Taken: , 1

Глава первая. БЕГ

Все в его жизни с утра было фантастически скверно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли, а если продолжать цитату, хорошо бы – не перевранную, то и дела, и настроение, и погода за окном, и перспективы на завтра.

Здоровье вот, правда, не огорчало. Пока.

А еще – гадкие сны. Они появились недавно. Первый: он бежит по пустой дороге, ровной асфальтовой магистрали, безмашинной, безлюдной, справа – лес, слева – грязно-серые бетонные стены, бежит в панике, холодея от страха, от обреченного ожидания: там, за видным уже поворотом, – страх неизбежный, необъяснимый. Он входит в поворот, совсем пропадая, и – финиш. Пробуждение. Ночь, комната в двадцать квадратов, сбитое одеяло, синий отсвет крышной рекламы в окне, рядом на подушке – смрадное дыхание кота, светится на электронных часах электронное время: четыре с копейками. Утра.

Это – первый сон. А иногда – и в последнее время все чаще – другой.

По ровной пустыне, где ни кустика, ни колючки, под ногами – пружинящая сухая земля, спекшаяся, потрескавшаяся от неимоверной жары… Пот в три ручья, во рту наждачная сухость… А впереди – цель. А может, и не цель, но что-то, к чему непременно стоит двигаться, ибо, даже загнанная в экстремальные условия, человеческая логика не прекращает работать и, как справный компьютер, предлагает пути развития событий. Вот – путь. Впереди – километрах в четырех-пяти – гора. Даже не гора, а горка, сопка, холм, бугор, возвышенность, горделиво торчащая на скучной столешнице ландшафта, окруженная несколькими собратьями-сестрицами росточком поменьше. И вроде бы растет на них что-то… кактусы? пальмы?.. отсюда не видать. Тогда надо добежать, посмотреть, может, там найдется вожделенный тенек и говорун-ручей с холодной до ломоты зубов водой… Хотя – откуда такое здесь? Но добежать все равно надо. Не двигаться нельзя – изжаришься. Проще собраться с силами, рвануть спуртом, промахнуть эти несчастные десять километров – что нам, стайерам! – и…

А вот после «и» – опять, как и в первом сне – ничего. Усталость и жара добивают, не дают ступить ни шага, в глазах темнеет, и он просыпается в мокрой от пота постели, с безумным желанием нахлебаться воды. На этот случай – для этого сна (кто знает, какой приснится?) – рядом была припасена пятилитровая емкость с родниковой водой, регулярно покупаемая в супермаркете. Напиться. Жадно, шумно, проливая на простыню (что ей, она и так хоть выжимай), оглядеться, чтобы увидеть знакомую картину: ночь, комната в двадцать квадратов, сбитое одеяло, синий отсвет крышной рекламы…

И снова все повторяется наяву: скидывает кота в ноги, быстро засыпает, спит до звонка будильника в семь тридцать. Сон – тоже как первый! – живет в сознании от душа до бритья…

Но черт с ними, со снами, они – фантазия, фата-моргана, а жизнь между тем никто не отменил, положено врубаться в нее, как ни противно.

Но вот вам пресловутая волшебная (почему так?) сила привычки: на кой хрен подниматься в семь тридцать, лезть под холодный душ и бриться с ненавистью к себе, если можно спать до упора, ну хотя бы до девяти, до часа, когда серый зимний день съедает рекламу, некорректно бьющую ночью в окно? На кой вообще хрен неполезные для организма утренние телодвижения, если спешить некуда? Работы нет, жены нет, детей нет, а коту задан корм с вечера – непортящиеся кошачьи сушки: соскочи с койки и жри, бездонный зверь… Но волшебная сила тупо ведет тебя на автопилоте, и встаешь, и бреешься, и сметаешь обезжиренный кефир с неровно поджаренным хлебом, и привычно влезаешь в Сеть в поисках предложений работы, бродишь там странником неприкаянно долго и все равно безрезультатно. Не запущено в Сеть ничего для тебя интересного.

Имеются, однако, некие накопления, есть, есть денежки, есть кое-какие заказы на переводы, поэтому позволяешь себе пока искать именно интересное, а не абы что – для выживания.

Впрочем, не пропала надежда и на друзей. Точнее – на приятелей, потому что какие в нынешнее время друзья? Друзья – это из Дюма, из Ремарка, из «Тимура и его команды» на худой конец, понятие книжное, сегодня вообще – музейное. А приятели – это зримо и никогда прежде не подводило. Особенно если выпито вместе – море. Азовское хотя бы.

Правда, профессия маловостребуемая, вернее – обе профессии: лингвист-переводчик и спортсмен-легкоатлет, бегун на длинные дистанции, как то: десять тысяч и пять тысяч метров.

К месту вспоминается старая детская песенка про пони, который бегает по кругу и в уме круги считает…

Пора бы и познакомиться с пони.

Чернов Игорь, тридцать три, мастер спорта международного класса по бегу, бывший член сборной России, серебряный призер Олимпиады на «десятке», уже профессионально не бегает, но может быть тренером, если какому-то идиоту нужен тренер по бегу вдоль стадионных пустых трибун.

Нет идиотов. Да и не хочется – тренером…

А кому нужен Чернов Игорь, те же тридцать три, лингвист, переводчик, знаток двенадцати языков, синхронно переводящий с шести, включая датский, например, или иврит, а остальные знающий пусть не для синхрона, но на весьма приличном уровне?

До сих пор нуждающиеся находились, даже пристойные деньги платили – за знания и память.

Вопрос. А откуда у тупого бегуна, отмеряющего ежедневно свои тренировочные километры, такие убойные способности к языкам? И еще. Откуда у него нашлось свободное от бега время, чтобы их вызубрить?

Ответ. А на бегу и вызубрил. Ну, еще институт, ясный перец окончил, но там – только английский и немецкий, а остальные поднабрал самостоятельно. Способность к языкам и впрямь убойная. Месяц – разговорный язык, три месяца – читаем без словаря, полгода – синхронный перевод влегкую. Уникум.

Чернов любил – особенно с бодуна, утром, хлопнув залпом банку зеленого «Туборга» для облегчения похмельных страданий, – поразмышлять о вечном, в частности – о своей знаменитой памяти. Он очень надеялся, что она – вечна. Основание для сомнений было: в школе Игорь не радовал успехами педагогический славный состав, перекатывался с «тройки» на «четверку», а учитель литературы лез на стену от неспособности толкового с виду парня выучить наизусть стих Пушкина про «очей очарованье», к примеру, или монолог Чацкого про «карету мне, карету».

– Скажи мне, Чернов, – с тоской спрашивал «литератор» стоящего у доски ученика, – разве трудно запомнить такой умный и красивый текст?

– Трудно, – честно отвечал ученик – и не врал.

– А как же твои однокашники? Они ж запоминают… – апеллировал к классу «литератор».

– Они талантливее меня в этом занятии, – не стеснялся унизиться ученик, потому что и без любви «литератора» числился гордостью школы: успешно защищал ее честь на всяких районных и городских спортивных олимпиадах.

Так было до срока.

А потом пришел срок.

Чернов отчетливо, в мелких подробностях помнил тот сентябрьский день, когда он, десятиклассник уже и кандидат в мастера, бежал на юношеском чемпионате страны свои коронные десять, бежал ровно и мощно, ни о чем постороннем не думал, ничего кругом не замечал – машина и есть машина, даже если она человек – и вдруг словно взорвалось что-то в организме, бомба какая-то атомная возникла глубоко в желудке, взрыв очень больно и – вот странность! – невероятно сладко сжал все внутренности в какой-то огненный комочек, швырнул его вверх, вверх, вверх – в голову, в мозг, навылет, и Чернова накрыла такая невероятная по силе волна счастья, облегчения (улета, если попросту), какой никогда не дарил ему даже, извините за интимную подробность, и самый славный оргазм.

А женщин-то он любил. Умел любить и хотел любить… Состояние это продолжалось тогда, как понял Чернов, секунду-другую-третью, но за эти секунды он оторвался от своих соперников метров на пятнадцать. Тренер допытывался:

– Откуда силы взялись в конце дистанции?

– Не знаю, – честно отвечал Чернов, потому что и вправду не знал.

Тот забег он выиграл с большим преимуществом, получил очередную цацку, а спустя несколько дней от нечего делать прочитал перед сном заданный на дом стих и с ходу запомнил его. И поднял руку на «литературе», выдал текст с выражением, получил от ошарашенного педагога:

– Ведь можешь, подлец! Как это тебе удалось?

– Не знаю, – честно, как и тренеру, ответил Чернов, потому что и вправду не знал.

С тех пор будто шлюз прорвало: любой прочитанный или услышанный текст – мухой! С первого прочтения. До школьной медали не добрался, потому что чудом обретенное свойство памяти не хотело распространиться на точные науки: тем одной памяти не хватало, требовалась сообразиловка, а «сладкий взрыв», как его Чернов про себя называл, на сообразиловку не действовал.

Чернов сначала не связывал «взрывы» с внезапно проснувшейся памятью. Бег – это да, взаимосвязь налицо, хоть и непонятна ее природа. Но молод был Чернов, даже, скорее, юн, чтобы задумываться о природе органических (или каких там еще?) изменений в здоровом организме. Чего зря голову-то ломать? Ну, приятно, ну, полезно, а почему так – да по кочану и по капусте. Анализировать происходящее внутри тебя, лелеять то и дело рождающиеся болячки и непонятки – это прерогатива возраста увядания, а Чернов существовал в возрасте расцвета, когда здоровье – данность, даже если она неподвластна здравому смыслу.

Они стали повторяться, «сладкие взрывы», хотя и нечасто. Но всегда – на дистанции, всегда – где-то перед последним кругом, всегда – неожиданно, как бы Чернов ни ждал их, ни пытался вызвать, вымолить по-нищенски у организма. Или у Бога. Но они приходили, когда хотел все-таки, видимо, бег, а не организм. И всякий раз, когда они приходили, Чернов могучим спуртом вырывал победу у соперников, сначала обалдевавших, а потом уже изначально, чуть не со стартовой линии ждавших черновского спурта, боявшихся его. Впрочем, в ту пору Чернов и без таинственных «взрывов» часто побеждал, сам, сил было – через край, тогда его и в сборную взяли, тогда он и на Олимпиаду поехал, и серебро там оторвал – опять сам, к сожалению. Был бы «взрыв» – оторвал бы золото, а так…

Он никому о «взрывах» не рассказывал, точнее – никому после визита к некоему светочу медицинских знаний. Решился-таки, несмотря на нерассуждающий возраст, точили его, значит, сомнения: почему да отчего и не смертельно ли это… Светоч внимательно выслушал невнятный рассказ до омерзения здорового пациента, поспрошал вроде бы заинтересованно о подробностях явления, повыяснял, значит, анамнез, признался:

– Впервые сталкиваюсь, знаете ли. Странноватая особенность… Так говорите: всегда неожиданно, непрогнозируемо?

– Всегда, – подтвердил Чернов.

– И только во время бега?

– Только.

– И считанные секунды?

– Две, три…

– Как же мне прикажете вам помочь, если я стар и слаб? – Светоч был старше Чернова максимум лет на пять и здоров на вид, как конь Юрия Долгорукого. – Бегать с вами и ждать, пока вас, извините, достанет? Тогда, голубчик, не вам, а мне помощь понадобится. От инфаркта… А вы уверены, что эти, как вы их называете, «взрывы» вам в радость?

– Однозначно, – усмехнулся Чернов, понимая, что с врачом он, похоже, пролетает.

– Так и радуйтесь! В жизни, голубчик, так мало радости, что жаловаться врачу на приятное только потому, что неизвестно его происхождение, – это извращение. Как врач вам заявляю… Впрочем, хотите – пропишу вам что-нибудь средней убойности. Попейте…

Убойное пить не стал. Водка – она как-то привычнее, понятнее. Вот ее-то он и начал пить – здоровью вредить, невзирая на предупреждения Минздрава.

Ну, «пить» – это, конечно, чересчур, точнее будет – употреблять, но делал это со вкусом и неэкономно. Вольных приятелей, желающих чокнуться с каким-либо чемпионом-рекордсменом, находилось много, об этом социальном явлении писано-переписано. Чернов исключением не стал.

Сошел он с дистанции тихо, без прощальных фанфар, да и отмеренная все тем же Богом – или кем там наверху? – феноменальная память вовсю тащила его из спорта: уже и институт оканчивал, уже и языки отлично пошли – чего зря бегать! А «сладкие взрывы» вне беговой дорожки почему-то не рождались, хотя регулярно, после утреннего «Туборга», натягивал кроссовки и бежал в Сокольнический парк – выпаривать с потом накануне выпитое.

Жалел о пропаже волшебных моментов счастья-на-бегу? Не то слово. Особенно поначалу. А потом притерпелся и без «взрывов», счастье ограничил обычными оргазмами, опять пардон за излишнюю интимность, даримыми любимыми и не очень женщинами. А что до «взрывов» – понимал: чудо исчезает, когда его перестают ценить, когда относятся к нему как к данности.

Жена, когда уходила от Чернова, бросила в сердцах:

– Ни хрена ты, Чернов, не ценишь: ни дела своего, ни таланта, ни близких тебе людей. Живешь, как в гостинице. Бог дал – спасибо. Не дал – тоже не помрем… И приятели твои – не люди, а так, лица. Если запомнишь их по пьяни… – Помолчала секундно в дверях, добавила: – Когда остановишься – позвони. Или когда снова побежишь…

Оставила, значит, надежду. Хотя и не объяснила, куда Чернову бежать следует.

И что он в итоге имел и имеет к своим пресловутым тридцати трем?

Перечислим.

Имел: жену, как уже сказано, не выдержавшую «гостиничного» мужа; отца и мать, мирно почивших (давно) в родном далеком городе Усть-Кокшайске; личное авто, минувшей осенью угнанное со стоянки у подъезда не опознанными милицией похитителями.

(К слову: что угнали – славно, опять много бегать стал, все на пользу: живот, худо-бедно, плоский, мышцы, если уж и не стальные, так и не кисельные, сам сух, как йог.)

Имеет: квартиру в Сокольниках, заработанную с помощью неординарных способностей мышц; мебель, книги (много), одежду (маловато для неофита-холостяка…), роскошную, но темную по смыслу картину неизвестного художника «Бегун» (кто-то подарил, название условное), где изображен некто в белой хламиде, несущийся по пересеченной местности, кое-какие денежки в заначке, как уже отмечено, и еще – кота, добровольно пришедшего, в отличие от жены, в дом и прижившегося там прочно (уж извините за некорректно выстроенный ряд имевшегося и имеющегося: люди, вещи, фауна…). Немного, но другие и того не имеют. Чернов был доволен в принципе, а сверх принципа мечтал лишь о постоянной работе, о прибыльном применении неординарных способностей интеллекта.

А жена… Ну, остановился он – в смысле выпивки и в смысле приятелей, – точнее, почти остановился, вот – бегать вовсю начал, и опять всплыла робкая надежда на возвращение счастья-на-бегу, «сладких взрывов».

Надежда… Надеяться, говорят, не вредно…

А жене не позвонил: поезд, считал, ушел. Время разбрасывать камни окончилось. Ко времени собирать их Чернов был не готов.

В тот день…

(Sic! Прервемся на минуту. С этого банального набора слов – «В тот день…» – начинается новейшая история Чернова Игоря, тридцать три, подводящая жирную черту под прежними историями, но не зачеркивающая вышеназванных интеллектуальных и спортивных талантов его, а напротив – вовсю их использующая…)

Итак, в тот день он, отсмотрев леденящий спящую душу сон об ужасе за поворотом, доспал между тем до подъема, проделал традиционные утренние действия, однако в Сеть забираться не стал. Надел новенький малонадеванный рибоковский костюмчик, кроссовочки, еще не испытанные километрами, на ноги нацепил и выбежал прямо в морозное воскресное зимнее утро. Он бежал от метро по Сокольническому валу, похожему, как сказано ранее, на улицу из сна (справа – лес типа парк, слева – грязно-серые бетонные стены домов типа город), легко несся по снежку, не убранному с тротуара, в сторону боковых, вечно распахнутых ворот парка, ведущих прямиком в ту его часть, которая и считается у местных жителей лесом. Если можно назвать так истоптанные ими, жителями, и засранные их собаками аллейки среди больных городских деревьев. Но – зима на дворе, воздух чист и звенящ, людей и собак в этот час в парке или в лесу – немного.

Вот добегу, думал Чернов все-таки мрачно, вот нырну в ворота, и будто я и не в Москве уже, будто где-нибудь в дальнем Подмосковье или вообще даже в Рязанской губернии, в Сибири, на Чукотке, где – никого, где никто не лезет к тебе с дружбой или советами, где ты – один, Бог, царь и герой в одном флаконе…

Глупости, по сути, в голову лезли. А ведь прежде – никаких глупостей, которые отвлекают от прекрасной идеи бега плюс победы, никаких посторонних мыслей – лишь холодный счет кругов. Пони.

Так то на стадионе, на круге, точнее – овале, а здесь – путаные дорожки в лесу, снежок скрипит под подошвами, струйка пота потекла по спине, птица на ветке никого не боится, а на другую ветку зимнее солнышко нанизано, круглое и бледненькое – ах, счастье! – а ты, хоть и не в тундре, все равно – Бог, царь и герой… То есть идея бега, как видно, никуда не делась, но, лишенная победной составляющей, перестала быть самоцельной. Так и просится на ум махровая банальщина: была у него жизнь ради бега, остался бег ради жизни.

Но описанные милые радости с птицей и солнцем на ветке были еще впереди, а пока Чернов чесал крупной рысью по родному Сокольническому валу, дышал размеренно и ровно, дыхалки ему хватало надолго, несмотря на некие все же злоупотребления той veritas, которая in vino. А улица между тем была на диво безмашинна и безлюдна – как в первом дежурном сне. То ли спали еще сокольнические жители, то ли чума пришла в их бетонные дома и выкосила всех до одного, включая собак. Оба предположения казались Чернову фантастическими, но он и не искал достоверных, а просто бежал себе и бежал и плавно вошел в поворот, за которым всегда имел место обветшавший дворец хоккейных баталий. Всегда имел, а нынче раз – и не имел никакого места!

Или все же имел, куда он денется, просто Чернов его не увидел, не до дворца Чернову стало.

Внутри, в животе – в желудке, в кишках, в печенке, какая в черту, разница! – медленно-медленно рождался знакомый холодок, предвестник «сладкого взрыва», а ведь давно решил, что – все, фигец котенку, отвзрывался, но – вот он, вот вот, вот, вот!.. И провалился, а точнее – рухнул в счастье ослеп, оглох, перестал существовать, или опять точнее – разлился морем, да что морем – космосом распахнулся, превратился в бесконечность, стал Богом, только Богом и – никаких царей и героев!..

И умер…

…И снова ожил – как прежде, как всегда оживал, – только успел поймать за хвост залетную мыслишку: ну никогда же так пучково не колбасило, ах, кайф!.. И побежал мощнее, все ускоряясь – будто опять победа у финиша ручкой замахала. И пришел в себя, наконец. И осознал себя. И увидел, что зима кончилась. То есть ее здесь и не было – зимы.

И пришло ключевое слово: «здесь»! Антоним пропавшего «там».

Чернов сразу выделил ключ и сразу встал. Требовалось нечто большее, нежели его малость убитая вчерашней гулянкой сообразиловка, которой он и в обычном-то режиме не блистал. «Там» – там осталась зима, остался снег под ногами, осталась Москва, а в ней – район Сокольники, парк, лес, хоккейный дворец, родной дом, квартира, кот на постели… «Здесь» – здесь, блин, ни хрена этого не было, не бывало, быть не могло. А было: дорога-грунтовка, укатанная, утоптанная, хотя и узкая, однорядная, если автомобильный термин использовать. Но, похоже, автомобили по этой грунтовке не ездили, не доезжали сюда: не оказалось на мягком грунте ни одного, даже затертого, следа протектора. А дорога тянулась вдоль невысоких красно-желтых холмов, из которых торчали какие-то кактусовидные растения, за холмами были другие холмы, за другими – третьи, а дальше – горы, что справа от дороги, что слева – пейзаж удручал всяким отсутствием людского духа. И еще: небо над дорогой и холмами было ослепительно голубым, солнце – за отсутствием подходящей ветки – торчало прямо посреди неба, то есть в зените, и шпарило так, что тонкая струйка пота, начавшая свой путь по спине еще «там», «здесь» превратилась в потоп. Говоря короче, жара стояла адова, и Чернов, одетый для «там», сразу вспотел.

Мгновенно возник в памяти дежурный – второй! – сон про пустыню. Образ тот же, ощущения те же, в деталях вот только разница имеется: там, во сне все было более плоским, более пустынным, неживым и нежилым. Здесь даже поинтересней – поживей! – как-то. Только жара та же самая…

С нежданной злобой подумал: хотел «сладкого взрыва», наркоман? Получай! Куда уж слаще…

Но за злобой пришло пусть паническое, но вполне логичное сейчас любопытство: что случилось?..

Чернов встал как вкопанный, что считается дурным литературным штампом. Но что бы вы написали иное? Штамп всегда точен – на то он и штамп.

Так что встал Чернов как вкопанный (столб? деревце? лопата?) и начал осмысливать увиденное. Многолетний бег на длинные дистанции выработал у Чернова такие полезные качества, как терпеливость, рассудительность, склонность к подробному анализу того и сего, умению раскладывать по полочкам все, чему на них положено лежать, и т.д. и т.п. А может, стоит поменять причину и следствие и предположить, что именно эти замечательные качества подвигли в свое время среднего ученика, не способного упомнить Пушкина с Грибоедовым, именно к такому виду спорта – из многих имеющихся. Но не время сейчас что-либо местами менять, время – выводы делать. Во всяком случае – пытаться. Чернов – подведем итог сказанному – всегда, даже до появления «взрывов», был человеком прагматичным, если не считать некоторых, обретенных внове дурных привычек, помянутых выше, вздорным и непродуктивным эмоциям не подверженным. Знал точно: что хорошо спринтеру, стайеру – смерть. Посему он не стал терять лишнее время на остолбенение. Постоял, как вкопанный, секунду-другую и выкопался. Фантастика – литература ныне распространенная, Черновым уважаемая, о параллельных пространствах читано-перечитано, и коли вместо зимнего парка глазу является летняя… что?.. ну, пустыня, к примеру, то либо совершен пространственный переход, либо Чернов сошел с ума.

Последнего Чернов тоже не исключал: переход, как утверждают фантасты, всегда мгновенен, а странности начались сразу по выходе (или выбеге) из подъезда: отсутствие людей и машин – чем не фантастика или сумасшествие?.. Сколько вчера на грудь принято?.. Лучше не вспоминать…

Чернов вообще-то удивился. И сильно. Все-таки интеллект интеллектом, а человеческая психика плохо воспринимает невероятное. Оно не всегда очевидно – даже когда его можно потрогать, взять в ладонь горсть сухой красноватой земли, потереть, просыпать между пальцами. Оно не всегда очевидно, потому что есть границы у материализма, на коем – прав товарищ К. Маркс! – зиждется мир, и если человеческий разум вынужден пересечь эти границы, то не исключено, что он, разум, не выдюжит – свихнется. Старое правило: чтобы не свихнуться, займись привычным, рутинным, монотонным. И Чернов побежал.

Бежал и все-таки думал: почему он не запаниковал по-черному, не повернул назад – к людям, к родному метро «Сокольники», к родному дому, к родному коту, почему не попытался в чужом пространстве отыскать обратный вход в родное? Это один Чернов думал – человечный человек. А расчетливый легкоатлет, беговой автомат, автоматически умеющий раскладывать себя на десять изнурительных километров, думал о другом: что там – за десятым? Или за двадцатым? Или за сотым? Или нет в этом «здесь» ничего, кроме холмов и кактусов, а утоптанно-укатанная дорога никуда не ведет или, вернее, ведет в никуда?.. Но он же был прагматиком, Чернов, он понимал, что дорога – рукотворна, а значит, по концам ее должны найтись те, для кого она проложена мимо холмов и кактусов. И в самом деле, не стоять же бессмысленно! «Сладкий взрыв» необычайной силы распорол мир Чернова, и стайер выпал в прореху. Но коли сумел выпасть, значит…

Ничто ничего не значит, здраво понимал Чернов и поэтому бежал вперед, к людям, к жизни, потому что раз уж он остался на дистанции, то с ума не сойдет. Сто пудов! А о том, что сзади нет никакой прорехи, не видно ее, что она затянулась в этом горячем воздухе – даже следа не осталось! – о том как-то не думалось. «Не видно» не значит «отсутствует». Это – из другой фантастической книги. К слову, великое свойство любого человечного человека: не думать о нежелательном, отметать его, оставлять на потом. Даже если этот человек – стайер-полиглот, помнящий не только прочитанную фантастику, но и изучаемую в свое время в институте науку логику.

Но не для жизни она, наука эта…

Кроссовки быстро стали из белых красно-желтыми, грязными, белейший рибоковский костюмчик – тоже, но Чернов был выше подобной мелочи, он мчался вперед, неведомо куда, но зато в ту же сторону, в какую начал бег в далеких отсюда Сокольниках. Как он это определил? Да просто ни «там», ни «здесь» не сворачивал он с выбранного направления. И не терзали его пустые сомнения: а вдруг не в ту сторону, а вдруг надо все же назад, бороться и искать, найти и не сдаваться (цитата), ловить, слепо тычась, тайные дыры нуль-переходов? Зачем? Их нет, как ни гляди (а он поглядел), а Земля – круглая в любом пространстве-времени, рано или поздно вернешься в то место, с какого начал бег. А то, что это – Земля, Чернов не сомневался. Во-первых, не хотел сомневаться, иначе – зачем бежать? Тогда надо лечь, предаться унынию и горести и покорно ждать смерти. Но не учили его унывать ни в спорте, ни в работе! А во-вторых, солнце светило по-земному привычно и внешне походило на привычное земное солнышко, а жар его не вызывал вздорных сомнений в галактических координатах милой сердцу каждого землянина окраинной звезды. А что не зима, так в январе и в Африке не холодно. Может, Чернов в Африку провалился…

Эта абсолютная уверенность в собственной правоте мысли либо поступка, как ни странно, помогала Чернову жить и даже выживать с некой моральной прибылью, не огорчаясь жизненными неудачами, периодически его посещавшими и, казалось бы, по определению призванными оную уверенность разрушать. Ан нет, не получалось у них! Парадоксальное, конечно, соседство – мироощущения и миропребывания, но тем не менее имело место…

Не стоит полагать, что Чернов в личной жизни только то и делал, что бегал. Языковая его специальность, незаурядная сила памяти как раз располагали к сидячему образу существования, да вот ведь и машина у него когда-то жила и ездила – с ним внутри. Но годы и годы изнурительных (не фигура речи) тренировок – изо дня в день, из зим в весны – приучили его жить, иносказательно выражаясь, на бегу, на дистанции, у коей есть старт и финиш. То есть принимать решения и целенаправленно их осуществлять, неуклонно рулить к намеченной цели, не терять времени вообще, а в частности – на пустые и вздорные размышления типа: а правильно ли ты поступаешь? А с той ли ноги ты начал? К месту вспомнить байку о разучившейся ходить сороконожке… Но характер бегуна – это не просто и не только бег. Это, как уже отмечалось, идея: начал бежать – беги до финиша. Во всем…

Усмехнулся про себя: и в гулянье тоже? И сам себе подтвердил: и в нем. Вполне русская черта: работать – до одури, гулять – до драки, любить – до смерти. И не надо искать омут там, где вода прозрачна до дна. Жизнь всегда – движение, и чаще всего – вперед. Каждый двигается, как умеет: кто помедленнее, кто побыстрее. Чернов умел быстро и долго и не задавая ни себе, ни окружающим лишних вопросов типа: с какой ноги начинать бег…

Поэтому он и сейчас не раздумывал, а бежал уже буквально: кривая вывезет, до сих пор вывозила.

И ведь прав, как всегда, оказался: вывезла кривая. В смысле дорога. Выскочил на очередной пригорок и увидел впереди, внизу, в неожиданно открывшейся просторной долине, километрах в трех всего – город.

Ну, пожалуй, город – это сильно сказано. Невысокий белый городок, который можно было целиком охватить взглядом (с трехкилометрового-то расстояния да с некой все же высоты), отдаленно похожий (раз уж Чернов начал искать земные сравнения) на типичные для южных стран предгорные городки. Одноэтажные и, реже, двухэтажные белые домики, обнесенные по периметру городской стеной, тоже белой (побеленной?), крохотные терраски на плоских крышах, какие-то даже малолиственные деревья, кривые, многорукие, не кактусы, хотя кактусы тоже росли. Подальше, где-то в центре городка, на возвышенности – здание побольше остальных. Мэрия? Храм?..

Три километра – не расстояние. Он легко, ровно дыша, вбежал в городок, в неширокую улицу, тоже грунтовую, тоже утоптанную или укатанную, как и дорога к городу, начавшуюся сразу за стеной. Солнце лишь немного отклонилось от зенита к западу, жара стояла неслабая, и улица оказалась пустой – как и принято на планете Земля в маленьких жарких белых предгорных городишках. Полдень. Зной. Сиеста. Но весть, как и мысль, непредсказуема. Кто первым увидел бело-грязного потного бегуна, ворвавшегося в сонный город? Как этот «кто» передал весть о нем дальше? Бог знает… Но на крышах, на ступеньках, ведущих к дверям, стали появляться люди. Жители. Явно удивленные, даже сильнее – изумленные (Чернов видел лица…), они провожали глазами уже медленно, трусцой бегущего Чернова, молчали.

Тишина плыла над городком – тягучая, как жара.

Чернов отбросил мысль, что надо бы остановиться, заговорить с кем-нибудь из вышедших, услышать речь, понять – что за язык. Да, надо понять, но – позже. Он взял себе ориентир: здание в центре – и бежал к нему, полагая, что туда непременно сойдутся жители. Любопытство сильнее традиций, сиеста нынче побудет. Но все же привычно – как на финише стайерского забега – поднял сведенные руки над головой. Так и бежал.

А люди смотрели и по-прежнему молчали и не отвечали ни словом, ни взмахом. И он начинал думать, что его появление в городке – нежданно, а может, и нежелательно. Или, напротив, ожидаемо и желанно.

Taken: , 1