел так, как будто болезнь была орден, выданный за особые заслуги.

Он двинулся к двери.

— Вот, видали? — сказал худощавый, обращаясь к Бахиреву. — Вы, наверно, с тракторного, относительно противовесов?

— Да, я с тракторного.

Услышав эти слова, Медведев остановился и вперил в Бахирева свой младенчески ясный взгляд.

— Я получил вашу телеграмму. Моя фамилия Петрушечкин, — представился худощавый. — Ну что ж, пошли.

Бахирев пошел за ним, на ходу оглядывая МТС.

— Не тесновато вам будет?

— Что вы! Такие хоромы! Это вы заводскими масштабами меряете. Я ведь тоже с тракторного. Заболел легкими, посоветовали в район. Воздух здесь подходящий. Но работа! Не приведи бог! Когда приехал, назначили меня заведовать мастерскими, привели в амбар и говорят: «Стены есть? Вот и прибивайся. Вот тебе еще и печать». Так и принял стены, да печать, да сверлильный станок. Сейчас отстраиваемся, но с людьми вот трудно. Взять этого же Медведева. Тракторист опытный и способный к технике. Но вот беда: одной ногой стоит в МТС, другой еще куда-то шагает. И никак не вкоренить в него рабочую психологию. На свой трактор задний мост соберет — залюбуешься. А на чужой как придется!. Работает, работает, вдруг здрасте! Взял да пошел.

— Так я ж больной, — раздался сзади густой голос Медведева.

Бахирев обернулся, Медведев шел по пятам. Он прочно уперся взглядом в лоб Бахиреву и коротко пригрозил ему:

— Давайте платите мне как следовает по больничному. Не то мы с Гапкой по судам, затаскаем.

Бахирев чуть не выронил изо рта трубку,

— Какая еще Гапка?

— Известно, какая, — сказал тракторист и с тем беспощадным добродушием, с каким медведь опускает лапу на муравья. — Как я ее кликну, она напустится — всю эмтээсу мигом разгонит! Чисто здесь будет.

— Михайло, товарищ приехал не по тому вопросу, — сказал Петрушечкин.

— Знаю я, по каким они вопросам ездют! Колхоз по больничным не платит, эмтээс не платит. Мне все должны платить! Ихние тракторы стреляют, они больше всех должны платить.

— Тебе, Михайло, уплатили сколько положено, — возразил Петрушечкин. Но тракторист не слушал его,

— Я ото всех должен получать, а ни от кого не получаю. А я на производстве подстреленный противовесом. Вона плечо-то еще худо подымается. — Медведев двинул широченным плечом и снова наступил на Бахирева: — Платите лучше добром.

Как только Бахирев понял, что Медведева ушибло противовесом, он втянул голову в плечи.

— Есть законы. Мы разберемся. Будет сделано, как надо по закону, — пробормотал он и, весь сжавшись, быстро пошел к правлению МТС. Медведев шел следом.

— Гапка вам объяснит, какие такие законы. Мы с Гапкой до городу достигнем! Увечить увечат, а платить не платят.

Бахирев сутулился и все сильнее втягивал голову — старался по мере возможности уменьшиться в размере. Рука его невольно тянулась к карману: он рад был бы отдать всю свою наличность, лишь бы отвязаться от тракториста. Но как отдашь? Что скажешь? «Вот скверное, сквернейшее положение!» — повторял он про себя и все ускорял шаг. Но Медведев шел за ним неотступно, а маленький секретарь райкома стоял на крыльце, смотрел на них и улыбался. «Прочувствуй, прочувствуй, как нам здесь достаются твои противовесы, — думал Курганов. — Еще бы на тебя Гапку! Таких только Гапкой и проймешь!»

Лишь скрывшись в кабинет директора, Бахирев облегченно передохнул. Здесь было жарко и пустынно. Письменный стол, на нем чернильницы с пересохшими чернилами и графин мутно-розового стекла. Ряд стульев у стены. За большими окнами на выбитой и утрамбованной машинами земле ряды сеялок и плугов, а за ними беспредельная холмистая равнина с далекой кромкой чернолесья. Тяжелый зной и тяжелая тишина. Даже грохот чугунолитейного показался сейчас Бахиреву легче, чем безмолвие и недвижность глинистой земли и сухих трав. Чужды были и безлюдный раскаленный простор, и унылая душная комната, и Петрушечкин с горячечным румянцем на впалых щеках, и головастенький секретарь с его мальчишескими улыбочками. «Понятно, почему здесь больше, чем где-либо, летят противовесы, — думал Бахирев. — Плохие организаторы, плохая организация, плохие кадры, плохое использование техники. Уточнить, где, когда, при каких условиях происходили аварии, и скорее уехать. Хотя, что здесь можно уточнить? Разве тут знают, что такое точность?»

Однако секретарь сказал деловито:

— Вы просили сведения о том, где, когда, при каких условиях происходили аварии. Директора МТС нет, но документы приготовлены. Трактор стоит на месте аварии, и мы туда подъедем. Вы хотели побеседовать с трактористами, работавшими на подорвавшихся тракторах. С одним из них, вы, кажется, уже набеседовались. — На лице секретаря опять мелькнула улыбка.

Бахирев покосился в окно. Под окнами по раскаленному пустырю, неторопливо поднимая журавлиные ноги, прохаживался Медведев. «Гапку ждет», — подумал Бахирев и поспешно отошел от окна.

Документы были составлены толково. Бахирева удивила большая выработка на трактор: «Работали несколько месяцев, а выработка такая, что иные не дают и за полгода».

— С кем бы я мог подробнее побеседовать? — спросил он.

— Со мной, — ответил секретарь. — Я сам разбирался в этих авариях. На заводе да и в обкоме, к сожалению, считают меня паникером. А почему я волнуюсь, почему долблю телефонограммы? У нас так организовано дело, Что новый трактор для тракториста — и награда и боевое задание. Новую технику даем самым опытным трактористам и на самые ответственные участки.

— Что вы называете ответственными участками?

— Залежные и порослевые земли. Мы за землю сражаемся с лесом.

— Леса одолевают! — вставил Петрушечкин. — Год землю не вспаши — на другой год, глядишь, все порастает. Не пашня, а лесопитомник. Это на взгорье. А в низинах топи наступают.

Секретарь вышел на середину комнаты и остановился против Бахирева.

— Порешили мы в этом году отбирать обратно отданное! — Он развел руки и с силой притянул к себе, будто хотел заграбастать все окружающее. — Работать на залежах, да еще поросших лесной мелкотой, трудно. Трактористы не вырабатывают этих, будь они неладны, гектаров мягкой пахоты. Посылаем на залежи самых опытных, вооружаем их лучшей техникой.

— Мы создали у людей подъем, — сказал Петрушечкин. — Тракторист берет новый трактор как премию, а вдруг бац — противовес!!

«Выходит, здесь много аварий с противовесами не от плохой организации, а как раз наоборот, от хорошей, — подумал Бахирев. — Первые февральские партии тракторов шли главным образом на Украину, на легкие земли, А здесь тяжелые земли и интенсивное использование. Здесь и летят противовесы».

Причина прояснялась.

Бахирев начинал поглядывать с интересом на головастенького секретаря, однако мальчишеская улыбка, то и дело скользившая по губам, вызывала недоверие. «Несолидный секретарь».

Словно прочитав его мысли, Курганов сказал:

— Ругает меня товарищ Бликин: «Плохо наладили эксплуатацию. Почему в соседних районах не летят противовесы?»

Румянец на щеках Петрушечкина стал ярче.

— Обидно слушать, — перебил он Курганова. — Ведь дернина разная! У них степь, чернозем. Горы и лес начинаются в нашем районе да в Холмогорском. Так в Холмогорах залежами не занимаются, болота не сушат, пашут себе по паханому! И разве у них такая выработка на трактор, как у нас? А нас критикуют и паникерами и аварийщиками. Обком, а не. понимает! Обком все должен понимать.

«Если сегодня противовесы летят здесь, где интенсивное использование тракторов, на тяжелых землях, значит завтра и послезавтра они полетят и на легких землях. Это мне уже ясно, — думал Бахирев. — Но в чем причина: в конструкции или в технологии? Первый случай… Тогда обрыв произошел на тракторе февральской серии… Меня еще и на заводе не было».

— Послушайте, — сказал Бахирев. — Тут у вас по документам первый обрыв противовеса был по вашей вине. Один противовес отвинтили и использовали как гирю. Вы сняли рекламацию.

— Честно говоря, все через баббит, — вздохнул Петрушечкин.

— Как через баббит?

— Никаких противовесов мы не отвинчивали. Приняли на себя вину потому, что зарез с ремонтными материалами. Директор завода предложил: «Давайте полюбовно. Вы берете на себя вину, снимаете рекламацию, а мы за это и трактор отремонтируем и отпустим материалов, каких ваша душа пожелает».

Тина была права! Бахирев шумно втянул воздух всей грудью. Один противовес, один факт, но как изменил он всю картину! Так иногда один минус или один плюс меняют весь ход решения уравнения со многими неизвестными. Груз противовесов медленно сползал с него. Ведь если хоть один противовес оборвался на тех, добахиревских тракторах, значит дело не в главном инженере, не в «анархии производства», вызванной им, а вернее всего, в конструкции.

— Новыми глазами он огляделся вокруг. И зной не зной, и пыль не пыль, и Медведев не так страшен, и даже угроза Гапкиного появления не пугает. А Петру-шечкин? Петрушечкин — честняга, работяга, всю душу, видно, вложил в эту МТС. А секретарь? Несерьезный, но тоже, видно, с Бликиным не в ладах. Ничего, ребята помогут разобраться в истории с противовесами. Тина давно торопила поехать. И снова Тина права. Бахирев заулыбался, дернул себя за вихор и встал.

— Последняя авария на вспашке заболоченного луга? Что ж, поехали на место аварии.

Солнце сползло с зенита, тени удлинились, и зной был мягче. Миновав взгорье, они снова спустились в лощину. Здесь малоезженая дорога поросла травой, и настилы из тонких бревен говорили, что не так давно была непролазная грязь. С каждым поворотом все гуще и выше становились травы, все непроходимее заросли кустарника. Змея, как лезвие, блеснула в траве Все больше становилось неизвестных Бахиреву нежных, пышных желтовато-белых цветов. Казалось, земля в глубине пенится влагой и сгустки легкой пены, вырываясь на поверхность, свисают над лугом. Ни кочек, ни топей еще не было, но близость болота чувствовалась в этом парном и пряном, как дурман, воздухе, в ядовитой яркой зелени, и в этих белопенных цветах, и в этой заколдованной неподвижности. Ни одна тропа не была проторена, ни одна ветка не вздрогнула, ни одна травинка не шевельнулась. Казалось, здесь заповедный змеиный стан, и кусты, и деревья, и травы, издавна переговорив и перешумев обо всем, связаны тесной порукой и тайным договором — не пускать никого в эту сонную и влажную тишь.

— Вот, вот, смотрите, начинается, — сказал Курганов.

Здесь начиналась вспаханная земля. Разрасталась бекманния, густо и высоко поднимался лиловоголовый люпин.

— Люпин-то, люпин! Смотрите-ка! Джунгли! — по-мальчишески радовался секретарь, и радость его представлялась Бахиреву легкомысленной. «Посреди засухи несколько добрых полей, а он в восхищении».

— А что мы тут сделаем в будущем году! — говорил Курганов. — Луга сеяных трав! Видите, тут дренаж, тут запашка земли и кустарника под луга будущего года. Я тут… — Он увидел сонные веки приезжего, осекся и закончил совсем иным тоном: — А вон и ваш трактор.

Трактор стоял в полном одиночестве посреди поля… С одной стороны расстилалась распаханная, еще влажная земля, с другой стороны поднимались болотные травы и низкий кустарник. От пустоты этого недопаханного поля, от одиночества брошенного средь борозды трактора веяло бедой. Пробоина смотрела, как глаз, полный укоризны.

Бахирев исследовал повреждение, поднял красневший в траве противовес с оборванными болтами. На щеках у противовеса темнели вмятины. Поверхность разрыва болтов была сглаженной, словно отполированной. Особенности, примеченные Бахиревым и раньше, на этом противовесе выражены отчетливее. «Почему? — спросил он себя. — Потому ли, что слишком злые земли в этих полузарослях-полутопях? Болотные силы упорно сопротивлялись и оставили этот отчетливый след на противовесе? Или просто с той минуты, когда чувство собственной вины перестало угнетать, взгляд стал зорче?» Противовес, поднятый из болотной поросли, подтвердил Бахиреву, что отрыв произошел не сразу, что ему предшествовало длительное раскачивание. Усталостный излом. Болото утомило металл.

— Подводит нас ваш завод! — резко сказал Курганов. — Безобразная история! И нельзя ее замазывать.

— Согласен, — ответил Бахирев.

Курганов удивился. Он не понимал молчаливого человека с прокуренной трубкой в углу плотно сжатых губ. Чего он ищет? Повода для того, чтоб переложить вину на чужие плечи? Способа замять неприятную для завода историю? Тогда откуда же это «согласен»?

Из-за кустов показалась голова с тенистым венком из веток. Раздвигая кусты, вынырнул бронзовый торс.

— Васек? — обрадовался Курганов. — Откуда ты вылез, как болотный дух? Один из наших лучших трактористов, — пояснил он Бахиреву.

— Начал тут за поворотом топь обрабатывать, да вот опять загораю. Плюну я на этот колхоз, честное слово!

— А что?

— Так прицепщиков же не поспеваю обучать. Только обучишь, потрясется, потрясется на прицепе да и уйдет. Пока обедаешь, глядь, у тебя опять другой на прицепе. А то и вовсе никого! Вот пошел к бригадиру, увидел машину. Думаю, не с МТС ли?

Когда ушел тракторист, Курганов опять атаковал Бахирева:

— И этот простой на вашу голову! Прицепщики — позор для тракторостроения! Я твержу об этом, пишу об этом на завод, в обком, в Москву.

— Позор, — согласился Бахирев, закурил и сел на кучу хвороста. — Превратили мощную машину в извозчика с баранкой вместо вожжей. Твердите, и пишите, и требуйте. Я тоже твержу и требую. Чем нас, таких, будет больше, тем скорее сдвинем сообща!

Бахирев сидел. Курганов стоял рядом, склонив голову набок, и недоуменно разглядывал человека, похожего на глыбу, с вихром на макушке и с надменными веками. Веки приподнялись, удлиненные темные глаза смотрели не надменно, а печально, Курганов впервые заметил его брови, стянутые к переносью и взлетевшие к вискам, — чуткие брови человека, который всегда начеку, всегда готов к действию.

— Инерция привычки, — произнес Бахирев. — Привыкли к тому, что так есть, и думают, что так надо. Нельзя привыкать.

Курганов сел рядом. Они повернулись друг к другу, и оба посмотрели в упор.

— А почему тока? — спросил Бахирев.

Он понял, почему именно в этом районе усиленно летели противовесы. Понял, что за внешне случайными и даже легкомысленными поступками секретаря райкома кроются какая-то своя планомерность и своя линия. Ему захотелось лучше понять маленького, головастого, улыбчивого человека.

— Почему тока? — переспросил он.

Курганов не удивился вопросу. С редкой легкостью понимал он и отрывистые речи Бахирева и то подспудное течение мыслей, которое их диктовало.

— А вот почему тока, — сказал он. — На перевозку, сушку и сортировку зерна трудодней тратится больше, чем на посев, выращивание и уборку. Осень здесь, как правило, дождливая. На уборке теряли четверть урожая, Вот почему я «токую да токую». Крытые и механизированные тока, кажется, частность, а по существу—первостепенный вопрос. Производство зерна массовое, требуется поточно-комплексная механизация, а поток рвется в самом конце. И за счет этого обрыва потери неисчислимые!

«Массовое производство», «поточно-комплексная механизация…» Бахирев никак не ожидал услышать здесь свои излюбленные слова.

Задумавшись, он коснулся травы; она была жестка, остра, и длинный порез остался на пальце. Он перекусил странный бледный стебель. Выступил молочно-белый сок, и на губах след, как от ожога. К щеке льнул белопенный цветок. Прикосновение было влажным, липким; тонкий дурманящий запах проникал в ноздри, и от него тяжелела голова. Все в этом преддверии болота было отмечено предательством. А с противоположной стороны к самому трактору подкатывали волны вспаханной земли. Она отдыхала от зарослей и духоты. За ней вдалеке синел люпин.

Солнце спустилось ниже, тени в лощине загустели, и всё далекое поле люпина потемнело, приобрело тот глубокий лиловый оттенок, в котором и свежесть, и теплота, и бодрость, и спокойствие. Таким лиловатым бывает тихое море в предвечерние часы знойного дня.

— Да давайте вы нам поменьше этих ваших танкоподобных, тяжелых тракторов! Побольше легких, быстрых, с набором разнообразных навесных орудий, — говорил Курганов. — Надо побольше самосвалов, зернопогрузчиков, механизмов для токов. Когда вы создаете поточную линию на производстве, вы планируете ее как целое с начала и до конца! Почему же механизация массового производства зерна не планируется как целое? За последние годы вдвое возросла мощность тракторного парка, а урожаи все те же. А почему? Механизацию планируем в отрыве от организации. Ведь миллиарды теряет страна из-за непродуманного планирования.

Волнение Курганова прорвало панцирь сдержанности, окружавший Бахирева, и исторгло из самых глубин бахиревского сердца его заповедные слова, горькие, иронические и страстные:

— Госплан, Госплан, яви свое могущество!

И Бахирев сам слушал, как необычно звучат эти слова над полупокоренным болотом. Но Курганов не удивился и этим словам.

— Да, да!! Чем больше размах производства, тем больше значения приобретает Госплан! И тем сложнее становится планирование. Самые пронзительные умы, самые непримиримые души нашего столетия — в Госплан!

— Значит, и тебя это гвоздит? — сказал Бахирев и не заметил, что перешел на «ты». — Трудно все предусмотреть. Но надо! Надо обобщенный опыт народа довести до технологического закона. — Бахирев говорил с Обычной косноязычностью, и снова Курганов мгновенно понял его.

Необходимо. Плохо еще планируем. И плохо выполняем основные законы социализма. Извращаем закон «каждому по труду». В основе оплаты не основной показатель, не прибавочный продукт, не рост производительности труда, а десятки побочных показателей. Для тракториста в основе оплаты не урожаи, а гектары мягкой пахоты, для директора МТС — выполнение планов и экономия горючего, и чего-чего только нет! Вот и культивируют с весны до осени, надо — не надо. Накручивают гектары мягкой пахоты. Абы цифры!

— И у нас такое бывает… «абы дать программу».

— Трудно, конечно, разработать действие общего закона применительно к миллионам частностей. В хороших колхозах активно ищут новых форм оплаты. Каждый ищет по-своему, а, по существу, цель одна — строить систему оплаты труда в соответствии с производительностью, с его общественной полезностью. Полнее воплотить основной закон социализма!

Курганов обрывал вокруг себя пенистые цветы, ощипывал их, и белая пыльца ложилась на колени. Где-то недалеко лягушки открыли вечерний концерт. Они урчали и квакали, и казалось, сама потревоженная болотная влага урчит и чавкает в глубине.

— Тоже возражает болотина, — сказал Бахирев. — Не желает отступать! Сколько еще всяких трудностей!

— И трудностей и противоречий у нас немало. Не то опасно, что они есть, а то, что мы иной раз боимся их видеть. А ведь вся сила-то наша как раз в том, что мы можем изучать их и устранять сознательно. — Он отшвырнул растерзанные цветы. — Понимаешь? Знать противоречия, но самое главное — понимать, изучать, использовать все способы и силы их преодоления! Вот в чем наше величие, вот в чем наше могущество.

Бахирев посмотрел на маленького головастого человечка.

— Скажи мне, кто ты есть? Курганов рассмеялся.

— Я есть член Коммунистической партии. — Откуда ты взялся?

— Да вот отсюда же. Родился в деревне, полжизни проработал в деревне, потом учился в городе, потом воевал, потом писал диссертацию.

— О чем?

— Да вот об этом самом. О противоречиях социалистического общества, а прежде всего, и самое главное, о способах и силах их сознательного преодоления.

— Решил, значит, изучать и устранять противоречия не в теории, а на практике?

— Вот именно. Поехали дальше?

Они сели в машину, уже не отворачиваясь друг от друга.

Когда они проезжали мимо люпина, Курганов снова высунулся в окно.

— Смотри! Сверхранний! Свой районный сорт. Свои агрономы вывели. Джунгли! А в прошлом году было болото.

«Вкладыши», — внезапно подумал Бахирев и вспомнил, как держал на ладони сверкающий полуцилиндр. Пусть первый, пусть малый вкладыш, но вкладыш в большое дело.

— Великолепный люпин! Действительно джунгли, — похвалил он, хотя сегодня видел люпин первый раз в жизни.

Он перебирал в уме впечатления поездки: разговор с Дашиной матерью, Анной, колхозное собрание, и председателя колхоза Борина с его улыбкой, зарождавшейся в ямочке на подбородке, и с косой в крепких руках, историю того февральского противовеса, и Петрушечкина, открывшего истину об этом противовесе, и разговор с секретарем райкома на полупокоренном болоте. Он уже был уверен в том, что не виновен в противоестественных полетах, свершаемых противовесами, и от этого ему дышалось легче. «Ошибка в конструкции. Надо срочно искать ошибку, в конструкции, — повторил он про себя, взглянул на лиловые джунгли люпина, на розовеющее облако, почувствовал дружеское прикосновение плеча Курганова и подумал: — Счастливая поездка. Счастливый вечер счастливого дня».