"Посланец небес" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

ГЛАВА 3 СТРАНА ХАЙ-ТА

Возможно, дороги были самым большим, самым восхитительным чудом Осиера. Они тянулись с востока на запад от одного океана до другого, раздваивались, расстраивались и расчетверялись, соединяя все цивилизованные страны континента, лежавшие в умеренных широтах и в зоне субтропиков. Они пересекали леса, луга и поля, взбирались серпантином на горные перевалы, шли по ущельям, ныряли в пробитые в скалах тоннели, взбегали на мосты, переброшенные через реки и каналы. Они связывали столицы полусотни держав и имперских провинций, все крупные порты и города, и от них отходили тракты местного значения — к городкам, селениям и деревням, к военным лагерям и арсеналам, к верфям, рудникам и каменоломням, к солеварням и лесным вырубкам, к сельским угодьям, латифундиям знати, плантациям пальм, фруктовым рощам и виноградникам. С их помощью с одного конца материка на другой можно было попасть за семьдесят суток, что было бесспорным достижением осиерских строителей — ведь с востока на запад континент простирался на двадцать пять тысяч километров. Правда, дальний юг и крайний север, имперские тракты не охватывали: на севере находились непроходимые топи и болота, а за ними льды, тогда как юг, примерно третья часть материка, был покрыт джунглями, и там текли огромные реки, по которым можно было добраться до самых отдаленных мест.

Дороги являлись чудом не только в силу их протяженности и разветвленности, наличия тоннелей, мостов и твердого каменного покрытия. При них и рядом с ними располагался комплекс сооружений и средств, неразрывно связанных с преодолением пространства тем или иным способом, при помощи звука, света, колес повозок, конских копыт и человеческих ног. Через каждые тридцать-сорок километров находились постоялые дворы, конюшни с лошадьми для пассажирских фаэтонов и грузовых телег, колодцы, кузницы и каретные мастерские, склады провианта, рынки, таверны и кабаки. Каждое из этих мест служило опорным пунктом связи, а также охраны порядка и законности; при нем находились воинский отряд и сигнальная башня с обученными людьми, передававшими сообщения с помощью труб, барабанов и вспышек огня. Через каждые пять-восемь километров стоял гранитный или базальтовый пилон с врезанным в камень законом Империи, дорожным правилом, религиозным советом либо изречением одного из императоров. Этой мудрости хватало на все верстовые столбы, так как императоров за два тысячелетия насчитывалось больше сотни, икаждый хоть раз сказал что-то умное. Пилоны служили не только к поучению, но также внушали страх перед карающей дланью владыки; нередко при них воздвигали вышки с железными крючьями и цепями, украшенные телами преступников. Наконец, по этим дорогам можно было за считанные дни перебросить отряды солдат из лагерей в любую область на западе, севере и востоке: Можно сказать, Империя властвовала и правила с помощью своих дорог.

Память о титаническом труде, затраченном на их сооружение, сохранилась только в имперских Архивах. Дороги начали строить на заре времен, в легендарную эпоху владыки Уршу-Чага, который объединил Семь Провинций, и продолжали эту работу в течение следующих шести веков, шаг за шагом продвигаясь за Кольцевой хребет к континентальному побережью. Дороги и все сооружения при них существовали уже два тысячелетия, являясь своеобразной премией Империи, даром предков за отсутствие войн, разрушительных нашествий варваров, религиозной и расовой розни — словом, тех социальных катаклизмов, что потрясали Китай и уничтожили Рим и Византию. Империя, конечно, воевала, но на протяжении многих, и многих веков это были локальные конфликты, связанные с подавлением периферийных властолюбцев, возомнивших, что их не достать за реками, лесами и горами. Но император приказывал, и их доставали, тащили к ближайшей дороге и вешали на крюк. Ибо повеление Светлого дома тверже камня, на котором оно высечено.

Тревельян встретил утро, покачиваясь на мягкой подушке сиденья в передней половине фаэтона; заднюю, отгороженную шторкой, со спальными полками и тюфяками, занимала какая-то важная особа, знатная дама со своими слугами. Но и в передней части было уютно: восемь сидений у окон и только пять пассажиров, что позволяло вытянуть ноги и не тревожиться, что кто-то споткнется о мешок с драгоценной лютней. Здесь ехали пара мелких чиновников, тучный пожилой торговец и возвращавшийся в Рори аптекарь, который в Бенгоде закупал морских пиявок и какое-то целительное зелье из сушеных водорослей. Зелье, упакованное в два тючка, приятно пахло, но пиявки в стеклянной банке с водой выглядели сущей мерзостью — здоровенные черви с кроваво-красными пастями. Все попутчики Тревельяна были людьми восточной расы, но отличались как от простодушного Вашшура, так и от Куссаха с его компанией. Манеры у них были вполне пристойными, одежды — то ли халаты, то ли куртки с широченными рукавами — чистыми и разукрашенными вышивкой, а разговоры вертелись вокруг добычи жемчуга, ломоты в суставах и имперской налоговой политики. Еще обсуждали слухи о мятеже в Манкане, который Светлый дом — да будет с ним милость Троих! — подавит в самом скором времени.

Место в фаэтоне стоило три серебряка, зато ехали быстро — экипаж мчала шестерка лошадей, которых за ночь дважды меняли. Лошади очаровали Тревельяна; они были выше и стройнее земных аналогов, с более длинным корпусом, точеными ногами и невероятно гибкими шеями. Их масть на Земле тоже считалась бы уникальной — черные как уголь, с белыми или пепельными полосками вдоль хребтов. Вероятно, они были очень выносливы и резвы — тащили экипаж шестьдесят-семьдесят километров с вполне приличной скоростью. Оставалось лишь удивляться, почему в Осиере не ездят верхом. Собственно, поводов для удивления было два: почему сами не придумали седло с уздечкой, и почему эстап с этой идеей, заброшенный столетие назад, не взошел здесь пышным цветом.

Тучный купец вытащил карты из широкого рукава, огладил раскидистые брови и предложил попутчикам:

— Желаете развлечься, мои господа?

Чиновники и аптекарь разом кивнули.

— А ты, достойный рапсод?

Тревельян испустил глубокий вздох, выдавил слезу и изящнымдвижением мизинца смахнул ее с бакенбарды.

— Ах, почтенные, мне не до игры! Япребываю в невероятной тоске...

— Что же так? — спросил один из чиновников.

— Я ездил в Бенгод к прекрасной девушке, моей возлюбленной… увы, бывшей! Она... она... — Тревельян смахнул вторую слезу, — она меня забыла и сочеталась браком... Такая душевная травма! Ах!

Он заметил, как дрогнула занавеска в задней половине — там, похоже, внимательно слушали.

Аптекарь всполошился, нацелив на рапсода внушительный нос.

— Хочешь, дам чего-нибудь успокоительного? Корень пакса или настой цветов вертали... Еще в таких случаях помогают морские пиявки. Отсасывают дурную кровь.

Тревельян содрогнулся:

— Храни тебя Трое, добрый человек, но с этой бедой ясправлюсь без пиявок. Сочиню песню о разбитом сердце, и мне полегчает.

— Рапсод! — уважительно сказал купец, раздавал карты.

— Не помню ни единой девицы в Бенгоде, достойной такой любви, — сказал чиновник, потеребив отвислую мочку.

— Может быть, дочка пекаря Гуззана? — тихо шепнул его коллега. — Она пошла второй женой к...

— Да ты что, Даммах! Она страшней, чем самка паца!

— У рапсодов бывают странные вкусы, Зиххар...

Они погрузились в игру, и теперь Тревельян слышал только звон монет и азартные выкрики: «Колокола!», «А у нас клинки на ваши колокола!», «Трубы и щиты побоку!», «Заступница Таванна-Шихи! Опять колокола!», «А чаши с колесами не хотите?», «У меня снова клинки!», «На всякий клинок найдется щит!», «Это, смотря какой клинок, почтенный!»

Тревельян, изображая меланхолию, глядел в окно. Мимо промелькнул пилон, а рядом с ним — столб, на котором болтались два скелета. Подковы лошадей грохотали по ровным каменным плитам, дорога была широка и обсажена с обеих сторон плотным кустарником, который недавно подстригали. За этой упругой зеленой изгородью высился лес, но не из пальмовых дубов, а из стройных белокорых деревьев с длинными, в половину метра, голубоватыми иголками. Лес кончился, пошло поле, засаженное вьющимся на кольях злаком с крупными початками, свисавшими до земли, дальше был выгон, где паслись косматые анши, местные козы, а за ним виднелась деревушка. Над очагами во дворах вился дымок, суетились женщины, ветер доносил запах рыбы и свежих лепешек. Навстречу попались возы, груженные бревнами, потом такой же, как их собственный, пассажирский экипаж, потом они обогнали тележку с корзинами фруктов, которую тащил бык не бык, осел не осел, а что-то наподобие пони с рогами. Снова начался лес и сразу отступил, чтобы дать место харчевне и навесу, под которым стояли длинные столы и лавки, занятые дюжиной солдат. На невысоком холме стоял блокгауз, а у его подножия, на ровном поле, тренировались лучники. Стреляли в головы, что красовались на вершинах трех столбов, и в круживших над ними стервятников.

«Контрасты Средневековья», — пробормотал командор.

«Средневековье, да не наше, — мысленно возразил Тревельян. — В нашем от Рима одна латынь осталась. А тут, гляди, какая дорога!»

«И головы на шестах. Так что ты, паренек, не расслабляйся!»

С этим Тревельян был полностью согласен. Его работа требовала инициативы и в то же время разумной осторожности.

Через четверть часа экипаж подкатил к другому заведению, где можно было перекусить, умыться и справить естественные надобности. Компания картежников прервала игру и ринулась в харчевню вместе с двумя возницами прополоскать глотки. Тревельян тоже вышел, заглянул в будку с удобствами, потом выпил у стойки и сжевал лепешку с сильно наперченными овощами и кусочками рыбы. Благородная дама не появилась, но ее служанка сделала кое-какие покупки — свежие фрукты, сок и лучшее вино, не местное, а из Пибала. При этом разглядывала Тревельяна не таясь.

Полоскание глоток закончилось, возницы расселись на козлах, шестерка скакунов грохнула копытами, экипаж тронулся с места и стал плавно набирать скорость. Чиновники, аптекарь и торговец продолжили игру и скоро вошли в такой азарт, что, казалось, воздух дымится над их залысинами, а из глубоких ноздрей сыплются искры. Тревельян, с прежней задумчивой миной разглядывал окрестности, прикидывал план действий в Рори, столичном городе Хай-Та. Он собирался посетить обитель Братства Рапсодов, но не испытывал надежд узнать там что-то важное. Однако этот визит был бы полезен для адаптации в мире Осиера — ведь всякий певец, явившийся в город, заглянет в странноприимный дом, чтобы пообщаться с местными коллегами. Было бы странно пренебречь такой возможностью! Кроме того, нужно навести справки о дороге в Этланд, и, быть может, что-то узнать о судьбе Дартаха Высоколобого. Это было единственной конкретной задачей, стоявшей перед Тревельяном; в остальном он был свободен и мог осуществлять свою миссию в меру разумения и сил.

Чьи-то пальцы легко коснулись его плеча. Он вздрогнул и повернул голову.

— Да будут боги милостивы к тебе, рапсод! Да защитят от демонов бездны!

Это оказалась служанка знатной дамы. Сунув в руку Тревельяна золотой, она промолвила:

— Моя госпожа желает тебя видеть. Ей скучно.

— Мой долг ее развлечь, прогнав тоску какой-нибудь песней или историей. — Тревельян живо вскочил на ноги, сунул монету в пояс и вытащил лютню из мешка. — Я готов, о прекраснейшая из девушек!

Служанка хихикнула. Нос у нее был такой, что на нем можно было бы подвесить дыню.

Вслед за носатой девицей Тревельян проник за занавеску, сделал знак почтения, поднял глаза и тут же, будто ослепленный, прикрыл их ладонью. Дама того стоила. Она была метиской, но кровь восточной расы сказалась только на чуть удлиненных ушах и смугловатом оттенке кожи. Все остальное — густые темно-каштановые волосы, пикантный носик, пухлые яркие губы, карие, с поволокой, глаза и стройная, изящная фигурка — принадлежало к имперским образцам в самом лучшем исполнении. Как и ее наряд, шелковая туника, украшенная перьями птицы ках, шитая серебром накидка и замшевые дорожные сапожки. Выглядела она исключительно загадочно и романтично.

— Разделяю твое дыхание, певец. Мое имя — Чарейт-Дор, — сказала дама, описав круг около сердца. У нее был приятный, мелодичный голос.

— И я твое, госпожа, — произнес Тревельян. Командор, старый шалун, развеселившись, буркнул: «Хороша штучка эта Чарейт! Не теряйся, сынок. Я бы с такой не только дыхание разделил!» — «Место неподходящее,» — отозвался Тревельян, кланяясь.

— Меня зовут Тен-Урхи, и я к твоим услугам, высокородная. Что ты желаешь послушать? Песни о любви, что так приятны дамам, или...

— Или, — сказала она. — Сядь здесь, у моих ног. Я просто хочу побеседовать. Хочу узнать о тебе. Что ты делаешь тут, на краю света, Тен-Урхи? Случайно я услышала о некой девице из Бенгода, которую ты одарял своей благосклонностью. Но, кажется, она тобой пренебрегла?

— Хм, — сказал Тревельян и повторил: — хмм... Сказать по правде, моя госпожа, история с этой девицей — прошлогодний звон струны. Были, конечно, разные девицы в разных городах, но только не в Бенгоде. Это я выдумал, чтобы не обидеть тех... — Он понизил голос и кивнул в сторону занавески. — Не люблю играть на деньги. Выигрываешь чужие, проигрываешь свои... То и другое в равной степени неприятно.

Чарейт-Дор улыбнулась и стала еще прелестнее.

— Ты не простой человек, Тен-Урхи! Чем же на самом деле ты занимался в Бенгоде?

— На самом деле? Хмм… Собирал древние сказания об Уршу-Чаге Объединителе и его воинах, госпожа.

Брови Чарейт-дор вопросительно изогнулись. Продемонстрировав знание классической литературы, она заметила:

— «Анналы эпохи Разбитых Зеркал», не так ли? Но грозные воины Уршу-Чага — да будут милостивы к нему Трое — в эти края не дошли. Им не удалось продвинуться за границы Пибала.

Древний император Уршу-Чаг являлся на этой планете кем-то вроде короля Артура, а его соратники — подобием рыцарей Круглого Стола. Уршу-Чаг объединил Семь Провинций, положив тем самым начало Империи, а, приступая к этому славному деянию, перебил все зеркала в своем дворце, поклявшись, что не увидит собственного лица, пока не расправится с врагами. По легенде это заняло целых тридцать лет, так что Уршу-Чаг узрел, в конце концов, физиономию старца с седыми баками, расстроился и умер от огорчения. Но его потомки правили Империей до сих пор, а свод «Разбитых Зеркал» пополнялся все новыми песнями.

— Насчет Пибала все верно, — согласился Тревельян, — но один из воинов решил остаться на завоеванных землях, а его потомки переселились в Хай-Та. Говорят, что кто-то из них даже плавал в Восточном океане дальше островов Архипелага... Разве ты об этом не слышала, госпожа?

— Нет. — Чарейт-дор покачала темноволосой головкой. — Я ездила в Бенгод не развлекаться древними песнями, а по делам покойного супруга. Он владел там верфью, которую я пожелала продать. — Голос благородной дамы намекал, что о кончине супруга она сожалеет не больше, чем о верфи. — Зато теперь... теперь... — Ее глаза мечтательно затуманились. — Вот что, рапсод Тен-Урхи, спой мне все же песни о любви. Только негромко... А перед тем выпей вина. Это настоящее пибальское.

Тревельян осушил предложенную чашу и запел. То были знойные, страстные песни Ки-Ксора, фейнланда и Трота, трех южных имперских провинций, и Чарейт-Дор, слушая их, начала томно вздыхать и облизывать пухлые губки розовым язычком. Экипаж остановился для смены лошадей, потом копыта вновь загрохотали, промелькнуло мимо несколько городков, застроенных домами и мастерскими ремесленного люда, печи гончаров и стеклодувов, над которыми вились дымы, обширный военный лагерь, воины на быстрых колесницах, поля и пальмовые рощи все это пронеслось за окном, а Тревельян все пел и пел. Когда же закончил, Чарейт-Дор обволокла его нежным взором, покосилась на своих слуг и проворковала:

— Жаль!..

— Мы продолжим приятное знакомство в столице, — сказал Тревельян, догадавшись о смысле этого возгласа.

— Увы, я не задержусь в Рори. Я еду в Северный Этланд, в Помо, где правит мой брат, высокородный Раббан. — Она снова оглянулась на слуг и прошептала: — Ты мог бы там меня навестить илиотправиться прямо со мной. Раббан будет рад и примет тебя с почетом.

Какие причины радоваться у Раббана, Тревельян не понял, но на всякий случай кивнул. Затем произнес с сожалением:

— Мне тоже надо в Этланд, но не на север, а в западную часть страны. В город Экбо, моя прекрасная госпожа.

В Экбо, в крупнейшем среди стран Пятипалого моря университете, некогда жил и творил дартах Высоколобый, и там его посетила мысль о шарообразности планеты. Собственно, мысль, как и факты, ее подтверждающие принадлежала помощнику дартаха, пожелавшему остаться неизвестным. Вскоре он и вовсе исчез, объявившись спустя какое-то время на Базе ФРИК. Что было дартаху на руку; он счел себя истинным автором новой оригинальной идеи.

— В Экбо... значит, в Экбо... — протянула Чарейт-дор. Затем с лукавой улыбкой поинтересовалась: — Там ты тоже будешь собирать древние песни про Уршу-Чага?

Для разнообразия Тревельян решил сказать правду.

— Нет, высокородная. Я хотел бы прочесть манускрипт одного из ученых, обитавшего когда-то в Экбо. Его звали дартах Высоколобый, и он…

Чарейт-дор сморщила носик:

— Дартах? Не тот ли это дартах Помешанный, которого изгнали из университета еще в дни юности моего отца? Отец учился в Экбо, знал дартаха и дал ему приют в нашем имении в Помо. Там хранятся все его пергаменты и карты.

Сочиняет, желая новой встречи?.. — мелькнуло у Тревельяна в голове. Но сейчас казалось, что Чарейт-Дор с ним не кокетничает. Дартах Помешанный... Похоже на правду! Во всяком случае, такой исход не исключен — ведь никаких следов последнего эстапа пока не замечается.

Он поклонился и сказал:

— В таком случае, я обязательно приеду в Помо, моя госпожа. И не только из-за Дартаха.

Снова поклонившись, Тревельян вернулся в переднюю часть экипажа. Лес отступил, по обеим сторонам дороги теперь лежали поля и луга со стадами коз и овец, над травами кружились медоносные бабочки, селения и городки попадались все чаще. Повозка приближалась к Рори, и, наконец, у очередного пилона дорога раздвоилась, превратившись в кольцо, окружавшее город. Как и в Бенгоде, тутне было защитных стен и башен, даже скромного форта, но в полукилометре от дороги располагался военный лагерь, сотни две прочных бараков, конюшни и сараи для колесниц, стоявшие ровным квадратом вокруг просторной площадки. Внутренняя часть кольца была застроена причудливыми деревянными домами, тянувшимися скорее ввысь, чем вширь, и прорезана радиальными улицами, обсаженными зеленью. Здесь не курились дымы над гончарными печами, не слышался стук молотков, не звучали вопли уличных торговцев и нигде не громоздились кучи мусора. Столица Хай-Та была городом знати, чиновников и тех негоциантов, кто преуспел настолько, чтобы жить в подобном месте, вблизи резиденции правителя.

Распахнулись широкие ворота, фаэтон въехал во двор, мощенный камнем, и замер между харчевней и конюшнями. Подбежали слуги, начали выпрягать лошадей. Два дюжих парня помогали прибывшим выносить багаж, перетаскивая его к стоявшим поблизости легким коляскам. Но сундуки Чарейт-Дор понесли к другому большому экипажу, который, надо думать, отправлялся на север, в Этланд. Высокородная дама сошла на землю, отыскала взглядом Тревельяна и благосклонно ему улыбнулась:

— До встречи, рапсод! Надеюсь, ты еще развлечешь нас песнями — там, в поместье моего брата.

— Непременно, моя прекрасная госпожа. — Откланявшись, он подошел к аптекарю:

— Кажется, ты из Рори, достойный? Не подскажешь; где здесь обитель Братства?

Аптекарь, следивший за погрузкой своих пиявок и тюков, махнул рукой:

— Выйди со двора и сверни в первую же улицу, минуешь площадь, где дворец властителя, и шагай дальше, до речного берега. Там увидишь. Ищи дом с башней, где перед дверями висит лютня. Храни тебя Трое!

— И тебя, почтеннейший.

Вскинув на плечо мешок, Тревельян двинулся в дорогу. Прямо напротив станции, по другую сторону тракта, за изгородью начинался парк — видимо, местный зверинец, так как меж деревьев виднелись клетки с животными, по траве разгуливали птицы ках в роскошном оперении, алом, жемчужном и гиацинтовом. Сразу за входной аркой, обрамляя аллею, стояли две клетки: в одной дремал пятнистый даут, хищник из южных джунглей, в другой, перед кучей похожих на банан плодов, сидел нахальный откормленный пац. Есть ему явно не хотелось; задрав заднюю лаву, он чесал под мышкой.

— Зажрался ты, братец, — сказал Тревельян. Пац поглядел на него, обнажил клыки и облизнулся.

Улица, тянувшаяся к площади, была застроена добротными домами, обшитыми тесом, с галереями на резных столбиках вдоль второго и третьего этажей, с лесенками, что вели наверх, в жилые покои. Внизу находились лавки, небольшие кабачки, конюшни, кухни, кладовые или иные хозяйственные заведения. Еще Тревельяну попались цирюльня, пруд с яркими рыбками перед зданием бань и портновская мастерская — вероятно, модный салон, ибо у входа виднелись коляски с отчаянноскучавшими возницами. Затем он вышел на площадь иостановился, озираясь.

Слева — дворец, справа — храм... Внушительные строения, и оба, хоть и деревянные, но на фундаменте из камня. Дворец поражал обилием башенок, лестниц, балконов, окошек, забранных цветным стеклом, изгородей, оплетенных лианами, и красочными тростниковыми циновками, устилавшими землю перед парадным входом, где стояли на часах шестеро солдат. Не королевская резиденция, а, скорее, загородная вилла... Впрочем, первое лицо в Хай-Та хоть и являлось, по сути, королем, не обладало этим титулом — его, как правило, именовали Высоким или властелином. Благородное сословие в любой из осиерских стран не делилось на графов и баронов, маркизов и герцогов; все они были нобилями, а их общественный вес определяли личное богатство и занимаемая должность. Единственным исключением являлся владыка державы и люди его фамилии, способные со временем претендовать на трон, но даже эти не носили пышных титулов князей и королей. Император именовался Светлым домом, все остальные — повелителями или властителями. К нобилю, главе области или города, обращались еще проще: правитель.

Полюбовавшись дворцом и начищенным до блеска вооружением стражи, Тревельян повернул к храму. Это было строгое здание, выстроенное по традиции в форме увенчанного куполом круга и походившее по этой причине на цирк. Стояла середина Дня, вечернее богослужение еще не начиналось, и у дверей, украшенных растительным орнаментом, было безлюдно. Он вошел, ощутив всей кожей, как жару сменяет приятная прохлада. Сверху, изокон, прорезанных в куполе, падали потоки света, и в солнечных лучах покрытый мозаикой пол святилища искрился и сверкал. Пол — главная святыня в храме, но ходить по нему не возбранялось, ибо он являлся картой, изображением Материка, земли которого и так попирают человеческие ноги. Эту карту, словно цирковую арену, обегал кольцевой каменный барьер, а сверху, с расписного потолка, на нее глядели лики трех богов.

Согласно осиерской космологии, мир был плоской вставкой в Оправе Кольца или Перстня, который держал в огромной руке Таван-Гез, верховное божество. Днем он взирал на землю и океаны солнечным оком, а вечером закрывал его и открывал звездное. Какой конкретно глаз, левый или правый, был солнцем, а какой — звездами, служило поводом для дискуссий десятков поколений ученых теологов, но все сходились в том, что бога лучше не гневить — вдруг утомленныйзрелищем людских грехов, он закроет оба глаза! Вся надежда в этом случае была на его супругу Заступницу Таванна-Шихи и ихсына, вечно юного Тавангур-Даша. Бог, однако, открывал и закрывал глаза с чудесным постоянством, так как луны у Осиера не было, и, соответственно, не было солнечных и лунных затмений. Трое богов глядели на Кольцо из Великой Пустоты, а под их ногами находилась бездна с обитавшими там демонами и душами грешников, недостойных возродиться в мире людей.

За спиной Тревельяна кашлянули, и он, придан лицу благочестивое выражение, торопливо очертил круг около сердца. Круг был символом Оправы Кольца.

— Разделяю твое дыхание, рапсод, произнес подкравшийся к нему тощий жрец в широкой мантии. — Прежде я тебя тут не видел.

— И я разделяю твое, почтенный. Я только что прибыл из Бенгода и сразу явился в храм, дабы возблагодарить богов за успешное путешествие.

— Похвально, очень похвально! — одобрил тощий. — Но всякая благодарность нуждается в подкреплении, чтобы милость богов и впредь не покинула тебя.

— Само собой, — согласился Тревельян и сунул священнослужителю серебряную монету. Тот мгновенно исчез, а Тревельян, устроившись на каменном барьере, начал разглядывать карту.

Централизация власти на Осиере определялась, вне всякого сомнения, его географической спецификой. В субтропической зоне, в самом центре восточного материка, лежало огромное пресное море Треш, окруженное плодородными равнинами, лесами и лугами, вбирающее пять полноводных рек и сотни менее крупных потоков. Этот благодатный край, равный по площади земной Австралии, был замкнут с севера, запада и востока Кольцевым хребтом, а с юга — искусственным валом, тянувшимся на четыре тысячи километров. То были исконные имперские земли: три провинции к югу от моря Треш и четыре — к северу. Между хребтом и побережьями двух океанов находилось множество государств, населенных людьми западной или восточной расы, подвластных Империи полностью или частично, связанных дорогами и плативших особую подать на содержание воинских гарнизонов. Ряд сравнительно цивилизованных стран, Онинда-Ро, Пейтаха и другие, располагался на севере, освоенном имперскими переселенцами, северной ветвью континентальной расы. За ними простирались дремучие леса, болота, тундра и ледниковая шапка на полюсе. К югу от вала, пересекая континент, простиралась область саванн, а за ней, в районе экватора и дальше — тропические джунгли, служившие бассейном нескольких гигантских рек. Две из них впадали в море Треш, а остальные текли к другому пресному морю — морю Аса, лежавшему за экватором и горным плато Асайя. Джунгли населяла южная раса, дикие племена, многочисленные и воинственные, с которыми, однако, Империи удавалось ладить. Обликом и обычаями автохтоны Осиера различались не меньше, чем народы Земли, но были и общие признаки: слабо выраженный черепной шов, тянувшийся от лба до затылка, отсутствие волосяного покрова на теле и кое-какие особенности желез внутренней секреции. Из-за последней причины союзы между землянами и осиерцами были бесплодными.

Карта, которую изучал Тревельян, выглядела почти такой же точной и подробной, как составленная на Базе по результатам орбитальных съемок. Были, конечно, ошибки в очертаниях плато Асайя, моря Аса, водных потоков иогромных гор, что отделяли континент от океана на дальнем юге. Но цивилизованная часть материка, со всеми ее городами, дорогами, мостами, границами стран и шестью разломами-ущельями в Кольцевом хребте, соединявшими Империю с внешним миром, передавалась картой безупречно. Стоя здесь и зная скорость движения экипажей по имперским трактам, можно было определить, сколько дней необходимо для путешествия к морю Треш, к Манкане, Сотаре или Островному Королевству. Либо, скажем, к городу Помо в Северном Этланде. Вероятно, дня четыре, отметил Тревельян и вышел из святилища.

Добравшись, как советовал аптекарь, до речного берега, он остановился, дернул в изумлении левую бакенбарду и присвистнул. Река именовалась Рориат; то ли ее назвали по имени города, то ли город был назван по реке. Этот поток километровой ширины плавно струился западнее столицы, за кольцевой дорогой, что отделяла дома от высокого, поросшего травой обрыва. В том месте, где на реке виднелись острова, был поставлен мост, опиравшийся на пятьдесят высоких каменных башен-быков, — часть их возвели на островах, часть поднималась с речного дна, но те и другие стояли несокрушимо. Мост, вероятно, был очень древен; вода струилась среди потемневших замшелых камней, в щелях меж ними проросли кустарник и изрядной толщины деревья, а высота сооружения была такой, что под мостом свободно проплывали парусные корабли. Речная гавань располагалась ниже по течению, за излучиной, и, поглядев туда, Тревельян увидел только лес мачт, кровли складов и вышку маяка.

«Капитально тут строят, — одобрил командор. — Это тебе не избы из бревен. С такого моста я стартовал бы без опаски даже на десантном боте. И речка солидная!»

«Это еще верхнее течение, — пояснил Тревельян, вспоминая карту. — Река тянется на север, в Этланд и Манкану, а на юг течет до самого моря Аса. Там разлив будет километров десять».

«Амазонка!» — буркнул командор и смолк.

Повернувшись спиной к мосту, реке и кораблям, Тревельян разглядел двухэтажное строение в местном стиле, с галереями и башенкой, что высилось на фоне цветущего сада. Вероятно, то была обитель Братства, и, подойдя ближе, он понял, что не ошибся — над гостеприимно распахнутой дверью висело изображение лютни. Тревельян вошел, и оказался в просторном длинном помещении, разделенном надвое аркой: в одной половине — низкий стол с подушками для сидения, очаг, над которым жарилась птица с добрую индейку, полки с посудой и кухонной утварью; в другой — фолианты и свитки пергамента в огромном шкафу, стойка с мечами и копьями, флейты и лютня на стене и большой инструмент, похожий на арфу. В дальнем конце — лестница, ведущая наверх. В окна с распахнутыми ставнями вливался аромат цветов и зелени, от очага тянуло вкусным запахом жаркого.

— Похоже, я попал куда надо, а главное — вовремя, — пробормотал Тревельян, опускал свой мешок на пол. От очага к нему уже торопился невысокий старичок в широченном халате, носатый, бровастый и беловолосый, как большинство людей в этом городе.

— Моя кровь — твоя кровь, — сказал он на восточном диалекте. — Хорошо, что ты пришел. Мы скоротаем вечер вчетвером — ты, я, Хурлиулум и эта птица, уже совсем готовая.

Приветствие в Братстве было иным, нежели у людей обычных, подчеркивающим сакральный смысл крови, в которой, как полагали на Осиере, обитает душа. Тревельян ответил старику теми же словами, добавив, что его зовут Тен-Урхи, и что он прибыл из Бенгода и направляется в Этланд.

— А я — Шуттарн, дарующий кров в этой обители и мастер игры на флейте. Хурлиулум сейчас подойдет. Он пастух, наставник сыновей нашего владыки.

В неофициальной табели о рангах пастух и дарующий кров стояли выше рапсода. Пастухи, насколько было известно Тревельяну, были бродячими философами и учителями, а учить могли чему угодно, от математики и грамоты до танцев. В дарующие шли пожилые братья, уже не способные странствовать, но умудренные опытом и годами; считалось, что дарующий кров — глава над всеми членами Братства, которые пребывают в данном городе. Кроме этих почетных званий, были, разумеется, ученики, и были мудрецы, называемые, если использовать земные аналогии, магистрами. Их насчитывалось не более сотни на весь континент.

Неслышно ступая, вошел гибкий, тонкий человек с рыжими волосами и пронзительным взглядом серых глаз. Пастух, как и подсказывало его имя, принадлежал к западной расе и появился на свет на другом краю материка, где-нибудь в Запроливье или на берегах Мерцающего моря. Тревельян приветствовал его на языке Удзени и по довольной улыбке Хурлиулума понял, что не ошибся.

Они сели к столу. Птица, которую Тревельян в жареном виде не смог опознать, была великолепна, а свежие лепешки, овощи и кисловатый напиток создавали ей достойный фон. Хурлиулум, однако, ел мало, старый Шуттарн и того меньше, так что на гостя легла основная нагрузка. Одолев половину жаркого, Тревельян, согласно местному обычаю, погладил живот, повернулся к пастуху и сказал:

— Далеко же тебя занесло от родных мест, Хурлиулум! Отсюда до Мерцающего моря много дней пути, и я еще не встречал в Хай-Та твоих соплеменников.

— Жизнь без странствий скучна, Тен-Урхи. Особенно такая короткая, как у людей моего племени.

Представители западной расы жили пятьдесят-шестьдесят лет и быстро старели после сорока. Но это, казалось, не слишком огорчает Хурлиулума. Посмотрев с улыбкой на Тревельяна, он произнес:

— Среди любого народа, на востоке ли, на западе или в Семи Провинциях, есть непоседы, для коих привычное бытие хуже казни на крюке. Родительский дом их не радует, семья не соблазняет, занятие отца, будь то кузнечный промысел или управление людьми и землями, кажется скучным. Не хотят они всю жизнь махать молотком или судить своих подданных, не хотят видеть из года в год одни и те же лица, своих стареющих соседей, свою жену и ребятишек. Это не для них! Их манят дороги, новые встречи, приключения... Ты понимаешь меня, Тен-Урхи? Ты ведь один из нас, и, значит, сам такой.

— Понимаю, — сказал Тревельян, и это было чистой правдой. Хоть он не являлся рапсодом и даже уроженцем Осиера, но был из того же племени авантюристов-непосед. Любопытство и тяга к перемене мест являлись теми человеческими свойствами, что не зависят от развития технологии.

— Влекут не только странствия, но и возможность творить добро, — заметил Шуттарн. Он поднял руки, покачал ладонями, будто чашами весов, посмотрел на одну, потом — на другую. — Вот Светлый дом со всем его могуществом, с великими богатствами, армиями и крепостями, и вот — мы... Мы, Братство! И лишь богам известно, кто значит больше для нашего мира. Ибо мир стоит не на силе, не на звонкой монете не на клинках воинов, а на разуме и добре.

«Идеалист, — пробурчал командор, невидимый свидетель их беседы. — Мир стоит на промышленном производстве, ракетах и боевых роботах».

Но Тревельян, не обратив внимания на слова призрака, сказал:

— Согласен с тобой, Шуттарн, полностью согласен! Но временами разумное, доброе и, безусловно, полезное не принимается людьми. Вот, например... — Он прикрыл глаза, будто вспоминая. — Если измельчить опилки, тряпки и древесные отходы, потом обработать эту массу неким способом, отжать под прессом и высушить, получится лист, удобный для рисования и письма. Более удобный, чем пергамент, и много более дешевый. Слышал я, что такие листы мог делать мастер Цалпа из Рингвара... Еще слышал о котле, в котором кипит вода, а пар по трубкам идет к колесу и его вращает... Четырежды делали такой котел кузнец Суванува из Пейтахи, механик Куммух из Манканы и два строителя кораблей, Рдияс-даг из дневной провинции и Таркодаус из Островного Королевства. А еще дошло до меня, что некий дартах из Этланда считал, будто мир наш подобен шару и парит в пустоте, обращаясь около светила, чему есть многочисленные доказательства. Все это разумные вещи, но люди их не принимают. Почему?

Пастух и дарующий кров переглянулись. Лицо Шуттарна приняло озабоченное выражение.

— Видишь ли, Тен-Урхи, разумное еще не значит доброе и полезное. Взять хотя бы этого Дартаха... Мир подобен шару? Но какая от этого польза? Какое добро?

— Возможно, в мире есть еще неведомые земли в другой половине шара. Отчего бы их не заселить? Разве это не доброе деяние?

— В мире и так достаточно места, — возразил Хурлиулум. — Наши земли хороши и просторны и устроены предками к нашему благу. Есть где жить, и есть где странствовать! А новый край так просто не заселишь... Много прольется пота, а еще больше — крови.

Тревельян изогнул бровь.

— Жалеешь пот, пастух?

— Не пот, кровь. Споры из-за земель, новых или старых, без крови не обходятся. Пример тому — нынешний бунт в Манкане. Или юг... Как ты думаешь, почему не заселяются южные степи, где больше земель, чем во всех Семи Провинциях? — Тревельян молчал, и Хурлиулум, сделав паузу, продолжил: — Потому, что южные степи отделяют нас от южных лесов к племен дикарей. И нет нужды разбивать там плантации злаков и сажать фруктовые рощи. Пропитания нам хватает.

Хватает, молча признал Тревельян. В странах субтропического пояса злаки и фрукты росли с такой щедростью, что год в Осиере, где не знали месяцев, делился на сезоны Первого, Второго, Третьего и Четвертого Урожая. Сезоны отсчитывали по возвышению над горизонтом Ближней звезды, и каждый включал десять декад и три праздничных дня. Смены времен года здесь практически не замечалось, ибо ось вращения планеты была почти перпендикулярна плоскости экватора.

Все это было так, однако он чувствовал какую-то недоговоренность в речах Шуттарна и Хурлиулума. Возможно, чего-то он не знал? Или не понимал? Чего-то такого, с чем не смогли разобраться исследователи фрик за целых полтора столетия?

— Оставим в покое дартаха с его теориями и новые земли, — сказал Тревельян. — И я не буду вспоминать о паровых котлах, так как бывает, что они взрываются. Но эти листы для письма, которые придумал мастер Цалпа… Они-то кому помешали? — Он поглядел на массивный шкаф, полный толстенных томов и пергаментов. — Книги дороги, они большая редкость, а с этими листами их хватилобы на всех. Больше книг, больше знаний и больше знающих людей... Что в этом плохого?

Хурлиулум и Шуттарн снова переглянулись.

— Знание — меч, заточенный с обеих сторон, — молвил дарующий кров. — Ты молод, Тен-Урхи, и этого еще не понимаешь. К тому же ты рапсод, а песнопевцы всегда были склонны фантазировать. — Старик улыбнулся, смягчая резкость своих слов, но его лицо тут же приняло озабоченное выражение. — думаю, тебе надо поговорить с магистром с одним из наших мудрецов, Он объяснит тебе опасность излишнего знания... Скажи, откуда ты слышал про мастера Цалпу, про этого Дартаха и тех людей, что делали паровые котлы? Это случилось так давно, что даже я с трудом припоминаю их имена и страны, где они жили. Кто рассказал тебе о них?

— Определенно — никто. Странствуя, я слышал слово тут, два слова там... Как ты, верно, заметил, Шуттарн, я рапсод и, значит, ищу темы для песен. А это требует внимания даже к тому, что говорят в харчевнях, в банях, на дорогах и постоялых дворах.

— И ты был в Островном Королевстве? Так далеко? Там, где сохранилась память о Таркодаусе, строителе котлов и кораблей? — с ноткой недоверия спросил Хурлиулум.

Попался!.. — мелькнуло у Тревельяна в голове. И правда, далековато! Тем более что рядом сидит уроженец тех далеких мест! Начнет еще расспрашивать про это и про то... Крупных ошибок он не боялся, усвоив под гипнотическим внушением массу данных о географии, природе и обычаях западных стран, но в мелочах вполне мог провраться.

— Нет, там я не был. — Он сделал жест сожаления. — Я читал о Таркодаусе в Архивах. Его обвинили в колдовстве и насадили на крюк, и эта история была записана для поучения. Я...

Он смолк, заметив, как отвисли челюсти у собеседников. Опять он что-то не то сказал!

— Ты был допущен в столичные Архивы? Небывалое дело, клянусь Тремя! — Густые брови Шуттарна дрогнули в изумлении. — Конечно, ты уроженец Семи Провинций и рапсод, но все же... все же...

«Сошлись на бабу», — подсказал призрак командора, и Тревельян, скромно потупившись, произнес:

— Мне оказали протекцию... очень вескую протекцию… супруга одного чиновника… гмм... нобиля, чье имя я забыл так прочно, что даже не пытаюсь вспоминать. Ну, вы понимаете... — Будто в смущении, он зарделся, рванул бакенбарду и резко сменил тему: — Твой совет, Шуттарн, о встрече с магистром очень полезен. Я так и сделаю. Кого из мудрецов можно найти поблизости?

— В Хай-Та никого. Но в Северном Этланде живет почтенный Питхана. В городе Помо.

«Надо же, в Помо! Перст судьбы…» — подумал Тревельян.

Хурлиулум поднялся, приблизился к стене, где висели музыкальные инструменты, и снял две флейты. Они были с большим мастерством выточены из розового дерева; мундштуки белели костью, оправа сверкала серебром.

— Я обучаю сыновей владыки искусству правления. Учу ихзаконам, учу судить справедливо, быть милостивыми к людям и беспощадными к убийцам иворам, — сказал пастух. В свободное время я играю на флейте. Не столь хорошо, как наш хозяин Шуттарн, но все-таки мелодию не испорчу. Особенно если ты, рапсод, поведешь наши флейты за своей лютней.

Проверяет, догадался Тревельян. Ну что ж, учитель законов может быть подозрительным...

Он раскрыл мешок, достал лютню, коснулся струн, и они зазвенели под быстрыми пальцами.