Абрамов СергейСтоп-кран (Театральная фантасмагория)

Сергей Александрович Абрамов

Стоп-кран

Театральная фантасмагория

Паровоз закричал нечеловеческим голосом. То есть не паровоз, конечно, никакой, а тепловоз или электровоз, Ким не видел, что там впереди прицеплено, Ким увидел только, как качнулись вагоны туда-сюда, как брякнули они своими литаврами, как зацокали копытами по рельсам, по стыкам, а тетка на площадке последнего вагона выбросила вперед руку с желтым скрученным флажком: мол, привет всем горячий.

А вот фиг вам, а не привет, подумал Ким на бегу, на лету, в мощном тройном прыжке, с приземлением на той самой площадочке - прямиком в жаркие суконные объятия строгой тетки с флажком. Чтобы она обрадовалась сюрпризу мужского пола - так нет. Напротив - заорала столь же нечеловеческим голосом, что и паровоз:

- Куда лезешь, гад полоумный, металлист хренов, ноги бы тебе повыдергивать, поезд-то идет уже, не видишь, что ли? - и всю эту тираду выкатывая круглые глаза, норовя врезать гостю по кумполу желтым флажком на крепком деревянном древке.

- Статья двести вторая у ка эрэсэфэсэр, - надменно, но быстро сказал Ким, отстраняясь, избегая удара.

- Чего? - не поняла тетка.

- Нанесение тяжких телесных повреждений. Три года с полной конфискацией, понятно? - И, сменив надменный тон на вполне доверительный, спросил шепоточком: - Возьмете в дорогу бедного студента? Позарез надо... и показал, как позарез, по горлу ребром ладони скользнул плюс глянул на ладонь для убедительности: нет ли свежей крови?..

Крови не было, но тетка прониклась.

- Куда ехать-то, студент? - спросила.

- Куда?.. - надолго задумался Ким, глядя в открытую вагонную дверь, за коей проплывал не то Курский, не то Казанский, а может, и вовсе Киевский вокзал. - Куда?.. - повторил он, не зная, что и ответить, потому что и впрямь не знал, куда порулил из первопрестольной в полдень среди июня, какого лешего он сорвался с места, бросил несделанные дела, недолюбленных девиц, от практики институтской не отмотался, матери телеграмму не отбил... А-а, вот: может, к матери?.. Не-ет, не к ней, мать Кима только в августе ждет... Видать, сняла его с места подспудная черная силища, тайная могучая тяга, просто именуемая в народе шилом в одном месте.

Поэт-современник когда-то афоризмом разродился: мол, никогда не наскучит езда в Незнаемое, мол, днем и ночью идут поезда в Незнаемое. Вот вам и адрес, вот вам и пункт назначения. Хотите - районный центр, хотите поселок городского типа.

Но Ким не стал травмировать тетку поэзией, Ким ответил уклончиво, но для слуха привычно:

- Куда глаза глядят...

Как и ожидалось, тетку ответ удовлетворил, она сунула ненужный флажок в кобуру, захлопнула вагонную дверь, с лязгом отрезав от Кима прошлый мир. Сказала:

- Ладно уж, возьму... Пойдем, посидишь у меня. Я пока билеты соберу.

Тут бы Киму и спросить естественно: а куда глаза глядят? В смысле: в какую такую даль, простите за высокий штиль, направил свои дальнобойные фары помянутый выше локомотив? До каких станций купили билеты теткины вагонные подопечные?.. Но спросить так - значит признать себя как раз гадом полоумным - смотри первый теткин монолог! - которому не в культурном поезде ехать, а смирно лежать на узкой койке в больнице имени доктора Ганушкина. Какому здоровому такое помстится: поутру покидать в сумку близлежащие носильные вещи, нырнуть в метро, всплыть у неведомого вокзала, сигануть в первый отъезжающий поезд: куда отъезжающий, зачем отъезжающий?..

Понятно: Ким промолчал. Всему свое время. Тетка пойдет с билетной сумой по вагону, а он, Ким, изучит маршрут, традиционно висящий под стеклом в коридоре. И все станет ясно, хотя вредное шило в известном месте никакой ясности от Кима не требовало: прыгнул невесть куда, едешь туда же - вот по логике и сойди глухой ночью в темноту и неизвестность...

Тетка провела Кима в казенное купе, усадила на диван напротив хитрого пульта с тумблерами, наказала:

- Сиди тихо. Я - счас...

И ушла. А Ким посидел-посидел, да и пошел-таки глянуть на маршрутный лист. Но - увы: под стеклом на стенке напротив красного рычага стоп-крана висела цветная фотография Красной площади и никаким маршрутом даже не пахло. Не судьба, довольно подумал Ким. Вернулся в теткино купе, зафутболил сумку с одеждой под полку, уставился в грязное окно. А там уже пригородом бежали буйные огороды, обширные картофельные поля, утлые домики под шиферными крышами - милое стандартное Подмосковье, родное до неузнаванья.

- Чай пить будешь? - спросила тетка, возникнув в двери. Не дожидаясь ответа, похватала стаканы в битых подстаканниках, ложками зазвенела. - Что, студент, денег совсем нету?

- Ну, разве трешка, - легко припомнил Ким.

- И как же ты с трешкой в такую даль?

В какую даль, подумал Ким? А вслух сказал:

- Добрые люди на что?

- Чтой-то мало я их встречала. Они, добрые, то полотенец сопрут, то за чай не заплотят, а то все купе заблюют, нелюди... - бухнула в сердцах стаканы на стол: - Пей, парень, я-то добрая пока. Булку с колбасой станешь?

- Стану.

- Колбаса московская, хорошая, по два девяносто. Я три батона взяла... - Ким следил голодным глазом за пухлыми теткиными пальцами, которые крепко нож держали, крепко батон к столу прижимали, крепко ухватывали крахмальные колбасные ломти. - Дорога долгая... - положила на салфетку перед Кимом толстый хлебный кус с хорошей московской: - Ты ешь, ешь. Скоро напарницу разбужу - вот и поспать ляжешь, вот и запру тебя в купе - никто не словит, мелко засмеялась: - Ах, дура-то! Кому ж здесь ловить? Поезд-то специальный.

- Это как?

Час от часу не легче: что за специальный поезд подвернулся Киму? Никак - литерный, никак - особого назначения?

- Литерный. Особого назначения, - таинственно понизив голос, сказала тетка. И ускользнула от наскучившего казенного разговора - к простому, к домашнему: - Да звать тебя как, студент?

- Кимом.

- Кореец, что ли?

- Русский, тетенька, русский. Папанька в честь деда назвал. Расшифровывается: Коммунистический интернационал молодежи, по-нынешнему комсомол.

- Бывает, - сочувственно сказала тетка. - А меня - Настасьей Петровной. Будем знакомы.

Самое время сделать маленькое отступление.

Ким принадлежал к неформальному сообществу людей, живущих непланово, с высокой колокольни плюющих на строгие расписания занятий, тренировок, свиданий, дней, ночей, недель, жизни, наконец. Людей, могущих сняться с обжитого гнезда, не высидев запланированного птенца, и улететь на юг или на север, где никто тебе не нужен и никто тебя не ждет, а здесь, в гнезде, ты как раз всем нужен, черт-те сколько народу ждет тебя сегодня, завтра, через три дня, а ты их всех чохом - побоку. Нехорошо.

Такие люди, казалось бы, срывают громадье наших планов, и если в песне придуманная сказка до сих пор не стала обещанной былью, то это - из-за них. Вечно и всюду вносят они сумятицу, непорядок, разлаживают налаженное, посторонним винтиком влезают в чужой крепко смазанный механизм, выпадая, естественно, из своего собственного. Который, замечу, отлично без них крутится...

Но кстати. Кому не знаком милый технический парадокс? Чините вы, к примеру, часы-будильник, все разобрали, все смазали, снова собрали, ан лишняя гаечка, лишний шпенечек, лишняя пружинка... Куда их? А некуда вроде, да и зачем? Работают часы, тикают, будят. И вы успокаиваетесь. И только время от времени гвоздит вас подлая мысль: а вдруг с этим шпенечком, с этой гаечкой, с этой пружинкой они лучше работали бы, громче тикали, вернее будили?..

И сколько же таких незавинченных винтиков, незакрученных гаечек, пружинок без места раскидано по державе нашей обильной! Вставить бы их куда следует - вдруг все у нас лучше закрутится?..

Еще кстати. Кто, скажите, точно знает, где какому винтику точное место? Только Мастер. А где его взять, коли научный атеизм всерьез убедил нас, что никаких Мастеров в природе не существует? Что лишь Человек проходит, как хозяин необъятной Родины своей. Стало быть, некому подтвердить, как некому и опровергнуть, что винтик-Ким - из описываемого поезда винтик. В данное время из данного литерного поезда особого назначения. Вставили его таки. Некий Мастер вынул его из ладного институтского механизма и вставил в гремящий железнодорожный. И все здесь сейчас так закрутится, так засвистит-загрохочет, что только держись!..

Красиво про винтики придумано! Одно огорчает: не сегодня, не здесь, и, увы, не только придумано. Увы, три с лишним десятилетия Некий Мастер отвертки из рук не выпускал: вывинчивал - завинчивал, вывинчивал завинчивал...

Ким бутерброд доел, чаем залил, заморил червяка благодаря доброй Настасье Петровне. Сама она сидела рядом на полке и тасовала билеты в кармашках сумки-раскладушки, раскладывала служебный пасьянс, что-то бубня неслышно, что-то ворча сердито.

- Не сходится? - спросил Ким.

- С чего бы это? - обрела внятность проводница. - У меня купейный, все чин-чином. Это в плацкартном или того хуже - общем глаз да глаз нужен...

Что-то все ж не сходилось: не в пасьянсе у Настасьи Петровны - у Кима в уме.

- Это как понимать? - полегоньку, подспудно двигался он к цели. - В поезде особого назначения - общие вагоны?! А как насчет теплушек? Сорок человек, восемь лошадей...

- Теплушек нет, - не приняла шутки Настасья Петровна, - не война. И общих не цепляли, не видела. Я вообще по составу не ходила. Бригадир пришел, сказал: сиди, не рыпайся. А чего рыпаться: своих дел хватает.

- Секретный, что ли, состав?

- Не знаю. Тебе-то что? Состав не секретный, зато ты в секрете, поскольку заяц. Я о тебе знаю и Таньке скажем, и все. Понял?

- Понял. А Танька - это кто?

- Ну, я это, - сказала Танька.

Она стояла на пороге купе - молодая, смазливая, кругленькая тут и там, опухшая от сна, патлатая и злая.

- Ты кого это подцепила, Настасья? - сварливо сказала злая Танька. Тебе что, прошлого выговорешника мало, другого заждалась?

- Да это ж студент, Танька, - укоризненно объяснила Настасья Петровна.

- А хоть бы и так, ты на его рожу посмотри!

- А чем тебе его рожа не люба?

Тон разговора повышался, как в "тяжелом металле" - по октавам.

- Что рожа, что рожа? Он же хипарь, металлист, он же зарежет и скажет, что так и было!

Ким счел нужным вмешаться в живое обсуждение собственной подозрительной внешности. Вмешаться можно было только ором. Что Ким и сделал.

- А ну, цыц! - заорал он, конечно же, на тональность выше предыдущей реплики.

Поскольку поезд спешно отходил в Незнаемое и Ким еле-еле поспел на него, то и нам некогда было описать его. Кима, а не поезд. Напомним лишь, что металлистом его обозвала и сама Настасья - когда он сиганул ей в объятия. Возникает вопрос: почему такое однообразие?

А потому такое однообразие, что ростом и статью Ким удался, что волосы у него были длинные, прямые, схваченные на затылке в хвост узкой черной ленточкой, что правое ухо его, мочку самую, зажала позолоченная серьга-колечко, что одет он, несмотря на жару, в потертую кожанку с самодельными латунными заклепками на широких лацканах, что на темно-синей майке у него под курткой красовался побитый временем офицерский "Георгий", купленный по случаю стипендии у хмурого бомжа в пивной на Пушкинской.

Отсюда - выводы.

Итак:

- А ну, цыц! - заорал он на теток, и те враз притихли. - Пассажиров хотите собрать? - уже спокойно, поскольку настала тишина, поинтересовался Ким. - Сейчас прибегут... Настасья Петровна, где вы ее выкопали, такую сварливую?.. - и, опережая Танькину реплику: - Ты меня не бойся, красавица, я тебя если и поломаю, так только в объятиях. Пойдет?

- Побежит прям, - менее мрачно сказала злая Танька, - разлетелась я к тебе в объятия, прям падаю... - а между тем вошла в купе, а между тем села рядом с Настасьей, а между тем протянула вполне приятным голосом: - Ох и выспалась я, Настасьюшка, ох спасибо, что не будила... Как тебя хоть зовут, металлист?

- Ким, - сказал Ким.

- Кореец, что ли?

Ким давно привык к "национальному" вопросу, поэтому объяснил вполне терпеливо:

- Русский. В честь деда. Сокращенно - Коммунистический интернационал молодежи.

- Хорошее имя, - все поняла Танька. - Политически выдержанное. Правда, из нафталина, но зато о ним - только в светлое будущее. Без остановок.

- Да я туда не спешу. Мне и здесь нормально.

- А чего ж на наш поезд сел?

- Он что, в светлое будущее намылился?

- Куда ж еще?.. Особым назначением, улица ему - самая зеленая... потянулась всем телом, грудь напрягла, выпятила - мол, вон она я, лапочка какая... - Чайку бы я попила, а работать - ну совсем неохота...

- Балаболка, - незло сказала Настасья Петровна, плеснула Таньке заварки в чистый стакан. - Кипятку сама налей.

Та вздохнула тяжко, но встала - пошла к титану, А Ким скоренько спросил:

- Настасья Петровна, я ж говорил: я ведь и не взглянул, куда поезд... А куда поезд?

Настасья без улыбки смотрела на Кима.

- Русским же языком сказано: в светлое будущее.

- Это как это понимать? - обиженно и не без раздражения спросил Ким. Похоже: издеваются над ним бабы. Похоже: за дурачка держат.

А Настасья Петровна сложных переживаний студента попросту не заметила, сказала скучно:

- Станция такая есть. Новая. Туда сейчас ветку тянут: стройка века. Как дотянут, так и доедем. Литером.

Во-от оно что, понял Ким, название это, географический пункт, а вовсе не издевательство.

А почему бы и нет? Существуют же терявшие имя Набережные Челны. Существует уютный Ерофей Павлович. Существует неприличная аббревиатура Кемь... А сколько ж после семнадцатого года появилось новых названий, ни на что привычное не похожих, всяких там Индустриальных Побед или Кооперативных Рубежей, всяких там Больших Вагранок или Нью-Терриконов!.. Светлое Будущее на их фоне - прямо-таки поэма по благозвучию...

И уж Киму-то издеваться над мудреным имечком - грешно: о своем собственном помнить надо...

Другое дело, что не слышал он о такой стройке века: стальная магистраль "Москва - Светлое Будущее", в газетах о ней не читал, на институтских собраниях бурно не обсуждал. Ну и что с того? У нас строек века - как собак нерезаных. От БАМа до районного детсадика. В том смысле, что любая век тянется...

- А она далеко? - только и спросил Настасью.

- Далеко, - сказала она. - Отсюда не видно.

- В Сибири, что ли?

- Чего ты к женщине прицепился? - влезла в разговор Танька, вернувшаяся в купе. - Ну, не знает она. И никто не знает.

- Почему?

- Бригаду в состав экстренно собрали, без предупреждения. Кто не в рейсе, того и цапали. Я, например, с ночи. Приехала, а мне - сюрприз.

- А пассажиры? - Ким гнул свою линию.

- Что пассажиры?

- Они знают, куда едут?

- Может, и знают. А может, и нет. Спроси.

- Спрошу, - кивнул Ким. - Сейчас пойду и спрошу... - его пытливость границ, похоже, не ведала.

- Иди-иди, шнурки только погладь, - опять обозлилась Танька, да и Настасья Петровна с легким осуждением на Кима глянула: мол, скромнее надо быть, коли серьгу нацепил.

Ким был мальчик неглупый, сообразил, что своими пионерски наивными вопросами создал в женском ранимом обществе нервозную обстановку, грозящую последствиями. Последствий Ким не хотел, поскольку целиком зависел от милых дам - как в смысле ночлега, так и в смысле питания: про трешку он не соврал, столько и было у него в кармане джинсов, сами понимаете - особо не разгуляешься, надо и честь знать.

- Сюда бы гитару, - вспомнив о чести, тактично перевел он тему, как стрелку перевел - если использовать желдортерминологию, - сыграл бы я вам и спел. Хотите - из Розенбаума, хотите - что-нибудь из "металла"...

- Ой, а где ж ее взять? - встрепенулась Танька.

И Настасья Петровна равнодушной не осталась.

- У Верки нет? Я ее видела перед посадкой, в девятом она, кажется...

- Я сбегаю!

Но чувство долга у Настасьи Петровны было сильнее, чем чувство прекрасного. Таньку она осадила коротко:

- Сначала чаем пассажиров обеспечим, а потом и музыку можно.

Вот и предлог, решил Ким, вот и повод. Встал, звякнул "Георгием".

- Я схожу, - заявил. - В девятом, говорите? У Верки?

- Только возвращайся, - уже ревниво сказала Танька. - Ты у Верки не сиди, не сиди. Если хочет, пусть сама сюда идет.

- Ясное дело, - подтвердил Ким, уже будучи в низком старте, уже срываясь с колодок. - Верка для нас - средство, "металл" - цель...

И с этими непонятными словами унесся по вагону, оставив двум приютившим его женщинам сладкие надежды и свою спортивную сумку как гарантию вышеупомянутых надежд.

Окно в коридоре было открыто. Ким высунулся, хлебнул горячего ветра, увидел: по длинной лысой насыпи дугой изгибался спецсостав, впереди трудился все-таки тепловоз, гордость отечественного тепловозостроения. Ким насчитал за ним шестнадцать вагонов, включая Настасьин и Танькин, и только на одном имелась надпись - "Ресторан", а все остальные катились инкогнито, без опознавательных маршрутных трафареток, и ни один шпион не смог бы определить конечную цель поезда особого назначения.

В тамбуре курили.

Лысый мужик в ковбойке и тренировочных штанах шмалял суровый "Беломор", седой ветеран - весь пиджак в значках победителя многочисленных соцсоревнований, куда там Ким с одиноким "Георгием"! - слюнил "Столичную" сигаретку, сбрасывая пепел в пустую пачку, а парень в белой майке с красной надписью "Вся власть Советам!" пыхтел короткой трубочкой, пускал дым столбом и вещал.

Вот что он вещал:

- ...ать мне на ихние хлебные лозунги, пусть больше платят за такую паскудную работу, где надбавка за вредность, а то я могу и...

Это было все, что услыхал Ким с того момента, как открыл тяжелую дверь в тамбур, до той секунды, когда парень оборвал текст и все курящие разом обратили мрачные взоры на пришельца.

- Привет, - сказал пришелец. - Бог в помощь.

Ответа не последовало.

- Далеко путь держите, мужики? - не отставал пришелец.

- Ты откуда такой дурной взялся? - отбил вопрос седой ветеран.

- Из Москвы, - довольно точно ответил Ким. - А что?

- Что-то я тебя не помню при оформлении...

- Я позже оформлялся, - мгновенно среагировал Ким. - Спецназначением.

- От неформалов он, - уверенно сказал борец за Советскую власть. - Я слыхал: от них кого-то заявляли...

- Точно-точно, - подтвердил Ким. - Меня и заявляли.

- Докатились, блин, - со злостью брякнул лысый, плюнул на "беломорину", затер ее об ладонь и кинул в угол. - Уже, блин, патлатых оформляют, докатились. А может, он "голубой", а? Ты блин, на серьгу посмотри, Фесталыч...

Ветеран Фесталыч с сомнением смотрел на серьгу.

Ким размышлял: врезать лысому в челюсть или стерпеть ради конспирации?

А парень с трубкой веско сказал:

- Серьга - это положено. Это у них по инструкции.

Но лысого он не убедил.

- А я на твою инструкцию то-то и то-то, - довольно подробно объяснил лысый свои действия в отношении неведомой инструкции, шагнул к Киму и замахнулся:

- Ты куда прешься, ублюдок?

Сладострастно улыбаясь, Ким легко отбил руку лысого и вторым ударом рубанул его по предплечью. Лысый ойкнул и бухнулся на колени.

- Эй, парень, не надо, - испуганно сказал Фесталыч. - Ну, ошибся человек. Ты же без пропуска...

- Ладно, живи... - Ким вышел из стойки, расслабился.

Лысый вскочил, прижимая руку к груди, баюкая ее: грубовато Ким его, жестковато... Но с другой стороны: хаму - хамово?..

- Я задал вопрос, - сухо сказал Ким: - Далеко ли путь держите? Как надо отвечать?

- До конца, - по-прежнему испуганно отрапортовал Фесталыч.

- Я серьезно, - сказал Ким.

- А серьезно, блин, такие вопросы не задают, - пробурчал лысый, все еще баюкая руку. - Сел в поезд и - ехай. А мучают вопросы, так не садись... У-у, гад, руку поломал...

Ким понял, что номер здесь - дохлый, ничего путного он не выяснит. Эти стоят насмерть. То ли по дурости, то ли по ретивости. Будет лезть с вопросами - слетит смутный ореол "оформленного спецназначением". Слетит ореол - отлупят. Он хоть и не слабак, но трое на одного...

- Береги лапу, лысый, - сказал Ким, - она тебе там пригодится...

Открыл межвагонную дверь: опять ветром дохнуло, гарью полосы отчуждения, а еще оглушило на миг громом колес, лязганьем, бряканьем, скрежетом, стуком...

- Стоять! - заорал "За власть Советов!". - Без пропуска нельзя!

- Стоять! - пробасил металлист-ветеран. - Хода нет!

- Стоять! - гаркнул лысый, забыв о больной руке. - Поворачивай! После третьего звонка нельзя.

Он-то, лысый, - краем глаза углядел Ким! - и выхватил из кармана... что?.. не нож ли?.. похоже, что нож... щелкнул... чем?.. пружинным лезвием?.. А кто-то - то ли ветеран, то ли борец за Советы - свистнул за спиной Кима в страшный милицейский свисток, в гордый признак... или призрак?.. державной власти.

- Стоять!..

...А еще оглушило на миг громом колес, лязганьем, бряканьем, скрежетом, стуком, - но Ким уже в другом вагоне оказался и другую дверь за собой плотно закрыл.

В кинематографе это называется "монтажный стык".

В новом эпизоде тоже был тамбур, но - пустой. Тамбур-мажоры остались по ту сторону стыка. За мутным стеклом плыло - а точней расплывалось, растекалось сине-бело-зеленым пятном без формы, без содержания, вестимо, даже без контуров - до боли родное Подмосковье. Теоретически - оно.

Что за черт, глупо подумал Ким, такой бешеной скорости наш тепловоз развить не может, мы не в Японии... Ой, не в тот поезд я прыгнул, уже поумнее подумал Ким, лучше бы я вообще никуда не ездил, лучше б я на практику в театре остался... А с этим составом происходит какая-то хреновина, совсем умно подумал Ким, какая-то мистика, блин, наблюдается...

Тут он к месту употребил кулинарное ругательство лысого, знакомое, впрочем, любому школьнику.

Но - шутки побоку, надо было двигаться дальше.

Именно лысый-то и достал, как говорится, Кима. Не Настасья Петровна и Танька с их таинственно-спешными сборами и "хорошей московской" в товарном количестве. Ни сам спецсостав из шестнадцати вагонов без опознавательных знаков. Ни странный пейзаж за окном - так в глубокой древности снимали в кино "натуру", крутили перед камерой реквизиторский барабан с наклеенной пейзажной картинкой. Но здесь слишком быстро крутили: отвлеклись ребята или поддали накануне по-черному... Все это по отдельности и вместе могло достать кого угодно, но Кима достали лысый, ветеран и "За власть Советов!", достали, притормозили, заставили задуматься. И, если честно, испугаться.

Ким не терпел мистики. Ким вырос в махоньком среднерусском городке в неполной, как теперь это принято называть, семье. Неполной она была по мужской части. Папашка Кима бросил их с матерью, всего лишь месяца два потерпев загаженные пеленки и ночные вопли младенца, вольнолюбивый и нервный папашка подался на север или на восток - за большими бабками, то есть деньгами, за туманом и за запахом тайги, оставив сыну комсомольско-корейское имя, ну и, конечно, фамилию - она проста, не в ней дело. Мать, не будь дура, подала на развод и на алименты. Развод дали без задержки и навсегда, а алименты приходили нерегулярно и разных размеров: иногда трешник, иногда двадцатка. Если с туманом и тайгой у беглого папашки все было тип-топ, то с большими бабками, видать, ничего не выгорело.

Впрочем, ни мать, ни Ким по нему не сохли: нет его, и фиг с ним. Мать работала на фабрике - там, конечно, фабрика имелась в родном городке, ну, к примеру, шишкомотальная или палочно-засовочная, - зарабатывала пристойно, на еду-питье хватало, на штаны с рубахой да на школьную форму - тоже, а однажды хватило и на билет в театр, где давала гастроль хорошая столичная труппа. Этот культпоход и определил дальнейшую судьбу Кима. Судьба его была прекрасна и светла. Он играл и ставил в театральном кружке Дома пионеров. Он играл и ставил в студии городского ДК имени Кого-То-Там. Он имел сто грамот и двести дипломов за убедительную игру. И как закономерный итог - три года назад поступил в суперэлитарный, суперпрестижный институт театральных звезд, но не на факультет звезд-актеров, как следовало ожидать, а на факультет звезд-режиссеров, ибо по характеру был лидером, что от режиссера и требуется. Кроме таланта, естественно.

Биография простого советского паренька начисто разбивает пошлые аргументы тех критиканов, которые считают, будто в литературу и искусство нашей социалистической родины можно протыриться только по блату или по наследству.

Кстати, принадлежность Кима к миру театра объяснит все уже приведенные и еще ожидаемые метафоры, эпитеты и сравнения, аллюзии и иллюзии, ловко прихваченные из данного мира.

Однако вернемся к мистике. Ким не терпел ее, потому что его воспитание было построено на реальных и даже приземленных понятиях и правилах. Чудес не бывает, учила его мать, манна с неба не падает, дензнаки на елках не растут, все надо делать самому: сначала пошевелить мозгами, а потом - руками. И все кругом так поступают, в чудеса не веря. Кто-то - лучше шевелит мозгами, а кто-то - руками, отсюда - результаты.

Ким стоял в пустом тамбуре и думал. Искал реальную зацепку для объяснения происходящего. Оно, происходящее, пока виделось некой большой Тайной, про которую никто из встреченных Кимом не знал и, похоже, знать не стремился. Встреча с компанией лысого тоже ничего не прояснила, но зацепку дала: тамбурмажоры делали дело. Они охраняли. Или сторожили. Или караулили. Короче - тащили и не пущали.

Правда, Ким не исключал, что сами опричники-охранники толком не ведали, кого и куда они должны не пущать, но и это вполне укладывалось в известные правила игры: шестерки, топтуны, статисты не посвящаются в суть дела, они функциональны, они знают лишь свою функцию. А если никакой игры нет, если почудилась она будущему режиссеру, если они никого не охраняли, а просто-напросто курили, выйдя из тесного купе для некурящих? Будь они при деле, рванули бы сейчас за Кимом, догнали бы и отмутузили. А они не рванули. Остались в своем тамбуре. А вагон перед Кимом - не таинственный, не охраняемый, а самый обыкновенный. И умерь свои фантазии, парень, не возникай зря...

Так было бы славно, подумал Ким.

Но режиссерский глаз его, уже умеющий ловить нюансы в актерской игре да и вообще в человеческом поведении! - вернул в память престранное волнение опричников, необъяснимый испуг от каратистских скоростей Кима и - сквозь дверное стекло! - застывшие, как при игре в "замри", фигуры, которым по роли, по режиссерской разводке нельзя перейти черту...

Какую черту?

А ту, образно выражаясь, что мелом на сцене рисуют плохим актерам, обозначая точные границы перемещений. Но Ким-то актер хороший, он эту черту даже не заметил. И оказался в другом вагоне, где быть ему не положено. И тамбур-мажорам не положено. Но они - там, а он - здесь. Судьба.

Если честно, ситуация все же попахивала мистикой. Не сумел Ким все объяснить, разложить по полочкам, развесить нужные ярлыки и бирки. Но в том-то и преимущество юного возраста, что можно, когда подопрет, легко выкинуть из логической цепи рассуждений пару-тройку звеньев - только потому, что они не очень к ней подходят: то ли формой, то ли размерами, то ли весом. Выкинул и пошел дальше. К цели.

А как пошел?

Точнее всего: играючи. Ким же без пяти минут режиссер, мир для него театр, а непонятный мир, соответственно, - театр абсурда. И пусть все остальные ведать не ведают, что они - актеры в театре Кима, что они не живут, а лицедействуют. Киму на это начхать: пусть думают, что живут. Его театр начинался не с вешалки, а с чего угодно, с вагонного тамбура, например...

Ким легко открыл дверь из тамбура в вагонный коридор и... замер оторопев, остолбенев, одеревенев, опупев. Выбирайте любое понравившееся деепричастие, соответствующее образу.

И было от чего опупеть!

Вагона Ким не увидел. То есть вагон, конечно, имелся как таковой что-то ведь ехало по рельсам, покачивалось, погромыхивало! - но ни купе, ни, извините, туалетов, ни даже титана с кипятком в нем не было. Только крыша, пол, стены и окна в них. Занавески на окнах. Ковер на полу - не обычная дорожка, а настоящий ковер, с разводами и зигзагами. А на ковре - длинный многоногий стол, за коим сидело человек десять-двенадцать Больших Начальников, перед каждым лежал блокнот и карандаш, стояла бутылка целебного боржома и стакан, и все Большие Начальники внимательно слушали Самого Большого, который сей стол ненавязчиво возглавлял. Славная, заметим, мизансцена. Неожиданная для Кима.

Так, вероятно, было за секунду до его появления. А в саму секунду появления все присутствующие удивленно повернули умные головы к Киму, а Самый Большой Начальник прервал речь и вежливо сказал:

- Заходите, товарищ. Ждем.

Почему Ким решил, что перед ним именно Большие Начальники?

Причин несколько. Во-первых, вагон. Простые советские граждане в таких вагонах не путешествуют, им, простым, полку подавай, бельишко посуше, вид из окна. Во-вторых, простые советские граждане в таких вагонах не заседают, они вообще в вагонах не заседают. В-третьих, дуракам известно, что Большие Начальники даже в сильную жару не снимают пиджаков и тем более галстуков. Эти не сняли. А на дворе - как и в вагоне - стояла приличная времени жара.

Не аргумент, скажете вы. Никакой не начальник Ким, скажете вы, тоже потеет - не в пиджаке, так в кожанке своей металлизированной. Все так, подмечено верно, но причины-то одни и те же. И современный студент-неформал, и Большие Начальники пуще всего на свете страшатся развеять придуманные и взлелеянные ими образы. По-заграничному - имиджи. У неформала - свой, у формалов (простите за новообразование) - свой. Другое дело, что у Кима этот страх со временем пропадет, а у этих... у этих он навсегда...

Ну и тон, конечно, соответствующий - в-четвертых:

- Заходите, товарищ. Ждем.

Все-таки реакция у Кима была отменной, актерски отточенной. Замешательство - считанные доли секунды, и тут же мгновенная группировка скромная поза, мягкая улыбка, вежливый ответ:

- Прошу прощения. Задержался в райкоме.

И, похоже, не попал с репликой.

- Э-э, в каком райкоме? - осторожно спросил Самый Большой Начальник.

- В своем, - импровизируя, спасая положение, подпустил туману Ким, - в родном, в единственном, в каком же еще... - и добил их чистой правдой: Еле-еле на поезд успел. На последнюю площадку прыгал.

- А-а, - с некоторым облегчением протянул Самый Большой, - во-от почему-у вы из вагона сопровождения появились... Ваша фамилия, простите...

- Без фамилии, - мило улыбаясь, сказал Ким. - Не заработал пока. Просто Ким... - и быстро добавил: - Имя такое. Не корейское. Аббревиатура: Коммунистический интернационал молодежи. В честь деда, первого комсомольца-интернационалиста.

- Эт-то хорошо, - кивнул Самый Большой Начальник, совсем уже успокоившийся. Комсомольское имя полностью притупило его профессиональную бдительность. - Присаживайтесь. Включайтесь. Мы тут обсуждаем весьма серьезный вопрос.

- Не сомневаюсь, - подтвердил Ким, скромно усаживаясь в дальнем от Самого Большого конце стола рядом с Большим Начальником в шевиотовом пиджаке и напротив Большого Начальника в импортном твиде.

Со своей серьгой, со своим потерханным "Георгием", в своих желтых заклепках Ким выглядел нахальным огородным пугалом в чистой среде культурных растений.

- Чуть повторюсь для представителя неформальных объединений, - сказал Самый Большой, - коротенько. Нам предстоит, как вы знаете, долгий и трудный путь. Мы, как вы знаете, выехали заранее, дорога к Светлому Будущему еще не дотянута, могут быть задержки, остановки, даже, товарищи, тупики. И здесь многое, если не все, зависит от нас, от нашей организованности, от нашего, товарищи, умения владеть ситуацией. Дело громадное, оно только начато, как вы знаете, всех ситуаций не предусмотреть, но предусмотреть надо. Люди в нашем поезде, как вы знаете, собрались достойные, единомышленники, подвести не должны, но, как вы знаете, и в среде единомышленников могут быть сомневающиеся, неверящие, в чем-то даже противящиеся нашему неуклонному поступательному движению вперед по стальной, товарищи, магистрали...

- Да чего там ля-ля разводить, - раздраженно заметил Начальник в твиде, - враги - они и в Африке враги.

Из чего Ким сделал вывод, что Начальник в твиде в свободное от заседаний время любит поиграть в преферанс. Но это - мимоходом. А вообще-то Ким на частности не отвлекался, держал ушки на макушке, слушал наивнимательно, надеясь все-таки уловить суть сюжета. Маршрут, например. Географическое положение Светлого Будущего, например. Состав пассажиров, например. Да много чего, например, хотел он уловить, но ни черта не получалось: Самый Большой Начальник говорил складно, но абсолютно не по делу. Или он рассчитывал, что все обо всем знают, вникать в детали незачем. Или это у него манера такая была, начальническая: складно говорить не по делу. Тоже, знаете, талант...

- Стоп! - сказал Самый Большой. - Осторожнее в терминологии. Враги это откуда, а?.. Оттуда, да!.. И забудьте все этот термин, зачеркните его в памяти народной. Терпимее надо быть, мягче, гибче, тоньше... Но вернемся, товарищи, к сомневающимся. Их надо выявлять!

- Отлавливать, - хохотнул Начальник в синей тройке наискосок от Кима.

- Выявлять, - жестко повторил Самый Большой. - И помогать рассеивать сомнения. Терпеливо. Пусть долго. Пусть неблагодарно. Но это наша забота, дорогие мои...

О чем они говорят, в легкой панике думал Ким, кого имеют в виду под "врагами", которых надо "отлавливать"?.. Он ощущал себя полнейшим идиотом. Даже в театре абсурда должен быть хоть какой-то смысл. Иначе безнадега. Пора спускать занавес и тушить свет.

Можно, конечно, пойти ва-банк, то есть на такую импровизацию. Можно встать и сказать так. Дорогие старшие товарищи! Как вы знаете, я представитель неформалов. Но тот представитель неформалов, который надо, тот, товарищи, в последний момент сильно захворал. СПИДом. И его заменили мной. В последний момент. И в подробности не успели посвятить, поезд, как вы знаете, быстро отходил. Поэтому, товарищи, я ни уха ни рыла не петрю в той ахинее, которую вы здесь несете, и вообще: куда мы едем?

Можно, конечно, пойти ва-банк, но можно и представить, что после этого "ва-банка" начнется. Всполошатся: вот он - скрытый противник нашего поступательного движения, ату его! Подать сюда старика Фесталыча с дружиной! Хватай сомневающегося! Хуже того: некомпетентного...

Ким проиграл в воображении ситуацию и понял: пока стоит молчать в тряпочку. Особенно добило его слово "некомпетентный". Очень он не любил себя таковым чувствовать. Как там у классика: во всем мне хочется дойти до самой сухи... Суть по-прежнему покоилась неизвестно где, может, даже и рядом, но Ким ничего о ней не ведал, где ее искать - не знал. Да и была ли суть?..

Последний самовопрос остался без самоответа, ибо в дальнюю дверь вагона (рабочий термин: конференц-вагон...) неслышно вплыл новый персонаж: дородная дама, этакая Даная в строгом синем костюме, отлично подчеркивающем ее рубенсовские параметры. Дама склонилась к Самому Большому Начальнику и что-то интимно шепнула.

- Да вон он сидит, - Самый Большой указал на Кима. - Ему и скажите.

- Вами там интересуются, товарищ, - колоратурно пропела Даная, судя по всему - секретарша.

- Кто? - ошарашенно спросил Ким.

В который раз уж мы употребляем в отношении Кима такие слова, как "ошарашенно", "замешательство" и пр. и др. ! Скажи ему кто-нибудь часа два назад, что его можно выбить из равновесия, загнать в тупик, он бы в глаза рассмеялся. Его, великого импровизатора, загнать в тупик? Да кому удастся? Да решится-то кто?.. За двадцать один год его земного существования никому подобного не удавалось, даже незнакомому папашке, который в свое время создал в семье поистине тупиковую ситуацию. Ан нет! По-прежнему мчимся на парах, как и задумано, как и запланировано, как матерью родной благословлено. Пусть не в Светлое Будущее, но в будущее-то наверняка!

А здесь, в поезде - что ни разговор, то тупик. Логический. Пока Ким не справлялся с реальностью, она не только вырывалась из, рук, но и била по башке. Ну кто, кто мог интересоваться Кимом в этом поезде, да еще по ту сторону конференц-вагона?..

- Ведь вы же, товарищ, представляете у нас неформальные объединения? почему-то обиженно спросила секретарша.

- Я, - сказал Ким.

- Тогда следуйте за мной.

Большие Начальники во время диалога Кима с Данаей застыли, будто их выключили из сети - сидели, не шелохнувшись, мертво смотрели, как Ким шел за Данаей к дальнему выходу.

Иными словами, все ближе и ближе к разлучнице Верке с заветной гитарой. Знали бы женщины, вольно Покинутые Кимом в вагоне номер шестнадцать сопровождения, на сколь трудный путь он себя обрек - не без их посильной помощи! Прямо по сказке: поди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что...

Да горела бы она ясным огнем, гитара эта дурацкая! Сидел бы сейчас Ким в прохладном служебном купе, дул бы чай с колбасой, а на первой же остановке соскочил бы в никуда - пишите письма... Так нет же, поперся за гитарой, кретин... Песен ему не хватило...

Ой, не криви душой, парень, не за песнями ты пошел, гитара - чушь, предмет фуфловый, а пошел ты именно за "не знаю что", и греет оно тебя, несмотря на твои довольно дурацкие промахи. Что с тобой, крутой мен? Собраться надо. Ощетиниться, как Мастер в институте говорит. Надо быть готовым ко всему. Даже к тому, что по ту сторону конференц-вагона ждет тебя... Ну, кто, кто?.. Да кто бы ни ждал - вот им всем!..

И Ким, произнеся данный монолог про себя, внутренним голосом, вполне наружно показал "вот им всем" древний жест, известный любому культурному гражданину от Бреста до Находки, не говоря уж о Светлом Будущем.

Даная шустрила впереди, покачивая бедрами пятьдесят второго размера.

- Сюда, товарищ. Прошу вас, - пропела она, открывая дверь из вагона и выпуская Кима в переход-гармонику.

Ким, кавалер воспитанный, подал руку даме, провел ее над бегущей пропастью сквозь грохот и лязг. И сразу попали они вроде бы в приемную какого-то из Больших Начальников, в уютную приемную со всеми положенными ей атрибутами, как-то: письменным столом, селекторным аппаратом, тремя разноцветными телефонами, креслом для хозяйки, креслами для посетителей, фикусом, кактусом, аспарагусом, бегонией, а также настенным японским календарем с загорелой японкой в крохотном бикини на июньском листе.

Даная уселась за стол, приоткрыла правый верхний ящик, пошуровала там рукой, словно хотела убедиться: на месте ли верный "магнум", не исчезла ли родная "беретта", не забился ли в щель любимый автомат "узи". Все, похоже, оказалось на своих местах, поскольку Даная успокоилась, сцепила красивые руки замочком, уложила на них красивый подбородок, уставилась на Кима красивыми черными глазами.

- Ну, что будем делать? - красиво проговорила.

Спокойствие, сказал себе Ким, держим мазу.

Для непосвященных в молодежный жаргон. Последнее выражение означает: не ронять достоинство, позицию не сдавать. Имеется в виду позиция крутого мена (смотри предыдущий внутренний монолог Кима), то есть человека сильного, волевого, умного, всегда готового к любым неожиданностям.

- Вы, кажется, сказали, что мною кто-то интересовался, - Ким был сама вежливость, само обаяние, сама кротость.

Но мадам не купилась.

- Сказала, - по-прежнему красиво - голос у нее такой был! - но весьма сухо подтвердила она. - Я интересовалась.

- Не понял, - не понял Ким.

- Кому вы морочите голову, юноша, - чуть усмехнувшись красивым ртом, сказала Даная, похожая сейчас не на Данаю, а на мадам Вонг из малопопулярного фильма узбекских кинематографистов. - Он, видите ли, от неформалов, он, видите ли, в райкоме задержался... Мама вас, наверно, учила: обманывать старших нехорошо...

Главное - не терять лица, помнил Ким, эту истину знает любой, даже не очень крутой мен.

- Вы ошибаетесь, - спокойно сказал он. - Я никого никогда не обманывал. Так меня учила мама...

Ну, хорошо, то, что он - чужак, догадаться можно. Без больших усилий... Хотя, с другой стороны, по сюжету кто-то от неформалов в этом ковчеге быть обязан и почему-то не явился, так чем Ким к роли не подходит? И возраст, и кожанка, и косичка, и "Георгий" вон... Или представитель их неформалов - по замыслу их режиссера! - должен быть в костюме и при галстуке, так, что ли?.. И почему лысый с компанией не просекли Кима, Большие Начальники купились оптом со всей своей зарплатой, а эта кагэбэшница выловила его без микроскопа? Она же в приемной сидела, она же о нем даже не ведала... Или у нее здесь смонтирован аудивизуальный центр?..

- Как вы узнали, что я в поезде? - деловито спросил Ким. - Микрофоны? Видео?

- А вы как думали? Мы здесь не груши околачиваем, - грубо, хотя по-прежнему красиво, сказала мадам, - мы здесь дело делаем. Большое дело. И не хотим, чтобы нам мешали.

- Выявляете? - вспомнил Ким. - Меня-то за что? Я мальчик безвредный, я на ваш поезд случайно попал. Методом тыка.

- Но попали...

- Попал, попал. И кажется, в яблочко? То-то вы засуетились - то-то вы занервничали... Что делать станете? Расстреляете?

- Зачем? Мы не звери.

- Догадался, А кто вы тогда? Вы лично? Дураки эти прозаседавшиеся? Бандиты из шестнадцатого? Кто? Куда вы намылились? Почему такая таинственность? Раз вы меня не расстреляете, так объясните ситуацию. Может, я пойму. Может, я проникнусь, встану в ваши ряды и с криком "ура!" побегу впереди паровоза.

Мадам, по-прежнему не снимая подбородка со сцепленных рук, внимательно разглядывала Кима, на его филиппику ответа не давала. Молчание висело в приемной, как топор из поговорки: неизвестно - на кого он свалится острым краем... Впрочем, Кима молчание не слишком тяготило. Молчание - это актерская пауза. Пауза в импровизации - время на раздумье. Раз мадам молчит, значит, решения пока нет.

- А что, - хорошо выдержав паузу, сказала мадам, - в этом что-то есть. Нам нужны сторонники отовсюду, металлисты - не исключение.

- А то! - подтвердил Ким. - Металлисты - воины! По духу. Помните песню: броня крепка и танки наши быстры? Про нас.

Мадам засмеялась. Первый раз, отметил Ким, значит - решение принято, значит - с облегченьицем ее...

- Вы, конечно, слышали про Светлое Будущее? - издалека начала мадам.

- Конечно, слыхал, - соврал Ким.

Про светлое будущее ему с детства пели, но оно - помнится! - писалось со строчных букв, несмотря на всесоюзную любовь к заглавным. А сейчас заглавные не в почете, сейчас о них редко вспоминают, а кто вспоминает тому позор и народное осуждение.

Мадам, похоже, считала иначе.

- Раз вы слыхали, то вам не надо подробно рассказывать о тех неисчерпаемых возможностях, которые ожидают каждого гражданина на этой конечной для нас! - станции.

- Конечной? - на всякий случай усомнился Ким.

И оказался прав.

- Нет, нет, - чуть смутилась мадам, - нет, естественно. Дорога пойдет дальше, дорога не оборвется, это закон дорожного строительства. Но это - в очень далекой перспективе. Там, - она указала перстом вверх, - думают о ней, прогнозируют... Но пока наша цель вполне конкретна и предельно ясна Светлое Будущее. Его надо обустроить, обжить, предстоит широко развить экономическую структуру, поднять и расширить социальную сферу, еще более укрепить демократию и гласность...

- Простите, - перебил ее Ким. - Насколько я понял вас и предыдущих... э-э... - он поискал слово, - ораторов, речь идет о конкретной железной дороге к конкретному населенному пункту, так?

Мадам поморщилась.

- Можно трактовать и так.

- А как еще можно трактовать?

- Шире и глубже. Обернитесь в историю, юноша. Возьмите, например, Комсомольск, Город-на-Заре. Ведь о нем тоже можно было сказать: конкретная стройка конкретного населенного пункта. Но значение ее было шире и глубже вульгарной конкретики. Комсомольск стал символом веры, силы, мужества, символом истинности и единственности избранного пути... Да разве только Комсомольск?.. Любое всенародное дело превращалось у нас в символ...

- ...за которым быстро терялось дело, - вроде бы случайно вставил Ким.

- Не понимаю и не могу принять ваш нигилизм, - сухо сказала мадам.

- Извините, - быстро проговорил Ким. - Сорвалось... - Дурак, ругнулся он, потерпи, не лезь раньше времени со своими подколками. Все испортишь. Дай ей выговориться, а тогда уж... - Я вас очень внимательно слушаю, очень.

Мадам помолчала мгновенье, прикидывая: продолжать урок политграмоты или гнать нахала взашей. Решила, видимо, что гнать - всегда успеется.

- Да, мы тянем дорогу к дальней и пока совсем не обустроенной станции. Дорога будет доведена, станция будет обустроена. Это - конкретика, которая столь вам любезна. И вы, коль вы у нас, примете в том прямое участие. Но мне, мне хотелось бы, чтоб вы увидели за голым фактом - высокий образ...

- Простите, - снова перебил ее Ким. - Я опять с вульгарной конкретикой. Вы строители? Железнодорожники? Вы сами и эти, ваши, в том вагоне...

Мадам опять засмеялась - на сей раз покровительственно: ну что, мол, ты будешь делать, коли собеседник - умственно неполноценен.

- У нас разные профессии, - мягко, как умственно неполноценному, сказала она. - Есть и строители, есть и железнодорожники, есть и другие специалисты - по дипломам.

Ким медленно, но верно зверел.

Было у него вредное для жизни качество: любовь резать правду-матку, когда обстоятельства диктуют иное. Промолчать, например. Мило улыбнуться. Ну, как максимум выматериться про себя. Наконец, раскланяться и удалиться но молча, молча! А он лез напролом. В школе спорил с учителями, за что не раз имел "неуд" по поведению. В институте определил себя в неформалы, так как они выступали против ректоратско-деканатско-комсомольско-партийного администрирования и числились угнетенным классом. Он и в "металле" ходил из принципа, по роли, а не по убеждениям...

Вы спросите: почему его терпели в школе, почему не бичевали, не гвоздили, не дергали мать на педсоветы и родительские собрания? Да потому, что учился неплохо, без троек - раз. А два - уважение к матери-одиночке, знатной шишкомотальщице или кем она там числилась... Вы спросите: почему его держат в престижном вузе, почему не гонят вон или хотя бы не лишают стипендии? Да потому, что в престижном вузе - как и везде нынче! - неформалы разного толка уже не числятся угнетенным классом, их и побаиваются, с ними и заигрывают, держа, вестимо, камень за пазухой, а фамилии неформалов - в тайных досье: а вдруг да изменится ситуация, а вдруг да можно будет пазуху от камня резко освободить. Это - раз. А два: Ким и здесь, подлец, хорошо учился, профессию свою успешно осваивал, Мастер им весьма доволен был...

Но надо отдать Киму справедливое должное: от года к году он становился старше (не его в том заслуга), умнее и терпимее (а это - его), и зверел не сразу, а - как сказано выше! - медленно, но верно. Терпел, покуда терпится.

Мадам - с махровой демагогией на уровне провинциальной "датской" (то есть к важной дате сляпанной) драматургии - подвела его к посильному пределу.

- По дипломам, значит? - обманчиво улыбаясь, понес текст Ким. Специалисты, значит?.. А-отлич-на-а!.. Шесть лет на халяву учились, государственные бабки тратили, чтобы потом шакалить возле хорошего дела, так?.. - Ким намеренно нажимал на жаргон, чтоб вышло погрубее, чтоб суперуравновешенная мадам обозлилась и пошла в атаку, а стало быть, раскрылась, позволила бы себе кое-чего лишнего брякнуть. - И здесь вы ля-ля разводите - высокий образ! символ! громадье планов! - а в вашем Светлом Будущем еще конь не валялся... Утопили дело в лозунгах, завалили словами, и - хрен с ним, пусть под откос катится... Что скажете, тетенька?

- Вы хам, - сказала тетенька.

Нет, подумал Ким, она еще не до конца обозлилась, надо добить.

- Я, может, и хам, - согласился он, - но вы хуже. Вы - дармоеды. Буквально: даром едите. На вас, бездельников, все ишачат, тащат ваш паровоз к Светлому Будущему на ручной тяге, а вы, блин, за чужой счет хаваете, шак-калы-ы!

Всю эту похабень Ким нес, как бы он выразился, от фонаря, на чистой терминологии. Он по-прежнему не имел понятия: кто перед ним. Не исключено было, что лишь на время пути мадам присела под фикус с аспарагусом, а вне железнодорожной полосы отчуждения она - ударница и застрельщица трудовых починов, а все Большие Начальники - не начальники вовсе, а группа туннельщиков-забойщиков на временном отдыхе: рожи у них и вправду забойные, поперек себя шире... Но ведь похабень от фонаря как раз и задумывалась Кимом для того, чтобы больнее ударить, обидеть, сломать. Пусть сейчас мадам встанет и вмажет Киму по физиономии. Пусть она рванет на груди английский костюм и делом докажет, что Ким не прав, что он - демагог и болтун. Докажет и покажет, куда этот поезд катится, дымкою маня, - так вроде бы пелось в давней хорошей песне...

И ведь добился-таки своего, демагог и болтун!

Почти разъяренная мадам встала во весь свой нехилый рост - как там в соответствующих романах пишется? - сверкнула очами, грудь ее взволнованно вздымалась, а щеки раскраснелись от праведного гнева (так пишется, так, автор такое неоднократно читал).

- Шакалы? - с хорошо слышимой злостью спросила она. - Хаваем за чужой счет?.. Что ты понимаешь, сопляк! Если кто здесь и работает, так это мы. Только мы! И без нас ни-че-го не будет: ни Светлого Будущего, ни дороги к нему, ни даже страны не будет. Мы ее держим...

- Не шакалы, выходит, ошибся, - вроде бы сам с собой заговорил Ким, - а вовсе атланты и кариатиды. Странодержцы - вот! Хороший термин...

Говорил сам с собой, а мадам - как и требовалось - прекрасно расслышала.

- Хороший термин, - подтвердила. - Главное - точный. А теперь ты убедишься в его справедливости.

- Это как? - успел поинтересоваться Ким, потому что на дополнительные вопросы времени уже не было.

Впрочем, и на этот, невольный, устного ответа он не получил, зато визуальный последовал незамедлительно. Мадам стремительно подлетела к стене (не к той, где японка, а к противоположной), полностью заклеенной закордонными фотообоями. Они превратили скучную линкрустовую переборку в старую кирпичную стену. На ней висели (якобы!) старинные натюрморты, выполненные в манере Снайдерса. По ней тянулся (якобы!) темно-зеленый плющ. В нее был встроен (якобы!) уютный камин - с мраморной облицовкой, с кованой фигурной решеткой, за которой плясало (якобы!) пламя, лизало хорошо подсушенные сосновые полешки. Славно потрудились угнетенные капиталистами фотографы и полиграфисты, правдивая получилась стена! Огонь только что не грел...

Мадам нажала какую-то кнопку, спрятанную в фотоплюще, и камин раскололся на две половинки, а из обнаружившегося входа выехал странный механизм, похожий одновременно на инвалидную коляску и робота-манипулятора, которого Ким углядел недавно в павильоне Народного Рукоприкладства на ВДНХ. Робот-коляска подъехал (или подъехала - как будет угодно!) к Киму, зарулил за спину и нагло толкнул его под коленки - так, что Ким невольно плюхнулся на мягкое сиденье, крытое прохладным кожзаменителем.

- Что такое? - совсем уж глупо спросил Ким.

- Фирма веников не вяжет, - мадам полностью перешла на молодежно-подъездно-уличную терминологию, откуда-то ей прилично знакомую. Сиди, чухан, и сопи в две дырки. Сейчас будет театр. Ты ведь любишь театр?..

Ким не успел спросить: откуда она знает про его любовь к театру. Робот-коляска звучно щелкнул металлическими захватами, прижавшими руки Кима к подлокотникам, а ноги - тоже к чему-то. Он дернулся, но - бесполезно: захваты держали крепко.

- Поехали, - буднично сказала мадам, как Юрий Гагарин на старте, и нажала еще одну кнопку на селекторе, который оказался вовсе не селектором.

Робот-коляска споро покатился вперед, въехал в бывший очаг, откуда появился, и Ким услышал, как стенка сзади гулко захлопнулась.

Влип, безнадежно подумал он и, похоже, был прав. Только куда он влип, Ким не видел. Он вообще ни черта не видел и не слышал, стена снова сдвинулась, наглухо отрезав его от белого дня - раз, от всех звуков - два. Он катился в коляске по какому-то черному тоннелю, и мало было надежды, что тот приведет его к светлому будущему (на сей раз со строчных букв).

Не так-то просто быть статистом в чужой работе!

Похоже, здесь практиковали специалисты, посильнее Кима в импровизации. В.И.Даль заявлял в таких случаях: нашла коса на камень.

Киму показалось, что путешествие в темноте длилось бог знает сколько, но показалось так единственно от растерянности, от нелепости ситуации, в которую он нежданно залетел. Вероятнее всего, он только и добрался, что до конца вагона, как тут же темнота ушла и возник свет: мерзкий довольно, синюшный и неживой, будто высоко над головой разом включился десяток целебных синих ламп. Ким их не мог видеть, поскольку по-прежнему был прикован к самодвижущемуся агрегату, где жесткий подголовник мешал крутить головой, зато Ким увидел, что вагон - вопреки ожиданию! - не хотел кончаться, а - напротив! - тянулся невесть куда, может, даже в бесконечность, что начисто перечеркивало строгие правила вагонного конструирования.

Знакомый эффект театрального освещения: приглушить, "погасить" задник так, что он исчезнет, превратится в черный бесконечный провал.

Это мы проходили, подумал Ким, этим нас не удивишь...

Роботюшка остановился, и перед Кимом в сине-покойницком мраке возник письменный канцелярский стол, а за ним - еще стол, а сбоку - еще, и с другого боку тоже, и сзади, и даже над и под первым столом, что уж не правила конструирования перечеркивало, а железные законы физики. И за каждым столом крепко торчал человечек, много человечков крепко торчало перед Кимом, много лысых, волосатых, старых и не слишком, усатых и безусых, в костюмчиках и во френчиках, в гимнастерочках и мундирчиках, при галстучках, и все обязательно - в нарукавничках, в черных сатиновых нарукавничках, чтоб не протерлись рукавчики на локотках.

И все столы и человечки за ними как-то перемещались в покойницком пространстве, как-то менялись местами, как-то перелетали друг над другом, а человечки за ними в то же время не спускали острых глазок с прикованного Кима, кололи его напропалую, да так остро, что бедный Ким эти уколы шкурой чувствовал.

С одной стороны - мистика, с другой - гипотетически-научное явление, именуемое концентрацией биополей на близком расстоянии.

Да, еще. Все уменьшительные суффиксы, возникшие в кратком описании вагонной фантасмагории, объясняются тем, что летающие видения (а как иначе все это назвать? Не материальными же объектами, в самом деле...) и впрямь казались какими-то несерьезно маленькими, вроде бы даже лилипутами, и очень хотелось пугнуть их, как стаю летучих мышей, цыкнуть на них, кышнуть...

- Кыш! - сказал Ким, тут же получил довольно болезненный укол в щеку, ойкнул и прекратил эксперимент. Тем более что от его "кыша" никто никуда не разлетелся, а наоборот: один стол подобрался вплотную к Киму, человечек за столом мгновенным махом эстрадного манипулятора вынул левой рукой из синего воздуха канцелярскую папку - Ким успел прочитать на ней выведенное жирными буквами слово: "ДЪЛО", начертанное к тому же через "ять", - хлопнул ею по крышке стола, распахнул, нацелился в лист бумаги перьевой ручкой-вставочкой, тоже вынутой из воздуха, но - правой рукой.

- Имя! - пропищал человечек и тут же уколол Кима глазками-лазерами, не дожидаясь ответа, застрочил вставочкой на листе. - Профессия?

И отлетел в сторону, а на его месте возник другой стол с другим столоначальником, но папка "ДЪЛО" с первого стола необъяснимым образом перемахнула на этот, и новый человечек, пища в иной тональности, зачастил:

- Фамилия матери, имя-отчество, где и когда родилась, место работы, место жительства, партийность, антипартийность, была ли в плену у троцкистов, у фашистов, у страсти, у корысти?..

Не допищал, как его вытеснил третий стол с третьим поганцем, а знакомая папка уже лежала перед ним, и он колол Кима в нос, в лоб, в шею, в грудь прямо сквозь майку и кожанку! - и пищал, пищал, пищал...

- Кто отец, где служит, где скрывается, есть ли родственники за ирано-иракской границей, когда последний раз был в психдиспансере, кто входил в треугольник, кто подписал характеристику...

Ким молчал, только дергался от непрерывных уколов в разные части тела, пусть и не очень болезненных, но куда как противных и всегда неожиданных. Молчать-то он молчал, а папка "ДЪЛО" пухла прямо на глазах, все новые и новые листочки влетали в нее, приклеивались, а сама она так и носилась по краешкам гробов... то есть, простите, столов... а гадкие лилипуты что-то там строчили, что-то наяривали чернильными антикварными ручками - видимо, ответы на заданные вопросы: сами задавали и сами, значит, отвечали на них.

Оговорка о гробах не случайна. Ким дотумкал наконец, что напоминает ему престранная картиночка, к которой он, надо отметить, малость притерпелся, попривык и даже с неким интересом наблюдал за вихревым столодвижением, слушал поток риторических вопросов. С младых ногтей любимый эпизод из "Вия" - вот что она ему напоминала...

А вопросы сыпались со всех сторон, множились, повторялись, налезали один на другой, и Ким не всегда мог отделить их друг от друга: так и жили они - объединенными:

- Имеет ли правительственные награды в местах заключения?..

- Имеет ли партийные взыскания в фашистском плену?..

- Национальность в выборных органах?..

- Пол в командировках за рубеж?..

- Воинское звание по месту жительства?..

И так далее, и тому подобное...

В конце концов Ким перестал что-либо соображать. От постоянного писка, бесконечных уколов и занудного столоверчения у него трещала голова, зудела и чесалась кожа. Он вспотел, почти оглох, временно ослеп и вконец потерял всякую возможность здраво оценивать ситуацию. Да и какой умник взялся бы оценить ее здраво?.. Летающий гроб у классика - невинная патриархальная забава по сравнению с воздушной атакой столодержателей. Мертвая, но несказанно прекрасная панночка - нежный отдых зрению и уму по сравнению с мерзкими рожами делопроизводителей...

Но в скоростном экспрессе, на который так опрометчиво прыгнул Ким, все процессы шли с толковой скоростью. Вопросы закончились, папка "ДЪЛО" переполнилась, канцелярские столы выстроились журавлиным, клином и растворились в синей темноте. Робот-коляска снялся с якоря и споро покатил вперед - в дальнейшую неизвестность.

Ким даже обрадовался движению: ветерок откуда-то повеял, остудил лицо, и голова потише гудела. Вот только руки и ноги затекли так, что - думалось! - разжались бы сейчас захваты, кончилась пытка, так Ким ни встать, ни рукой пошевелить не смог бы. Но захваты не разжимались, робот аккуратно перевалил через какой-то бугорок на невидимом полу, через какой-то холмик - уж не вагонный ли стык? - и, проехав с метр, снова притормозил.

Свет не изменился, разве что стал чуть ярче. И в синем пространстве вагона - или сцены? - возникла новая декорация. Опять стол, только крытый суконной скатертью, зеленой, по всей вероятности, хотя при таком освещении она смотрелась синей или черной. (Типичная ошибка осветителя, машинально подумал Ким.) За столом - трое, по виду - из Больших Начальников, может быть, из тех самых, с кем Ким успел немного позаседать - так немного, что и лиц их не запомнил. Да не было, не было у них лиц! Одно Лицо на всех сытое, гладкое, уверенное, довольное, пахнущее кремом для бритья "Жилетт", одеколоном "Табак", зубной пастой "Пепсодент", а также копченостями, вареностями, соленостями, жареностями и пареностями, щедро отпущенными по спецталонам в спецвагоне.

Одно Лицо в трех лицах сидело перед Кимом, внимательно и недоброжелательно изучало его, закованного, а перед ним (перед ними?) на скатерти лежала давешняя папка "ДЪЛО".

Ну почему ж через "ять", бессмысленно подумал Ким. Какой здесь намек, какая аллюзия, что имел в виду режиссер?.. Может быть, связь его, Кима, с народовольцами и чернопередельцами? Или с эсерами и эсдеками? Круто, круто...

- Вы признаете себя членом неформального объединения, именуемого "Металлический рок" или "Тяжелый металл"? - сухо спросил один из Лица.

Нет, все-таки - один из трех, Лицо составляющих, поскольку "один из Лица" хоть и верно по сути, но уж больно неграмотно по форме.

На сей раз ответа ждали.

- Не признаю, - сказал Ким.

Не был он членом никакого официального объединения, и металлистом, как мы помним, себя всерьез не числил, хотя и носил положенную униформу. А то, что назвался представителем неформалов, - так не он сам назвался, его назвали, а он лишь не спорил - из чувства здорового любопытства и чувства естественной безопасности.

- Врет, - сказало второе лицо. - Изобличен полностью. Здесь... - лицо постучало согнутым пальцем (лицо! пальцем! бедный русский язык!..) по папке, - ...все доказательства, свидетельства очевидцев, видения свидетелей. Да вы посмотрите на него, посмотрите: чистый металлист...

- Рок, а тем более металлический, - меланхолично отметило третье лицо, - есть не что иное, как форма подмены и даже полной замены всем нам дорогих духовных ценностей. Выходит, что мы не сами строим Светлое Будущее, а некая высшая сила нами руководит. Да еще с металлической - читай: железной! непреклонностью.

- Рок - это музыка! - объяснил Ким.

- Рок - это слепая судьба, - не согласилось третье лицо.

- Почему вы обманываете трибунал? - поинтересовалось первое - среднее! - лицо.

- Это трибунал? - позволил себе удивиться Ким.

Все-таки хорошо он себя держал, спокойно. И привычное чувство юмора вновь обрел. Как ни странно, именно канцелярская чертовня - ее полнейшая неправдоподобность и бредятина! - вернула ему уверенность в себе. А может, и головная боль помогла? Или частое иглоукалывание?..

- Трибунал, - ответило лицо.

- По какому праву?

- По праву сильного.

- С чего вы взяли, что вы - сильные?

Среднее лицо усмехнулось левой стороной рта. И два остальных лица сделали то же самое.

- Посмотрите на себя, - сказало лицо, - и потом на нас. Кто сильнее?

- Вопрос некорректен. Я один, вас - трое. Я скован, вы свободны...

- Сами того не желая, юноша, вы сформулировали некоторые принципы нашего преимущества в силе. Вы один, нас - трое. Расширьте формулу: вас единицы, нас - множество. Дальше. Вы скованы, мы свободны. Тут и расширять нечего... Не вижу необходимости продолжать заседание. Сколько нам на него отпущено?

- Пятнадцать минут, - ответило правое лицо. - По пятнадцать минут на клиента... э-э... на обвиняемого.

- Сэкономили семь... Объявляю приговор. Двадцать лет трудового стажа с обычным поражением в правах. Товарищи, согласны?

- Где будет отбывать? - деловито поинтересовалось левое лицо.

- А где бы ни отбывать, - беспечно отвечало среднее лицо. - Широка страна моя родная. За столом никто у нас не лишний. По заслугам каждый награжден. А с его профессией он всегда на булку с изюмом заработает. Лицедеи и шуты любимы народом.

- Лицедеи и шуты опасны для власти, - ввернул Ким, который ко всему происходящему относился как к странному - да! страшному - да! - но все же спектаклю. А захваты на руках и ногах, всякие там укольчики - так нынешняя режиссура на выдумку горазда...

- Глупой власти опасны, - сказало первое лицо. - Она их боится и преследует, а значит - ожесточает. Умной - нисколько. Она их награждает званиями, премиями, орденами и прочими цацками. Чем больше цацок, тем лучше служат умной власти смелые лицедеи и шуты.

- Где это они должны служить? В зоне? - с сомнением спросило правое лицо.

- Смотря что называть зоной... - среднее лицо отбросило папку "ДЪЛО" назад, и та растворилась в синеве, как давеча - журавлиный клин столоначальников. - Мне хотелось бы обратиться - не удивляйтесь! - к метеорологии. В этой науке есть один замечательный термин: зона высокого давления. Я склонен распространить этот термин на все сферы человеческой деятельности. Так, например, наказание трудовым стажем человек должен отбывать именно в этой зоне; в ней, кстати, легко происходит процесс поражения в правах... Чтобы вы не сочли меня голословным, прошу оглянуться на пройденный нами путь...

Правое лицо и левое лицо послушно оглянулись. Что уж они смогли разглядеть в синей темноте просцениума, то бишь вагона, Ким не ведал, но повернулись оба явно довольные. Видно, встал перед их мысленным взором пройденный путь, славный и радостный, который, как песня утверждает, никто у нас не отберет.

- Ну как? - поинтересовалось первое лицо.

- Верно, - сказало правое лицо.

- Единственно, - сказало левое лицо.

- Да, - вспомнило первое лицо, - вам, юноша, ясен приговор?

- А то! - сказал Ким. - Только клал я на него...

- Класть - это ваше право, - мило улыбнулось первое лицо. - У вас вообще немало прав, которыми вы поражены, кроме одного: обжаловать приговор. Он окончателен, кассировать не у кого.

- Ну и какие ж у меня права? - праздно поинтересовался Ким, изо всех сил шевеля пальцами рук, чтобы хоть как-то погонять застоявшуюся кровь.

- Не-ве-ро-ят-ны-е! - по складам отчеканило первое лицо. - Бороться и искать. Найти и не сдаваться. Грызть гранит. Ковать железо. Вздымать знамя... Долго перечислять, назову лишь главное, на мой взгляд: дышать полной грудью. Я, юноша, другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек. И вы не знаете. И никто не знает и знать не должен. Я прав?

- Вполне, - сказало правое лицо.

- Предельно, - сказало левое лицо.

- Встать, суд уходит, - подвело итог первое лицо, но не встало. И остальные продолжали сидеть. - Уведите приговоренного.

Никто, конечно, не явился, чтобы увести - или увезти? - Кима. Стол с троицей уплыл в темноту, слился с ней, а робот-коляска вновь ожил и покатился в следующий вагон. Или - так хотелось Киму! - в следующую декорацию, в следующую сцену. Хотя какая, к чертям, декорация, если вагон все-таки вагон! - трясло на стыках, колеса привычно громыхали под полом, где-то впереди, в темноте, что-то лязгало, булькало и свиристело. В действие снова ворвался мир железнодорожных звуков, будто театральный радист отходил ненадолго, на краткосрочную свиданку выбегал, а сейчас вернулся и врубил на полную мощность положенную по сцене фонограмму.

Каждый сходит с ума по-своему, извините за банальность. Ким играл в театр, и сей род сумасшествия помогал ему сохранить здравый рассудок. Парадокс.

Робот въехал на невидимый холмик и остановился. Металлические браслеты с сухим щелком раскрылись, и Ким немедленно вскочил. Увы ему!.. Театр, конечно, великий маг, однако реально затекшие и исколотые ноги Кима не держали. Они так же реально подогнулись - ощущение, доселе абсолютно незнакомое Киму! - и Ким, падая, ухватился за что-то тяжелое и массивное. Тяжелое и массивное легко подалось вперед, Ким, вцепившись в какую-то железяку, поволокся - буквально так! - следом и...

В этот момент он думал, конечно же, не о театре, а лишь о том, чтобы не врезаться мордой в какое-нибудь вагонное ребро жесткости, в какую-нибудь перегородку, да и вообще - не выпасть бы из вагона на всем скаку.

...очутился в полном света пространстве, света такого яркого, что Ким немедленно и сильно зажмурился. Движение - точнее: волочение! - вперед прекратилось, Ким отпустил железяку и встал на колени на что-то жесткое и покачивающееся, как пол вагона. Это и был пол вагона, что подтвердилось спустя короткое время, когда Ким смог приоткрыть глаза. Он стоял на коленях в тамбуре, упираясь руками в открытую межвагонную дверь. Стало быть, туго сообразил Ким, он вывалился из перехода между вагонами, куда довез его тюремный робот. Самого робота не было, он укатился, вероятно, в распоряжение мадам Вонг. Тамбур выглядел вполне обычным, ничем не отличающимся от того, к примеру, на который Ким сиганул. Час назад?.. Год назад?..

Первым делом Ким попробовал встать. Удалось. Ноги хоть и плохо, но держали, руки тоже пристойно шевелились, можно было двигаться. Вопрос: куда?.. Назад, к Настасье Петровне и Таньке, к добрым женщинам, которые, поди, и не ждут уж доброго молодца?.. Хорошо бы!.. Но путь к ним лежал через владения мадам Вонг, летающих столоначальников и триединого Лица, через лихие места - прямо как в сказке! - в которые не положено возвращаться богатырю-первопроходцу.

Ким и вправду чувствовал себя этаким сказочным богатырем, который прошел огонь, воду и сейчас дышит полной грудью, как наказало первое лицо, чтоб войти в медные трубы. Да и в какой пьесе богатырь сворачивал с избранного пути? Нет таких!

Так думал Ким, постепенно приходя в себя и уже с неким любопытством ожидая, что встретит он в очередном вагоне.

Не разлучницу ли Верку с голосистой гитарой?..

Открыл дверь и вошел в вагон.

Вагон был плацкартным. Ким такие знал, Ким в таких ездил по родной стране.

Проводница где-то гуляла, ее купе пустовало, на столе звенел строй стаканов в подстаканниках - грязных, заметил Ким, значит, чаек уже отпили, значит, проводница - или проводницы? - умотала на полчасика к подружкам, оставила хозяйство без верного глазу.

А хозяйство, слышал Ким, без верного глазу отлично себя чувствовало. Звенела гитара, может, даже Веркина, постанывал баян, а еще и мандолина откуда-то взвизгивала, и все это покрывалось мощным разноголосьем мужских и женских голосов. Именно разноголосьем: пели разное. Одна компания старалась перекричать другую, другая - третью, третья - следующую, а в результате музыкальный Ким не смог при всем старании разобрать ни одной песни. Просто "тра-та-та, тра-та-та", и мотив общий.

Никак студенты, подумал Ким, никак комсомольцы-добровольцы в едином порыве двинулись строить Светлое Будущее? Подумал он так, осторожненько вышел в коридор - ну просто Штирлиц! А может, опыт, накопленный в предыдущих вагонах научил? - бочком, бочком, прошел по стеночке и...

Плацкартный, повторяем, вагон, ни тебе дверей, ни тебе покоя, ни тебе нормального уединения!

...немедля был замечен группой певцов, обретавшихся в первом отсеке. Не переставая могуче петь, они замахали Киму: мол, греби сюда, кореш, мол, у нас весело, не прогадаешь. Они даже не обратили внимания, что Ким - из чужаков, что он - металлист проклятый, а может, и обратили, но не придали значения: сегодня комсомол металлистов не чурается.

Теперь-то, поскольку Ким был рядом, он без натуги врубился в песню, которую орал отсек. Она бесхитростно, хотя и на новый лад повторяла мыслишку про дальнюю дорогу, про казенный дом, который будет построен в срок, про счастливый марьяж в этом казенном доме. Ким песню слышал впервые, содержание ее понял не вполне, почему и предположил, что в отсеке едут молодые строители, которым предстоит возвести в Светлом Будущем Дворец бракосочетания. И песня эта - их фирменная.

Заметим: в том, что в вагоне обосновались именно строители Светлого Будущего, сомнений у Кима не возникло. Да и откуда сомнения? Гитара, защитные штормовки, комсомольские значки на лацканах, малопонятные эмблемы, вон даже надпись на чьей-то спине: "We need of Clear Future!" (что в переводе означает: "Даешь Светлое Будущее!"). Все это - всем давно привычный реквизит комсомольско-добровольческо-строительно-монтажной романтики. Вздымать знамя - так, кажется, выразилось первое лицо. Что ж, лицо право: это право (простите за тавтологию) у нас неотъемлемо...

Ким вошел в отсек, добровольцы подвинулись, и Ким умостился на краешке полки. К несчастью, песня окончилась, что дало свободный выход праздным вопросам.

- Сам-то откуда? - завязав с пением, спросил Кима парень с гитарой, широкоплечий, русоволосый (волосы, конечно, непокорные), высоколобый, белозубый, голубоглазый. (Ничего не забыл из плакатного набора? Кажется, ничего...)

- Из Москвы, - лаконично ответил Ким.

- А зовут как? - встряла в разговор крепкая дивчина, русоволосая, высоколобая, белозубая, голубоглазая, разве что не широкоплечая.

- Ким, - сказал Ким.

- Кореец, что ли? - удивился парень с гитарой.

- Кореец, - подтвердил Ким, чтоб зря не повторяться.

- Непохож, - усомнилась дивчина, но на долгие сомнения ее не хватило, она плавно перешла к следующему вопросу: - От какой организации?

- Я не от организации, - честно сказал Ким. - Я здесь по приговору "тройки". Двадцать лет с поражением в правах.

В отсеке, извините за литературный штамп, воцарилось гробовое молчание. Кто-то быстро отвернулся и приник к окну, за которым - безо всякой сверхскоростной мистики - не спеша тянулись обычные среднерусские пейзажи. Кто-то ловко вынул из-под задницы затрепанный детектив и принялся внимательно читать. Кто-то книге предпочел популярный журнал "Смена отцов". Парень с гитарой прислонил гитару к стенке и бочком пошел в коридор. А сердобольная дивчина, явная внучка мухинской колхозницы, подперла лицо ладошками, уставилась на Кима, спросила-таки жалобно:

- За что ж тебя так?..

В соседнем отсеке безмятежно пели про яблоки на снегу. Еще дальше - Ким уже отличал песню ближайшую от песни более отдаленной, попривык немного наяривали про мадонну в окне, потом - кто-то бельканто уговаривал паровоз постоять, а что пели дальше, разобрать было трудновато.

- А вас разве не по этапу? - ответил Ким вопросом на вопрос.

Он не считал нужным ломать комедию и прикидываться неформалом по мандату. Пройдя несколько кругов железнодорожного ада - или рая? - он не собирался более испытывать собственные нервы, а решил посильно прибрать ситуацию к рукам. Как это сделать, он пока не знал, не придумал, но четко усек одно: с помощью вранья, поддакиванья и тихого соглашательства здесь ничего толкового не выведать, а уж тем более не добиться. Здесь надо резать правду-матку (это занятие, как мы помним, Ким любил), бить ею по размягченным мозгам пассажиров, вызывать на себя их опасную реакцию. Коса на камень, говорите? Вот и посмотрим, кто кого...

- Мы по комсомольским путевкам, - гордо и с неким даже превосходством сказала дивчина. - По зову сердца.

- И много вас таких, отзывчивых?

- Наш вагон и еще соседний. И еще один.

- Ты хоть поняла, куда идешь?

- Строить Светлое Будущее.

- Вас здесь в вагоне - человек сто. В двух других - еще сотня плюс сотня, итого - три. Триста добровольцев - не мало ли для строительства Светлого Будущего? Не надорветесь?

- Мы же не первые...

- Это точно. И не последние. Небитых дураков у нас всегда хватало. Вот когда побьют - тут некоторые поумней становятся...

Парень с гитарой (без гитары), который нервно смолил сигаретку в районе купе проводников и, конечно, в оба уха слушал интеллектуальную беседу между чистой комсомолкой и отпетым преступником, не стерпел последней философской максимы и грубо встрял:

- Да что ты его слушаешь, урку поганого! Он же провокатор! Диссидент! Да еще с серьгой...

- За урку можно и в глаз, - спокойно сказал Ким, не вставая, однако, с полки.

А яблоки со снега уже собрали, мадонна закрыла окно и ушла спать, и до других поющих отсеков донеслись отзвуки легкого скандальчика в первом. Стихли музыкальные инструменты, смолкли молодые голоса, потянулись к первому отсеку комсомольцы-добровольцы, соскучившиеся по горячему диспуту с идейным врагом, столпились вокруг, даже свет собой заслонили.

- Ты, что ли, в глаз? - презрительно спросил парень без гитары. - Да я тебя по стене размажу, два дня отскребываться будешь.

Все слушали - никто не вмешивался. Интересно было.

- Размазать ты меня успеешь, если получится, - спокойно сказал Ким, - а пока ответь-ка мне на простой вопрос. Если я - урка, если я - осужденный, то почему я еду с вами, а не с конвоирами? Почему я - вольный?

- Почему? - встал в тупик парень.

И дивчина не знала ответа. И все кругом молчали. Только самый начитанный, с детективом, догадался:

- Ребя, да он же нам соврал! Да он же наш с потрохами, ребя, честное комсомольское!

Почему-то никто не встретил эти слова бурным ликованьем. Все ждали ответа Кима.

- Вы сами-то надолго едете? - Ким опять предпочел вопрос.

- На всю жизнь, - сказала дивчина.

- Как получится, - сказал парень без гитары.

- Пока нужны будем, - сказал любитель книг - источников знаний.

- Как там все обернется, так и порешим, - раздумчиво сказал кто-то из толпы.

- Наконец-то разумный ответ! - воскликнул Ким. - Я к нему еще вернусь, а для начала напомню: обязательный трудовой стаж в нашей стране равен... чему?.. правильно - двадцати годам. Вот на них-то меня и обрекли. Как и всякого гражданина родной страны. Как и вас, соколы орлами. Двадцать лет жизни - минимум! - каждый из нас, - он обвел рукой слушателей, - должен отдать на строительство Светлого Будущего. И вы, братцы, такие же осужденные, как я...

- Мы добровольцы, - напомнила дивчина.

- Все мы в какой-то степени добровольцы. Кто - где. Вы - здесь.

- А ты?

- А я в другом месте доброволец. Сюда меня насильно прислали.

- Как могли? У каждого есть право выбора! - реплики шли - ну, прямо из брошюр серии "В помощь комсомольскому активисту". У Кима закономерно вяли уши, но держался он молодцом.

- Милый, - сказал Ким, глядя в чистые глаза парня с гитарой (без гитары), - разве все добровольцы - добровольцы? Разве не знаком ты с термином "добровольно-принудительный"? Разве все, что ты делал в жизни, ты делал только по зову сердца?.. - парень открыл было рот, чтобы достойно ответить, но Ким не дал, махнул рукой. - Ладно, молчи. Не о том речь А о том, что вся ваша добровольческая армия развалится и расползется, если в Светлом Будущем, которое вы рветесь ваять на пустом месте, не будет отдельных квартир, теплых сортиров, набитых продуктами магазинов, театров, киношек, да мало ли чего... Прав товарищ: как там все обернется, так вы и порешите.

- Мы все построим сами! - крикнул кто-то. - Своими руками!

- Ты родом откуда? - Ким опять отбил вопрос вопросом.

- Из Мухачева. Город такой, - важно ответили.

Кто - Ким не видел, да и не стремился видеть: спор велся не с конкретным собеседником, а сразу со всеми. Говоря метафорично: с собеседником по имени Все.

- И что, у вас в Мухачеве все живут в отдельных квартирах? В магазинах всего завались?..

- Нет пока... Вот к двухтысячному году...

- А что ж ты, мать твою, невесть куда прешься? - со злостью перебил невидимого оппонента Ким. - Чего ж ты в своем Мухачеве не строишь того, что в Светлом Будущем собираешься? Почему, как дерьмо вывозить, так мы в конец географии рвемся? А у нас дома своего дерьма - по уши, не навывозишься... Сидел бы ты дома, делал свое дело, так, может, и двухтысячного года ждать не пришлось бы...

- Это не разговор, - сказал гитарист.

- Другого не жди, ассенизатор...

Напомним: Ким вырос в маленьком русском городке, где все решенные и нерешенные проблемы страны гляделись такими же маленькими, как и сам городок, а потому заметными всем. Все про все в городке знали: где что недовыполнили, недопоставили, недостроили, недодали, недовесили. Бесчисленные "недо" выглядели привычными, даже родными; любой, кто ни попадя, обвешивал их гирляндами красивых и важных слов, отчего "недо" смотрелись почти как "пере". Не безглазым рос Ким и не безухим; потому и подался в "правдоматколюбцы", что с детских лет нахлебался вранья из корыта с верхом. Первым туда плеснул папанька. Потом школа щедро подлила, боевая пионерская дружина, еженедельные сборы всего-чего-не-нужно, "Будь готов! Всегда готов!", долго перечислять. Улица добавила, родной комсомол в стороне не остался...

Сейчас стало легко. Сейчас правда вышла в почет, хотя всякий, ее несущий, по сей день считался чуть ли не героем, а вранье по-прежнему не сдавало позиций.

Волею случая Ким попал на поезд, нацеленный в Светлое Будущее. Волею Невесть Кого в поезде этом распрекрасном творилось Черт-Те Чего. Для начала Ким хотел бы узнать смутный сюжет Черт-Те Чего...

А как узнать?..

Ну, резал он правду-матку красивой мадам Вонг, ну, со святой троицей (начальник-отец, начальник-сын, начальник - дух святой) грубо разговаривал... Чего добился, бунтарь фиговый? Ничего... А потому ничего не добился, считал Ким, что любым начальникам любая правда - звук пустой. В одно ухо влетает, в другое - соответственно... У них своя правда, и другой они знать не хотят и не будут, как бы ни били себя в грудь, как бы ни клялись в верности демократии. Все клятвы для них - слова, слова, слова, как говаривал бессмертный герой сэра Вильяма, а слова для начальников ни хрена не стоят, задарма достаются.

Ну а с этими-то, с добровольцами, чего впустую ля-ля разводить? Они же - не люди. Они - статисты в славном спектакле, поставленном Невесть Кем. Они - такая же нежить, как и летающие столодержатели, вечные исполнители роли "Кушать...", извините... "Строить подано", только та сцена поставлена в жанре гротеска, а эта - в героико-реалистической манере: с Истинными Героями на авансцене и с Хором у задника.

Все так, понимал Ким, все правильно. Но - будущий режиссер! - он прекрасно знал, что именно из статистов, особенно из молодых, рядовых-необученных, вылупляются театральные бунтари и даже революционеры. Именно среди них потихоньку зреют те, кому привычный текст "Строить подано" давно обрыдл, им других текстов хочется, доселе неигранных, даже неслыханных, а память у них емкая, крепкая и пока - пустая.

Вот почему Ким устраивал легкий ликбез этим манекенам в штормовках - не более, чем ликбез. Для них "Краткий курс истории ВКП(б)" - почти Гегель по сложности. Формулировки Кима - чеканно-афористично-доходчиво-примитивные вполне подошли бы для нового "Краткого курса", пока, к счастью, не написанного...

В любом случае Ким хотел разозлить добровольцев. Не на себя, как раньше мадам или Начальников, а на других. Может, как раз на мадам и на Начальников...

Зачем разозлить?.. Точного ответа Ким пока не знал.

- Погоди, - сказал парень с детективом, - а что ты там о поражении в правах плел?

- Это мура, - отмахнулся Ким. Тема его не очень волновала, посему объяснял он просто и сжато - в стиле "Краткого курса". - Вся наша жизнь это перманентное поражение в правах, говоря языком юриспруденции. То есть я, конечно, не имею в виду права конституционные - на труд там, на здоровье, на подвиг. Я о каждодневных правах говорю, о житейских, о бытовых, до Конституции не доросших. Скажем, право на жилплощадь в родном городе. Есть оно у тебя? Есть. Иди в райисполком, вставай в очередь, жди - к пенсии получишь... Или вот такое смешное право: тратить свою зарплату. Имеешь его? На все сто! А как его использовать, коли тратить не на что?.. Да ладно, это неинтересно. Хотите - сами покумекайте... Я только одно скажу. У эсеров был лозунг: в борьбе обретешь ты право свое. Эсеры давным-давно на свалке, в истории - пяток фамилий остался, а мы до сих пор по их лозунгу существуем. Прямо как в песне: вся-то наша жизнь есть борьба. Борьба за то, что нам по праву положено. Разве не так?..

Публика молчала. Реплики типа: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!" или "Нам нет преград ни в море, ни на суше!" к разговору явно не подходили, это даже Хор у задника понимал. Требовались в ответ свои слова, незаемные, а их-то как раз и не находилось. Будь Ким режиссером этой сцены, он ввел бы сейчас в немоту фонограмму - звук вращающихся, скрежещущих шестерен какого-нибудь гигантского механизма. Для чего? А для иллюстрации мыслительного процесса добровольцев. Очень убедительно получилось бы. И вполне новаторски, хотя и не без хамства.

А хамить ребятам, в общем, не хотелось. В чем они виноваты? В том, что кто-то сверху, все и вся решавший за них, поместил их в этот плацкартный вагон, сунул им в рот стандартные тексты проходных ролишек, примитивно просто выстроил мизансцену - по шаблону, проверенному десятилетиями, залитованному однажды и на все времена? Или в том, что они не взбунтовались против "кого-то сверху", не выплюнули изжеванные слова, не вооружились своими? Так, может, для этого Ким и помещен в поезд, в вагон, в отсек, непредвиденным фактором введен в спектакль - для того, например, чтобы проверить: кто способен на импровизацию, а кто - нет. На импровизацию, а значит, и на большую - новую! - роль. Или иначе, житейски: кто способен на бунт...

Просто старая сказка для детей получается, думал Ким. Просто история про Карабаса-Барабаса и его несчастных актеров. А кто он, Ким, в таком случае? Никак Буратино? Никак чурбачок с длинным носом, сующий сей нос во все дырки? А коли отрубят?.. Так не отрубили же у Буратино, если верить Алексею Николаевичу, и у Кима цел пока его тоже немаленький рубильник... И уж если следовать сказке, то куклы-то взбунтовались, повязали Карабаса-Барабаса, ушли с Буратино за яркий занавес с нарисованным на нем горящим камином...

Камином?..

Ким вспомнил фотообои на стене в кабинете мадам.

Выходит, ему с самого начала уготована роль деревянного бунтаря?.. Почетно...

- Слушай, друг, - сказал наконец парень с гитарой (без гитары), - ты зачем к нам явился? Головы нам морочить?

- Угадал! - обрадовался Ким. - А что, есть что морочить?..

- Не паясничай, - сурово оборвал его гитарист, - не на тусовке. Дело говори. Что ты от нас хочешь?

Что он от них хочет? Знал бы - сказал бы...

Глядя телевизор, читая газеты, краем уха слушая радио, Ким, комсомолец с четырнадцати школьных лет, не раз задавался законным вопросом: есть у комсомольцев своя голова или за них думает аппарат родного цэка вээлкаэсэм? Кто именно мчится с горящим сердцем строить все эти "бамы", "атоммаши", "катэки"?.. Что их тянет из дому? Что ищут они в стране далекой, что кинули они в краю родном? Деньги? Их там не больше, чем где-либо. Славу? Она догоняет лишь избранных - как, впрочем, везде. Романтику? Ее хватает на месяц - даже для дураков, и те, кто дразнит дураков фальшивой романтикой, отлично знают, что добрая половина через месяц-два поумнеет и вовсю будет стараться смотать удочки. Останутся самые стойкие, самые честные, самые работящие и - оттого! - самые несчастные, которые вполне были бы к месту у себя дома, в родном городе, в родном селе, в родном колхозе-совхозе, где позарез не хватает стойких, честных и работящих.

Самое плановое в мире хозяйство на поверку оказывается самым бесплановым. Самым авральным. И затыкать авральные дыры - на сей сомнительный подвиг годятся только молодые, только необстрелянные и непременно - с горящими сердцами. Которых легко обмануть. Всем чем угодно: псевдоподвигами, псевдоромантикой, псевдозаработками, псевдонеобходимостью. Псевдожизнью. А псевдожизнь - это не театр, прошу не путать.

Нас бросает из крайности в крайность, и каждая крайность немедля становится передним краем битвы за... за что угодно. А кому в прорыв? Рядовым-необученным - кому ж еще, дураков больше нет! Аврал, ребята, спасай державу, только вы и можете ее спасти, винтики наши разлюбезные! Мы вас отсюда вывинтим, а сюда ввинтим, никто ничего не заметит, машинка как крутилась, так и крутится. Ну и ладно что помедленней, ну и ладно что скрипит сильно, зато какой тембр у скрипа - победный!..

А если бы каждый винтик да на своем месте, да в своей резьбе?..

Ким усмехнулся: который раз уж приходит на ум эта чужая винтичная ассоциация! Повторяешься, режиссер, штампуешь образ...

И все же: если бы каждый винтик да на своем месте? Может, и вправду не пришлось бы ждать двухтысячного года? Может, и вправду жили бы мы сегодня в сильно развитом социализме и вкусные галушки прямо в рот бы к нам прыгали?..

- Что я от вас хочу? - повторил Ким вопрос. - Да ничего, пожалуй. Задумались на секунду - и то ладушки... А вот остановиться бы нам сейчас, а вот поразмять бы ноги...

Зрело у Кима что-то такое, что-то этакое - что, он и сам толком не догадывался.

- Мы без остановок, - растерянно сказал гитарист. Виделось: он изо всех сил хочет помочь симпатичному попутчику, но нет у него на то сил, нет возможностей. - Каждая остановка - ЧП. Идем по графику...

- ЧП говоришь? ЧП - это разумно... ЧП - это выход...

- Что ты несешь? - взволновалась дивчина, до сих пор молчавшая, в разговор мужчин не вступавшая. (Да и никто, заметил Ким, в разговор не лез, кроме двух-трех персонажей. Понятно: Хор - он и есть Хор, реплик на него ни драматургом, ни режиссером не отпущено...) - Какое ЧП? Ты не заболел ли часом?

- Часом заболел, - сказал Ким. Он, похоже, понял, что делать. Медпункт у вас здесь имеется? Градусник там, пурген, бисептол?..

- Наверно, - предположила дивчина. - Может, сзади?

- Сзади медпункта нет, - быстро сказал Ким, вспомнив декорации, сквозь которые он прошел с боями местного значения. - А что впереди?

- Два вагона с нашими, а дальше - не знаем. Я же говорила...

- Кто у вас старший?

- Вот он, - дивчина хлопнула по плечу гитариста. - Командир сводного комсомольского добровольческого...

- Понятно, - перебил Ким. - Зовут тебя как, Командир?

- Петр Иванович.

- Иванович, значит?.. Это серьезно, - усмехнулся Ким. Гитарист если и был старше его, то года на три - не больше. И уже - Иванович. А Ким - всего лишь Ким. Судьба... - Пойдем со мной, Иванович.

- Куда?

- Медпункт искать. Поможешь больному осужденному вечный покой обрести.

- Ты не болтай чушь, - строго сказал Петр Иванович. - Пойти я с тобой пойду, а потом что?

- А потом - суп с котом, - остроумно ответил Ким. - Много будешь знать, скоро состаришься...

Какого, спрашивается, рожна Ким полез в не им и не для него придуманную драматургию? (Газетные зубробизоны сочинили рабочий термин: драматургия факта...) Почему же ему так не полюбилась очередная рядовая стройка века? Одной больше, одной меньше - державы не убудет. Ну, построят они стальную магистраль, ну, дотянут ее до населенного пункта Светлое Будущее, ну, организуют там театр, рынок, стадион, универсам, дом быта, десяток унылых "черемушек", ну, заживут припеваючи, детишек нарожают, дождутся миллионного жителя и того прелестного момента, когда их Светлое Будущее нарекут именем какого-нибудь давшего дуба Большого Начальника. Идиллия!.. Киму-то она чем помешала?.. Может, через пяток лет его в сей град пригласят, назначат главрежем аврально возведенного театра, и он легко превратит его в новый "Современник", в новую "Таганку", в новый БДТ...

А вот помешала! А вот не желает он приглашаться в Светлое Будущее! И не ищите тому разумное объяснение! Название ему, допустим, не нравится - и точка!

Медпункт, дураку ясно, предлог. Прорвавшись за нарисованный очаг, Буратино обнаружил отнюдь не идиллическую картинку всеобщего кукольного братства, а нечто иное, куда более паскудное. Что именно - графу Алексею Николаевичу боязно было раскручивать, время на дворе требовало литературных идиллий. Пройдя заветным путем Буратино, Ким очутился в Стране Дураков, куда его намеренно запустила хитрая лиса Алиса, она же - Даная, она же - мадам Вонг, чтобы доказать могущество и незаменимость своры Больших Начальников в скромном, конечно, масштабе поезда особого назначения.

Доказала? Ким так не считал...

Кстати: о театре сказала она, а способный Ким лишь думал о нем, видел его, но пока не вмешивался, не исправлял режиссуру. Пока не мог. А теперь решил: пора!

Но это он так решил, а у лисы Алисы имелось другое мнение.

Она уже спешила к нему по вагону, вежливо отодвигая ручкою плацкартноликих строителей, цокала каблучками, вся - в белом крахмальном халатике, вся - в белой короне с красным крестом, с белым же чемоданчиком-атташе, на коем тоже начертан был красный крест, яркий символ бесплатного милосердия. Вроде - она, а вроде - не она. Вроде - врач самой скорой помощи. А за ней неслись два медбрата с выражением сострадания на сытых физиономиях, два крепких мортуса, один к одному похожих на случайных корешей Кима из дальнего вагона охранения: на лысого топтуна в ковбойке, которому Ким ручку повредил, и на молодого курильщика в майке с надписью "Вся власть Советам!". И появились они, отметим, со стороны тепловоза, а вовсе не с хвостовой, где их оставил Ким.

Как сие могло произойти?

Два варианта. Первый: это не они, а их родичи, сестра-двойняшка Данаи Алисы и братья-близнецы тамбурмажоров. Второй: это они, но в поезде нарушены законы пространства-времени, пассажиры (кроме Кима!) существуют не в трех привычных измерениях, а по меньшей мере в пяти-шести. Ким склонялся ко второму варианту: он был интереснее и давал куда больше возможностей.

- Посторонись! Посторонись! - взволнованно кричал бывший тамбурмажор в майке с надписью "Вся власть Советам!" (назовем его теперь молодым медбратом), а бывший топтун в ковбойке (назовем его пожилым медбратом) довольно похоже изображал сирену "скорой помощи".

Хор строителей расступился, и лиса Алиса (заметили: у нее полно кличек, придуманных Кимом, и нет собственного имени!) впорхнула в командирский отсек вагона.

- Кто вызывал врача? - красиво пропела она, распахивая тем временем медицинский чемоданчик, доставая тем временем шприц, стерильную иглу, ампулу с прозрачной жидкостью. - Кому требуется помощь? Не вам ли, молодой человек? - и подмигнула Киму, как старому приятелю. А сама уж и ампуле голову скрутила, и шприц непонятной жидкостью наполнила, а крепкие медбратья схватили болезного Кима за белы руки, завели их ему за спину, и мадам обратилась к малость остолбеневшим добровольцам: - Выйдите, товарищи. Человеку плохо, человеку надо сделать животворный укол.

Приключениями Буратино уже не пахло. Наклевывалась ситуация из довольно известного романа "Кто-то пролетел над гнездом кукушки", по которому поставлен всемирно известный фильм - за океаном, и ряд мало кому известных спектаклей в родной стране.

- Эй, стой! - заорал Ким, пытаясь вырваться из цепких на сей раз захватов медбратьев. - Какой укол?.. Я не хочу!.. Ребята, помогите мне!

- У больного бред, - строго сказала лиса. - Это опасно. Просьба всем покинуть помещение...

Добровольцы нехотя, но неизбежно отходили в коридор. Начальственный голос тети-доктора действовал на них гипнотически. Еще бы: она же была в белом халате, а значит, при исполнении!..

Только внучка статуи робко промолвила:

- Может, не надо? Может, так пройдет?

- Не пройдет! - утвердила лиса, вздела горе шприц и чуть прижала поршень. Жидкость брызнула коротким фонтанчиком, вытеснив лишний воздух. Обнажите место укола, господа...

Господа, слушая и повинуясь, одновременно потянулись к джинсам Кима, чтоб, значит, расстегнуть их и содрать с задницы, то есть с места укола. Потянулись они и, естественно, ослабили хватку. А Киму-то всего малость и требовалась. Он рванулся, освобождая руки, и, не оборачиваясь, резко и сильно ударил ими назад. Даже не глядя. Знал, что попадет, и попал. Удары пришлись точно по шеям медбратьев. Медбратья охнули и присели. А Ким перехватил лапку тети доктора, сжал ее побольнее (а чего жалеть-то, чего политесы разводить?..) и аккуратно вынул из пальчиков шприц.

- Торопитесь, тетенька, - мило улыбаясь, сказал он. - Я еще не со всеми вашими доказательствами ознакомлен. Я еще в сомнениях. У меня еще полпоезда впереди...

Разжал пальцы: шприц упал и разбился.

Мадам молчала, приняла мелкое поражение как должное. У Кима на секунду возникло подозрение: а не проверка ли это с его стороны "на слабо"? Сейчас бы не справился с медбратьями, получил бы в задницу порцию... чего?.. снотворного, наверно, заснул бы, как суслик, а проснулся где-нибудь на полустаночке, в сельской больничке, куда сдали бы заболевшего неформала гуманные медики из серьезного поезда. За ненадобностью сдали бы. Со слабым зачем дело иметь?.. А может, просто надоел Ким Большим Начальникам, мешать начал?..

Некогда было раздумывать. Выскочил из купе-отсека, схватил за руку Петра Ивановича:

- Рванули отсюда!

И рванули. Добровольцы поспешно расступались, давая дорогу: еще бы сам Командир спешит. И уже на бегу посетила Кима мыслишка: если все это обычный спектакль, запланированный Большими Начальниками, то Ким равноправное действующее лицо. Одновременно - персонаж и актер. И появление мадам с тамбурмажорами могло означать, например, такое: кому-то нужно ускорить действие. Кому? За других Ким не ручался, но о себе знал точно: ему нужно. Слишком заговорился он с добровольцами, слишком распустил язык, на монологи нажал. А кому они нужны - монологи? Кого они когда убеждали? Привыкли мы к монологам, произносимым откуда ни попадя: "Дорогие товарищи!.." - и понеслось без остановки. А все в ответ: мели, Емеля...

Нет, вовремя мадам появилась, спасибо ей: убеждать тоже надо делом.

Они быстренько проскочили два таких же вагона с такими же добровольцами. Добровольцы узнавали Командира и кричали:

- Что случилось?.. Что за пожар?.. Петр Иванович, ты куда?.. Может, помощь нужна?..

А Петр Иванович не отвечал на выкрики подопечных, послушно трусил за целенаправленно рулящим Кимом. Петр Иванович вообще пока особо не выступал, поскольку роль сбою не определил. То есть до сих пор она была ему ясна предельно: Командир, отец солдатам, даешь Светлое Будущее, административно-командным методам - нет, демократии - да! А теперь, когда в сюжет влился осужденный плюс он же ненормальный, плюс социальноопасный, плюс дьявольски любопытный Ким, стандартная роль Командира (и это он селезенкой чувствовал) должна была резко измениться. Молодой, но уже хорошо поигравший в жизни Петр Иванович к роли Командира готовил себя с ранней юности, оттачивал амплуа, и хотя последние годы ввели в старую роль немалые коррективы, Петр Иванович все равно был готов к ней, ибо молодость легко восприимчива к коррективам. А что касается селезенки - так плох тот актер, у которого этот орган не екает в нужный момент, и, екая, подсказывает: где гордо выждать, где скромно промолчать, где "ура!" крикнуть. Сейчас настала пора паузы. На авансцене импровизировал пришелец. Петр Иванович не чужд был импровизации, да и пришелец ему нравился. Петр Иванович терпеливо ждал своего выхода и знал: надо будет - не промахнется.

Мыслишка, которая посетила Кима на бегу, лишь притаилась, но не исчезла, теперь он продолжал ее на бегу же раскручивать.

Итак, как он предположил ранее, все это - обычный спектакль, задуманный Большими Начальниками. Допустим. Давно известно из курса истории: во все времена Большие Начальники любили масштабные постановки. Для таких постановок собираются лучшие силы, денег туда вбухивается - тьма-тьмущая, строятся гигантские декорации, верная пресса гудит от предвкушаемого народного счастья, реклама работает круглые сутки, статистов никто не жалеет, народ безмолвствует. Правда, всегда почему-то имеет место жанровая ограниченность: Большие Начальники предпочитают только героический эпос. Другое дело, что действие может неожиданно вырваться из-под контроля режиссеров и постепенно или разом перейти совсем в другой жанр. Например, в трагедию. Или в драму. Бывает, что в комедию или даже в фарс, истории такие случаи известны. Но в том-то и сила Больших Начальников и верных им режиссеров (а бывало, что Большие Начальники сами воплощали на сцене свои гигантские замыслы!), что они никогда не признавали провалов, и так, представьте себе, талантливо не признавали, что входили в историю массовых зрелищ как славные победители.

Потом, конечно, к рулю прорывались другие Начальники, которые находили в себе смелость верно оценить уровень той или иной постановки предшественников, находили, оценивали и снова готовили очередной эпос, чтобы непременно оставить нестираемый след в щедрой памяти поколений.

К слову, о поколениях. Ким (и он не оригинален) очень любил повторять к месту ту самую пушкинскую ремарку о безмолвствующем народе. Думая на бегу о спектакле, в котором он волею дуры-судьбы принимал участие, Ким складно сообразил, что весь прошлый эпос был возможен только потому, что народ постоянно безмолвствовал. Точнее: его никто ни о чем не спрашивал. И если эпос все-таки получался героическим, то лишь благодаря народу, который, и безмолвствуя, ковал чего-то железное... Но сейчас-то народ не молчит. Сейчас он ого-го как разговорился, иной раз в ущерб делу. Сейчас без его мнения ничего не начинается, ничего не делается. К примеру, ни одного режиссера не выбрать, ни одному актеру ставку не подтвердить, а уж о репертуаре и говорить нечего. Репертуар сейчас сам народ выбирает... Тогда, позвольте, откуда бы взяться новому героическому эпосу про Светлое Будущее (хотя идейка-то не нова, не нова...), если никто никого о ней не спрашивал? А народ, который едет в трех плацкартных вагонах, по-прежнему и стойко безмолвствует...

Ой, Ким, не крути сам с собой! Как будто ты не ведаешь, что старые, много раз игранные-переигранные спектакли еще вовсю играются, еще делают хорошие сборы, еще сладко живут... Ты с ходу, без репетиций, вошел в очень сложный спектакль, и сейчас от тебя зависит, куда его понесет...

Поняли, как цепко держит Кима его будущая - наилюбимейшая! - профессия? Все он точно оценил, в пространстве сцены расставил, софитами где надо подсветил - играем Жизнь, господа!.. Тяжко ему будет жить в этой Жизни, раз он ничего всерьез, взаправду не принимает, все на условный язык театра перекладывает. Но с другой стороны: воспринять происходящее как сухую реальность, как банальное железнодорожное приключение - значит признать себя потенциальным клиентом дурдома.

Лихо проскочив три вагона, набитых поющими добровольцами, Ким и Петр Иванович тормознули в очередном тамбуре.

- Прошу об одном, - сказал Ким, - ничему не удивляйся. Не ори, не беги, не падай в обморок. Держи меня за штаны и будь рядом. Ты мне нужен.

- А что будет? - малость испуганно спросил Петр Иванович.

Его, конечно, любопытство точило, не без того, но и мелкий страх не отпускал. Он-то, солидный Командир, в отличие от напарника происходящее театром не числил, он, может, в театре только в детстве и был: скажем, на спектакле про Буратино... А тут оптом - осужденный псих с поражением в правах, тетка со шприцем, могучие санитары, бегство по вагонам и таинственная просьба ничему не удивляться. Каков набор, а?..

- Может, ничего и не будет, - толково объяснил Ким. - Может, просто вагон. И Верка-проводница с гитарой. А может, и... - не договорил, так как назрел вопрос: - Кстати, у тебя какой номер вагона?

- Двенадцатый.

- Одиннадцатый и десятый - тоже ваши. Значит, следующий - девятый, как раз с Веркой... Нет, похоже, ничего там не будет. Пошли, - открыл дверь, потом вторую, потом третью - из тамбура в девятый вагон. Петр Иванович послушно шел за ним.

Самое частое действие, выпавшее на сложную долю героя этой повести, занудное открывание дверей. Ким открыл дверь. Ким закрыл дверь. Ким взялся за ручку двери. Ким повернул ручку двери... Скучно писать, а как быть? Железнодорожный состав - не какое-нибудь бескрайнее поле, здесь особая специфика, изначальная заданность сценографии, если использовать любимую терминологию Кима.

Ким осторожно заглянул в купе проводников.

На диванчике сидел средних лет мужчина в сером железнодорожном кителе, при галстуке и даже в фуражке. Мужчина внимательно читал толстую книгу, обернутую газетой.

Что-то не приглянулось в нем излишне бдительному Киму, что-то насторожило. Может, неснятая фуражка?..

Но тем не менее Ким задал вопрос, потому что молчать не имело смысла мужчина оторвался от книги и строго глянул на пришельцев: мол, в чем дело, граждане?

- Простите, где Вера? - вот какой вопрос задал Ким.

- Вера? - задумчиво повторил мужчина в фуражке. - Вера, знаете ли, вышла...

- Куда?

- Туда, - мужчина пальцем указал и словами объяснил: - По вагону она пошла, кажется...

- Извините, - сказал Ким. - Мы тоже пойдем.

- Идите-идите, - согласился мужчина и опять в книгу уставился.

Ким шагнул из купе и... замер. Прямо у титана-кипятильника имела место очередная дверь - на сей раз в коридор! - которой ни по каким вагоностроительным правилам существовать не могло. Лишних дверей у нас не строят!

- Мне это не нравится, - сказал Ким.

- Что? - почему-то шепотом спросил Петр Иванович.

- Откуда здесь дверь?

- Может, спецвагон? - предположил Петр Иванович. - Нас же не остановили. Значит, можно... Ты какую-то Веру ищешь, так?

- Веру, Веру...

Ким осторожно взялся за ручку двери. Ким повернул ручку двери. Ким открыл дверь. (Смотри вышеперечисленный набор действий Кима.) И тут же его подхватили под белы руки, прямо-таки внесли куда-то и нежно опустили на пол. И с Петром Ивановичем тот же фортель легко проделали.

"Куда-то" оказалось отлично знакомым Киму, постановщики повторялись. В синем медицинском свете, мертво гасящем истинные размеры декорации, стоял стол, крытый длинной скатертью, а за столом покоились те же Большие Начальники, что час назад (неделю назад? Год назад?.. Пространство и время вели себя здесь прихотливо, озорничали напропалую...) осудили Кима на двадцать лет с поражением в правах. Начальники, не улыбаясь, никак не выдавая знакомства, смотрели на Кима и на ошалевшего Петра Ивановича (не послушался он Кима, не просто удивился - ошалел вон...), и взгляды их ничего хорошего не сулили. Ни первому - отпетому, как известно, преступнику, ни второму - примерному, как известно, комсомольцу и Командиру.

- Где мы? - затравленно прошептал Петр Иванович, прихватив Кима, как тот и велел, за штаны и целенаправленно припухая от страха. (Поставьте себя на его, командирское, место. Спецпоезд, ветер в груди, возвышенная цель в финале, все светло и прекрасно, а тут - зловещая темнота, явно - стол президиума, а в президиуме - уж он-то их с первого взгляда узнал! Ба-альшие Начальники!..)

- Не бойся, - намеренно громко сказал Ким. - Сейчас нам будут промывать мозги. У тебя есть чего промывать, а, Иваныч?

- Погоди, погоди, - бормотал вконец растерянный Командир. Он, похоже, не ориентировался ни в пространстве, ни во времени. - Какие мозги? Что ты несешь? У меня нет никаких мозгов...

Последняя реплика весьма понравилась среднему лицу.

Мы их станем называть так, как и ранее: среднее лицо, правое и левое. Ибо, как и ранее, они были одним Лицом - Единым в Трех Лицах. Уже упоминавшийся здесь библейский "эффект Троицы".

- Искреннее и важное признание, - задушевно сказало среднее лицо. Другого я и не ждал. А вы? - обратился он к партнерам.

- Никогда! - сказало левое лицо.

- Всегда! - сказало правое лицо.

- Согласен, - отечески кивнуло среднее лицо. - Так, может, он еще не потерян для нас, а?..

Правое лицо с сомнением молчало. Левое тоже не спешило высказаться.

- К чему он у нас присужден? - поинтересовалось среднее лицо.

Правое лицо подняло руку, требовательно пошевелило пальцами, и в них немедля оказалась толстая папка с надписью "ДЪЛО" (через "ять"). Такая же, мы помним, и на Кима была составлена. Правое лицо нежно уложило перед средним. Среднее подуло на нее, странички мягко зашелестели, сами собой переворачивались, послушно останавливаясь, где надо.

- Особая мера пресечения, - сказало среднее лицо. - Пожизненное заключение с постепенным изменением режимов.

- Это как? - спросил Петр Иванович. То ли Кима спросил, то ли членов президиума. Поскольку члены молчали, ответил Ким:

- Это просто, Иваныч. Пожизненное - значит, до гроба. Всю жизнь будешь Светлое Будущее ваять. Ну и расти постепенно. Как они говорят, режим менять.

- Что значит "режим"?

- Ранг. Звание. Должность. Сейчас ты просто Командир, а станешь Самым Большим Командиром.

- Пра-авда? - протянул Командир. - А как же теперь?..

- Теперь надо думать, - веско сказало среднее лицо. - Вы совершили преступление. Вы связались с осужденным по другой статье и вступили с ним в сговор.

- В какой сговор? Ни в какой сговор я не вступал.

- А кто ему помог бежать?

- Так ведь напали...

- Не напали, а пришли зафиксировать. По приказу.

- Я же не знал. Надо было предъявить приказ.

- Вы - Командир. Вы обязаны предугадывать любой приказ свыше.

- Ну, знаете ли, я не провидец...

Ким с любопытством слушал диалог, сам в него не вмешивался. Неожиданная радость: Петр Иванович медленно, но верно приходил в себя. Он уже не трясся осиновым листком, не млел под взглядами Больших Начальников, он уже потихоньку начинал отстаивать собственное право на поступок.

- Осужденный быть Командиром должен обладать даром провидца. Это позволит ему не ошибаться в своих командах.

- Ну, нет, - не согласился Петр Иванович, - плох тот Командир, который никогда не ошибается. Это значит, что он ошибается, но делает вид, что не ошибается. И других заставляет.

Не очень складно по форме, зато верно по сути, отметил про себя Ким.

- Вы признаете право Командира на ошибку? - в голосе среднего лица слышалась патетически поставленная угроза.

Но Петр Иванович ее не уловил.

- Ясное дело, признаю, - сказал он. - А ребята на что? Чуть что не так - поправят.

- Печально, - печально констатировало среднее лицо. - Положение, видимо, безнадежно. Не так ли, господа?

- Так ли, - сказало правое лицо.

- Увы, - сказало левое лицо.

- И каков же вывод? - спросило среднее и само ответило: - Придется менять меру пресечения... Какие будут предложения?

- Пустите его на свободу, - засмеялся Ким. Ему нравилась мизансцена. Ему нравился диалог - легкий, лаконичный, точный, нравились дурацкие персонажи. Он даже к нелепой декорации привык. - Пустите, пустите. Он на свободе одичает и погибнет.

Но Един в Трех Лицах его не слушал. (Или, вернее, не слушали?..) Лицо советовалось внутри себя.

- Расстрелять? - спросило правое.

- Круто, - поморщилось левое. - Все-таки бывший наш.

- Не был я ваш, извините, - быстро вставил Петр Иванович, напряженно вникающий в ход обсуждения, не без волнения ожидающий решения, но собственного достоинства при этом терять не желающий. - Свой я был, свой.

- Тем более, - сказало правое лицо.

- А что? - вопросило среднее лицо. - Рас-стре-лять?.. В этом что-то есть... Круто, конечно, вы правы, но каков выход? Кассировать по состоянию здоровья? Рано, молод. На дипломатическую отбывку срока? Не заслужил. Перемена статьи?..

- Точно! - утвердило левое лицо. - Перемена. Пожизненное, но - без изменения режима!

Лица понимающе переглянулись.

- Хорошо, - легко улыбнулось среднее лицо. И в тех же скупых пропорциях расцвели улыбки на лицах левом и правом. - Утверждаем. Приговор окончательный и никакому вздорному обжалованию не подлежит.

- Ну, дали! - возликовал Ким, вмазал Петру Ивановичу по широкой спине. - Ну, забой! Ну, улет!.. Ты хоть понял, Иваныч? Они тебе пожизненное впаяли. И - по нулям. Как был простым Командиром, так простым и помрешь. Плакали твои лампасы.

Петр Иванович на приговор реагировал достойно. Петр Иванович не зарыдал, в ноги членам президиума не кинулся. Петр Иванович достал из кармана клетчатый носовой платок, трубно высморкался, аккуратно сложил его и только после этого процесса очищения заявил:

- Во-первых, плевал я на лампасы. А во-вторых, еще поглядим, кто в них щеголять станет... Пошли отсюда, Ким, - и потянул Кима за карман джинсов.

Не тут-то было.

- Стоять! - громогласно воскликнуло среднее лицо. - Еще не все!

- Погоди, - сказал Петру Ивановичу Ким. - Слышал: еще не вечер.

- Напрасно паясничаете, подсудимый. Речь на сей раз пойдет о вас. ("Стихи!" - быстро вставил Ким, но лицо не заметило.) Есть предложение изменить меру пресечения. Что там у нас было?.. - И точно так же, как раньше, влетела в ладонь правому лицу Кимова заветная папочка с названием через "ять", улеглась перед средним, зашелестела страничками. - Двадцать лет с поражением? Отменяем!.. Какие будут варианты?

- Расстрелять! - на сей раз мощно утвердило правое лицо.

- Расстрелять! - тоже не усомнилось левое.

- Утверждаю! - утвердило среднее лицо, достало из синего воздуха круглую печать и шлепнуло ею по соответствующей бумажке в папке с делом Кима.

Шлепок прогремел как выстрел.

- Обвиняемый, вам приговор понятен? - спросило по протоколу правое лицо.

- Чего ж не понять? - паясничал Ким. Ах, нравилась ему постановка, ну ничего бы в ней менять не хотел! И не стал, кстати. - Когда стрелять начнете?

- Немедленно, - среднее лицо взглянуло на наручные часы: - Время-то как бежит!.. К исполнению, и - обедать... Вам, кстати, туда, граждане, - и указал Киму с Петром Ивановичем на выход.

И тут же, пугая сурового Петра Ивановича, стол, как и прежде, уплыл в темноту, а на смену ему из темноты явился, стройно топая каблуками, взвод... слово бы поточнее выбрать... дружинников, так? В кожаных, подобно Кимовой, куртках, только подлиннее, до колен, крест-накрест обвешанные, подобно нынешним металлистам, лентами тяжелых патронов, в кожаных же фураньках с примятым верхом и медными бляхами на околышах - вышли из синюшных кулис двадцать (Ким точно посчитал) исторических металлистов - с историческими винтовками Мосина наперевес. Десять из них тесно окружили Петра Ивановича и повели его, несопротивляющегося, куда-то назад. Он только и успел что крикнуть:

- Ким, что будет-то?..

А Ким ему в ответ - залихватски:

- Расстреляют и - занавес.

Но и его самого повели, подталкивая примкнутыми штыками, вперед, в ту самую темноту, откуда только что появились дружинники-металлисты, и он пошел, не сопротивляясь, потому что нутром чувствовал приближение финала, и любопытно ему было: а что же это за финал такой придумают неведомые режиссеры?..

Хотя, будем честными, точила его смешная мыслишка: а вдруг патроны в винтовках окажутся настоящими?..

И опять радист пустил в сцену звук: четкий стук колес о стыки, лихой свист ветра в открытом где-то окне. И уж совсем не по-театральному ветер этот ворвался на сцену, метко ударил Кима по лицу, рванул волосы...

Декорация изображала вагон-ресторан.

Но, не исключено, это был настоящий вагон-ресторан, поскольку (Ким-фантазер сие признавал) поезд тоже был настоящим, а ресторан Ким углядел из окна вагона, когда только начинал свое путешествие. (Красиво было бы написать: "свою Голгофу", потому что, похоже, минуты Кима сочтены...)

Пустых столиков Ким не заметил. Везде сидели и пили, сидели и ели, а еще обнимали дорожных подруг, а еще целовались взасос, а еще смолили табак, а еще выясняли отношения: ты меня уважаешь? я тебя уважаю? будем братьями! а если по роже? да ты у меня!.. да я у тебя!.. тише, мужики, не в пивной... Взвод (точнее, полвзвода...) грохотал по проходу: пятеро впереди, Ким с заложенными за спину руками (он читал, что подконвойные ходят именно так...), пятеро сзади - ать-два, молча, грозно, неминуемо! Но никто кругом ничего и никого не замечал.

Мимо Кима туго протиснулась потная официантка, прижимающая к грязно-белой груди (имеется в виду фартук) поднос с тарелками, на которых некрасиво корчились плохо прожаренные лангеты. "Ходят тут..." - пробормотала официантка. "Люба, забери борщи!" - кричал из-за стойки мордатый раздатчик, а сама Люба, тоже официанточка, обсчитывала каких-то сомнительных клиентов в кургузых пиджачках, в тельняшках, выглядывающих из-под грязных рубах, с желтыми фиксами в слюнявых ртах. Клиенты были пьяны в дупелину, хотя на столе громоздилась батарея бутылок с лимонадными этикетками. Видать, лимонад был крепким, выдержанным, забористым...

"Куда путь держим, парни?" - на ходу, продираясь между официанткой и чьим-то могучим задом, спросил Ким. "В Светлое Будущее, куда ж еще, ответил один из клиентов, сплюнул в тарелку. - Тут, кореш, все туда лыжи навострили. А тебя никак мочить ведут?" - "Точно!" - хохотнул Ким и оборвал смех, потому что идущий сзади дружинник больно кольнул его штыком в спину: "Не разговаривать!" - "Куртку порвешь, гад", - не оборачиваясь, бросил Ким. "Не разговаривать!"

А за соседним столиком гуляли мощно намазанные девчонки: помада от Кристиана Диора, тени от Эсте Лаудер, румяна от Сан-Суси, платьица от Теда Лапидюса, прически от "голубого" паренька Володи из модного салончика на Олимпийском проспекте. Девоньки вкусно кушали шашлык, вкусно запивали лимонадом, вкусно перекуривали все это черными сигаретками "Мор", вкусно матерились...

"Куда тебя?" - нежно спросила Кима крайняя девочка, длинненькая, тоненькая, с глазами-рыбками. "На расстрел", - ответил Ким, стараясь пощекотать девочку за ушком, на котором качались медные целебные кольца-колеса. "Меня тоже водили. Это не больно", - равнодушно ответила девулька, отстраняясь, теряя к Киму всякий интерес. А конвойный опять ткнул штыком: "Не разговаривать!" - "Да не коли же ты, блин!" - заорал Ким, а из-за следующего столика его ликующе окликнули: "Ким, греби к нам, тут есть чем побалдеть..." Ким вгляделся. За столиком и вправду балдели братья-металлисты, то ли настоящие, то ли ошивающиеся около, нормальные ребятки в коже, в бамбошках, в цепях, при серьгах. А орал Киму, кстати, знакомый парнишка, то ли в МГУ лекции по научному атеизму вместе слушали, то ли в НТО ракету на Марс изобретали, то ли в ДК хеви метал на паях лудили. "Не могу, - ответил Ким. - Занят сейчас". - "Пиф-паф, что ли? - возликовал знакомец. - Помнишь у Спрингстина: а-вау-вву-би-бап-а-ввау-ззу-джапм-па..." "Как же не помнить, - согласился Ким, - помню отлично. Там еще так было: и-чу-пчу, и-чу-пчу..." И весь стол немедленно подхватил знакомое из Спрингстина.

А конвоиры совсем зажали Кима, потому что иначе не пройти было: кто-то пер навстречу, не обращая внимания на ощетинившиеся штыками винтовки Мосина, и официантка Люба, торопящаяся к мордатому раздатчику, не исключено сожителю и содержанту, толкалась и ругалась: "Совсем стыд потеряли... пришли расстреливать, так расстреливайте скорей, у нас план, у нас смена заканчивается..."

Но железным дружинникам начхать было на официанткины причитанья, они туго знали свое дело, они пришли сюда из тех свистящих годков, когда пуля знала точно, кого она не любит, как пел в наши уже дни склонный к временной ностальгии шансонье, кого она не любит, утверждал он, в земле сырой лежит. И лежать Киму, нет сомнений, в сырой земле, вернее - на сырой земле, куда выбросят его молодой труп из тамбура, а поезд помчится дальше - в Светлое Будущее, но уже без Кима помчится, и никто не вспомнит о нем, не уронит скупой слезы. Киму вдруг стало себя жалко.

"Может, рвануть отсюда?" - мельком подумал он. Но тут же отогнал трусливую мысль, потому что за следующим столиком сидели его знакомцы лысый, "Вся власть Советам!" и ветеран Фесталыч, дули лимонад прямо из горла, закусывали шпротами в масле, частиком в томатном соусе и мойвой в собственном соку. Все они сделали вид, что не узнали Кима, лишь ветеран оторвался на миг от лимонада, спросил сурово у конвоиров: "Патроны не отсырели?.. Прицел не сбит?.." - И, отвернувшись, начал рассказывать собутыльникам, как он, молодой еще, палил в гадов-врагов-родного-отечества и патроны у него всегда были сухими...

А мадам в ресторане Ким не увидел. Не пришла мадам проводить опекаемого в последний путь, замечталась, наверное, закрутилась, государственные дела замучили. Да и зачем ей время терять? Она свое государственное дело сделала: привела любопытного Кима прямо к финальной сцене, к драматургической развязке... А конвой довел его до конца вагона, до стойки, за которой суетился, обвешивал и обмеривал публику мордатый сожитель официантки Любы. "Взвод, стой!" - негромко сказал один из конвойных. И все остановились. И Ким остановился, потому что дальше идти было некуда: впереди - стойка, сзади и с боков - винтовки Мосина.

"Двое прикрывают фланги, - так же негромко продолжал конвойный, старшой, видать, у них, ладный такой, крепкий, на вид чуть постарше Кима. Я держу выход, а семеро рассредоточиваются в цепь в середине вагона. Стрелять по команде "Пли!" - И сам подался вбок, к двери, прикрывать вход и выход, а двое с винтовками развернули Кима лицом к жующей, гудящей, волнующейся массе, прислонили спиной к стойке, штыками с двух сторон подперли: чтоб, значит, не утек, стоял смирно, не возникал. А семеро счастливое число! - пошли назад, раздвигая штыками дорогу в толпе, и вот уже добрались до середины вагона, где дурацкая полуарка делила его на две части, на две официантские сферы влияния, выстроились в цепь, прямо на лавки с ногами влезли, потеснив отдыхающих граждан, этакими карающими ангелами вознеслись над толпой.

А граждане, к слову, даже не чухнулись, ни черта граждане не заметили, как будто не человека собрались при них расстреливать, а цыпленка-табака. И сквозь гул, гам и гомон легко прошел голос старшого: "Готовсь!.." Семеро в центре вагона вскинули винтовки, уперлись прикладами в кожаные плечи. "Цельсь!.." Прижались бритыми щеками к потемневшим от времени, полированным ложам. На Кима глядели семь стволов, семь черных круглых винтовочных зрачков, глядели не шевелясь - крепкие руки были у семерых.

И тут только Ким начал беспокоиться. Что-то уже не нравилась ему мизансцена, и реплики старшого восторга, как прежде, не вызывали. Что-то заныло, захолодало у него в животе, будто в предчувствии опасности - не театральной, а вполне настоящей. Что ж, давно пора. Давно пора вспомнить, что жизнь все-таки - не театр, что жить играючи не всегда удается. Вот сейчас пукнут в него из семи стволов и - фигец всем его театральным иллюзиям...

"Постойте!" - закричал Ким. "Цельсь!" - повторил старшой. "Нет, погодите, не надо!.." - Ким дернулся, но колкие штыки с флангов удержали его на месте, один даже прорвал плотную кожу "металлической" куртки. А ресторация на колесах катилась в Светлое Будущее, публика гуляла по буфету, радовалась жизни, как всегда не замечая, что рядом кого-то приканчивают. "Не-е-е-е-ет!" - заорал Ким, пытаясь прорвать сытую плоть безразличия к своей замечательной особе. "Пли!" - сказал старшой. По-прежнему негромко и веско сказал короткое "Пли!" ладный вершитель ненужных судеб...

Вот и все. Был Ким, который не верил в то, что жизнь фантасмагоричнее театра, и нет Кима, потому что он в это, дурак, не верил. Без Кима теперь поедет-помчится в Светлое Будущее слишком специальный поезд. Впрочем, Ким и не хотел туда ехать, а хотел сойти на первой же остановке. Вот и повезло ему, вот и сойдет. Даже без остановки. Шутка.

И вдруг...

Можно зажечь и погасить свет на сцене и в зале, можно воспользоваться традиционным занавесом - на все воля режиссера. Главное - извечно емкое: "и вдруг..."

- Это где это ты шляешься? - перекрывая упомянутые гул, гам и гомон, начисто забивая их прямо-таки мордасовско-зыкинским голосовым раздольем, прогремела такая любимая, такая родненькая, такая единственно-вовремя-приходящая Настасья Петровна, врываясь в вагон-ресторан, мощно шустря по проходу и расталкивая клиентов и официанток. Проносясь мимо дружинников, рывком стащила одного, крайнего, с полки, и он грохнулся в проход, не ожидая такой каверзы, грохнулся и громко загремел об пол патронташем, винтовкой, сапогами и молодой крепкой головой.

Не успел сказать "Пли!" старшой, почудилось это "Пли!" Киму, утробный (то есть возникший в животе) страх сильно поторопил события, подогнал их к логическому финалу, а финал, оказалось, еще не приспел.

- Настасья Петровна! - закричал Ким, протягивая к ней руки, как детенок к маме.

- Полвека уж Настасья Петровна, - громогласно ворчала она, добираясь-таки до Кима, заботливо его отряхивая, приглаживая волосы, одергивая куртку. - Где тебя носит, стервец? Я заждалась, Танька извертелась, Верка гитару принесла, а тебя нет как нет. Ведь хороший, говорю, вроде парень, и вот сумку же оставил, не взял, значит, вернется, не сбежит... Где это ты куртку разодрал?

Ким чуть не плакал. Металлический Ким, весь из себя деловой-расчетливый, весь творческий-непредсказуемый - непредсказуемо разнюнился и совсем не творчески ткнулся носом в жаркое пространство между двойным подбородком Настасьи и ее крахмальным форменным воротничком.

- Это он куртку порвал, - счастливо наябедничал Ким на конвойного.

- Он? - удивилась Настасья Петровна. - Ты, что ли, ее покупал? напустилась она на парня, а тот, оглядываясь на старшого, отступал, прикрываясь от Настасьи винтовкой Мосина. Но что той винтовка! Она перла на дружинника, как танк на пехотинца. - Ты откуда такой взялся? Ты почему по ресторанам шаманаешься? Из охраны? Вот и охраняй что положено, а куда не надо не ходи, не ходи... - и стукала его кулаком по кожаной груди, вроде бы отталкивая от себя, вроде бы отгоняя, а Кима между тем не отпускала: ухватила за руки и тянула за собой. Дотолкала конвойного до старшого и, поскольку оба они загораживали выход из ресторана, отпустила на минутку Кима, схватила дружинников за кожаные шивороты и отбросила назад. Ким только успел посторониться, чтобы ему штыком в глаза не попали. - Совсем обнаглели, сволочи! С винтовками по вагонам ходют. Я ж говорила тебе: не верь людям, подлые они, вот и ты чуть не обманул, хорошо - я на все плюнула, Таньку на хозяйстве бросила и - за тобой. Еле нашла... - открыла дверь, вытащила Кима в тамбур, закрыла дверь.

(На этот раз стандартные вагонные манипуляции Кима проделала Настасья Петровна. Ну, ей-то они и вовсе привычны, вся жизнь - от двери до двери...)

- Я не обманывал, - поднывал сзади донельзя счастливый Ким. - Я хотел вернуться, только в вашем поезде не знаешь, куда войдешь и где выйдешь...

- Это точно, - подтвердила Настасья, открывая очередную дверь очередного вагона. - Вот мы и дома... - и втолкнула Кима в знакомое купе, где на него с укором взглянула уже причесанная, уже подчепуренная, уже давно готовая к хоровому пению Танька.

Она сидела на диванчике, гоняла чаек и, похоже, ничуть не беспокоилась о том, что их вагон беспричинно и невозможно перелетел с хвоста, с шестнадцатого номера, к тепловозу. А рядом, прислоненная к стенке, красовалась желтая шестиструнка, украшенная бантом, как кошка.

Беспричинно - вряд ли. В этом поезде на все есть своя причина, Ким сие давно понял. А что до невозможности, так тоже пора бы привыкнуть к игривым шуткам железнодорожного пространства-времени...

- Нашла? - об очевидном спросила Настасью сварливая Танька.

- Еле-еле, - отвечала Настасья, тяжко плюхаясь рядом с чаевничающей девицей. - Представляешь, они там в ресторане какие-то игры затеяли, да еще с ружьями, хулиганье, ряженые какие-то, орут, все перепились, ножами машут, а наш стоит посреди - бле-едный, ну, прямо счас упадет. Вовремя подоспела...

- Да уж, - только и сказал Ким. И все-таки не стерпел, спросил: - Чего это ваш вагон с места на место скачет? Был шестнадцатым, стал... каким?

- Как был шестнадцатым, так и остался, - ответила Настасья Петровна, с беспокойством взглянув на Кима: не перепил ли он часом с ряженым хулиганьем.

А Танька, похоже, играла в обиду, с Кимом принципиально не разговаривала, сосала карамельку.

- Все. Вопрос снят, - успокоился Ким.

Он и вправду успокоился. Ну, подумаешь, расстрелять его хотели! Так это когда было! А сейчас он вернулся в родное (в этом поезде - несомненно!) купе, к родным женщинам, чайку ему нальют, бутерброд с колбасой сварганят, спать уложат... Хотя нет, постойте, эта тихая программа рассчитана на продолжение поездки к Светлому Будущему, а продолжение в планы Кима не входит. К черту колбасу! В планы Кима входит са-авсем иное...

Ким не успел сформулировать для себя, что именно входит в его планы. С грохотом распахнулась дверь, и в вагон ворвались... Кто бы вы думали?.. Конечно!.. Добровольцы-строители во главе с Петром Ивановичем. Человек сто их было... Ну, не сто, ну не меньше пятнадцати, это уж точно... С гиканьем и свистом шуранули они по вагону, Петр Иванович впереди несся и боковым зрением заметил длинную фигуру Кима в купе проводников. Но пока сигнал шел от глаза в мозг, а потом от мозга к ногам, Петр Иванович успел проскочить полвагона, там и затормозил (дошел-таки сигнал куда надо) и закричал оттуда:

- Ким, ты, что ли?..

- Вряд ли, - не замедлил с ответом Ким. - Меня же кокнули.

- Не-ет, тебя не кокнули, - ликуя, сообщил Петр Иванович, продираясь назад сквозь толпу своих же (тоже затормозивших) подопечных. - Ты, я вижу, выкрутился, тип такой, ты, я вижу, их всех натянул кое-куда...

Добрался до купе, бросился к Киму, облапил его неслабыми ручками будто век не виделись, будто Ким и впрямь с того света в шестнадцатый вагон возвратился.

А ведь и впрямь с того света...

- Ты чего орешь? - не стерпела безобразия Настасья Петровна. - И топаете тут, как лоси, грязи нанесли - вона сколько. А ну, кыш!

- Не возникай, тетя, - сказал Петр Иванович, не выпуская Кима из суровых мужских объятий. - Я друга нашел, а ты меня позоришь по-черному. Нехорошо.

- А орать хорошо? - успокаиваясь, для порядка, добавила Настасья. Нашел, так и обнимись тихонько, а не топай тут... А эти, с тобой, тоже друга нашли?

- А то! - загорланили комсомольцы. - Еще как! Сурово! Спрашиваешь, мамаша!..

Ким терпел объятия, сам себе удивлялся. Он этого Командира всего-ничего знает, даже не знает ни фига, а ведь рад ему. Впрочем, он сейчас, похоже, всему рад. Вон, Танька мрачнее мрачного, а он опять рад. Подмигнул ей из-за широкого плеча Петра Ивановича.

- Петр Иванович, познакомься с девушкой. Хорошая девушка. Таней зовут. Рекомендую.

- Кто-то, между прочим, спеть обещал, - индифферентно сказала Танька. Кому-то, между прочим, дефицитную гитару притаранили...

- Спою, - согласился Ким, выдираясь из объятий нового друга. - Сейчас выясним кое-что и - спою, - деловой он был, Ким, ужас просто. - Настасья Петровна, остановки никакой не намечается?

- Не слыхала, - пожала та плечами. - Указаний не поступало. Не должно быть вроде...

- Вы эту трассу знаете?

- Пока знакомая дорожка, ездила по ней. А куда свернем - не ведаю.

- Дальше, - меня не интересует, - отмахнулся Ким. - Я про сейчас. Если б мы не экспрессом шли, когда б остановились?

Все вокруг поутихли, сообразили: человек дело задумал. Какое - потом объяснит. Настасья Петровна на часы посмотрела, потом в окно заглянула. Сказала:

- Минут через десять, верно. Станция Большие Грязи называется.

- Емкое название, - улыбнулся Ким. - Подходящее... Вагоны с твоими орлами где? - это он уже Командира спросил.

- Этот наш, - ответил Командир. - И еще два - сзади...

Почему бы и нет, подумал Ким, ведь это - мой спектакль, а мне удобно, чтоб они были сзади. Чтоб они были вместе, чтоб Настасья и Танька тоже были в них. Хотя это - бред... это - бред... это - бред... повторял он про себя, словно решаясь на что-то. На преступление? На подвиг? История рассудит.

И ведь решился. Шагнул в коридор - прямо к фотографии с Красной площадью, мельком глянул на нее - хоть здесь все на месте, ничего с пространством-временем не напутано: вон - Мавзолей, вон - Спасская, вон часы на ней, полдесятого показывают. Посмотрел на свои электронные забавное совпадение: на экранчике серели цифры: 21. 30...

К добру, подумал он.

Повернулся, резко дернул стоп-кран.

Вскормленный калорийной системой Станиславского, Ким знал точно: если в первом действии на сцене торчит опломбированный стоп-кран, то в последнем пломба должна быть сорвана.

Вагон рванулся вперед, срываясь с колесных осей, а те не пустили его, жестко погасили инерцию, и сами с омерзительным скрежетом и визгом поволоклись по рельсам, намертво зажатые не то тормозом Матросова, не то тормозом Вестингауза, Ким точно не помнил. Он повалился на Настасью Петровну. Петр Иванович грохнулся в объятия Таньки. А комсомольцы попадали друг на друга прямо в коридоре.

- Ты что сделал, оглоед? - заорала из-под Кима вконец перепуганная Настасья, перепуганная происшедшим и теми служебными неприятностями, которые оно сулило.

- Что хотел, то и сделал, - с ходу обрезал ее Ким, вскакивая, хватая за плечо Командира, который, напротив, подниматься не спешил. - За мной!

- Ты куда? - успел спросил Командир.

Но Кима уже не было. Он мгновенно оказался в тамбуре, пошуровал в двери треугольным ключом, предусмотрительно прихваченным со стола в купе, отпер ее и спрыгнул на насыпь.

- Ты куда? - повторил Командир, появившийся на площадке.

- Никуда. Ко мне давай.

Состав стоял посреди какого-то поля, похоже - пшеничного. Но не исключено, и ржаного: Ким не слишком разбирался в злаковых культурах, у них в институте хорошо знали только картошку. Шестнадцатый вагон в новой мизансцене оказался на четырнадцатом месте. Сзади него мертво встали еще два вагона с добровольцами. Добровольцы сыпались из всех трех и бежали к Командиру с дикими воплями:

- Что случилось?.. Почему стоим?.. Авария?..

- Что случилось? - спросил у Кима Петр Иванович, и в голосе его псевдометаллист Ким уловил некий тяжелый металл: мол, хоть ты и спасся от смерти, хоть тебе сейчас многое простительно, за дурачка меня держать не стоит.

- Иваныч, милый, - взмолился Ким, - я тебе потом все объясню. Попозже. Времени совершенно нет!.. Придержи своих. Ну, отведи их в сторонку. Ну, митинг какой-нибудь организуй. И женщин на себя возьми, будь другом...

Он не видел, что принялся делать Петр Иванович: может, действительно митинг организовал или в надвигающейся темноте вывел бойцов... на что?.. предположим, на корчевание сорняков в придорожном культурном поле. Не интересовало это Кима: не мешают, не лезут с вопросами - и ладно.

Ким присел на корточки между бывшим шестнадцатым вагоном и тем, что по ходу впереди. Прикинул: как их расцепить?.. В каком-то отечественном боевике киносупермен на полном ходу тянул на себя рычаг... Какой рычаг?.. Вот этот рычаг... Ну-ка, на себя его, на себя... Подается... Еще чуть-чуть... Ага, разошлись литавры... Неужто все?.. Нет, не все. Что это натянулось, что за кишка?.. И не кишка вовсе, а тормозной шланг, понимать надо!.. Ножом его, что ли?.. Не надо ножом, вот как просто он соединен... Повернули... Что шипит?..

Ким вынырнул из-под вагона. Вовремя! Вдоль насыпи целеустремленно шел мужчина в железнодорожной форме - тот самый, пожалуй, что давеча сидел в Веркином купе и, кстати, послал Кима с Командиром на финальную сцену суда.

- Кто дернул стоп-кран? - грозно осведомился мужчина, останавливаясь и выглядывая возможных нарушителей.

Добровольцы молчали, кореша не выдавали, сгрудились у вагона и молодцы! - плотно затерли в толкучке Настасью Петровну и Таньку. Те, видел Ким, рвались на авансцену, явно хотели пообщаться с мужчиной, который, не исключено, являлся их непосредственным бригадиром, хотели, конечно, выгородить Кима, взять вину на себя.

Но Киму это не требовалось.

- Я дернул, - сказал он.

Не без гордости сказал.

- Зачем? - бригадир изумился столь скоростной честности.

- Нечаянно, - соврал Ким, преданно глядя в мрачные глаза бригадира. Нес чай, вагон качнуло, я схватился, оказалось - стоп-кран. Готов понести любое наказание.

Бригадир с сомнением оглядел нарушителя. Туго думал: что с него взять, с дурачка?..

- Придется составлять акт, - безнадежно вздохнув, сказал он.

Очень ему этого не хотелось. Составлять акт - значит, надолго садиться за качающийся стол, значит, трудно писать, то и дело вспоминая обрыдлую грамматику, значит, терять время и, главное, ничего взамен не получить.

Интересно бы знать, подумал Ким, бригадир этот из своры или настоящий? Судя по его мучительным сомнениям - настоящий. Был бы из своры, не усомнился бы, достал бы наган и пальнул нарушителю прямо в лоб.

- Я готов заплатить любой штраф, - пришел ему на помощь Ким.

- Да? - заинтересовался бригадир. Помолчал, прикидывая. Отрезал: Десять рублей!

- Согласен. - Ким обернулся к добровольцам, поискал глазами Командира: - Ребята, выручайте...

Добрый десяток рук с зажатыми пятерками, трешками, десятками протянулся к нему. Ким взял чью-то красненькую, отдал бригадиру. Тот аккуратно сложил денежку, спрятал в нагрудный карман.

- За квитанцией зайдите ко мне в девятый.

- Всенепременно, - заверил Ким.

- По вагонам, - приказал бригадир и пошел прочь - к своему девятому, который - кто знает! - был сейчас третьим или седьмым.

- По вагонам, по вагонам, - заторопил Ким добровольцев, Петра Ивановича подтолкнул, Таньку по попе шлепнул, Настасью Петровну на ступеньку подсадил.

Тепловоз трижды свистнул, предупреждая.

- Возьми у меня десятку, отдай, у кого взял, - сказала Танька.

Она, значит, решила, что пусть лучше он ей будет должен. Вроде как покупала. В другой раз Ким непременно бы похохмил на этот счет, а сейчас только и кивнул рассеянно:

- Спасибо...

Он не пошел со всеми в купе, задержался в тамбуре, смотрел в грязно-серое стекло межвагонной двери. Ночь спустилась на мир, как занавес, и неторопливо, будто нехотя, отплывал-отчаливал за этот занавес вагон, ставший теперь последним... Кто в нем? Лиса Алиса, мадам Вонг? Товарищи Большие Начальники? Охранники? Какая, в сущности, разница!.. Железнодорожное полотно впереди изгибалось, и Ким видел весь состав (минус три вагона), который, набирая скорость, парадно сверкая окнами, уверенно катил в ночь. То есть не в ночь, конечно, а в Светлое Будущее... Без Кима катил. И без комсомольцев - добровольцев-строителей-монтажников, которым это Светлое Будущее назначено возводить... Парадокс? Никакого парадокса! Зачем, сами подумайте, Большим Начальникам возводимое Светлое Будущее? Что там мадам говорила: им символ нужен. А оглоеды Петра Ивановича, поднатужившись, вдруг да переведут символ в конкретику? Что тогда делать прикажете, куда стремиться, куда народ стремить?.. Да никуда не стремить, не гонять народ с места на место, не обкладывать флагами, то есть флажками, не травить егерями? Дайте остановиться, мать вашу... Какая, сказала Настасья, станция ожидается? Большие Грязи, так?..

Ким спрыгнул на насыпь, спустился по ней, оскользаясь на сыпучем гравии, сел у кромки поля, сломал колосок, понюхал: чем-то он пах, чем-то вкусным, чем-то знакомым, лень вспоминать было. Добровольцы тоже сигали с площадок, медленно стягивались поближе к Киму - непривычно тихие, вроде даже испуганные. Танька тоже протолкалась, встала столбиком, прижимая гитару к животу. Петь она собралась, отдыхать решила, а Ким ей подлянку кинул. Что теперь будет?.. И Настасья Петровна за ней маячила - с тем же риторическим вопросом в круглых глазах. И все странно молчали, будто сил у них не осталось, будто все нужные слова застряли в глотках, будто суперделовой Ким делом своим лихим и оглушил их, оглушил, сбил с ног, с катушек, с толку, с панталыку...

- Что притихли, артисты? - довольно усмехнулся Ким. - Одни остались? Некому за веревочки дергать? Боязно?.. - помолчал, добавил непонятно, но гордо: - А финал-то у спектакля вполне счастливый, верно?

Кому непонятно, а кому и понятно. Большие Грязи, говорите?.. Самое оно для ассенизации. Попрошу занавес, господа...