"Битва в пути" - читать интересную книгу автора (Николаева Галина)

Максиму—другу, которому я обязана и жизнью, и возможностью онончить эту книгу.

ГЛАВА 4 «ХОХЛАТЫЙ БЕГЕМОТ»

По-весеннему высокое солнце сияло в мартовском безоблачном небе, но наперекор ему непрерывно дули пронзительные ветры. От жестокого единоборья солнца и ветра страдало все существующее. Люди, уставшие хорониться от стужи, радуясь весеннему солнцу, распахивали пальто, ветер тут же прохватывал насквозь, и гриппы свирепствовали в городе.

Город сковало льдом. Снега, едва успев оттаять, тотчас покрывались коркой ноздреватой наледи. Люди скользили на льдистых тротуарах. Машины буксовали на обледенелом асфальте и на крутых поворотах порой начинали странно кружиться, вальсируя в танце, от которого бледнели шоферы и пассажиры.

Невинные сосульки на крышах, на горе управдомам, достигали небывалых размеров. Причудливые наросты свешивались с карнизов, рушились и дробились на осколки, пронизанные солнцем. По ночам крепко морозило, а днем где-нибудь за ветром, в тихом закоулке, в сухости согретого кирпича вдруг маячила настоящая весна.

И так же противоречивы, как эта весна, были желания и помыслы Бахирева. Труд и бой, холод и голоднее было знакомо ему, и сквозь все мог он шагать, не замечая, когда жило в нем устоявшееся с юности согласие с самим собой. Но как раз этот фундамент бахиревской жизни и подтачивало противоречивой весной. Десятки раз твердил он себе несложную формулу своей новой судьбы: «Я не могу работать на таком заводе. Значит, должен либо уйти с него, либо переделать его. Уйти нельзя. Остается одно—переделывать. — И десятки раз прерывал себя вопросом — Но как я могу переделать то, чего я не знаю?» Он мог бы скрывать незнание и, лавируя, шаг за шагом завоевывать авторитет. Он не был способен лавировать. Не зная, он не считал себя вправе вмешиваться. Вторую неделю он числился на заводе, а присутствие его никак не чувствовалось. Массивная фигура его с нелепым, хохлом на макушке безмолвно маячила в цехах и в дирекции. Он молча сидел или стоял, уставившись на что-либо, и по временам развлекался, дергая себя за свой хохол. Бездеятельный и безликий, он оставался безыменным. Имя его забывали и для простоты называли пренебрежительно и коротко: «новый».

Захваченных заводской кипучей жизнью людей раздражали и его позиция стороннего наблюдателя, и его молчаливая отчужденность, и его фигура, и его лицо. Смуглое, крупное, широковатое, оно было бы красиво, если бы не окаменелость всех черт. Узкие и длинные карие глаза прятались за веками, словно набрякшие от сна. Неподвижный взгляд из-под отяжелевших век придавал ему выражение тупой надменности. В тех случаях, когда полагалось улыбнуться, «новый» подергивал трубкой, неизменно торчавшей у него изо рта. Очевидно, он полагал, что это подергивание должно заменить улыбку. На его скованном лице жили и шевелились только круто изогнутые брови да широкие ноздри крупного носа. Ни лицо, ни поведение «нового» не располагали. Бахирев смутно чувствовал возрастающее нерасположение, но, занятый своими тревогами, не думал о нем.

Он превратился в ученика, безмолвного и неутомимого. В самой природе его была потребность в знании, дотошном, доскональном и, как он говорил, «собственноручном». На родном заводе за четверть века он так изучил свой цех, что сам сделался его частью. По тысяче незаметных другому деталей, по звукам, по запахам, по загромождениям и пустотам он чувствовал и ритм и неполадки с такой безошибочностью, словно каждая поточная линия была продолжением его мышц и нервов. Потребность в доскональном знании производства удовлетворялась и приносила наслаждение. На новом заводе эта потребность стала мучительной. Он не знал ничего: не только отдельных цехов, линий, конвейеров, не знал слабых и сильных мест завода, его возможностей и перспектив. Днями он с методичностью механизма ходил по цехам, прощупывал линию за линией, станок за станком, По ночам сидел дома, обложенный материалами и документами, ворочал груды схем, перебирал тысячи цифр. Катя входила со стаканом горячего кофе:

— Митенька, неужели такая уж необходимость узнать все вот так, сразу?..

Лицо его делалось страдальческим и беспомощным,

— А как иначе?..

Она ставила кофе и беззвучно уходила.

Когда-то Катя пленила его такой же беззвучностью, такой же способностью делать все необходимое незаметно. Катя вошла в его жизнь как благодатная тишина. Он был сыном когда-то знаменитого своей силой грузчика. И отец и мать его пили.

Желтая, со вздувшимися подглазницами, с космами седых волос, мать хрипела по утрам:

— Митя… погляди, сынок… аспид оставил… опохмелку?

— И так хороша… развалюха… — отвечал отец из сеней, где спал, положив голову на порог.

Эти люди любили друг друга. В давние годы Ксения Захаровна, синеглазая, русокосая воспитательница из детского сада, полюбила красавца грузчика, которому прочили будущность Шаляпина.

— Если не вы, Синочка, значит никто… Если не вы, значит не жить.

Надеясь, что любовь пересилит водку, она пошла за него. Он клялся, боролся с собой, бросал пить, и неделями они были тревожно и жадно счастливы. Потом он срывался, и если она не давала вина, бил ее. Потом снова тянулись дни клятв и дни трепетного, ненадежного и наполненного горячими надеждами счастья. Она убедилась, что совсем отучить его от вина нельзя, и, надеясь постепенно уменьшить бедствие, поставила условием, чтоб пил он только при ней и только с ней. Ей удалось устроить его хористом в оперный театр, и оба были счастливы музыкой, сценой, новой для них жизнью. Но он снова запил. Его уволили. С горя он запил сильнее прежнего. Семь лет она боролась, а на восьмой, после того как второй ребенок, не родившись, погиб под его кулаками, она запила сама.

Скелетообразной, с тяжелым, зловонным дыханием видел ее сын. А над кроватью висела карточка — тоненькая, вся напряженная, как струнка, девушка с выражением радостной готовности к подвигу в длинных ясных глазах. Дмитрий знал, что это была мать. Он знал это не по сходству в очертаниях глаз и губ. Он знал это потому, что чувствовал ее такою, как на портрете. Как ни была она пьяна, она никогда не пропивала одежды и книг сына. Если бороться с собой становилось невмоготу, она трясущимися пальцами заворачивала его вещи.

— Унеси, Митя… Спрячь от беды…

Как ни была она пьяна, лучший кусок она оставляла сыну и мужу. Иногда на его глазах происходило чудо.

— Алексеюшка… Погуляем по-доброму, — говорила мать.

Они звали гостей, готовили закуску, наряжались и пили не до сшибу, а понемногу. И тогда в длинных синих глазах загорался наивный и добрый свет, щеки и маленькие уши за кудрявыми прядями розовели.

Тоненькая девушка с портрета, ожив, спускалась на землю. Закрыв от стыда платком худую шею, она пела дребезжащим, но нежным и радостным голосом. Отец наваливался на стол грудью, смотрел на нее не отрываясь, требовал, чтоб другие смотрели, и кричал:

— Гляди, сын, какая у тебя мать! Испитая, избитая, а все всех лучше!

Митя сидел, сжавшись, и стыдные слезы сочились из глаз. Ему хотелось убить и разбить всех и все и унести куда-то, в заповедную землю, эту тоненькую, длинноглазую, напряженную, как струнка, девушку — его любимую мать.

Ему хотелось убить отца, но отец сам начинал колотить кулаками по своей голове.

— Что я с тобой наделал, Сина! Что я с тобою понаделал!

Она сперва отмахивалась от него и от мыслей о прошлом, потом вскидывала руки, вскрикивала в тоске:

— Что ты со мной наделал!.. Со мной и с моими махонькими!

Отец упрекал себя сам, но не выносил, когда упрекали другие. Он вскакивал, не зная, обнять или ударить. Нежность к жене уживалась в нем рядом с жестокостью.

В добрые минуты отец садился на постель возле матери, гладил ее лицо, плечи и, любуясь минувшей, отданной ему красотой, говорил: «Моя хорошая… Красивая моя… лучше всех». Но стоило матери шевельнуться, как он кричал: «Не шелохнись!» Многие годы стояли в ушах Дмитрия эти слова: нежное «моя, моя» и зычное «не шелохнись». Родительская любовь порой была страшнее родительских драк. Сын видел все. И отец с матерью и другие пьяные пары иногда валялись на полу тут же, в тесной комнате. С детства он проникся омерзением к тому отвратному, что звали любовью. Повзрослев, он избегал девушек. То, к чему звали девушки в их подсознательной девичьей игре, тотчас вставало перед ним в обнаженном и грубом виде. Вспоминались сплетенные тела пьяных на покрытом блевотиной полу.

Он работал с детства, но с возрастом все настойчивее стремился к учению. Заниматься после работы в родительском доме было невозможно. Семнадцатилетним парнем он снял комнату в рабочем поселке, у старого инструментальщика.

На новую квартиру Митя пришел вечером. Ему навсегда запомнились тишина тенистого сада под вечерними сизыми облаками, белое, как кипень, и твердое, как картон, покрывало на постели, легкий шорох за спиной и внезапный сладостный запах меда. Он оглянулся, на увидел только белую и гибкую руку» мелькавшую за дверными занавесками. На столике возле двери стояла (тарелка оладьев, политых медом. Так впервые вошла в его жизнь Катя.

Он был счастлив тишиной, она подарила ему уйму времени. Тишина открыла ему емкость вечеров и ночей. Цельные, не разбитые скандалами и попойками, они оказались непостижимо вместительными. Они разрастались от яблочной свежести, от легкого ветра и чуть слышного шороха листьев. Тишина открыла ему будущее: он понял, что может заниматься по восемь — десять часов после работы, сможет высыпаться за четыре часа, сможет окончить техникум и институт, сможет сделать все, что захочет. В тишине он открыл самого себя, определил свои главные склонности. Он пристрастился к математике. По ночам цифры слетались к нему вереницами, стаями садились на бумагу, жили своею, особой жизнью. При шума и стуке они, вспугнутые, разбегались, сложные вычисления путались, и он с досадой смотрел на того, кто ему мешает. Но здесь мешали редко. Его тянуло к расчетам, как пьяницу к водке, и он отдавался своей страсти до самозабвения, удивляя учителей своими успехами.

Он долго не мог как следует разглядеть ту, что так бесшумно убирала из его жизни все помехи, Казалось, от одной ее близости все вокруг делается само собою: сами собою моются тарелки, подметается пол, штопаются носки.

Они стеснялись друг друга, он не поднимал глаз и отчетливо видел лишь ее руки. Эти руки — очень белые, крупные, сильные и красивые — то ставили на подоконник тарелку с вишнями, то подвигали на край стола стакан чаю, то протягивали свежую газету.

Постепенно Дмитрий и Катя разговорились. Он узнал, что она работает кассиршей в универмаге.

— Скучно же! — удивился он, — Ах, нет! Я люблю!

— Что ж там любить?

— У нас такой большой магазин. И касса такая высокая… Мне все видно. У меня никогда нет очереди. И я никогда не ошибаюсь. Тысячи людей проходят, и все довольны». Ни жалоб, ни неприятностей…

Теперь он уже ясно видел ее, статную, рослую, с покойным, неподвижным лицом и ясным лбом. Она ходила в платьях с короткими или засученными рукавами, и ее белые быстрые руки оставались самой подвижной и выразительной частью ее фигуры. Руки эти красиво выделялись на темных платьях, всегда были в неторопливом, но неустанном движении, и утончавшиеся к концам пальцы прикасались к вещам с материнской бережностью.

Однажды он пригласил ее в кино и был удивлен серьезностью, с которой и она и ее отец отнеслись к приглашению. Весь день она что-то шила, крахмалила, утюжила. Вышла из дома тихая и торжественная, в белой, как сахар, блузке. Отец проводил их до калитки, и Дмитрию было хорошо оттого, что все в его жизни так ладно, так по-людски.

Мать его умерла, а разбитого параличом отца положили в больницу. Дмитрий взял из смрадной комнаты только портрет матери. Тени яблоневых веток скользили по лицу вытянутой, как струнка, девушки. Домик стал представляться Дмитрию родным домом. Он привязался и к старику и к девушке.

Однажды Катя спросила его:

— Я нынче буду варить черносмородинное варенье. Вы с огня что больше любите — пенки или ягоду?

— А у варенья бывают пенки?

— А вы не едали? Да как же так?! — Она искренне огорчилась за него. — Меня, маленькую, бывало, папа с мамой только ими и заманивали…

Вечером, когда он занимался, Катина рука протянулась из-за стула и поставила возле книг молоко и розетку с пенками. Рука была разогретая, розовая, с алым соком ягоды у края кисти, от нее крепко пахло смородиной, и голубая жилка ручейком бежала в локтевой впадине. Он сам не заметил, как взял и погладил эту руку. Он гладил не девушку — только руку, добрую, теплую, пахнущую смородиной. Но рука под его пальцами внезапно оцепенела в неловком, вытянутом положении.

Тогда он повернул голову. Катя стояла, опустив рдеющее лицо. В ямке меж ключицами вспыхнуло розовое пятно, словно и там раздавили ягоду. Впервые ни девичье плечо, ни шея не возбудили в нем брезгливости. Ему захотелось прикоснуться к розовому пятну. Пересилив себя, он отпустил ее, и она поспешно вышла. Он сидел и думал о том, что с этой тихой и ясной девушкой то угарное и отвратительное может стать иным.

Катя стала краснеть при встречах, глаза старика сделались тревожными. Но Дмитрий, занятый работой и ученьем, не замечал этого. Универмаг закрылся на ремонт, и Катя уехала с компанией к знакомым в заречье — подышать соснами и походить за грибами. Хозяйничать осталась соседка Романовна. Мир неожиданно опустел для Дмитрия. Не тот был яблоневый сад, не те были оладьи с медом, не так пахнул смородинник. Душа ушла из дома.

— Пусто без Кати, — жаловался Дмитрий старику.

— Если пусто, так и привезти ее недолго. Взял у соседа лодку да переехал.

— И вправду, завтра поеду!

Но старик посмотрел на него как-то сбоку и возразил:

— Стоит ли? Живет в своих стенах, свету не видит. Девушка в самой красе. Там молодежь, общество… Костя туда за ней поехал. Человек серьезный. Может, и склонит ее на свою сторону. Зачем правду таить? Мне жить недолго… Уйду — на кого оставлю? То-то, парень…

Ты, может, кухарку привезешь оладьи печь. А тут жизнь… Так что ты не с маху… Кого везешь? Зачем едешь? Обдумай честью.

Он обдумал и на следующий день твердо сказал старику:

— Еду за Катей,

Он переплыл реку и разыскал Катю в компании молодежи, меж грудами грибов. Катя чистила маслята. Она вышла к Дмитрию в платочке, с ножом в руках, с кожурой маслят, прилипшей к пальцам.

Она сошла к лодке, но ехать отказалась,

— Скучно без вас в доме, Катя.

— А мне дома скучно… Ведь дома и не поглядит никто. Хорошая ли, плохая — никто не заметит. — Она улыбнулась. — Тут хоть люди похвалят. Потерпите день-два, Романовна привыкнет к хозяйству.

— Я не могу без вас, Катя. Ни день, ни два. Совсем не могу.

Он не знал, были ли эти слова предложением руки и сердца, но Катя поняла их так. Она вскинула обе руки и обвила его шею. Он отвез ее домой. У калитки Катя старательно пригладила вихор на его макушке — ей хотелось придать ему жениховский, солидный вид.

Старик встретил Дмитрия сурово:

— Привез себе стряпуху?

— Невесту себе привез, — ответил Дмитрий.

А невеста, улыбаясь, стояла в калитке, как была — в платочке, с руками, облепленными кожурой маслят.

Все было за их брак — их юность, скромность, трудолюбие, уже сложившийся семейный уклад.

Катя была его первой и единственной женщиной. Измены были ему непонятны. Он жил целеустремленной, напряженной и наполненной до краев жизнью. Многое приходилось преодолевать, нагонять, наверстывать. В покое и добротности семьи он видел великое благо. Нелепым показалось бы ему тратить время и силы на лишнюю и грязную ерунду. В дни борьбы жена была его тылом, в дни напряжения — его покоем. Но никогда прежде не вставали перед ним такие трудности, не расстилалось такое поле битвы.

Прежде были трудности государственных экзаменов, трудности освоения новой машины, трудности выполнения заводского плана. Как ни приходилось тяжело, но задачи были ясны и пути намечены.

Сейчас, на новом заводе, самое тяжелое заключалось в неясности путей и задач. Что надо сделать, чтобы перевернуть работу завода? С чего начать?

Бахирев думал упорно. Фонды. Кадры. Станочный парк. Механизация основных и вспомогательных процессов. Все было отрывочно, не складывалось в единое и систематическое целое. В заводском плане оргтехмероприятий попросту перечислялись многие полезные мероприятия без учета реальных возможностей, без определения первоочередного и решающего.

— Митя, ляг! — говорила жена. — Ведь четвертый час! Усни хоть на три часа!

Он ложился, но ему хотелось не спать, а говорить.

— Ленин учил, что в каждой цепи надо найти основное звено, за которое можно вытащить всю цепь. Вот этого-то я и не найду.

Катя привычным жестом попыталась пригладить его вихор.

— Ведь работал до тебя другой главный инженер… Охотился. На лыжах за реку ходил. И ничего такого он не вытаскивал… А в Москве оценили же его! Ты от нервов не спишь, а от бессонницы нервничаешь… Ты спи.

Она хотела ему добра, а он раздражался:

— У человека в мозгу чирей, а она знай убаюкивает! Ты б еще в люльку положила!

— И положила, если б знала, что ты заснешь!..

Она засыпала, а он, полежав без сна, снова шел к столу.

Ночью Бахирев кончил анализ остановок конвейера за полгода. Цифра получилась интересная — около двух третей простоев уходило корнями в чугунолитейный цех. Он и до этого знал, что ЧЛЦ — это узкое место завода, но такой цифры не ожидал. С рассвета он отправился в «чугунку».

«Все не так и не то», — думал он, стоя на высоких мостках у вагранки. Мелкая палубная дрожь от вагранки передавалась в подошвы, била в ладони, охватившие поручни. Чайниковые ковши, раскаленные докрасна, плыли в полутьме цеха вдоль конвейера, и вместе с ними плыли красные отсветы. Балки и шланги при их приближении алели, словно мгновенно накалялись, и тотчас угасали, когда ковши проплывали мимо. Опоки ползли по конвейерам. На некоторых опоках горели маленькие стройные факелы, синие у оснований и трепетно-оранжевые наверху. На других беспорядочное желтое пламя скользило по поверхности.

Плавильщики шли осторожными и напряженными шагами, в характерных позах: правая рука внизу, у ковша, левая поднята высоко над головой.

«С факелами только половина опок… Значит, жди брака… — думал Бахирев. — Ковши красные… Плохая обмазка! Воздуходувка гудит рывками. Куда ни глянь, все не то… Но как сделать, чтоб стало «то»? Не знаю. Главный должен знать завод, как малый знает мамкину титьку… Посмотреть, что там с опоками?»

Он спустился и пошел узким пролетом цеха. Сосредоточенный на своих мыслях, он не заметил, как автокарщица едва не налетела на него, не услышал, как она пожаловалась:

— Загородит весь пролет и едва топает… Бегемот хохлатый!

Он пошел вдоль конвейера. Опоки требовали замены. По одним и тем же конвейерам шло то малое, то среднее литье. В неумолчном грохоте и чаде ручной выбивки литье путалось, на обрубку в другой конец цеха транспортировалось, петляя через весь цех. «Перепланировать, расширить весь цех, — думал Бахирев. — А пока? А пока как минимум еще один конвейер для мелкого литья, механическая выбивка, правильная подача деталей».

Обдумывая и прикидывая в уме так и этак, он прошел через весь цех и близ выхода, там, где было свежее и тише, наткнулся на девчонку лет семнадцати. Она сиротливо прикорнула на опрокинутом ящике. Был обеденный перерыв. Она сидела в одиночестве, разложив на коленях белый платок с небогатой снедью, но не ела.

Она плакала и в то же время деловито подбирала обильные слезы, уберегая от них соль и яйца.

«Что тут еще за горькая душа?» — подумал он и спросил:

— Ты чего?

Она подняла голову. Лицо у нее было курносенькое, с широко распахнутыми глазенками, похожими на те полукруглые окна, что делают в мезонинах.

— Кто тебя обидел?

— Да стержни же! — сказала девчонка, всхлипывая, и хлопнула слипшимися ресницами.

— Что стержни? — допытывался он.

— Да разваливаются же!.. — с отчаянием, сквозь слезы ответила она.

Бахирев вспомнил карикатуру, висевшую на стенде, и уловил отдаленное сходство с лицом девушки. Так это была она, виновница вчерашнего брака!

— Когда разваливаются? — спросил он, желая уточнить это обстоятельство.

— Всегда! — с силой и отчаянием сказала девчонка. — Всегда разваливаются! — И все лицо ее сразу взмокло.

Теперь казалось, что слезы капают отовсюду — из глаз, с носа, с подбородка, со щек.

— Веерный душ! — невольно улыбнулся он. — Ну, подберись! Отчего они у тебя разваливаются?

— Вредные очень потому что… — плакала девчонка.

— Кто тебя учил?

— Да Люда же! Да разве она учила? «Стой, говорит, рядом да гляди…» Я стою!.. Я гляжу!.. Разве за ней углядишь?! Руки-то у нее снуют, ровно стрижи… а там этой одной арматуры миллион.

— Ты мастеру говорила?

— Нет…

— Почему?

Она помолчала, потом ответила односложно:

— Боюся..

— Чего же ты боишься?

— А он меня брать не хотел, — внезапно успокаиваясь, сердито сказала девчонка. — «У меня, говорит, стержневая, а не детский сад..» А разве я детский сад?! Я в колхозе в звеньевых ходила с пятого класса, в школьной бригаде.

— А теперь плачешь? Вот и выходит, что детский сад! Как тебя зовут?

— Дашей…

— Ну, Даша, кончай душ Шарко, пойдем за мной… Девчонка не совсем поняла его слова, она не знала, кто он, не знала, куда он собирается ее вести, но по тону безошибочно определила, что ей желают добра, деловито высморкалась, хлопотливо вытерла слезы, быстро собрала в узелок яйца, соль, хлеб и бодро пошла. Постепенно ею овладели сомнения, она замедлила шаги и тронула Бахирева за рукав.

— Послушайте… А как он на вас закричит, то вы не забоитесь?

— Авось не забоюсь… — улыбнулся Дмитрий.

— А я так боюсь до ужасти!.. — созналась Даша. — На Василь Васильиче завод стоит! Для всего завода самый что ни на есть главный наш чугунолитейный цех, А наша стержневая — для всей чугунки стержень. И вся стержневая держится на Василь Васильиче! Как он выходной — так программа летит.

Он улыбнулся и подумал: «Девчонка-несмышленка, а глядит в корень!»

— Про это даже Дуська говорила… — продолжала Даша. — Он на нее не кричит. А на меня кричит. Такое у него обо мне мнение… А на меня как закричат, так я хуже все позабываю.

Пока они бродили в поисках, девушка говорила не переставая, но едва мастер мелькнул за печами, мгновенно умолкла на полуслове.

Не только спецовка, но даже седые, пышные, холеные усы Василия Васильевича — его гордость и украшение — потемнели от копоти. Он смотрел на Бахирева, видимо, досадуя на внезапную помеху.

— Как обучали девушку? — спросил Бахирев.

— Как обыкновенно, — буркнул мастер. — Две недели обучалась. К лучшей стерженщице ставили.

— Да не обучала она меня, — набралась смелости Даша, — «Стой, говорит, да гляди!»

— Сколько заводов видел, а такого обучения не видел! Надо вам лично проследить за обучением. Этот брак не на ее, а на вашей ответственности!

Усы Василия Васильевича дрогнули от негодования,

— На моей ответственности! — горько повторил он. — Да разве у нее у одной брак?! Какой земледелка состав подает? Это на чьей будет ответственности?! Вы подите да поглядите!

— Пойдем…

По пути они столкнулись с начальником чугунолитейного Щербаковым.

— Попрошу пройти со мной к земледельному, — сказал Бахирев.

Щербаков, широкоплечий человек с младенческими глазами на одутловатом лице, покорно пошел за ним.

В углу, отведенном для земледелки, облаком стояла едкая пыль. Медленно вращались лопасти, вздрагивали бункера, и с ног до головы перепачканные женщины на глазок засыпали песок, глину, добавляли воду.

Подойдя к земледелке, Василий Васильевич старательно вытер платком усы, и теперь они решительно торчали, знаменуя боевую готовность мастера.

— Что у вас тут с составом? — ринулся он на маленького, сердитого и всегда с ног до головы закопченного Кузькина.

— Завезли с карьера крупнозернистый песок, — не глядя, ответил Кузькин.

— Вот, — посетовал Щербаков. — Докладывал я директору. Качество спрашивают, а песок дают некачественный.

— Эх, Леонид Леонидыч, и зачем вы всякому слову верите?! — яростно вступил в бой Василий Васильевич. — Да у них только один вагон такого песка, а брак все время! Ничего же не дозируют! Болтушку на худой свиноферме и то делают лучше. А вы, Леонид Леонидыч, всему как есть верите, — горько упрекнул он Щербакова. — Уж (такой вы доверчивый, такой доверчивый! Это же просто беда, какой вы доверчивый!.. Сколько ты льешь, Ольга Степановна? Как ты льешь? — повернулся он к худой старой женщине.

— Как семь лет лила, так и восьмой лью, — вяло ответила она.

Под глазами у нее лежали мертвенно-синие тени. Верхних зубов не было, и губа запала. Бахирев взглянул ей в глаза и встретил тусклый и ко всему безразличный взгляд. Эта старая женщина с пустыми глазами стояла у истоков техпроцесса. Сколько остановок большого конвейера зарождалось в этих ладонях с омозоленной и неотмывающейся кожей? Знает ли она об этом?

— Век атома, а песок и глина держат завод. Вот так и работаем! — со вздохом сказал Щербаков.

— Наивно работаете, — едва процедил Бахирев и, подумав, отчетливо подтвердил это определение: — Наивно…

Он знал за собой прямо противоположный недостаток— он все должен был прощупать своими руками, до всего дойти своим умом. Младенческая доверчивость Щербакова казалась ему преступным безразличием. Но он еще не считал себя вправе предъявить обвинение. Пока он мог говорить лишь о своем личном впечатлении, и он в третий раз гневно повторил:

— Наивно работаете…

«Что мертвому припарки, то чугунолитейному полумеры», — думал он, шагая узкими переходами цеха. Мысли были едкими, как гарь земледельного. — Детали путаются в этих лабиринтах. Тонны металла буквально уходят сквозь землю, кое-как сляпанную прадедовским способом. Брак, чад, гром, чехарда! Кадровый рабочий не унизится до такого цеха. Вот и работают несмышленыши вроде девчонки из стержневого или ни к чему не пригодные старухи вроде этой пустоглазой».

Он понимал, что основные части трактора зарождаются в пораженном чреве. Рожденные порочным цехом, они от рождения обременены тайными и явными пороками. Они расходятся отсюда по всем цехам и всюду тащат за собой свои изъяны. И вот где-либо в моторном ломаются резцы или в сборочном обнаруживается овальная гильза. Сборочный и моторный начинало лихорадить, словно в них вместе с деталями проникала из чугунолитейного тайная зараза. Весь завод бьется в лихорадке, зарождающейся в чугунолитейном болоте.

Он видел все это, но чем мрачнее было существующее, тем ярче становились мечты. И, как в юности, безудержно потянуло его к расчетам, схемам, планам нового, совершенного чугунолитейного цеха. Нужны были немалые суммы и сроки, — это могло решиться лишь в правительстве. Но улучшать работу цеха надо было немедленно. Он изучил все планы и фонды завода. Технические богатства и денежные фонды распылялись по многим цехам. Если бы сконцентрировать их на этом цехе! Многим цехам предназначались площади в новых домах, во многих цехах намечались усовершенствования цеховых столовых, клубов. Если бы повременить с другими цехами, но зато в этом, самом тяжелом, создать преимущественное положение с жильем и с питанием. Только удвоенной заботой о рабочих можно закрепить кадры в цехе, который вдвое тяжелее других цехов.

Расплывчатый план оргтехмероприятий, полученный Бахиревым от Вальгана, ночь от ночи превращался в два целеустремленных и систематизированных плана — план-максимум, для которого нужны были санкция и помощь министерства, план-минимум, который можно было провести в жизнь своими силами. Планы вызревали в мозгу с мучительной медлительностью. Он считал преждевременным делиться замыслами, поэтому его поручения к разным отделам и службам казались людям бессмысленными и плохо выполнялись. Лишь несколько его заданий выполнили так, как ему хотелось.

Он поручил отделу главного металлурга произвести расчеты и дать свои соображения по внедрению кокильного литья. В точности и последовательности полученной докладной было что-то близкое складу его ума. Ему доставили наслаждение строгая логичность параграфов и умение выделить основное. Он сам с удовольствием подписался бы под этой докладной. С любопытством он посмотрел на почерк — размашистый, с твердым латинским «t». Записка была подписана технологом отдела главного металлурга Т. Карамыш. «Толковый инженер. Татарин, что ли? Знает, видно, и иностранные языки. Следит за специальной литературой…»

Напряженная, но подспудная работа Бахирева была не видна никому, а видная всем его бездеятельность беспокоила многих. Трудности росли, предстояло увеличение программы, а «новый» все еще сохранял позицию безучастного наблюдателя. «В чем дело? — спрашивал себя Вальган. — Неужели я ошибся? Когда я ошибался?»

Он вспомнил, как состоялся выбор Бахирева.

Вальган был на совещании в министерстве.

— Вот. Выбирай любого вместо твоего, — полушутя сказал ему на ухо приятель, начальник главка, указывая на участников совещания.

— Обмозгуем, — ответил Вальган.

Он присматривался к людям. Среди выступавших был Бахирев. Его выступление отличалось от других краткостью, систематичностью и обилием цифр, которые он приводил на память. Вальган знал, что для такого выступления необходимо дотошное знание завода, точность ума и редкий дар памяти.

— Это что за зверь? — заинтересовавшись, спросил он заместителя министра.

— Из сибирских «тягачков».

Вальган недаром слыл блестящим организатором — в Бахиреве он угадал как раз то «дополняющее», чего не хватало ему самому. Выступление свидетельствовало о кропотливой методичности, а весь облик инженера — о неограниченной выносливости и некоторой тяжеловесности, которые также были на руку Вальгану. «Такие неповоротливые тяжеловесы лучше других умеют сохранять раз заданное направление. Таких нацель — и будь спокоен!» Он стал собирать о Бахиреве подробные сведения, и они подтвердили впечатление. Бахирева рисовали как человека, способного упорно въедаться в повседневные» подчас мелочные и скучные заботы производства, день и ночь сидеть на заводе, не пасовать, не нервничать при трудностях и упорно тянуть всю упряжку. Сама неизвестность Бахирева играла на руку Вальгану — он искал человека непритязательного, «тыловика»,

В конце недельного совещания он сказал начальнику главка:

— Знаешь? Думаю взять «тягачка».

— Вот тебе и на! — удивился тот. — Не промахнешься? Я бы рекомендовал другого. — Он назвал фамилию известного инженера. — Голова с идеями!

— Идей у меня и своих достаточно. У меня дефицит не на идеи, а на исполнителей. Я по характеру рвусь з авангард. Мне нужно закреплять тылы. А этот из тех, что если впряжется, то потянет. — Он прищурился и привычно огладил подбородок. — И поперед батька в пекло не полезет…

Так «сибирский тягачок» появился на заводе в качестве нового главного.

Но он не оправдывал ожиданий — он не «тянул»… — Не подключается главный, — жаловался Вальган Уханову.

— Знаете, как его называют? — улыбнулся Уханов. — Первой ошибкой Вальгана.

Вальган засмеялся, но тут же нахмурился.

«Не мог же я ошибиться, — снова подумал он. — Но в чем дело? Боится? Осторожничает? Но главное — внутренне неповоротлив! Ну что ж, я тебя поверну, — уже весело подумал он. — Еще пару дней полиберальничаю, а там нажму — колесом завертишься!»

— Он тут собирается говорить с тобой по вопросам технологии. Ты человек огневой — вот помогай подключать, заражай энергией… Протяни, так сказать, руку помощи.

— Есть протянуть руку помощи! — весело ответил польщенный Уханов.

— Завтра тебе с утра в горком. Может, поручим ему провести вместо тебя рапорт? — думал вслух Вальган. — Пусть хоть голос его услышат. — Он нажал кнопку и сказал секретарше: — Разыщите главного инженера и Шатрова.

Когда Бахирев вошел к директору, Вальган мягкими, эластичными шагами ходил по кабинету и раздраженно говорил Шатрову:

— Газеты надо читать, Борис Ильич… «Правду», «Известия»! «Пионерскую правду» читайте, и в ней про это пишут!.. — Он увидел Бахирева и на ходу бросил ему: — Садись? Вот хочу, чтоб ты был в курсе некоторых наших сложностей. Ребятишки в нашей школе, — снова обратился он к Шатрову, — пишут в диктантах о снижении себестоимости трактора, а главный конструктор самоустраняется от этой задачи…

Шатров виновато улыбнулся и посмотрел вокруг своими бегающими тоскливыми глазами.

— Как это ни тяжело, — с выражением мужественной решимости произнес Уханов, — но я считаю своим долгом сказать, что вопросы технологичности конструкции опять ускользают от главного конструктора. — И, словно выполнив неприятную обязанность, сменил официальный тон на дружески веселый, наклонился к Шатрову: — Борис Ильич… Помнишь, два года назад мы тебя за уши тащили к вопросам модернизации!.. Что жизнь показала? Тебя же, чудака, проголосовали в Комитете по Сталинским премиям!

Вальган и Уханов уговаривали конструктора, как малого ребенка, а тот молчал, мигал пушистыми ресницами, шевелил худыми пальцами и улыбался не то фальшиво, не то виновато.

Бахирев не понимал ни его тоскливых глаз, ни уклончивой улыбки, ни настояний директора.

Вальган оборвал уговоры и заключил своим обычным, не допускающим возражений тоном:

— По всему этому роду узлов, — он подвинул к Шатрову бумагу, — закончить работу в два месяца!

— Будет сделано, Семен Петрович, — вяло и со вздохом проговорил Шатров.

Вальган обратился к Бахиреву:

— Главному инженеру взять под личный контроль перестройку отдела главного конструктора.

Шатров и Уханов вышли.

Бахирев остался сидеть под испытующими взглядами Вальгана.

— Все еще присматриваешься? Долгонько ты, однако…

— Не торопи, — коротко попросил «новый».

— Не я тороплю, жизнь торопит! Когда я пришел сюда, завод не давал плана, не было у меня ни главного инженера, ни технолога. И ровно через две недели, впервые за многие месяцы, выполнили суточную программу!

Вальган думал, что Бахирев обидится, но тот только двинул бровями и сказал с оттенком зависти:

— Да… У меня этак не получается…

— У меня пока две просьбы, — продолжал Вальган. — Первую ты уже знаешь. Возьми под жесткий контроль отдел главного конструктора. А вторая — у нас тут ползавода разгрипповалось. Некому завтра провести рапорт. Проведи ты.

Когда Бахирев вышел из кабинета, Шатров и Уханов еще стояли в приемной.

— Так через два месяца, — говорил Уханов. — Значит, в мае…

— В мае, пожалуй, еще не сделаем…

— А что ты сказал у директора? Ты же сказал: будет сделано?

— А что, по-твоему, — своим мягким, вялым голосом возразил Шатров, — по-твоему, я совсем младенец? Как я могу говорить у директора, что не будет сделано? Конечно, говорю, как большой. Приму, мол, меры… будет сделано, и все такое прочее.

Переговариваясь и забыв о Бахиреве, они пошли по коридору. Шатров не нравился Бахиреву. Не нравились его бегающие глаза, добрая, вялая усмешка, неуверенные движения и то, что он сфальшивил в кабинете директора.

Вечером этого дня Бахирев шел домой. Ему хорошо думалось на ходу, он не стал вызывать машину и брел, выбирая тихие переулки, вдоль заводского забора.

В густом тумане он издали увидел что-то темное, услышал голоса людей. «Что бы это могло быть?» Он пошел в сторону тупика, проваливаясь в подтаявшие сугробы.

Прижавшись к самому забору, стоял грузовик. Невидимые за досками люди передавали что-то через забор, и другие люди принимали передаваемое и укладывали на грузовик,

— Павел Петрович, принимай последнюю. Да без звону! — сказал приглушенный мужской голос. — Приняли?

— Есть! Взяли! — тихо ответили у грузовика. Бахирев понял, что происходит воровская погрузка через забор.

«Тащат! Да еще как нагло, разбойники! Что это они грузят? Длинное, гнутое. Проволока? Нет! Трубки какие-то!»

— Ну, слава богу! — радостно сказали на грузовике. — Теперь можно действовать!

Бахирева удивили мирные, даже сердечные интонации в голосе вора.

— Да не так укладываешь! — Мужская фигура встала на борт машины. — Ящиками, ящиками подопри!.. Как вас благодарить, не знаю!

— Что там благодарить… Ты коммунист, и я коммунист!.. — неожиданно со знакомой хрипотцой прозвучало за забором.

— Кабы все это понимали! — горько вздохнула фигура на борту. — Ну, до свидания!

Из-за забора, показалась голова в шапке и протянулась рука. Воры обменялись через забор рукопожатием.

— Так ты не унывай, Павел! — сказала голова знакомым хриплым басом.

— Я не унываю! — грустно ответили из грузовика. Машина стала разворачиваться, и свет фар скользнул по забору, по голове в шапке. На миг осветилось круглое лицо с моржовыми опущенными усами.

«Василий Васильевич! — подумал Дмитрий. — Не может быть! У того усы не такие, у того торчат. Но не одни усы, и лицо, и голос! Вот тебе и опора завода!»

— Стой! — закричал он и побежал к машине, увязая в сугробе.

Машина рванулась, человек на борту грузно шлепнулся в кузов, голова за забором исчезла.

Бахирев смутно различил номер машины, вернулся на завод и сообщил о виденном охране и дежурному по заводу.


Утром он по просьбе Вальгана проводил рапорт.

Бахирев не терпел длинных совещаний. Еще до рапорта он внимательно просмотрел «дефициты», ознакомился с диспетчерскими сводками. Ему уже знаком был и полусвет маленькой комнатушки Рославлева, и до отказа набившие ее усталые люди. Они здоровались с ним вяло, видимо ничего существенного не ожидали от рапорта, проводимого «новым главным». Только два светлых глаза смотрели на него с откровенным и спокойным любопытством. «Кто это глазеет там, у окна?» — мельком подумал он.

Смугло-бледная в сером полусвете комнаты, девушка поставила согнутую в колене ногу на перекладину соседнего стула и обхватила колено сплетенными руками. В позе ее была такая естественность и непринужденность, словно она сидела не в переполненном людьми кабинета начальника цеха, а где-то на степном пригорке в полном одиночестве. На темном лице странно выделялись светлые, прозрачные, как дождевые капли, глаза. Бахирев на мгновение отметил и ее позу и глаза, но тут же забыл о ней. Он сел на свое место и без предисловия начал глуховатым, монотонным голосом:

— Дефициты и взаимные претензии имеются по цехам чугунолитейному, термическому, моторному, сборочному. Четыре перечисленные цеха останутся. Остальные могут уйти…

Начало было непривычным. Отсутствие на рапорте обычно считалось признаком нерадивости, а «новый» сам гнал половину людей с рапорта. Инженеры сперва нерешительно переглядывались, потом, обрадовавшись нежданной свободе, толпой ринулись к двери.

Наскоро покинутые людьми стулья стояли в небрежном беспорядке, и от этого обычная деловая и напряженная атмосфера рапорта исчезла. Оставшиеся поглядывали на двери, свертывали дефициты. Им тоже хотелось уйти. Только девушка у окна не изменила ни позы, ни выражения лица.

— Прошу подвинуться поближе, — сказал Бахирев,

Два-три человека нехотя вышли из дальних углов.

— За истекшие сутки, — начал Бахирев все тем же ровным, монотонным голосом, — с конвейера спущено двадцать недоукомплектованных тракторов и недодано три трактора. Начальник сборки, почему не обеспечили нормального выпуска?

Рославлев неохотно встал. Он, как и все на заводе, знал, что «новый» не решает вопросов, и поэтому рапорт в присутствии «нового» и в полупустой комнате становился формальностью. Рославлеву крайне не понравилось также начало рапорта. Обычно он сам, как начальник сборки, предъявлял свои претензии цехам, а «новый» начал с претензии к нему. Это было мелочью, но мелочью непривычной для Рославлева. Поэтому начальник сборки вложил в свой бас иронию и пренебрежение. — Мы «не обеспечили» потому, что нас не обеспечили. — Почему вы говорите «мы»? Что значит ваше «мы?»

— Мое «мы» значит — цех сборки… — пробубнил Рославлев с прежней иронией.

— На фронте, когда командир батальона не выполняет задание, он не говорит: «Мы не выполнили». Он говорит: «Я не выполнил…»

«Дешевый прием», — поморщился Рославлев и ответил:

— Я на фронте не был… За передачу фронтового опыта благодарю…

По лицам скользнули мгновенные улыбки.

— Прошу отвечать точнее, — не реагируя на насмешку, сказал главный. — Почему недодали три трактора?

— Ночью конвейер стоял по дизелям, — одновременно и сердясь и скучая, сказал Рославлев.

— Почему допустили нулевые позиции по дизелям?

«Ты еще и зануда ко всему прочему!» — окончательно рассердился Рославлев. Иронизируя еще откровеннее, чем прежде, он точно, но тонко передразнил монотонные интонации Бахирева:

— Потому допустили нулевые позиции по дизелям, что чугунка половину блоков сумела загнать в брак…

Снова усмешки пробежали по лицам, и снова главный никак не реагировал на иронию.

«Не понял, что его высмеяли? — подумала девушка у окна, — Смешной! Лицо и фигура каменные, прическа спереди как из парикмахерской, а на затылке петушиный хохол. — Она улыбнулась, но лицо Бахирева заинтересовало ее странным несоответствием между тяжелой оцепенелостью черт и чуткостью подвижных бровей. Брови, стянутые к переносью напряженным углом, круто изгибались и расходились к вискам взмахами, сторожкими, словно крылья готовой взлететь птицы. Они то и дело шевелились — то приподнимались, то туже стягивались в узел. — Кажется, будто он слушает бровями», — определила девушка.

— Начальник чугунолитейного цеха, — сказал он, — объясните, в чем дело.

Щербаков тяжело поднялся со стула. Его мягкие руки нежно, как цветок, держали мятый листок «дефицита»,

— Опять чугуны! — сказал он со вздохом. — Кончились хромоникелевые чугуны. Я сам вчера был в техснабе. Видел, что у них там творилось… Запарились.

Брови Бахирева дрогнули и поднялись. Узкие темные глаза остро блеснули за тяжелыми веками.

— Техснабу, значит, посочувствовали? Сперва к техснабу проявите сочувствие, потом к металлоснабу, потом, последовательно, железной дороге начнете сочувствовать?

— Почему же… железной дороге? — округлились младенческие глаза Щербакова.

— По логике вашего рассуждения.

«Тоже умеет вышутить!» — удивилась девушка.

— Перебой с чугунами ликвидирован вечером, — продолжал Бахирев. — Почему ночью выскочил брак?

— Ночью я не был на заводе. Сушильные печи… Старший мастер… — невнятно забормотал Щербаков.

Василий Васильевич усиленно зашевелил усами.

— Насчет печей я второй месяц твержу. Не делают ремонта! Сам в печи лажу, сам ремонтирую!

Лицо мастера выражало ничем не обремененную честность. Это было особенно противно Бахиреву: «Как наловчился играть под честнягу!»

Дело с кражей все еще не было завершено. Вальган сказал Бахиреву: «Ты в это не мешайся, предоставь мне. У меня есть тут свои соображения…» О том, что соучастником кражи был Василий Васильевич, Бахирев никому не сказал. Допуская возможность ошибки, он не считал себя вправе говорить другим, но внутренне был убежден в тoм, что орудовал не кто иной, как Василий Васильевич.

— Вы знали, что печи неисправны? — почти с ненавистью спросил он мастера. — Какое же право вы имели уйти, бросив производство в таком положении?

— А вот так и ушел! — заявил мастер. — Пока своими плечами да руками все дыры затыкаешь, никто не почешется! Один разговор: «Давай! Жми!» Я жал, жал, взял да и ушел. Пойду, думаю, пусть стержни горят, пусть наконец завод почувствует, какое у меня в стержневом отчаянное положение!

Брови главного сошлись у переносья и приподнялись к вискам.

Он усмехнулся и процедил:

— Прямо по пословице: «Пойду вырву себе глаз, пусть у моей тещи будет зять кривой!»

В комнате невольно засмеялись.

— Только вы не зять, а завод вам не теща, — тем же злым тоном продолжал главный. — Отвечать за брак прежде всего будете вы. Я поставлю вопрос о выговоре в приказе и о списании всех убытков по браку в стержневом за ваш счет.

Наступила тишина.

Мастер шевелил губами, силясь возразить, но не находил слов. Наконец овладев собой, он повернулся к Щербакову:

— Это как же? Печи давно замены требуют, а я от вас даже ремонта не добьюсь. Все выходные сам кручусь зa ремонтников. Не в печах, вот в этих вот руках сушу стержни! За весь месяц в первый раз взял выходной, и то несполна, и меня же… меня же…

— Давно пора проводить в жизнь принцип материальной ответственности за брак, — отозвался Щербаков. — Надо же когда-нибудь начинать.

Мастер стоял посредине комнаты и растерянно оглядывался. Все молчали и отводили глаза.

— Неправильно! — прозвучал девичий голос. — Начинать надо, но не с таких людей, как Василий Васильевич…

Девушка у окна говорила спокойно. Взгляд ее странно светлых на темном лице глаз был одновременно и пристальным и безмятежным, как будто она еще не совсем проснулась, еще полна какими-то своими мирными сновидениями, но уже с любопытством вглядывается в окружающее.

Не стоило вступать в пререкания с этим полусонным существом, и Бахирев обратился к Щербакову:

— Что скажет начальник цеха? Тот засуетился:

— Что ж? Я полагаю, что Дмитрий Алексеевич в принципе прав. Товарищ Карамыш смотрит с субъективной точки зрения.

«Карамыш? — удивился Бахирев. — Значит, с кокилем это она? Вот не подумал бы… Или есть на заводе другой Карамыш?» Но ему некогда было размышлять об этом,

— Я тридцать лет на заводе. Пришел безусым, усищи здесь выросли, здесь поседели… — Василий Васильевич сорвался на полуслове и умолк.

Бахирев поднял голову и обвел всех медленным, тяжелым взглядом.

— При Петре Первом похвалялись бояре бородами, — гулко прозвучал в тишине его голос. — Сбрил им Петр Первый бороды по первое число, А с бородами, глядишь, некоторые худые привычки отбрились…

Мастер поднес руку к усам, словно защищая от главного свою красу и гордость.

— Ну что ж? — хрипло сказал он. — Пока я на заводе работаю, одиннадцатый главный инженер приходит… — Он помолчал, потом повернулся всем корпусом к Бахиреву и сказал ему в лицо — Придет и двенадцатый…

Не сказав больше ни слова и ни с кем не простившись, Василий Васильевич вышел из комнаты.

Наступила тишина. Старик прочил главному инженеру недолгую жизнь на заводе, и все безмолвно согласились с ним.

Инженеры избегали смотреть на Бахирева. Только девушка у окна по-прежнему пристально смотрела на него с выражением непонятного ему сострадания.

Дурная слава о рапорте пошла по заводу.

— Главный рапорт не сумел провести.

— Грозится кадровикам стричь бороды.

— Гнет под Петра Первого!

А главный словно не понимал своих ошибок и не пытался их выправить.

То смутное недовольство, которое ощутил он в первый же день, разрослось в отчетливое и постоянное раздражение. Он уже ясно видел недостатки завода — слабость заводской металлургии, отсталость технологии, изношенность станочного парка, текучесть кадров.

А меж тем на заводе, казалось, не замечали этого — инструментальный цех загружали заказами со стороны, окончательно подрывая этим заводское хозяйство, уходивших рабочих заменяли новыми, тонны металла списывали в брак, а план выполняли за счет аварийных и сверхурочных работ в конце месяца, как будто так и полагалось. Планы перевыполнялись, премии выплачивались, и на всех совещаниях твердили о достижениях победоносного коллектива.

Бахирев несколько раз пытался об этом говорить с Вальганом. Директор соглашался, но, занятый предстоящим увеличением программы, лимитами, энергетикой, скороговоркой отвечал Бахиреву:

— Вот решим основное, тогда займемся частностями. Но Бахирев считал это главным.

«На заводе бьют но оглоблям, а не по лошади, — думал он. — Я знаю еще немного, но это немногое знаю уже крепко. Когда крепко знают, тогда крепко и действуют».

Однажды ему передали, что его разыскивает директор,

«Вот и кстати!» — сказал он себе.

На лестнице заводоуправления его встретила секретарша Вальгана:

— Наконец-то! Почему так долго? У нас же Сергей Васильевич!

— Какой Сергей Васильевич?

— Бликин!! Бликин Сергей Васильевич! Секретарь обкома.

Бахирев заторопился. Мелькнуло в памяти все, что он слышал о Бликине: «Умен, демократичен, решителен. Приехал на завод. Значит, знает! Значит, встревожен!»

Секретарша удивилась неожиданной легкости, с которой он взбежал по лестнице.

С первого взгляда картина, открывшаяся в кабинете у директора, удивила его. Группа людей в большом, по-вальгановски уютном кабинете показалась слишком непринужденной и жизнерадостной. Центром ее был широкоплечий человек с небольшой, красиво посаженной головой. Он сидел в директорском кресле, удобно и покойно откинувшись на спинку. За спиной его в вечернем свете золотились кремовые панели, неподвижными декоративными складками падали шоколадные гардины. Напротив него сидел Чубасов, выпрямившись и положив руки на подлокотники. Глаза его блестели больше, чем всегда, и все та же непонятная Бахиреву, застенчивая и мягкая, «жениховская» улыбка морщила крупные, губы. Уханов всем корпусом подался вперед и замер в радостной неподвижности, только раскрасневшееся лицо поворачивалось то к Бликину, то к Вальгану. Вальган по-мальчишечьи примостился на ручке соседнего кресла и оживленно говорил Бликину:

— Зарежет нам энергетика апрельскую программу! А, Дмитрий Алексеевич! Наш новый главный! — представил он Бахирева и продолжал: — Помогай атаковать обком!

— Зачем обком! Вы энергетиков атакуйте! — возразил Бликин.

— Ездил к ним Николай Александрович Чубасов. Просил я его: «Ну, размахнись ты хоть раз! Тряхни стариной! Дай нокаут!»

— Боксеры на партийной работе! Вот она, демократия! — засмеялся Бликин. — Ну как, оправдывает назначение?

— Не нокаутирует! — развел руками Вальган. Бокс так не вязался с хрупкой фигурой и мягкими манерами Чубасова, что у Бахирева невольно вырвалось:

— Боксером были? Непохоже. Чубасов по-девичьи покраснел.

— Да я так, любителем…

— Нет, почему! — вступился Уханов. — С профессионалами схватывался. Цветы получал от девушек. Не столько, правда, за победы, сколько за рьяность. Как говорится, «не щадя живота».

— Во всяком случае, не щадя зубов! — Бликин взглядом указал на металлическую челюсть.

Над парторгом все подшучивали любя, и все же в иронии Бликина Бахиреву слышалось чуть заметное пренебрежение.

Вальган опять обратился к Бликину и, по своему обычаю смешивая шутку с серьезным, упорно повел какую-то свою линию:

— Парторг не нокаутирует, энергетики не поддаются! Госплан и министерство нам не внемлют! Они далеко! Но вы, Сергей Васильевич, своими глазами видите положение.

Бликин поднял бледное лицо.

— Что ты волнуешься преждевременно? Я же сказал: вопросы энергетики и металла обсудим на бюро. Где у тебя твоя знаменитая зажигалка?

Он сам нашел на столе зажигалку в форме трактора, повертел ее и закурил. Закуривая, он склонил голову, и кончик тонкого, с горбинкой носа чуть отклонился в ту же сторону. Бахирев с любопытством всматривался в лицо секретаря обкома. Всего примечательнее в нем был взгляд светло-карих глаз, одновременно и пристальный и ускользающий. Казалось, секретарь пытается проникнуть взглядом в каждого, но в то же время избегает допускать посторонних к каким-либо глубинам.

По тому, как привычно и свободно сидел Бликин за директорским столом, по непринужденным позам остальных чувствовалось, что секретарь обкома частый гость на заводе. Вальган в его присутствии был особенно оживлен, казался очень молодым и что бы ни делал — присаживался ли на ручку кресла, вставал ли, ходил ли по комнате, — все движения его отличались отчетливостью к легкостью.

Оживление, охватившее Вальгана, отразилось и на лице Уханова. В позе, в улыбке, во взгляде молодого инженера скзозило непосредственное удовольствие. Видно, ему было необыкновенно приятно участвовать в значительной и интересной беседе на равной ноге с руководителями области и завода.

Беседа лилась легко, но она расплывалась, и Бахирев не мог уловить ее основной темы.

— Ну, предположим, энергию будем давать первоочередно, — сказал Бликин. — А как с заказом для завода «Красный Октябрь»?

— Если энергия и металл будут, одолеем!

— Не боишься? — спросил Бликин.

— Сергей Васильевич! Где и когда я боялся?! Мое убеждение — коллектив лучше всего воспитывается на подвиге! — Вальган схватил подбородок ладонью и принялся поглаживать его привычным, быстрым движением.

— На Урале до сих пор вас вспоминают…. Так и говорят: «Школа Вальгана», — вставил Уханов.

— Смотри! Дело серьезное… — Бликин не договорил. — Сергей Васильевич, — засмеялся Вальган, — я же не ребенок из детских яслей, я же взрослый товарищ!..

— Как будешь выполнять заказ!

— Мобилизуем инструментальные цехи.

Наконец речь зашла как раз о том, что волновало Бахирева. Он решительно кашлянул и врезался в разговор:

— Инструментальные цехи не справляются с внутризаводской работой. Заводской станочный парк недопустимо запущен.

Вальган скользнул по его лицу удивленным, отстраняющим взглядом и поспешно перебил:

— Добавим в инструментальный людей. Вы читали в «Правде» о нашем фрезеровщике Сугробине? В январе на сложнейших новых моделях триста процентов нормы!

Реплика Бахирева выпала из беседы, как непроизнесенная.

Вальган рассказывал о Сугробине:

— Молодой парень, а любое уникальное задание берет играючи, с одного маха! Как призовой конь — любой барьер! Вот какой молодняк воспитываем.

Что-то в интонациях директора не нравилось Бахиреву: казалось, Вальган и щеголяет Сугробиным и старается загородить широкой спиной фрезеровщика заводские неполадки.

Беседа гладко текла от темы к теме.

«О чем они говорят? — все силился и не мог Бахирев уловить основного стержня беседы. — Зачем приехал на завод секретарь обкома?»

— Не забывайте, что за мартом идет апрель! — говорил Бликин, подняв кверху худой палец и улыбаясь. — А за апрелем полагается май!

— Кто же об этом забывает? — засмеялся Вальган. — Выйдем в предмайское соревнование на первое место! И «Красному Октябрю» поможем, и область поднимем, и чугунную решетку отольем, для сквера. Все сделаем, если «Октябрь» авансирует нам металл в счет будущего квартала!

— Опять пошел выпрашивать! — прищурился Бликин.

— Так у нас же траки! В шихтовке недополучаем марганцевых сталей. Из чего нам делать траки? Пусть меня бог научит!

— Без бога обойдешься! И так всю область обобрал ферромарганцем.

— Без бога обойдусь, Сергей Васильевич, без вас — нет…

Разговаривая о трудностях с металлом, все замалчивали большую потерю металла браком.

«Скажу. Это ж главное зло, — думал Бахирев. — хотят не хотят, а надо сказать».

Он подергал себя за вихор и пробубнил:

— Интересен подсчет брака в тоннаже за месяц. Брак по одним гильзам — тринадцать процентов. Из каждых ста тонн металла тринадцать прямиком в брак!

Вальган метнул на него мгновенный яростный взгляд и заговорил быстро, весело, торопясь увести Бликина от опасной темы:

— Брак в целом по заводу за месяц снизился на шесть процентов. Бывало, в старое время, литейщик приходит наниматься к хозяину. Хозяин спрашивает: «Брак делаешь?» Тому охота попасть на работу: «Нет, господин хозяин, я работаю без брака». — «Брака не делаешь? Ну, тогда отправляйся ко всем чертям! Если литейщик брака не делает, значит он либо врет, либо вообще ничего не делает. Мне такие литейщики не нужны…»

— То, брат, другие годы были, — сказал Бликин, забыв о Бахиреве.

— Да… И у нас были годики по металлу! — вздохнул Уханов. — Бывало, лежит на складе, бери — не хочу! А теперь выбрали месячный металл. «Чермет» говорит: «Стоп!» И крутись, как знаешь!

Снова Бахирева, как щенка, вышвырнули из беседы. Снова он оказался в глупом положении человека, поющего не в тон.

Вальган теперь уселся так, что затылок его очутился перед Бахиревым. Главный инженер видел смоляной кудрявый висок директора, край мясистого, розового уха, крепкую шею с синевой бритья у затылка. Этот висок и шея как бы изолировали Бахирева от других. Бахирев сам чувствовал бестактность своего поведения, но это его не останавливало.

Он вытянул шею и с мрачно упрямым выражением выглянул из-за директорского уха. Явно не к месту, как всегда монотонным, а сейчас особенно занудливым от неловкости голосом он проскрипел:

— Авансируют или не авансируют назавтра металл — это не решит главных вопросов… Брак, кадры, а также то, что оборудование на заводе давно устарело, — вот главные причины!

Вальган крякнул от досады и резко повернулся в кресле:

— Причины! — быстро заговорил он. — Что мы тут будем выкладывать причины! Ну, перечислю я причины! Вот, мол, какой Вальган умный, все причины знает! Что нам тут перед Сергеем Васильевичем умничать! Причины надо не перечислять, а устранять!

Жар ударил в лицо Бахиреву. В третий раз отщелкала его ловкая рука Вальгана.

— И мы их устраним, — утверждал директор. — Но сейчас мы идем на расширение программы. Нам сейчас как никогда нужна помощь по металлу.

Он продолжал говорить, но горячий глаз его теперь то и дело косился на Бахирева с затаенным и яростным выражением.

Бахирев понимал ярость Вальгана: директор не хотел демонстрировать перед Бликиным своих болячек. Но непонятно было: почему ничем не реагировал на слова Бахирева секретарь обкома? Потому, что не считал нужным обострять разногласия между директором и главным инженером? Или просто потому, что Вальган умело держал разговор в своих руках?

Но вот Вальган умолк. Молчали и остальные.

«Что сейчас скажет секретарь обкома? — пытался угадать Бахирев. — О чем он думает?»

Лицо Бликина сохраняло все то же дружественно-покойное выражение. Он встал, не торопясь подошел к шкафу и вынул красный томик. Все молча и с интересом следили за ним, видимо ожидая поступков примечательных и поучительных. Бликин провел пальцем по краю книжки. На пальце остался пыльный след.

— Для виду держишь? — спросил он Вальгана, Тот развел руками:

— Не успеваю, Сергей Васильевич…

— Скажи уборщице, чтобы хоть пыль вытирала… Вальган с виноватым и смущенным видом поскреб кудрявый затылок.

Бликин снова подошел к столу:

— Говорят, у тебя повар в рабочей столовой печет кренделя какие-то особенные?

— Знаменитые кренделя! — оживился Вальган, — Сейчас принесут.

— Зачем приносить? Пойдем-ка, товарищ директор, в цеховую столовую да похлебаем за одним столом с рабочими! Такая похлебка иной раз полезнее директорских разносолов…

Пока все одевались, Бахирев и Вальган на минуту остались вдвоем в кабинете.

— Ты что, Дмитрий Алексеевич? — с гневным удивлением спросил Вальган. — Тут серьезный разговор, а ты… Ты что тут палки совал в колеса?

— Я считаю, что надо ставить вопрос в принципе. — Хочешь сидеть с принципами и без программы? — зло усмехнулся Вальган. — Ну, ну, дорогой…

Он вышел из кабинета, Бахирев поплелся следом, «Зачем приезжал секретарь обкома?» — упорно спрашивал он себя.

Ничего не случилось, но именно это отсутствие происшествий и казалось ему самым необычайным происшествием. Если бы разразился скандал, если бы спори-ли, кричали, снимали с работы — все показалось бы ему естественнее.

Вечером Бахирев вызвал к себе Уханова. Подтянутый и как всегда бодро-оживленный, Уханов вошел в узкпй и длинный кабинет Бахирева.

Он помнил лестную просьбу Вальгана «подключить» Бахирева и был преисполнен снисходительной доброже» лательности.

— Я могу вам быть полезным, Дмитрий Алексеевич? «Новый», не поднимая глаз, приподнял свои стянутые к переносью брови.

— Вы мне нужны. Садитесь…

Уханов сел не в той свободной и непринужденной пoзe, в которой он сидел рядом с Вальганом и за которой скрывалось его уважение и даже восхищение директором. Он сидел с подчеркнуто уважительным видом, желая из снисходительности и добродушия замаскировать свое истинное отношение к «новому».

В удачливом, общительном, располагающем к себе Уханове «новый» с его медленной ориентировкой, сумрачным видом, неумением войти в коллектив вызывал пренебрежительное, но искреннее сочувствие.

«В своем коллективе расти и обгонять трудно, — думал он. — Все помнят тебя начинающим сосунком… Но не уметь войти в новый коллектив! Оказаться в положении мальчишки, которого «подключают»!»

— Чем могу быть полезен? — с готовностью повторил он.

— У меня есть к вам несколько вопросов разного порядка… Первый вопрос будет общий, — бубнил «новый». — Что вы считаете необходимым предпринять для снижения себестоимости и поднятия производительности труда?

— На заводе имеется план оргтехмероприятий… Бахирев вытащил из стола папку.

— Здесь семьсот два мероприятия. Совершенно неясно, что здесь первоочередное и главное. В этом смысле план недодуман и недоработан.

«Однако!» — подумал Уханов и сказал с достоинством:

— Обвинение не могу взять на себя. План разработал коллектив завода. Я только главный технолог! — И, улыбнувшись, с чуть заметной иронией добавил: — И я привык разговаривать конкретнее.

Бахирев молчал. Уханов выжидал, разглядывая крупное, неподвижное лицо «нового». Молчание затягивалось. Слышно было, как за стеной захлопали двери и зазвучал топот многих ног — кончался рабочий день.

— Хорошо. Будем говорить конкретнее, — сказал Бахирев и вынул новую папку. — Первый конкретный вопрос. — Главный инженер так нажал на слово «конкретный», что оно кольнуло Уханова. — Какие станки и механизмы грозят срывом программы третьего квартала?

— У нас не бывает срывов программ… По крайней мере не бывало до этого времени, — отчеканил Уханов, Он хотел сказать: «Не бывало до вашего прихода, а теперь, возможно, и будут».

— Не бывало потому, что простои оборудования покрывались за счет энтузиазма и доблести.

— Вы против энтузиазма и доблести? — спросил Уханов, перенимая у Вальгана манеру щуриться и чеканить слова в минуты гнева.

— Против! — отрезал главный инженер.

— Вот как?!

— Я против доблести и энтузиазма, когда ими покрывают недостатки организации. Но я согласен поставить свой «конкретный» вопрос иначе, — с монотонностью и методичностью машины продолжал главный. — Скажите мне: какие станки необходимо отремонтировать в первую очередь?

— Я могу представить вам полную документацию…

— Я уже проверил документацию. Балансировочный станок, по документам, находится в аналогичных условиях с другими станками линии, однако он в идеальном состоянии. Сверлильный станок в угрожающем состоянии. Документы этого не отражают…

Сонные веки «нового» тяжело приподнялись. Глаза, длинные и острые, взглянули непреклонно. «Да что он, на самом деле? Ловит меня?» Островерхая крышечка на чернильнице блестела под неярким светом настольной лампы. Уханов смотрел на эту крышечку, чтоб не смотреть на Бахнрева.

— Как вам известно, — не отрывая глаз от чернильницы, процедил Уханов, — я главный технолог, а не главный инженер…

В кабинете снова воцарилось молчание. Очевидно, главный инженер обдумывал слова и поведение технолога. Их разговор превратился в охоту— Бахирев расставлял ловушки, Уханов ускользал из них.

За стенами кабинета тоже стояла тишина: рабочий день кончился. Длинные часы с золоченым маятником отсчитывали минуты. Бахирев сказал все тем же методично-монотонным голосом:

— Хорошо… Я буду говорить с вами как с главным технологом. Скажите: какие наиболее серьезные отклонения от техпроцесса вы числите по заводу?

— У нас, как и на каждом заводе, есть ряд отклонений, и мы работаем над их устранением.

— Хорошо, я поставлю вопрос иначе, — все тем же нудным, монотонным голосом сказал Бахирев. — Какие нарушения техпроцесса ведут, по-вашему, к прямому нарушению ГОСТа?

Нет, это была не охота. Главный инженер напоминал Уханову паровой молот или пресс, методично отжимающий из металла задуманную форму.

— Завод не нарушает законов…

— При беглом осмотре я насчитал шестьдесят отклонений от техпроцесса. Одна треть их является прямым нарушением закона и ведет к недопустимому снижению качества.

— Этого не может быть! — Уханов выпрямился, не сдерживая и не скрывая негодования, смотрел в лицо Бахирева. — Как главный технолог завода, я утверждаю, что этого не может быть.

— Как главный инженер завода, я утверждаю, что это есть. — Бахирев молча вынул из стола три гильзы и измерительный инструмент. — Прошу проверить!

Уханов с облегчением откинулся в кресле.

— Ну, овал! — протянул он. — Мы же это знаем и мы его выправляем!.. Не совсем по техпроцессу, но выправляем!

— Да… Кувалдой по колодке… — жестко сказал Бахирев. — Но дело сейчас не в этом… Эти гильзы взяты после выправления… И все-таки овал имеет место, как вы можете убедиться.

— Ошибка ОТК? — быстро спросил Уханов.

— ОТК ни при чем. — Так что же?

«Куда он гнет? Чего добивается?» — думал Уханов, глядя в сонные веки «нового».

— Гильза сразу после выстукивания кувалдой идет в ОТК и оттуда в моторный. В момент прохождения ОТК и моторного она сохраняет круг. Через два-три дня в силу низкой остаточной деформации металла к ней постепенно возвращается овал. И эти гильзы неделю назад имели круг. На неделю я запер их в стол. Как видите, к ним вернулся овал… Вы помните недавнюю остановку конвейера «по гильзе»? Гильзы лежали неделю и стали овальными. Что ж получается на заводе? Делаем круглые гильзы, которые через десять дней становятся овальными? Самообман? И обман потребителя?

— Не может быть!

— Прошу проверить лично… Еще… Относительно вкладышей. Необходимый калибр вкладышей второго ремонта достигается за счет утолщенного слоя бронзы. Бронза в утолщенном месте будет крошиться! Повторяю: из ста осмотренных мною лично техпроцессов шестьдесят имеют отклонения, и двадцать отклонений резко сказываются на качестве.

Уханов был ошеломлен той дотошностью, с которой Бахирев говорил о новом для него производстве. «Когда успел? Когда высмотрел? Или специально меня ловит?»

Уханов намеревался помочь главному сориентироваться, и вместо этого вдруг почувствовал себя обстрелянным и загнанным в угол. Он пришел сюда уверенным и благожелательно-веселым, и вот сидит растерянный и негодующий. А Бахирев как был, так и остался туповато-спокойным. «Кашалот! — вспомнил Уханов заводские прозвища Бахирева. — Бегемот с вихром на затылке! А ведь говорит только о мелочах. Неспособный к большому всегда отыгрывается на мелочах…»

Из репродуктора на всю комнату прозвучал веселый голос Вальгана:

— Дмитрий Алексеевич, Уханов там, у тебя? Пусть идет ко мне!

— Что случилось? — отозвался Уханов.

— Добрые новости. Сейчас из министерства звонили. Живей ко мне!

Дружеский голос Вальгана мгновенно вернул Уханову уверенность. Он уже с прежней, несколько иронической снисходительностью сказал Бахиреву:

— Так разрешите мне ваши шестьдесят отклонений? Очень признателен, конечно, за ваш кропотливый труд. Всего доброго.

Бахирев остался один в своем длинном пустом кабинете. Очевидно, у Вальгана были какие-то важные новости, и за стенами этого кабинета творились какие-то большие дела… Очевидно, тем, кто делал эти большие дела, все замыслы и дела Бахирева казались мелочными, ничтожными… Но он не мог так думать… Как бы грандиозны ни были замыслы Вальгана, самое нутро Бахирева жестоко сопротивлялось спокойно-терпеливому отношению ко многим недопустимым, на его взгляд, вещам.

«Как же это? — думал он. — Если спросить их, можно ли терпеть такое количество брака, они скажут, что нельзя. Но они терпят… Если спросить их, можно ли дальше терпеть штурмовщину, они скажут, что нельзя. Но они терпят… Если спросить, можно ли терпеть такую себестоимость, они скажут, что нельзя. Но они терпят… Я не должен терпеть! Но что же я должен делать? Может Сыть, они уже знают, что делать, и только поэтому они так спокойны и так уверенны? А я не знаю, и поэтому мне так паршиво!..»


Он прошел на заводской двор. Ночь была темна и туманна. «ЗИС» стоял у ворот, и люди переговаривались за туманной пеленой.

— Мы увеличим вам энергетику, — узнал он голоо Бликина. — Но с тем, чтобы вы досрочно увеличили программу к первомайскому рапорту! Не боитесь трудностей?

— «Где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легше?» — смеясь, продекламировал Вальган.

— Ты себя, что ли, к великим причисляешь? — спросил Бликин.

— Завод, завод у нас великий! — пояснил Вальган. Машина круто развернулась и, разрезая фарами темноту, помчалась к распахнувшимся воротам.

Бахирев побрел в чугунолитейный цех, чтобы еще раз прикинуть место для нового конвейера и обмозговать движение потока деталей, намеченное им по плану-минимум.

Работа над планом-максимум доставляла ему наслаждение: он разрабатывал то, к чему рвался сердцем. Работа над планом-минимум была мучительна: надо было двадцать раз прикинуть и рассчитать, как извлечь из производства все возможное при минимальных затратах на перестройку.

Узкими, путаными проходами он шел к вагранкам н думал: «По этому цеху ходить и то тяжело… А вот ей не тяжело… Да, это та самая Карамыш! Но как она, однако, идет!» Чадным узким пролетом грохочущего цеха она шла так, как ходят на стадионе, — спортивной, летящей поступью. Маленькие ноги ее были обуты в коричневые туфли без каблуков и с хлястиками на пуговках. «Туфли школьницы, — подумал он. Точно такие туфли были у его дочери. Пробираясь между автокарами, грудами деталей, станками, она мимоходом прикасалась к ним властно, легко и ласково — так мимоходом хозяин ласкает морду любимой собаки или шею любимой лошади. Он видел, как на ходу она махнула рукой крановщице, как перебрасывалась короткими фразами со встречными. Ему захотелось нагнать ее. Он ускорил шаги. Словно почувствовав его взгляд, девушка пошевелила плечами, обернулась и взглянула ему в глаза. Мягкий электрический свет падал прямо на нее. Он увидел ярко-смуглое лицо с чуть расширенными скулами и странно светлые на темном лице, холодноватые глаза.

Лицо ее было угрожающе красиво. Но не только красота поразила Бахирева. Повеяло вдруг давним, кровно знакомым. Такие же глаза, безмятежные и холодноватые на первой взгляд, но с тайной решимостью, с невысказанным знанием в глубине, уже смотрели на него давным-давно. И сейчас они взглянули на него из глубины прошлых лет, из позабытого, но родного далека.

«Вот она какая. Красивая, — сказал он себе. — На рапорте была другая. Или тогда не разглядел в темноте? Но, черт возьми, где, когда я видел и знал ее?»