"Ужас в городе" - читать интересную книгу автора (Афанасьев Анатолий)

Глава 2

Аня проснулась и посмотрела на окно, где переливался, колыхался перламутровый, шелковый блеск штор. Она пребывала в блаженном состоянии молодости – без мыслей, без чувств, не сознавая, спит или грезит. О эти утренние, сладкие мгновения! Если бы длились они вечно.

В комнату впорхнула служанка Катя, подбежала к окну, дернула шнур, и на глаза Анечке хлынул неодолимый, ослепляющий солнечный свет. Она чуть слышно за стонала.

– Кто тебя просил, – прохныкала в нос. – Неужели нельзя поспать еще полчасика?

Катя состроила потешную гримасу, сделала книксен.

– О, госпожа! Разве я посмела бы! Но Александр Ханович уже завтракают и послал меня за вами.

На Кате какой-то новый наряд, то ли сарафан, то ли бухарский халат, весь в фиолетовых и багряных разводах, и ее смазливое личико, как обычно, не выражало ничего, кроме безмятежного, зверушечьего счастья. Ей целый месяц кололи препарат под названием "Аякс-18", и девушка постоянно пребывала в нирване. Но при этом не теряла способности здраво рассуждать, прыгать, смеяться и лезть с кошачьими ласками. Аня ее побаивалась, хотя Хакасский уверял, что она не более опасна, чем стрекоза с отломленными крылышками.

Ане ничего не кололи, с ней Хакасский проводил опыт психологического внедрения на индивидуальном уровне.

Когда после убийства Егоркиной мамы ее привезли в контору к Рашидову, она еще по дороге попрощалась с жизнью. Да и попутчики, бритоголовые нукеры, с ней не темнили. Один даже ее пожалел. Сказал: "Конечно, тебе хана, крошка, но сперва Гога снимет допрос. Такой порядок.

Придется помучиться часика три". "Но за что?" – пискнула Аня. "Как за что? Увидела, чего не надо, разве мало?"

Конечно, не мало. В Федулинске карали и за меньшие провинности, но она, дурочка, все мечтала уцелеть до приезда Егорки.

Рашидова она сразу узнала, хотя прежде его не встречала. Сама смерть-избавительница глянула на нее со смуглого, презрительного лица, похожего на приконченную сковородку. Девушку кинули на ковер в кабинете, и тот, кто ее привез, наступил на нее ногой и безразлично и как-то заискивающе сказал:

– Вот, хан, болталась на объекте. Чего с ней делать?

Рашидов поморщился, будто увидел раздавленную лягушку.

– Подымите-ка ее.

Рывком Анечку поставили на ноги.

– Пройдись, барышня.

Она сделала два робких шага, туда и обратно.

– Кто такая? – спросил Рашидов. У Анечки язык отнялся, за нее ответил сопровождающий.

– Медсестра из больницы. Обыкновенная сикушка.

Никаких хвостов. Мы проверили.

– Надо же. Проверили… И зачем притащили?

– Как же, Георгий Иванович. По инструкции. Она при товарном виде.

– Где при товарном, когда глаз косит?

Анечка отдаленно обиделась: никогда у нее глаз не косил. Услышал бы Егорка. Обида вернула ей речь.

– Я ничего толком не разглядела. Честное слово! Может, отпустите, дяденька?

– Идиотка? – спросил Рашидов у гориллы.

– Местная, – ответил тот. – Они все жить хотят.

И, тут в кабинет стремительно вошел Саша Хакасский, которого Аня, как ни странно, тоже узнала. Да и как не узнать. Красивый, рыжий, неотразимый для женского пола. И власть у него над Федулинском такая же, как у Лужкова над Москвой. Даже больше.

Хакасский с Рашидовым обнялись, расцеловались, Анечку Хакасский мимоходом ущипнул за попку. Он застал конец разговора. С задорной улыбкой взглянул на девушку.

– Что, правда, хочешь жить?

Он был похож на принца из "Алых парусов", на Ланового и Киркорова одновременно. Анечкины губы помимо воли растянулись в ответной улыбке.

– Конечно, хочу. Вы разве не хотите?

– Ах, малышка! Я – ладно. У меня цель есть, идея.

А тебе зачем жить? Какая у тебя цель? Детишек нарожать?

Язвительность его слов смягчал доверительный, дружеский тон, словно он вдруг решил посоветоваться с ней, попавшей в беду девушкой, о чем-то сокровенном.

– У меня тоже есть цель.

– Какая же?

– Я помогаю людям. Больным людям.

Рашидов фыркнул, повел черным глазом, как шилом, недоумевая, Почему он должен слушать этот лепет, но Саша Хакасский, напротив, стал серьезен.

– Помогаешь больным людям? А здоровым? Вот мне, например, можешь помочь?

Ее будто озарило.

– Конечно, могу. У вас одно плечо выше другого. Это от защемления позвонка. Я умею делать настоящий тайский массаж. У меня хорошая школа.

Хакасский обернулся к Рашидову:

– Она не врет?

– О чем ты, брат?

– У меня плечо кривое?

Рашидов засмеялся, как захрюкал. Сверкнули два длинных белоснежных клыка.

– Она слепая, брат. Зато у нее длинный язык. Сейчас я его вырву.

Он сделал шаг к ней, и Анечка обмерла, но Хакасский его остановил:

– Не спеши, Гога, дорогой… Она сказала правду. Об этом знала только моя покойная матушка. Удивительно…

Как тебя зовут, малышка?

– Анечка.

– Так вот, Анечка. Однажды я упал с качелей… Давно, в детстве. Полгода меня водили на специальную гимнастику… – в его голосе зазвучали мечтательные нотки. – Представь, Гога, я когда-то был ребенком, как и ты.

У Рашидова на смуглом лице двумя желваками обозначилось тяжелое движение мысли.

– Что же такого… Все когда-то бывают детьми.

– Заберу ее с собой, – сказал Хакасский. – Не возражаешь?

– Брат, все мое – твое… Но зачем она тебе?

– Она хорошая девушка, – важно сказал Хакасский, – Ее нельзя обижать.

С того дня началась у нее новая жизнь, которая тянулась уже год…

Хакасский сидел за ореховым столиком в гостиной, под причудливыми стрелами индонезийского кактуса. Аня не видела его несколько дней, и за это время он стал еще жизнерадостнее. Эта неизбывная бодрость больше всего удивляла ее в нем. Он мало пил, ничем не кололся, но таинственный источник энергии в его безупречно отлаженном организме не давал сбоев ни на минуту. Даже когда он сидел, как сейчас, и просто улыбался, казалось, сию минуту вскочит и произведет какие-то немыслимые действия. Не успокаивался он и по ночам, в тех редких случаях, когда брал ее с собой в постель. Ночью его вечное оживление перетекало в интеллектуальный бред. К занятиям любовью он относился презрительно, считал их чистой физиологией, зато после удачно проведенного полового акта на него накатывал поток неудержимого красноречия, и Анечка иногда так и засыпала под возбужденный, непрерывный рокот слов, как под бабушкину колыбельную. На первых порах она добросовестно старалась понять, что такое важное он хочет ей внушить, но впоследствии отказалась от этих попыток. Решила, он так умен, что и сам за своими мыслями не всегда может угнаться, куда уж ей, невежде.

Он был необыкновенной личностью. Когда Анечка перестала его бояться, поняла, что он не собирается ее убивать, то за бешеной гордыней, за непреклонной строптивостью разглядела черты растерянного мальчика, обуянного какой-то страшной мыслью, сидящей в воспаленном мозгу, как раковая опухоль; и испытала к нему жалость, точно так же, как прежде жалела своих больных.

Он и был болен, но названия его болезни медицина не придумала.

Одним из ее грозных симптомов было то, что Саша считал всех людей скотами, огромным стадом, взыскующим к заботливому пастуху, который сумеет повести это людское стадо в правильном направлении. Став хозяином города, он еще больше укрепился в этой мысли. Задача у него была тяжелая: стадо инстинктивно противилось движению, тупо упиралось, мычало, требовало кормежки, и в разношерстной, подверженной стихийным настроениям толпе то и дело обнаруживались особи, коих следовало своевременно отсекать. Хакасский верил в блестящие перспективы инженерной генетики, но пока она не достигла полного расцвета и замыкалась в худосочных, предварительных опытах клонирования, ему приходилось управляться с людишками собственными силами, волей и энергией.

Однажды он объяснил Анечке, зачем она ему понадобилась, и отчасти ее утешил.

– Разума в тебе почти нет, – сказал он, – Но у тебя простая душа. Ты искреннее существо и по многим параметрам прекрасный объект для исследования. Такая хитрая штука, Анюта. Быдлом можно управлять экономически, политически, химически, в конце концов, но все это лишь приблизительная, неокончательная власть, не затрагивающая сущностных функций популяции. Ведь если я тебя трахну, это не значит, что овладею тобой навсегда.

Минутное, физиологическое торжество, не более того. То же самое, если убью. В каждой нации целиком, как и в отдельных образчиках, заключен некий психологический код, духовная константа, не разгадав которую, не найдя к ней отмычки, глупо полагать, что опыт удался. У русских код особенный, с заниженной температурой, примитивно размытый. Немца известно чем взять, француза, тем более американца – его и брать не надо, только помани зеленым и польсти его суперменству. А русского? Чем тебя взять, если я тебе в душу плюю, а ты хнычешь и меня же, насильника, жалеешь? Признайся, жалеешь?

– Конечно, жалею, – подтвердила Анечка. – Как же не жалеть. Вы такой легкоранимый.

Хакасский глубоко задумался, и Анечка, стремясь показать, какая она внимательная, благодарная слушательница, осмелилась прервать его размышление:

– Александр Ханович, а что значит взять? Вы говорите, немца взять, русского – и куда его? Взять – а потом куда деть?

– Ах ты, божия коровка, – умилился Хакасский. – Взять – значит вывести в контуры видового соответствия.

Сохранить вид хомо-сапиенс возможно, лишь подбив его в единый этнический баланс, закольцевав всепланетной экономической структурой. Этнический хаос – вот главная угроза существованию человечества. Это та черная дыра, куда засасывает великие замыслы. Впрочем, боюсь, это все для тебя слишком сложно.

– Но почему я? – спросила Анечка. – У нас в больнице вон сколько девушек, да еще какие есть красавицы, не мне чета. Может, вам к кому-нибудь из них подобрать ключик? К ихнему коду?

Когда она начинала умничать, Хакасский раздражался, иногда ее поколачивал, но не сильно. Чаще уходил в себя, а ее отправлял восвояси. Психологический опыт длился так долго, что если бы речь шла о любом другом мужчине, Анечка заподозрила бы, что он в нее влюбился.

Но думать так о Хакасском не приходилось. Все равно что предположить в ледяном сугробе склонность к веселой шутке…

* * *

– Садись, – велел Хакасский. – Пей кофе и ешь.

– Благодарствуйте. – Анечка опустилась на краешек кресла.

– Почему хмурая? Не выспалась? Или опять о женихе вспоминала?

– Чего про него вспоминать, он и так каждую ночь мне снится.

Хакасский сделал злые глаза.

– Я же запретил. Или не поняла?

– Что запретили, Александр Ханович?

– Не прикидывайся. Думать о нем запретил.

– Нет, я поняла. – Анечка подняла руку и по пальцам начала считать:

– Вы запретили думать о женихе, о родителях, о больнице, обо всей прежней жизни. Я и не думаю. Днем не думаю, они во сне приходят. Иногда поодиночке, а иногда сразу все вместе.

У Хакасского дернулось веко, это плохой знак: он в меланхолии.

– Хорошо, давай повторим урок. Чего тебе не хватает?

– Всего хватает.

– Кто тебя спас от смерти?

– Вы спасли.

– Кто тебя сделал богатой и счастливой?

– Вы, Александр Ханович. Только, пожалуйста, не волнуйтесь. Когда вы волнуетесь, у вас такое лицо, как у покойника.

– Тогда ответь. Учитывая все, что я для тебя сделал, зачем тебе жених?

– Да не нужен он мне вовсе, – искренне воскликнула Анечка, – но я же не виновата, если снится.

Разговор о женихе редко заканчивался благополучно, но Хакасский считал, что эта тема один из узловых моментов в программе внедрения в психику объекта. Он цитировал по этому поводу швейцарского психиатра Рувенталя, у которого сказано, что обнаружение в подсознании пациента наиболее уязвимой зоны и последовательное воздействие на эту зону позволяет пробить брешь в психике и установить с больным глубокий личностный контакт.

– В каком виде снится? В эротическом? В ментальном?

– Сегодня мы плавали в озере. – У Анечки в груди потеплело. – Так славно было: брызги, солнце. А потом мне в ногу вцепился чудовищный слизняк, и я стала тонуть. Кричу Егорке: тону! тону! – а он уже далеко. Плывет – и лицо сияет, глаза смеются, не верит: как можно утонуть в такой день, в таком тихом озере. Он же не знает, что я плохо плаваю. Он вообще ничего про меня не знает.

– Утонула?

– Спаслась. Он вдруг рядом оказался, поднял на руки и понес.

– Как понес? По воде?

– Но это же во сне, Александр Ханович.

Хакасский плеснул в остывший кофе немного коньяка.

– Да-а, – протянул укоризненно. – Сон паскудный.

С фаллической символикой. Прогресс идет медленнее, чем я рассчитывал. Слишком сильна в тебе физиология.

Вспомни, кончала во сне или нет?

– Что вы, как можно. – Анечка зарделась. – Я наяву-то уж не помню когда…

– Как не помнишь? А на той неделе?

Анечка потянулась к шоколадной конфете, которую с самого начала приглядела. Разыграла фигуру молчания.

Она всегда так делала, когда он чересчур грубо внедрялся в ее интимный мир. Постепенно он привык к ее коротким замыканиям, смирился с тем, что если уж она отключилась, никакими побоями ее не растормошить.

– Хорошо, оставим пока в покое твоего жениха. Надеюсь, это просто фантом. Иначе мне его будет жалко, если он появится в Федулинске… Теперь скажи, почему отказываешься учиться менеджменту? Тебе не нравится Юрий Борисович?

– Я не отказываюсь, мне неинтересно. Я же дипломированная медсестра, мечтала стать врачом. Зачем мне бухгалтерский учет?

Хакасский нервно сунул в рот сигарету.

– Аня, мы сто раз все это обсуждали. Наша цель перестроить твой генотип на цивилизованный лад. Это очень важно. Ты сама соглашалась.

– Под нажимом, – возразила Анечка.

– Ах, под нажимом! – Хакасский наконец вышел из себя и шарахнул по столу кулаком. Скоро, наверное, влепит ей затрещину и на этом успокоится. – Господи, чего я с тобой вожусь? Из хама не сделаешь пана. Или у меня мало других забот в этом вонючем городе? Не одно, так другое. Вон вчера объявился какой-то маньяк. Рыщет по городу, мочит кого попало – и никак не отловим… Слушай, может, вернуть тебя Рашидову, и дело с концом?

Мгновенно побледнев, Анечка положила надкусанную конфету на блюдечко. Страшная угроза, и она не сомневалась, что рано или поздно он ее выполнит. В последнее время, когда Хакасский начал таскать ее с собой по разным тусовкам, демонстрируя приятелям свои успехи, а-ля профессор Хиггинс, она несколько раз встречала Рашидова, и неизменно коричневый людоед с нежной улыбкой шептал ей на ушко одну и ту же фразу: "Кол железный, длинный, острый и очень раскаленный, а, красотуля?!" – и дико гоготал, сверкая яркими белками.

– Не надо к Рашидову, – попросила. – Я же стараюсь.

Я же все делаю, как вы хотите.

– Но без души. – Раздражение Хакасского остыло. – А надо, чтобы с душой.

– Я буду с душой.

– Гляди, Анюта, у меня терпение тоже не вечное…

Кстати, служанка тебе как?

– Она хорошая девушка, только немного резвая.

– Приглядись, тебе есть чему у нее поучиться. Тоже из навоза взял, генеральская дочка. Претензии, амбиции, дурь. Правда, не такая упертая, как ты. За три месяца ее перековал. Теперь никаких изъянов – послушный, жизнерадостный робот, всегда готовый к услугам. Конечно, это не чистый опыт, все та же химия. Хочешь, чтобы и тебе кольнули?

– Не надо, – вторично ужаснулась Анечка. – Я сама справлюсь, честное слово.

Хакасский взглянул ей в глаза тем взглядом, который пронизывал до печенок, от которого хотелось укрыться зонтом.

– Ладно, ступай… К вечеру настройся, может быть, съездим в одно место.

…Через час, в сопровождении двух нукеров, Анечка вышла на часовую прогулку. Дом, в который ее перевезли на лето, находился на окраине города и одной стороной, вернее, высоким каменным забором с натянутой на нем колючей проволокой, примыкал к сосновой роще, а прямо от ворот тянулась тенистая липовая аллея, переходящая в городской парк, где в прежние времена летом, особенно в выходные, бывало не протолкнуться. Ныне парк одичал, зарос больным деревом, все дорожки, кроме одной, центральной, асфальтовой, покрылись лишаем и неведомого происхождения колючим кустарником, посередине разверзлось глубокое торфяное болото, и теперь парк напоминал огромное лесное кладбище из фильма ужасов. Поодиночке сюда не то что днем, но и ночью мало кто заглядывал, разве что лихая федулинская проститутка с торопливым клиентом, да и те спешили поскорее закончить свои дела, чтобы поставить в церкви свечку за чудесное спасение. Городская похоронная команда на ежедневном обходе обязательно обнаруживала в парке парочку-троечку свежих, неопознанных трупаков, обыкновенно в растерзанном виде, и, чтобы не перегружать без того постоянно переполненные морги, завела привычку топить их в болоте, нарушая тем самым строжайший запрет санитарной комиссии, подписанный лично мэром Монастырским.

Анечке не разрешалось выходить за пределы парка, но это ее вполне устраивало. Покойников, леших и ведьмаков она не боялась, а двуногие гниды, притаившиеся в парке в ожидании легкой добыта, не посмеют на нее напасть, и не только потому, что она гуляла с эскортом, но и потому, что за ее спиной маячила тень Хакасского. Она спокойно углублялась в парк, порой добредая до болота, собирала грибы и ягоды, которых здесь было несметное количество, и если наталкивалась на следы ночных преступлений, то просто сворачивала в сторону, привычно замыкая зрение.

Сегодня ее сопровождали нукеры Ваня и Боня, заводные, сильные парни, похожие на двух гепардов, но деликатные в общении. Аня попросила их, как обычно, держаться подальше, хотя бы в двадцати шагах, чтобы не мешать ей чувствовать себя свободной.

Погулять в одиночестве ей удалось недолго. Свернув с асфальта на едва заметную тропку, она наткнулась на сидящую под кустом чудную тетку в цветастом балахоне.

У тетки было смуглое лицо, как у Рашидова, чуть раскосые, непроницаемые глаза и аспидно-черные волосы, заплетенные в множество косичек. На вид ей было лет около сорока.

Анечка не слишком удивилась странной встрече.

– Вы, тетенька, не меня ли здесь поджидаете?

– Кого же еще, девочка, конечно, тебя… Давай-ка присядь, погадаю, ты внимательно слушай. Только гляди, чтобы дуболомы ничего не заподозрили.

– Об этом не волнуйтесь, они очень тупые.

Села прямо в траву, протянула ладошку. Ей стало смешно. Надо же, год прожила в заточении и каждый день, каждую минуточку ждала от Егорки весточку.

В птичьем звоне ее угадывала, в ночных шорохах, в течении небесных струй, а он вон как исхитрился. Разумеется, мнимую цыганку мог подослать Хакасский для очередной проверки, но навряд ли. Эта женщина пришла из иного мира, не из Федулинска. Она не зомби и не рабыня, и у нее живое сердце. Анечка не могла ошибиться.

– Вы от Егорки? – робея, спросила.

– Не думай об нем, девушка, думай об своей судьбе.

Тебя уневолил враг рода человеческого, разве не знаешь?

Кто служит ему, тот проклят землей и небесами, зверями и людьми.

– Ой как страшно, – сказала Анечка. – Но я ему не служу.

– Ты видела, как озорник и мучитель убивал невинную, старую женщину. А кто видел и не вступился, тот хуже, чем слуга. Он соучастник, нет ему спасения. Понимаешь меня, девушка?

Быстрота ее речи и блеск глаз заворожили Анечку, и ладошку цыганка не выпускала, держала, как в тисках, кажется, через эту ладошку проникла в Анечкину душу.

– Кто вы? – пролепетала она. – Зачем пугаете? Как я могла спасти Прасковью Тарасовну, если у меня силы отнялись? Их же двое было, и они мужчины. Я сама чудом спаслась.

– Кто они, знаешь? Где живут, знаешь?

Анечка оглянулась на двух топтунов, которые покуривали неподалеку, не сходя с асфальта. Прошептала:

– Да, я узнала. Потом узнала. Одного зовут Вадик Петрищев, кличка у него "Дырокол", а второго Семен Зубанов. Они оба из дружины Рашидова, оба в большом почете.

– За что ее убили?

– Заставляли какие-то бумаги подписать, она не хотела. – От тяжкого воспоминания на Анечкиных глазах вспыхнули слезы. – Вы Егорке передайте, она легко умерла. Не надо ему правду говорить.

Цыганка выпустила ее руку и как-то обмякла. Анечка поняла, что она уже узнала от нее все, что хотела, и сейчас уйдет, исчезнет в парке. Заторопилась, глотая слезы:

– Вы же так ничего мне не сказали. Где Егорка? Как он? Когда вернется?

– С чего ты взяла, что я знаю твоего Егорку?

– Но как же! – Анечка изумилась. – Вы же расспрашиваете об его матери.

– Не для себя, – ответила цыганка. – По просьбе другого человека. Ступай, девочка. Уведи дуболомов. Вон они уже косятся на мень.

И они действительно подступили поближе, заинтригованные. У них была инструкция, не позволять Анечке разговаривать с незнакомыми людьми. Но к какой категории отнести сидящую под кустом ведьму в цветном наряде? К незнакомым людям или к болотным видениям? Ваня и Боня оказались в умственном тупике и вполне могли связаться по мобильному телефону со своим начальством для получения дополнительных указаний. Тем более что для Вани и Бони, как для тысяч их лобастых двойников, мобильный телефон был такой же любимой игрушкой, как пистолет, и они пользовались любым подходящим случаем, чтобы поднести его к уху.

– Кто бы ни был ваш человек, – Анечка затосковала. – Пусть передаст, пожалуйста, Егорке, что я его жду.

Я очень сильно его жду.

– Такая уж наша бабья доля, – посочувствовала цыганка.

– И еще, пожалуйста… Если ему кто-то что-то про меня наплетет нехорошее, пусть не слушает. Я ему верная.

Я ему до гроба верная.

– Крепко сказано, – одобрила цыганка. – А как же?..

– Это все ерунда. Это насильно. Это не считается.

Женщина кивнула с улыбкой.

– Расскажу все как есть, девочка. Ступай с миром.