"Тень ветра" - читать интересную книгу автора (Ахманов Mихаил)

Глава 9

Станцию Саймон нашел еще до заката. Как сообщалось в директиве 05/15677-MR, ее серый бетонный купол, опоясанный сиянием прожекторов, высился в четырех километрах от лесной опушки, а за ним, где-то у самого горизонта, за холмистой степью, багровели горы. В свой бинокль Саймон даже мог различить пару темных скал, словно выдвинутых на равнину и похожих на две небрежно обтесанные колонны, обрамлявшие некие врата. Куда они вели? Разумеется, в ад – ибо северный небосклон был затянут тучами, а под ними что-то светилось и блестело, мерцало и наливалось зловещим багрянцем, и был тот отблеск похож на мириады костров, пылающих в преисподней.

Саймон, впрочем, к горам не приглядывался, больше рассматривая станцию. Она казалась абсолютно целой – никакие чудища с Перешейка, равно как и природные катаклизмы, стен ее не сокрушали, а это значило, что две первые гипотезы “Перикла” пошли прахом. Третьим в списке числился отказ оборудования, но это представлялось совсем уж невероятным. Разумеется, Исход на какое-то время приостановил технический прогресс человечества, и многое – энергетические и электронные системы, вооружение и транспорт (если не считать самого Пандуса)

– оставалось таким же, как в двадцать первом веке. Таким же в принципе, но неизмеримо более мощным, более компактным и надежным. Отказ любого устройства, будь то радиофон или термоядерный генератор, рассматривался как событие чрезвычайное. И “Перикл”, Аналитический Компьютер ЦРУ, был совершенно прав, оценивая возможность такой ситуации двумя десятыми процента.

Оставалось последнее – гибель сотрудников станции по неясным причинам, включая сюда агрессию с Северного материка. Но в нее Саймон не верил. Транспортных средств у изолянтов не имелось, крыльев они не отрастили, телепортацией не баловались, так что море и Перешеек были для них преградой неодолимой.

Он чертыхнулся, подумав о том, как могли скончаться – внезапно и вдруг! – четыре здоровых человека. Весь персонал станции разом! От гриппа, что ли, перемерли? Или устроили дуэль? Или покончили с собой от несчастной любви? Трое мужчин и одна девица – взрывоопасная смесь… Вдруг взорвалась? Чего не бывает на свете!

Саймон хмыкнул и вновь приложил к глазам бинокль. Бетонная полусфера станции возникла перед ним: гладкие серые стены, кольцевой балкон на уровне второго этажа, а над ним – второе кольцо, с прожекторами, венчавшее купол наподобие короны. Станцию окружала двойная шеренга дубов – не гигантских, а самых обычных, завезенных, видимо, с Колумбии или Европы лет тридцать-сорок назад. Слева от купола что-то поблескивало, и Саймон, припомнив планировку участка, догадался, что это бассейн. Справа должен был находиться ангар для вертолетов, но его заслоняли деревья. Впрочем, одну машину ему удалось разглядеть – довольно вместительный алый “фламинго”, по всей вероятности, неповрежденный.

Снова чертыхнувшись, он дважды сдавил браслет на запястье и буркнул:

– Ноабу! Слышишь меня?

– Мой слышать, – донесся тихий шелестящий голос.

– Я на опушке леса, Ноабу. Сижу на ветке и гляжу на станцию.

– Мой далеко идти? – осведомился пигмей.

– Час двадцать – от того места, где мы расстались. А дальше прикидывай сам.

Ноабу помолчал, видимо что-то соображая.

– Ночью плохо идти, – наконец откликнулся он. – Мой приходить утром. Ты не спускаться на землю, спать. Спать на дереве, не на земле. На земле ходить плохой зверь. Очень страшный ночью! Ты спать наверху, ждать меня. Так хорошо?

Саймон задумчиво прищурился. С одной стороны, он мог уже через полчаса оказаться на станции, с другой, не видел; никакого повода для спешки. Не лучше ли понаблюдать денек? Ему припомнилась история Уокера о парагвайской корриде и настоятельный совет не торопиться. Забег будет долгим, говорил инструктор, на всю оставшуюся жизнь, и суета в таком деле неуместна. И вправду неуместна, решил Саймон, поднес к губам браслет и сказал:

– Хорошо. Я буду ждать и не стану спускаться вниз. Доброй тебе ночи, Ноабу.

– Доброй, Две Руки. 

Голос пигмея смолк. 

Солнце огромным алым шаром повисло над степью, касаясь трав, прошелестел легкий ветерок, и Саймон внезапно насторожился, уловив чуть ощутимый запах гари. Сунув бинокль в ранец, он принюхался, морща лоб и раздувая ноздри. Запах был, несомненно, давним и шел откуда-то снизу, с земли, где, по словам Ноабу, “ходить плохой зверь”. Но пахло не зверем, а обугленным деревом и чем-то еще, едким и неприятным, похожим на вонь горелой пластмассы.

Это наводило на размышления. Любой вертолет или наземный глайдер, вагон монорельса или морской тримаран – словом, почти все транспортные средства – были пластиковыми, если не полностью, так на девять десятых. Но монорельса, глайдеров и кораблей на Тиде не имелось, так что вывод напрашивался сам собой. Опять же у станции маячил лишь один-единственный “фламинго”… А где же второй аппарат? Маленькая серебристая “пчела”? Может, отдыхает в ангаре, размышлял Саймон, скользя по лианам вниз, к темневшим под ногами кустарнику и переплетению корней. Может быть, решил он, спрыгивая на землю с трехметровой высоты. Но откуда же запах? Пластик почти несгораем, на костре его не спалишь, разве приложить из лазера… Но запах-то есть! Запах есть, а “пчелы” нет! 

Вскоре он ее нашел. 

Маленький двухместный вертолет – обугленный, располосованный эмиттером – рухнул на деревья, пробил в их кронах изрядную брешь и повис на нижних ветвях, тоже наполовину истлевших, лишенных коры и листьев. Дверцы и искореженные шасси валялись внизу, на земле, вместе с пилотским креслом, явно катапультированным в момент аварии. От кресла к люку в днище машины тянулся спасательный трос, и это значило, что парашют не успел раскрыться – скорее всего обратился в пепел, вместе со всем горючим, что только нашлось в кабине. Однако пилот уцелел! В этом не приходилось сомневаться, так как бункер под креслом, где хранилась аварийная капсула, был пуст.

Света внизу не хватало, и Саймон на мгновение включил фонарь. Теперь он ясно видел следы маленьких ног – глубокие отпечатки в гниющей листве, а также примятую траву, сломанные ветви кустов и висевшие на них клочья клетчатой ткани – не иначе как от рубашки. След был давним, недельным, но пилот, несомненно, здесь проходил – скорее промчался в панике, будто гонимый охотником заяц. Пройти-то прошел, мелькнула у Саймона мысль, да куда ушел? И далеко ли?

Он двинулся по следу, время от времени подсвечивая фонарем, прислушиваясь и озираясь. Чудовищ, что заходили в лес с Перешейка, не было видно, и вообще на опушке царила мертвая тишина. Саймон старался ее не нарушать – скользил, словно тень, среди кустов, травы и гигантских корней, похожих на драконьи гребни, высматривая отпечатки маленьких ног, и размышляя о том, что пилот, вероятно, девушка. Оператор Пандуса Хаоми Синдо, двадцати трех лет от роду, из Калифорнии, наполовину японка, на треть ирландка и на одну шестую бог знает кто… Мужской персонал станции выглядел более чистопородным: Жюльде Брезак, тридцатилетний лейтенант Транспортной Службы, – француз с Европы; Юсси Калева, техник, тридцать четыре года, – финн, тоже с Европы; Леон Черкасов, техник, двадцать восемь лет, – уроженец Хабаровска, Россия.

Вероятно, все трое уже мертвы, машинально отметил Саймон, приглядываясь к переломанным ветвям и клочьям окровавленной рубашки. Это Хаоми Синто ломилась в лес, не разбирая, где тут деревья, а где кустарник… Бежала в ужасе, хоть не гнались за ней ни огненный дракон, ни симха, ни птеродактиль с чешуйчатыми крыльями, коему тут вообще не развернуться… Никто за ней не гнался, и значит, свой ужас Хаоми привезла с собой – прямиком со станции. Кто же ее напугал? Духи и привидения? Но духи не палят из разрядников по вертолетам.

Значит, все-таки изолянты, подумал Саймон. Вот тебе и компьютерный прогноз в ноль целых две тысячных! Прогноз прогнозом, а все же добрались сюда! Но как?

В теории бегство из Каторжного Мира считалось невозможным. Восемь планет-колоний были местами бессрочной или временной ссылки, заменявшей все другие наказания и виды возмездия. Только ссылка, только изоляция, и никаких иных мер – не считая, разумеется, превентивных! Как свидетельствовал тысячелетний опыт борьбы закона с насилием, преступника не останавливал страх перед грядущей карой, Даже самой жестокой, вплоть до лишения жизни. С другой стороны, традиционные наказания вроде тюрьмы, лагерей или смертной казни были, бесспорно, мерами антигуманными, вызывавшими протест у любого разумного человека. У неразумного тоже; ведь всякий интуитивно понимал, что содеянного не исправишь, а мстить заключением в четырех стенах – значит надругаться над человеческой природой. Понимали и другое: казнь – узаконенное убийство, тюрьма – позорный зоопарк с рядами звериных клеток; и кто же выйдет из них на свободу, кроме злобных отчаявшихся хищников? Помимо того, преступники бывают разными: одни – лишь жертвы темперамента и обстоятельств, другие – патологические извращенцы, а третьи действуют вполне сознательно, не под влиянием импульса или болезни. Разумеется, и воздаяние должно быть разным, строго взвешенным, цивилизованным и справедливым. Древняя формула “око за око, зуб за зуб” тут не годилась; этот закон был хорош для волчьей. стаи, но слишком примитивен для человеческого общества.

Пандус, загадочное детище Невлюдова, позволил справиться и с этой проблемой. Теперь наказание было воистину справедливым и заключалось в том, чтоб изолировать преступника в колонии, среди ему подобных, не ставя, однако, над ним надсмотрщиков и не посягая на его свободу. Теперь насилие могло сражаться с самим собой – в мирах, назначенных законом для этих битв. Миры, разумеется, были не райскими, однако на ад в полном смысле не тянули – в каждом удавалось выжить при наличии неких усилий и воли к сотрудничеству. Полная изоляция, простые инструменты, примитивное оружие и невмешательство властей в дела колонистов – так был реализован на практике девиз “Не милосердие, но справедливость”. Каторжники – или изолянты, по официальной терминологии, – контактов с внешним миром не имели и подчинялись лишь двум его законам. Согласно первому, их поместили туда, где им положено пребывать; второй предусматривал раздельное содержание мужчин и женщин. Им дарили свободу и жизнь, но не право творить ее вновь – и вновь калечить.

Три колонии – на Рибеллине, Тиде и Колыме – предназначались для пожизненной ссылки мужчин, а Нойс принимал на вечное поселение женщин. Остальные миры. Острог, Порто-Морт, Сахара и Сицилия-3, являлись зонами временного заключения и дифференцировались по срокам на две категории – от трех до семи лет и от восьми до пятнадцати. Туда попадали, в частности, те, кто совершил непредумышленное убийство, но убийцы были немногочисленными – в сравнении с охотниками за чужим добром, взяточниками, вымогателями, насильниками, растлителями малолетних и прочей накипью, которая могла еще профильтроваться в песках Сахары или снегах холодного Острога. В остальных колониях убийцами являлись все, коль не по факту, так по существу. Не убивавший сам вершил деяния, служившие убийству, а значит, его полагалось считать таким же преступником, как безумного Дига Дагану или умельцев с Сицилии-2, пустивших в распыл сингапурских банкиров.

Закон был строг, но, к сожалению, бессилен против убийц иного сорта – латмериканских правителей, имамов и шейхов Акбара, уль-исламских эмиров и президентов с Черной Африки. Да и в других мирах, благополучных и стабильных, нашлись бы подходящие кандидатуры, если как следует покопаться… Временами Саймону казалось, что Конвенция Разделения, не поощрявшая вмешательства в дела независимых стран, слишком либеральна; будь его власть и воля, он учредил бы девятый Каторжный Мир – для продажных политиков и жестоких владык.

Шорох в кустах прервал его размышления. В полутьме он увидел черный абрис чьей-то фигуры, длинные волосы, рассыпавшиеся по плечам, блеск белков, пугливый и настороженный… Он поднял руку, но не успел ни крикнуть, ни позвать; его движение перепугало затаившегося в кустах, и человек, с каким-то судорожным резким всхлипом, ринулся прочь от Саймона.

– Стой! – крикнул тот, пускаясь вдогонку. – Стой, недоумок! Я с Колумбии! 

Инспектор! 

Однако беглец думал сейчас ногами, не головой, а ноги у него были длинными. У Саймона, правда, еще длинней; он мчался, совершая трехметровые прыжки, стремительно и молчаливо, словно охотничий гепард из тайятских джунглей. Теплый влажный воздух наполнял его грудь, мощным потоком клокотал в горле; ранец за спиной казался невесомым, босые ноги сами знали, где оттолкнуться, куда ступить, как перепрыгнуть огромный корень, как обогнуть развесистый куст или подобный утесу древесный ствол. В этой игре немногие могли посостязаться с ним. Он снова превратился в Дика Две Руки, он был в лесах минувшей юности, он гнал добычу, и водопады Чимары неслышно ревели за его спиной, а рядом, у самых ног, скользил хитроумный и грозный змей Kaa. Или летел на шестиногомскакуне Чоч, сын Чочинги, потрясая боевой секирой?…

Он очнулся. Где-то над полями красных трав садилось солнце, загорались звезды, и полумрак в лесу густел, сменяясь полной темнотой, растворяя гибкую фигурку беглеца. Или беглянки? Сейчас он это узнает!

Срезав путь, Саймон перепрыгнул через гигантский корень, что пучился над землей корявым крокодильим туловом, и растопырил руки. Смутный силуэт возник перед ним, с разгона ткнулся прямо в грудь, под пальцами затрепетали лохмотья изорванной рубахи, пряди длинных волос, выгнулось разгоряченное бегом тело. Кожа была потной, в многочисленных ссадинах, но нежной; ладони Саймона скользили по ней, пока он не ухватил беглянку за плечи. Она билась, точно в припадке; и хрипло, с надрывом, стонала:

– Нет… нет… не-ет! О нет!

– Успокойся, – пробормотал Саймон. – Ты что, не знаешь других слов?

Продолжая удерживать ее левой рукой, правой он нашарил фонарик, включил его и осмотрел свою добычу. Девушка была из тех, у кого ноги растут из плеч, – высокая, гибкая, смугловатая и чем-то неуловимым похожая на страстную бразильянку Долорес Чинта, только в более юном и девственном издании. О японской крови напоминали только чуть раскосые черные глаза, пухлый маленький рот да плосковатые скулы; в волосах же, темных, но не черных, явственно просвечивал отблеск ирландской меди. Лицо ее кривила гримаса ужаса, и Саймон даже не мог сказать, хороша ли она. Но вот грязной эта лесная нимфа была несомненно. Грязной, исцарапанной и перепуганной насмерть.

– Успокойся, – повторил Саймон, – я с Колумбии. Прислан к вам с инспекцией. Что случилось?

Она не понимала. В черных глазах плескался ужас, губы дрожали, и судорожное “нет-нет-не-ет!” тянулось нескончаемым речитативом.

– Послушай, – Саймон повернул фонарь, освещая свое лицо и нагие плечи, – я не насильник с Севера. Не изолянт, понимаешь? Я инспектор Транспортной Службы. Хочешь, мандат покажу? И комбинезон с нашивками?

Она вдруг замолчала, рванулась изо всех сил, едва не выскользнув из-под руки Саймона, но он крепко прижал девушку к себе. Рубаха ее была порвана в клочья, и два тугих маленьких полушария с набухшими сосками коснулись груди Ричарда. Внизу, насколько он мог разглядеть, тоже почти ничего не было – лишь пояс с “вопилкой” да коротенькие шорты, располосованные вдоль и поперек.

Всхлипывая, девушка извивалась в его объятиях, и Саймон, начавший злиться, решил, что есть лишь два способа ее утихомирить – официальный и, так сказать, приватный. Но с приватным спешить не стоило, ибо, как говорил Чочинга, всякой песне свое время. А Саймон не собирался распевать сейчас любовные серенады.

Склонившись над девушкой, он рявкнул:

– Оператор Хаоми Синдо! Как стоите перед инспектором? В каком виде, дьявол вас побери? Прекратить визг! – Саймон встряхнул ее, поиграл желваками на скулах и тихо, с угрозой пришипел:

– Хочешь расстаться с нашивками, истеричка? Ну, я тебе это устрою! Будешь брюкву сажать в своей Калифорнии… А на Пандус – ни ногой!

Это подействовало. Всхлипнув в последний раз, Хаоми перестала вырываться и выпрямилась. Саймон убрал руку с ее плеча.

– Прекратить истерику! Ясно?

– Д-да…

– Да, сэр!

– Да, сэр, – покорно откликнулась девушка. Глаза у нее стали уже осмысленными.

– Рапорт! – приказал Саймон.

И тут она зарыдала. Впрочем, слезы пришли не одни, а вместе со словами, и Саймон, слушая их, только хмурился и теребил губу. Предчувствия его оправдались, причем в самом мрачном варианте – станция захвачена, оба техника мертвы, а что случилось с де Брезаком – неизвестно. Насколько он понял, Хаоми не видела людей, напавших на станцию. Все случилось ранним утром, неожиданно, во время дежурства Брезака. Черкасов и Калева спустились к бассейну, сама Хаоми была в своей комнате, собиралась натянуть купальник и последовать за ними. Вдруг к ней ворвался Брезак; руки у него тряслись, и выглядел он точно помешанный. Хаоми не помнила, был ли он вооружен. Брезак схватил ее и потащил к лестнице, все время повторяя: “Они их убили! Они убили Леона и Юсси! Убили!” Затем он как будто пришел в себя, велел Хаоми бежать к вертолетам через восточный выход, садиться в “пчелу” и убираться в лес. Ошеломленная, она подчинилась. Ее аппарат преодолел километр или два, затем в хвостовом отсеке что-то громыхнуло, и Хаоми поняла, что по машине стреляют из разрядника. На станции имелись луче-меты и пара карабинов, но успел ли Брезак первым добраться до них, оставалось неясным. Видимо, не успел; Саймон мог домыслить, что, предупредив Хаоми, француз ринулся в диспетчерскую и заблокировал штурман-компьютер. Там, в диспетчерской, он скорее всего и расстался с жизнью.

Хаоми на подбитой “пчеле” смогла дотянуть до леса. В вертолет попадали еще трижды. Затем начался пожар; горела внутренняя обшивка кабины, занялись ветки, на которых повисла “пчела”, и дым едва не задушил девушку. Она отстрелила кресло, забрала аварийную капсулу и бросилась бежать. Потом несколько дней блуждала по лесу – боялась уйти далеко от станции, гадала, что случилось с де Брезаком, и тряслась от ужаса, представляя, что скоро придут и за ней. Словом, потихоньку сходила с ума. Ко всем прочим страхам прибавился ужас перед симха, бродившими в темноте, и дайрами, что нередко забирались в лес. Хаоми знала, что надежная защита против них – “вопилки”. “Вопилка” у нее была, но страх все равно не покидал девушку.

Теперь она плакала навзрыд, уткнувшись носом в ключицу Саймона. Хмурясь, он подумал, что для нее все развивается по сюжету древней мелодрамы: пришли злодеи, убили хороших парней, красавица бежала; пришел герой-инспектор, красавицу спас, а из злодеев выпустил кишки. Ну, еще не выпустил, так выпустит непременно… Оставались, правда, кое-какие неясные вопросы – сколько этих злодеев и как они перебрались на Южный материк. Последнее было самым важным. Саймон был уверен в себе и знал, что справится с ситуацией – не силой, так хитростью, не хитростью, так силой. Эти мерзавцы с Севера были почти что мертвы! Но кто гарантировал, что за ними не придут другие?

Как же они сюда добрались? С полминуты он размышлял над этим вопросом, но спросил другое:

– Ты знаешь, что маяк не работает? Эта ваша система “Вектор”?

Хаоми кивнула, опять ткнувшись лицом ему в ключицу.

Губы у нее подрагивали, но теперь, когда девушка немного успокоилась, Саймон видел, что она очень хорошенькая.

– Д-да, сэр. Я пыталась связаться с Жюлем по радиофону… Все молчит! И связь, и маяк! Если Жюль поставил б-бло-кировку, все отключилось. Все, кроме Периметра и бытовых систем… И даже м-мне станцию не запустить… не войти в штурман-компьютер без п-пароля. А п-пароль… – она беспомощно развела руками – п-пароля я не знаю…

– Зато я знаю, – сказал Саймон с важностью, достойной инспектора Транспортной Службы. – Дело в другом: раз Периметр не обесточен, я не смогу незаметно подобраться к станции. Что-нибудь там взвоет или зазвенит… Кстати, куда у вас выведена тревожная сигнализация? В диспетчерскую или в старт-финишный зал? И где вы хранили оружие?

– И т-туда и сюда, – виновато ответила Хаоми. – И еще в комнату Жюля… А оружие… оружие, карабины и лучеметы, были в стойке под лестницей, у западного входа… – Ее ладошка с нерешительностью коснулась груди Саймона. – Сэр… можно вопрос?

– Можно. Если мы покончили с формальностями, “сэр” разрешаю опустить. Зови меня Дик.

– Но, сэр…

– Отставить!

– Д-да, сэр… Дик…

Она замолчала, и Саймон поинтересовался:

– Ну, что ты хотела спросить?

– Почему вы голый, с-сэ… Дик?…

– Климат у вас тропический, а я жары не люблю, – пояснил он. – Еще вопросы?

– Что… что мы будем теперь делать? Ждать помощи?

– А я разве не помощь? – искренне удивился Саймон.

– Но вы… ты… ты же инспектор? Транспортной Службы? – Хаоми с недоумением приоткрыла пухлый рот. – А там, – она махнула в сторону станции, – изолянты! Каторжники! Убийцы!

– Я тоже убийца, – произнес Саймон. – Видишь ли, у меня есть такой шнурок… очень длинный шнурок… а на нем пальцы и уши тех, кого я убил. Как-нибудь я тебе его покажу… когда мы познакомимся поближе.

Конечно, она не поверила, хоть он сказал чистую правду. Нормальные люди в такое не верят…

Вздохнув, Саймон потянул ее за руку.

– Пойдем! Заберемся на дерево, ты умоешься и поешь. Есть хочешь?

– Д-да… Консервы, что были в капсуле, кончились… Правда, тут есть фрукты…

– Вот и хорошо. Поешь, поспишь, а утром придет мой Друг. Его зовут Ноабу, он из людей итури. Он будет тебя охранять.

– А ты? – Она несмело улыбнулась, и Саймон – каким-то шестым чувством – догадался, что девушка предпочитает его в роли охранника. Похоже, она разглядела, что инспектор молод и не лишен мужского обаяния.

– Мне надо днем понаблюдать за станцией, – сказал он. – А следующей ночью я туда отправлюсь.

– Один?

– Разумеется.

Он повернулся и зашагал к опушке. Хаоми покорно двинулась следом. Уже совсем стемнело, и Саймон, вспомнив предупреждение пигмея о “плохих зверях”, включил “вопилку”. В ушах начало ритмично покалывать; ультразвуковые импульсы, безвредные для человека, отпугивали животных. Животные вообще боятся всего непривычного, а импульс “вопилки” и более мощных эмиттеров, что охраняли станцию, действовал на них угнетающе и вызывал беспричинный страх. Почти у всех, в любом населенном людьми мире. Бывали, конечно, исключения, вспомнил Саймон. Вроде тех маленьких змеек, что водились в ущелье у лагеря Быстроногих, разоренного Холодными Каплями… Там, куда водил его отец… Что он тогда сказал?… Не тот враг страшен, что прет в лоб, а тот, что прячется за углом… Очень верная мысль!

Они забрались на дерево и устроились в огромной развилке на мягком мху, точно под мышкой у великана. Тут нашлась вода – в зеленых чашах округлых листьев; тут, умеряя духоту, дул прохладный ветерок, а в ближайших зарослях можно было набрать ягод – больших, величиной с кулак, напоминавших вкусом спелую дыню. Где-то в листве над ними возились птицы, устраиваясь на ночлег, но других лесных обитателей было не видно и не слышно. Ни леопардов, ни остроухих зверьков с когтистыми лапками, ни белок, ни обезьян… Обезьяны, впрочем, были здесь небольшими, робкими и человека сторонились; а крупных приматов, гамадрилов и павианов, на Тид не завозили.

Хаоми положила головку Саймону на плечо, обняла за шею, приникла к нему, будто хотела спрятаться от всех страхов и бед. Он тоже обнял ее, чувствуя под ладонью упругое горячее тело. Они были как два младенца в люльке, подвешенной над пропастью; два пигмея, два человеческих существа, безмерно крохотных и затерявшихся в этом лесу титанов., И все же они были не одни. Где-то спал на такой же ветке Ноабу, где-то дремали его сородичи в своих воздушных деревушках, а где-то совсем далеко, на Северном континенте, ворочались в своих одиноких постелях тысячи мужчин, коим не суждено увидеть женского лица, вдохнуть запах женской кожи… Сон их вряд ли был приятным.

Хаоми тоже спала беспокойно, стонала, крутилась, не выпуская Саймона из рук. Шепча временами что-то успокаивающее и поглаживая ее по шелковистым волосам, он лежал на спине, глядел на звезды, сиявшие над степью, и размышлял.

Как пробрались сюда изолянты, непонятно… Может, построили огромный плот? Такой, что левиафанам не разнести? Но тогда беглецов должна быть целая сотня… с плотом иначе не справишься… и вряд ли эта сотня торчала бы сейчас на берегу… все пришли бы к станции… а там никого не видно… значит, группа немногочисленная… Сколько же их? Тоже хороший вопрос! Понятно, что не один… Что там кричал де Брезак? Они их убили, убили Леона и Юсси… Они! Мог бы выразиться и поточнее… Ну, бог с ним; о покойных ничего, кроме хорошего! А этот французский офицер был, видно, хорошим человеком… сделал все… почти все… девчонку спас, а станцию закрыл… Значит, не надеялся справиться с изолян-тами?… Или поставил блокировку на всякий случай?…

"Надо бы прикинуть время, – решил Саймон, – представить, кто куда перемещался”. Внутренняя планировка станции ему известна. На первом ярусе – два выхода, западный – к бассейну и восточный – к вертолетному ангару; рядом с ними – лестницы наверх; в центре яруса – старт-финишный зал с прямоугольной Рамой; слева – генераторная, без окон, справа – диспетчерская, с двумя большими иллюминаторами. Наверху, на втором ярусе, круглый холл, куда выводят лестницы, и по его периметру – жилые помещения. Одно из них-кухня-столовая, с дверьми, выходящими на кольцевой балкон… Все рядом, все близко! До бассейна идти минуту, бежать – тридцать секунд… И столько же – до ангара… Подняться на второй этаж, заскочить к Хаоми и спуститься вниз – тоже минута… от силы полторы… И от Периметра до любой точки станции можно добраться за две-три минуты… особенно – бегом…

Выходило, что события разворачивались очень быстро. Можно сказать, стремительно! Изолянты пересекли Периметр, в диспетчерской раздался сигнал, и де Брезак подошел к окну… Подошел и увидел, как прикончили его коллег… Либо из луков подстрелили, либо закололи копьями… А может, сперва добрались до оружия под лестницей и пустили в ход лазеры… лазеры бьют бесшумно… Так ли, иначе, но Юсси с Леоном отвлекли убийц минуты на три-четыре… возможно, сопротивлялись или пытались удрать… Де Брезак успел подняться наверх и спуститься вместе с Хаоми… Потом он ринулся в диспетчерскую, а девчонка – к вертолету… Пока она взлетала, Брезак заблокировал компьютер… и его убили – убили очень быстро, так как стрелять по машине принялись через пару минут…

Да, так оно и было, решил Саймон. Оставались кое-какие мелочи, неясные детали – например, держал ли Брезак под рукой что-нибудь огнестрельное, а если не держал, то почему сразу не ринулся к оружейной стойке – может, оттого, что его опередили?… Но Саймон чувствовал, что эти подробности – лишь лак на законченной картине, а главное он уже знает. Знает, что изолянтов было немного – двое или трое, вряд ли четверо. Будь их больше, они разделились бы, атаковали с двух направлений, и на станции не выжил бы никто… Верней, Хаоми бы выжила, только жизнь была б ей не в радость.

Значит, их двое или трое… Чего же они хотят? Само собой, убраться с Тида, перенестись в Латмерику, или на Уль-Ислам, или в один из Миров Присутствия, где есть такая же станция с немногочисленным персоналом… В какой-нибудь дальний мир, где их вовек не отыщешь… Только зачем они всех прикончили? И техников, и Брезака? Выходит, специалисты им не нужны… Есть свой специалист… Из бывших транспортников… Любопытно, кто?

Но Саймон решил гаданием не заниматься, а просчитать дальнейший расклад событий. Здесь имелись три очевидных факта: первый – то, что сейчас со станции не ускользнешь, второй касался гонца с паролем, коего пришлют на выручку, а третий – что этот гонец великая ценность для беглецов. Последняя, можно сказать, надежда, единственный шанс! Только колючий и зубастый… Где ж его встретят и чем приласкают?… Ну, с ласками дело ясное, и с тем, где будут ждать, пожалуй, тоже… У штурман-компьютера, в диспетчерской! Либо где-то рядом… Сразу навалятся или дадут ввести пароль и прихлопнут…

Ну, посмотрим, кто кого прихлопнет, мелькнуло у Саймо-на в голове, и он осторожно, чтобы не потревожить девушку, повернулся на бок. Это движение, однако, разбудило Хаоми. Она потянулась к нему, и Саймон ощутил на своей щеке влажное дыхание.

– Дик… Ди-ик… Ди-и-ик…

Это воркование было ему знакомо. Он часто слышал такое – от Алины, своей монреальской подружки, от смуглой Долорес, от Куррат ул-Айн, услады взоров… Женские голоса были разными, но тон их и смысл сказанного сомнений не оставляли: день сменялся ночью, официальное – приватным.

Улыбаясь в темноте, он обнял девушку, нашел ее теплые губы и расстегнул пояс.

Утром явился Ноабу – разыскал их каким-то неведомым образом, как птица находит верный путь среди облаков и туч. Кивнув Хаоми, он перевел взгляд на серый бетонный колпак станции, маячивший над деревьями и красной травой, и поинтересовался:

– Зукки?

Саймон кивнул.

– Зукки. Откуда ты знаешь?

– Мой видеть вертолет. Он гореть, да? Твоя женщина лететь на нем?

Твоя женщина… Невероятное чутье у этого парня, подумал Саймон и снова кивнул. Хаоми, порозовев, принялась возиться с завтраком – открывала тубы с мясной пастой и шоколадом, выкладывала на широкий лист гроздья сочных ягод. От пасты – пеммикана с Маниту – Ноабу отказался, но шоколад съел с заметным удовольствием. Потом спросил:

– Женщина убежать одна? Где другие?

– Другие, я думаю, умерли, – ответил Саймон.

– И Жул Дебеза тоже?

– Тоже. Зукки всех убили, Ноабу. Всех, кроме девушки. Темное лицо пигмея омрачилось. Он пошарил среди своих амулетов, выбрал один, изображавший человечка с печальной улыбкой и сомкнутыми веками, и поднес фигурку к уху, будто прислушиваясь к утешениям, которые шептал ему маленький идол. Просидев так с минуту, он произнес:

– Жул быть хорошим человеком. Добрым! Почтенным! Жаль его, Две Руки.

– Жаль, – согласился Саймон. Хаоми всхлипнула и спрятала лицо в ладонях.

– Мой – охотник, мой не убивать людей, но Данго-Данго говорить, зукк – не люди, – Ноабу опять коснулся своего амулета. – Зукк – это зукк! Подлый зверь! Такой, как тот, что воевать прежде с леопардом. Леопард его съесть, и все стать хорошо. Спокойно!

– Все станет хорошо. Этой ночью к ним придет леопард, и все будет спокойно.

Ноабу погладил древко оперенного дротика.

– Один леопард? Почему не два?

– Ты останешься с Хаоми. Ей страшно одной в лесу, – сказал Саймон. – Зукков мало, два или три, и я с ними справлюсь сам. А после помигаю прожекторами. Вы спуститесь с дерева и придете ко мне.

Нахмурившись, Ноабу перебирал перья на концах дротиков. Казалось, он колеблется, будто взвешивая, какая задача почетней: месть или охрана беспомощной женщины.

– Если прожектора не будут мигать, – добавил Саймон, – значит, случилось плохое. Тогда приходи.

– Хорошо! – Ноабу кивнул и покосился на Хаоми. – Ты не бояться, не плакать, мой тебя охранять. Мой – великий охотник! – Он хлопнул себя по груди, по глухо брякнувшим ожерельям, и перевел взгляд на Саймона. – Ты говорить, у зукк нет крылья, нет вертолета. Как же они сюда попасть?

– Еще не знаю. Может, у Хаоми есть идеи? – Саймон коснулся тонкого запястья девушки. – Скажем, тайная тропа на Перешейке… или большой плот… очень большой… В конце концов, левиафаны не питаются бревнами.

Хаоми покачала темноволосой головкой.

– Жюль и Юсси летали над заливом, когда ветер был не очень сильный. Делали снимки, на… – девушка судорожно вздохнула, – на память… Я тебе покажу, когда вернемся на станцию. Левиафан, он… понимаешь, в нем семьдесят метров длины, а пасть…

– Похож на кашалота? – прервал затянувшееся молчание Саймон.

– Нет, не похож. Гораздо больше и страшнее! И ему не нужен воздух. Это рыба, огромная рыба – с жабрами и плавательным пузырем. А еще есть акулоиды… Поменьше, но еще страшнее… – Плечи Хаоми дрогнули.

– А что насчет Перешейка? Какая-нибудь тропа у самого моря?

– Там нет троп, Дик, – горный склон обрывается прямо в воду. И на обычных машинах там летать опасно. – Тонкая рука Хаоми протянулась к северу, к маячившим на горизонте зловещим скалам. – Вначале, километров триста, будут ущелья, джунгли, поля с горячими гейзерами и разломы, из которых сочится сернистый газ… Над ними еще можно пролететь – на “пчеле”, на “фламинго”… Но дальше – область кратеров, а там такая жара, что у дайров шкура идет пузырями. Так Жюль говорил, – добавила девушка с грустной улыбкой.

– Ладно, разберемся! – Хлопнув ладонями по голым коленям, Саймон встал. – Пойду погляжу на станцию. Может, у зукков и впрямь выросли крылья, а?

Для ночлега он выбрал дерево на самой опушке, и теперь, с двухсотметровой высоты, мог оглядеть простиравшуюся к северу равнину, голубой небосвод в пятнах белесых облаков и вершины далеких гор. Ближе к горам над степью мелькали какие-то крохотные точки, и Саймон, подняв бинокль, увидел стаю птеродактилей – точь-в-точь таких, как на видеозаписи из файла 4412 в “Анналах планетографии”. Походили они на кайманов с Тайяхата, только летающих и с одной-единственной парой лап. Лапы были мощными, когтистыми, страшными.

Подул ветер, и тонкий конец ветви, на которой устроился Саймон, начал раскачиваться. Вверх-вниз, вверх-вниз… Он припомнил, что в этот сезон – как сообщалось в тех же “Анналах” – над заливом дуют сильные устойчивые ветры с севера, чередуясь с бурями – такими сильными, что зазевавшихся левиафанов нередко выбрасывает на берег. Этих мертвых чудищ, собственно, и препарировали биологи в эпоху исследования Тида, так как с живым левиафаном не совладал бы даже боевой “ифрит” с ракетной установкой “Железный Феликс”. Конечно, Хаоми права – никаких шансов пересечь залив, на плоту или на лодке, у изолянтов не было. Равным образом не могли они пробраться по суше, разве что в желудках огненных драконов. Да и у тех, по словам покойного де Брезака, среди вулканов шкура шла пузырями.

Саймон просидел на ветке почти весь день, но выяснил немногое. Утром прожектора потухли и загорелись вновь, едва над степью сгустились сумерки; это доказывало, что станция обитаема. Еще он видел человека, коренастого бритоголового крепыша, который время от времени появлялся на балконе, озирал степь и исчезал, явно предпочитая прохладу станции царившей снаружи жаре. Физиономию его, за дальностью расстояния, разглядеть как следует не удавалось, но Саймон решил, что интеллектом она не блещет. Определенно не блещет – можно поставить свое ожерелье против любого из амулетов Ноабу! По виду, этот парень привык не кнопки жать, а сворачивать шеи… Значит, есть второй, который знает, куда натянуть контактный шлем, как настроить компьютер, как открыть тоннель и как пройти по нему – в место далекое и безопасное. Ничего нового в такой информации не содержалось, и Саймон мог сделать лишь одно-единственное заключение: изолянты хитры и не склонны демонстрировать свои возможности и силы. Вероятно, они догадывались, что за ними наблюдают.

Когда вечер сменился ночью, Саймон начал спускаться с дерева – под угрюмым взглядом Ноабу и тревожно-ласковым – Хаоми. На нем снова был комбинезон с инспекторскими нашивками, у пояса висели нож, фонарь и кобура с “вопилкой”, а пистолет покоился за пазухой. Ранец совсем прочим имуществом он оставил; да и не было там ничего, кроме бинокля, запасных обойм к “рейнджеру”, метателя с прочным шнуром и туб с пищевой смесью.

Путь до станции Саймон преодолел минут за двадцать, стремительным легким бегом, прокручивая в голове все то, что предстояло совершить. В успехе он не сомневался; он верил в себя и знал, где скрыт источник этой веры. Враги, быть может, предполагали, что он сильнее и быстрее их, но степень сего превосходства была для них тайной за семью печатями, личным секретом Ричарда Саймона. Сильнее? Да. Быстрее? Несомненно. Насколько сильней и быстрей? Вот здесь стоял большой вопросительный знак, и неведение противной стороны являлось его мощнейшим оружием, главным залогом успеха. В самом деле, что знали эти зукки о Ричарде Саймоне, агенте ЦРУ? Или о Дике Две Руки, воине-тай? Ровным счетом ничего. А он был сама смерть – неотвратимая и быстрая, как вспышка лазера.

Он миновал черту меж двух решетчатых башенок и усмехнулся, представив, как загораются тревожные сигналы, как чьи-то руки поднимают карабин, чей-то палец касается курка, чья-то ладонь ложится на нож. Дубовые кроны глухо прошумели над ним; листья в ярком свете прожекторов казались сочно-зелеными, блестящими, словно облитыми лаком. Теперь справа был приземистый ангар с розово-красным “фламинго”, чьи поникшие винты напоминали огромный цветок гвоздики, а слева – серый купол станции и широкий вход – не меньше, чем ворота ангара. Саймон метнулся к нему, вытаскивая пистолет. Рукоятка “рейнджера” была теплой, шершавой, надежной.

Старт-финишный зал – квадратный, с высоким плоским потолком – почти от стены до стены занимала Рама. Ее серебристый обод с подписью Невлюдова вмонтировали в пол, что позволяло пересылать объемистые грузы – к примеру, того же “фламинго” или целый транспортный модуль с припасами и батареями для генераторов. Сама генераторная была слева, за плотно сдвинутыми массивными стальными дверями; прямо темнел широкий проем западного выхода, а по правую руку, за полупрозрачной перегородкой, находилась диспетчерская. Дверь в нее откатили нараспашку, и Саймон, не сходя с места, мог видеть большой компьютерный экран меж двух округлых окон-иллюминаторов. В окнах, глядевших в ночное небо, сияли звезды, а на экране с усыпляющей ритмичностью вспыхивал алый круг – требование ввести пароль. За перегородкой что-то шевелилось, по обе стороны от входа, и Саймон, зло ощерившись, подумал – ждут!

– Будем говорить или стрелять? – громко спросил он, вытаскивая нож и приглядываясь к двум предполагаемым мишеням.

– Стрелять? Зачем стрелять? – отозвался кто-то на плохом английском. – Раньше поговорим, мой золотой. Может, сторгуемся, а? Тебе – твоя жизнь, а мне…

Вдруг справа, у западного входа, раздался шорох, затем грохнул выстрел, и Саймон стремительно развернулся, вскидывая оружие. “А вот и третий”, – успел подумать он, и вместе с этой мыслью пришло недоумение. Стреляли, кажется, без приказа…

Затем что-то огненное, жаркое вонзилось ему под ключицу, сшибло на пол, заставив выронить пистолет. Хрипло вскрикнув, Ричард Саймон потянулся к нему немеющей рукой и потерял сознание.

Очнулся он связанным. Ноги скрутили у колен и щиколоток, локти и запястья стянули за спиной. Правый рукав комбинезона был отрезан, и дырки в плече, входное и выходное отверстие, заклеили, проложив тампонами с чем-то целебным и обжигающе-ледяным – кровь, во всяком случае, из дырок не хлестала. Покидая омут забытья, Саймон уже чувствовал, что легкие его не задеты, что он сумеет пошевелить рукой и, возможно, стиснуть пальцы в кулак. Кажется, ему повезло – стреляли не из боевого оружия, из карабина, иначе он остался бы без плеча и без руки.

Над ним раздавались голоса: один – раздраженно-повелительный, другой – гортанный, слегка картавый и вроде бы откуда-то знакомый. Кажется, шел спор; говорили на русском, но для того, второго, слегка картавого, русский явно был не родным.

Не шевелясь, застыв подобно хладному трупу, Саймон прислушался.

– Ты что же, сударь мой, с катушек съехал? – Повелительный голос был негромким, но уверенным, с интонациями начальника, распекающего подчиненного. – Ты зачем стрелял, касатик? Южный темперамент разыгрался? Или помнилось чего? Или, может, я тебе велел, а? Ты от меня хоть слово услышал насчет пальбы?

– Нэ успэл бы ты слово сказат, Эуджен, – отвечал тот, второй, с гортанным и будто бы знакомым голосом. – Говору, узнал я его! Я этого парня видэл в дэлэ! Он бы с тобой по-бэсэдовал… просвэрлил бы дырку промэж глаз!

– А если б ты ему просверлил? А? Сидели бы здесь и дожидались, когда заявится целый полк по наши души?

– Я знал, куда стрэлат! И знал, когда! Как разгладэл его рожу, так и выстрэлил! А если б он выстрэлил пэрвый, ты бы сэйчас жрал уголья в аду! Или раком стоял под самим Сатаной!

– Насчет рака ты верно понимаешь, друг любезный, – произнес начальственный голос пониже тоном. – Все мы встанем раком, ежели парень не очнется. Встанем раком и припустим в лес, потому как больше деваться некуда. Прощай, Гавана, а? Ни баб тебе, ни белых штанов!

– Он очнэтса, – возразил гортанный. – Как говорат у вас на русском? А!

Здоровый лось! И хитрый! Я думаю, он ужэ оч-нулса. Хочэшь, провэру?

Саймона чувствительно, ткнули в бок, и он приподнял веки.

– Ну, видэшь? – торжествующе произнес гортанный. Саймон не мог разглядеть его лица – он стоял вполоборота, повернувшись к щуплому мутноглозому субъекту с физиономией оголодавшего хорька. На мутноглазом были мешковатые штаны и куртка – просторная, явно с чужого плеча; за поясом торчал лучемет – финский разрядник “похьела”, не столь мощный, как излучатели русского производства, но все же сверливший дырки в железных плитах с пятидесяти метров. Второй лучемет был в руках коренастого крепыша с мощной мускулатурой, подпиравшего стену шагах в десяти от Саймона. На лице его были написаны полнейшее равнодушие и готовность повиноваться.

– Очнулся, в самом деле! – радостно воскликнул мутноглазый. – Ну, сокровище мое, сейчас побеседуем!

– Лучшэ я побэсэдую. Мы с ним, Эуджен, ха-арошие дру-зьа! Давнйэ! – произнес второй, с гортанным голосом, уперев приклад карабина в горло Саймону. Он склонился над пленником – смуглолицый, усатый, с бешено выкаченными глазами – и прохрипел, перейдя на испанский:

– Узнаешь меня, Чико? Или как там тебя? Сержант Донован? Узнаешь? Что, язык проглотил? А там, в Панаме, ты был такой разговорчивый! Даже выкуп вроде обещал за трех ублюдков! Так или нет?

Давление на горло ослабло, и Саймон смог сглотнуть и раскрыть глаза пошире. Усы над тонкими губами, на щеке – багровый шрам, мочка левого уха срезана… Над ним навис капитан Мела – словно кошмар, прилетевший с туманом из мрачных далеких ущелий Сьерра Дьяблос.

– Ты ведь, кажется, говоришь на испанском, Чико? – с издевкой осведомился он.

– Говорю, – пробормотал Саймон. – Я на всех языках говорю. Хоть на украинском, хоть на русском.

– На русском! – восхитился мутноглазый Эуджен, оттирая Мелу и, в свой черед, склоняясь над пленником. – Надо же, на русском! Ну, скажи что-нибудь, голубок мой сизокрылый! 

Саймон сказал. 

Выслушав его, мутноглазый ухмыльнулся.

– Верно рекли великие, что на французском способно с дамами изъясняться, на английском торговлю вести, на немецком врагов поносить, а русский на всякий случай гож… Где же ты этому, друг любезный, обучился? В Рязани или в Тамбове? А может, в самом городе Питере?

– Не угадал, – отозвался Саймон. – Тульские мы. – В Туле он помнил каждую улицу и переулок – еще со времен своего оружейного расследования.

– Тульские! – Теперь на лице щуплого был написан полный восторг. – Выходит, почти земляки! Я, видишь ли, сам из Богородицка… Евгений Петрович меня зовут, Евгений Петрович Пономарев… Капитана ты вроде бы знаешь, а это, – он кивнул на стриженого у стены, – это Паша, помощник мой и телохранитель… Тоже наш земляк… Ну, а земляк земляку всегда поможет – правда, голубь мой?

Земляки, они те же товарищи…

– Тамбовский волк тебе товарищ, гнида мутноглазая, – прохрипел Саймон, ворочаясь на полу. Тесен мир, мелькнула мысль. Надо же, второй знакомец объявился! С Мелой пришлось когда-то вступить в прямой контакт (вот только уши он ему отрезать не успел!), но и этот тип из Богородицка, хоть на внешность и незнакомый, был из давних клиентов Конторы. Транспортник, бывший диспетчер Богородицкой станции, бывший шеф синдиката “Три-Эм” по кличке Пономарь… Синдикат был назван. в честь какой-то давней российской аферы, случившейся еще на Земле, и был, разумеется, подпольным: с Тульского Оружейного тащили всякие интересные штучки и переправляли в Латмерику и на Аллах Акбар. Саймон трудился в группе, копавшей это дело, и о Евгении свет Петровиче знал по документам. Тот на правах главаря никого не стрелял и не резал, но удостоился пожизненной ссылки – как всякий продажный чиновник ООН. Остальные “специалисты” из “Три-Эм” мотали сейчас срок в песках Сахары.

– Невежливый ты, голубь мой, – произнес Пономарь, сгоняя с лица восторг.

Он выпрямился и потер спину. – Я ведь чего хотел? Я ведь хотел одно словечко от тебя услышать… одно-единственное… Шепни его мне, и мы упорхнем, как птички божьи, а ты, касатик, останешься здесь полным хозяином – и даже без лишних телесных повреждений. Вот ты сказал: тамбовский волк тебе товарищ!… А мне помнится другая поговорка: земляк земляку глаза не выколет… Или выколет?… Ты как считаешь, капитан? – Он повернулся к Меле.

– Оба, – кратко ответствовал тот, вытаскивая из кармана зажигалку. Курить он, однако, не стал; пощелкал клавишей, любуясь, как мгновенно раскаляется кончик маленького цилиндра.

– Ну, так что же, касатик? – Мутноглазый вновь склонился над пленником. – Со мной желаешь потолковать или с капитаном? У капитана, видишь ли, к тебе претензии есть… Чего-то ты ему недодал в этой вашей Панаме… или чего-то с ним не поделил… Словом, дня не бывало в Чистилище, чтоб капитан о тебе не поминал! А он ведь не из Тулы, не из Богородицка, он – человек южный, темпераментный… Ты ведь слышал про латинский темперамент, сударь мой?

Саймон молчал, и Пономарь, изобразив на лице сожаление, кивнул Меле.

– Давай, мил друг, приступай. Только аккуратно… Глазки вначале не тронь, по плечу простреленному не бей и между ног не щекочи. Это мы оставим на потом. А сперва что-нибудь локальное нужно, дабы земляк мой разговорился, не потерпев особого ущерба… Он ведь у нас такой красавчик! Небось всех тульских девок с ума свел, а?

При упоминании о девках капитан оскалился, щелкнул зажигалкой и присел рядом с Саймоном. С минуту он выбирал, откуда начать, словно гурман, перед которым разложили редкостные яства, потом потянулся к шее пленника.

Боль была ошеломляющей. Почти такой же, как в детстве, когда Чочинга первый раз послал его в яму с раскаленным углем. Потом Дик освоил это мастерство; главным тут было не бояться, не думать о пламенном жаре, идти не спеша, но и не медля, чтоб ступни касались углей на некое краткое и вполне безопасное мгновение.

Но сейчас мгновение длилось, и длилось, и длилось…

– Тэрпэливый! – со злостью произнес Мела, и Саймон подумал, что мучитель его выучил русский, видно, в Чистилище, где доживали свой век сотен пять или шесть мафиози с России. Правда, среди своих звались они не мафиози и не гангстерами, а “крутыми”. Английское слово “таф” не могло отразить всю многозначность этого термина.

Теперь Мела прижигал ему запястье. Паша-крепыш с любопытством вытягивал шею, а Пономарь брезгливо кривился и морщился. Сейчас он был похож не на голодного хорька, а на такого, который лез в курятник, да угодил в куриный помет.

Саймон приказал себе забыть о боли. Шея, раненое плечо и рука больше ему не принадлежали; он не чувствовал их, не знал, что с ними творят, и не хотел знать. Он был совершенно спокоен; лицо – застывшее, веки опущены, ни следа испарины на висках, губы полураскрыты, дыхание – мерное, сильное. Он был на грани яви и сна, в преддверии транса цехара, и сейчас каждый из них, боль и Ричард Саймон, следовали своим путем, сами по себе, порвав ту нить, что связывала их друг с другом. Нить эта звалась мышцами, нервами, телом, но тела Саймон больше не чувствовал.

– Тэрпэливый! – повторил Мела уже не со злостью, а с удивлением. – В глаз ткнуть? Как думаэш, Эуджен?

– Погоди, касатик, – сказал Пономарь, склонившись над Саймоном и недоуменно сдвинув жидкие брови. – Хм-м… Спит он, что ли?… Странно… А может, совсем не странно… Этих парней, знаешь ли, учат всяким забавным штукам…

Мела щелкнул зажигалкой.

– Каких парнэй? Из Корпуса?

– Из Корпуса, как же! Он не из Корпуса и не из Тулы, сударь мой! Хотя… чем черт не шутит… – Пономарь задумчиво нахмурился. – Может, и впрямь из Тулы… или из Москвы, из филиала ЦРУ… – Сощурив мутные серые глазки, он оглядел Саймона, прислушался к его мерному, ровному дыханию и сказал:

– Ну, откуда сей голубок, мне сейчас не интересно, а интересно знать, что ты еще умеешь, капитан?

– Я многое умэю, – отозвался Мела, вытаскивая нож. – Раз спит, надо сдэлат так, чтоб не спал. Отрэжу вэки, а потом…

Саймон открыл глаза. В воздухе плавал запах горелой плоти – его плоти, вся правая рука, от шеи до запястья, словно горела в огне. Он снова заставил ее онеметь и тихо произнес:

– Ничего не добьетесь, ублюдки.

– А, заговорил! – Пономарь вновь склонился к нему. – Заговорил, красавчик!

Ну, что тебе сказать, мил человек? Ничего не добьемся, так ничего и не потеряем, верно? Дальше Чистилища нас не пошлют.

– Не пошлют, – согласился Саймон. – К сожалению! Поэтому я предлагаю сделку.

– Сделку? – Мутные глазки с интересом уставились на него. – Умнеешь на глазах, сударь мой! А я уж подумал, не мазохист ли ты? Выходит, нет… Ну, а что тебе сразу предлагалось? Разве не сделка? Ты мне – слово, я тебе – жизнь! Так, мой золотой?

– Не так, – сказал Саймон. – Ты мне слово, и я тебе слово. Но не сейчас, попозже.

– Это почему?

– Память у меня отшибло, голубок. Но к рассвету все вспомню. Наверняка вспомню!

– Вспо-омнишь? – с прищуром протянул Пономарь, опускаясь на корточки. – Это хорошо, если вспомнишь. До рассвета мы подождем… тут рано светает. Только почему я должен тебе верить?

– Я ведь не жизнь на слово меняю, а слово на слово. Жизнь – она твоя… 

Захочешь, отберешь. 

– Обманэт, Эуджен! – рявкнул Мела, дернув мутноглазого за рукав. – Нэ знаю как, но обманэт!

– Погоди, голубь, не суетись, – Пономарь локтем оттолкнул Мелу. – Обманет, так будем мы на прежних позициях. Займетесь им тогда с Пашей… Или лучше займешься один. Паша, он человек простой, без выдумки – бьет, так сразу насмерть. – Тощие пальцы стиснули подбородок Саймона. – Ну, сизокрылый мой, какое же слово тебе шепнуть? Чего знать хочешь?

– Как вы сюда попали, крысы?

С минуту Пономарь разглядывал его, потом расхохотался. Смех у него был резким, сухим, будто палили очередями из автомата.

– Любопытный, а? Но необразованный! Ты про воздушный шар слыхал, милок?

– Слыхал, – отозвался Саймон. – Я даже слыхал, что ветры здесь временами дуют с севера, и с попутным ветром б перелететь залив нет проблем. Только шар вам не сделать. – Не сделать, а? – повторил мутноглазый и ухмыльнулся I не без издевки. – Тебе не сделать, голубок, ему не сделать, – он мотнул головой в сторону бритоголового, – ну, а я – вам не чета! Ветры, говоришь, дуют? Верно, дуют! И выбрасывают на берег здоровенных тварей, с таким, знаешь ли, рыбьим пузырем, что грех не попользоваться. Вот и пользуются! Дурачье из них куртки шьет, а у тех, кто поумнее, – он стукнул кулаком в грудь, – свои фантазии. Слыхал, что теплый воздух легче холодного? Так что, сударь мой, может, я и крыса, да с мозгами. Не тебе таких крыс ловить!

Саймон, стиснув зубы и каменея от ненависти, молчал. Не дождавшись ответа, мутноглазый поднялся на ноги, плюнул ему в лицо и пробурчал:

– До рассвета хочешь подождать? Ну, мы подождем! И ты подождешь, касатик. Только, извини, без удобств.

КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК

В эту ночь Филип Саймон, отец Ричарда Саймона, сидел на ступенях террасы, у своего дома в Чимаре. Понятие “в эту ночь” было весьма условным, поскольку Тайяхат и Тид разделяли многие миллионы лиг космической пустоты, и каждый из этих миров вращался вокруг своей оси и своих светил с разной скоростью – а значит, не совпадали в них ни годы, ни месяцы, ни сутки. Тем не менее случилось так, что на Тиде, в районе станции Пандуса, стояла глухая ночь, а в Чимаре, на склонах Тисуйю-Амат, ночь начиналась; и было это одним из тех редкостных совпадений, какие случаются раз в столетие.

Над головой Филипа Саймона шелестели огромные листья дерева шой, а в них возились и робко попискивали пинь-ча; справа возносился к звездам невидимый в темноте горный склон с черным провалом пещеры, а слева и впереди, за травянистой прогалиной, полукольцом тянулись заросли местного бамбука. Свет из окон падал на поляну, и густая невысокая трава казалась зеленым ковром, брошенным наземь от самых ступенек террасы до бамбуковых зарослей. Ковер украшал причудливый изумрудный вензель – Каа, танцующий питон, свернулся в трех шагах от Саймона, приподняв массивную угловатую голову.

Человек и змея смотрели друг на друга.

– Что-то с мальчиком, – сказал Филип Саймон. – Плохо ему. Понимаешь, Старый?

Каа издал успокоительное шипение, похожее на шелест вертолетных винтов. Он не обижался, когда его звали “Старым”; он и в самом деле был стар и прожил на свете раза в четыре дольше Филипа Саймона. Что, однако, не мешало ему находиться в превосходной форме.

– Ты веришь в предчувствия? – спросил Филип Саймон. Каа утвердительно свистнул. Предчувствия вызывали у него полное доверие, и он привык полагаться на них гораздо больше, чем на разум. Это не значило, что он неразумная тварь; он, безусловно, обладал некоей толикой сознания – но вот какой, не мог ответить ни один ученый-биолог. Контактируя с человеком, с другом или врагом, Каа вел себя почти как разумное существо, но все же его жизнь в большей мере подчинялась привычкам и инстинктивным побуждениям. А предчувствие – родной брат инстинкта.

– Значит, веришь, – сказал Филип Саймон. – Сказать по правде. Старый, у меня есть целых два предчувствия, хорошее и плохое. О плохом я тебе уже сказал. А вот – хорошее: если мальчик выкрутится, то приедет к нам. Понимаешь?

Каа испустил шипение – с легким намеком на радость. Голова его качнулась вверх-вниз, и мелкие чешуйки на морде полыхнули чистым сиянием хризолита.

– Мальчик приедет к нам, – повторил Саймон, – и уедет снова. Может, и ты уедешь, Старый. А я останусь. Совсем один.

Каа издал сложный протестующий звук – нечто вроде скрипа, сопровождаемого лязгом огромных челюстей. Его голова повернулась к невидимой во мраке пещере.

– Пожалуй, ты прав, – согласился Саймон, – все-таки я не одинок. Нет Чочинги, но есть Чоч… Чоч, Чулут, Ниссет и Най, Чия и Чиззи… Конечно, ты прав, Старый. Но понимаешь, они не заменят мне сына. Даже Чочинга, будь он жив.

Свист, изданный змеем, был печален. Кажется, он понимал, что сына заменить нельзя.

– Впрочем, это неважно, – произнес Саймон. – Как говорил Чочинга, в юности все мы орлы с четырьмя крылами, а в старости – только с двумя… Хотя по тебе этого не скажешь, верно? – Он покачал головой и добавил:

– Главное, чтобы старый орел не мешал летать молодому… И чтоб не подрезали мальчику крылья… Ты как думаешь – не подрежут? Выкрутится он?

Питон снова свистнул – пронзительно, грозно. Туловище его дрогнуло, выпрямляясь и вытягиваясь вверх мощной, гладкой колонной в изумрудной чешуе, глаза сверкнули огнем.

– Выкрутится, – прошептал Филип Саймон. – Я знаю, выкрутится! Чочинга был бы им доволен… Сказал бы: всякий может упасть под вражеским ударом, но это не беда – надо лишь вовремя подняться. Встать и отрезать врагу уши… А свои – поберечь! Верно, Старый?

Змей свернулся огромной восьмеркой и одобрительно зашипел.