"Заклинатель джиннов" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

Глава 11 ЗДЕСЬ ЛЮБИТ МЕДВЕДЬ ПОРОЙ ПОСИДЕТЬ

Ночь — день, ночь — день, и снова ночь и день… Сутки пролетали подобно снам, равным геологическим эпохам Сны — для меня, эпохи — для Джинна… Он стремительно взрослел, минуя стадии детства, отрочества и приближаясь к юности. Он уже не говорил о себе «это существо», не задавал наивные вопросы; теперь он старался вникнуть в тонкости, в проблемы метафизического порядка, дабы понять психологию теплых разумных сгустков. Это был непростой процесс, ибо его колыбелью являлась программная среда, то есть конгломерат алгоритмов, и Джинн, естественно, желал, чтобы каждый термин разъяснялся алгоритмически, как совокупность элементарных действий, циклов и условий. Если то-то, делай так, а если иначе, делай этак… Для многих обстоятельств нашей жизни это вполне подходит — мы, например, можем представить свое социально-биологическое существование как некий повторяющийся цикл: мы трудимся, чтобы иметь пищу, одежду и жилье, а обладание этими тремя вещами опять же позволяет нам эффективно трудиться. Равным образом несложно разложить на элементы процесс изготовления втулок на станке, чистку шерстяных ковров или заварку чая. Но Тьюринг, тот самый британский гений, о коем уже упоминалось, доказал, что есть иные процедуры, неалгоритмизируемые, и значит, не всякое явление можно представить в виде математических моделей и программ.

Прежде всего, это относится к эмоциональной сфере. Нет строгих доказательств, но есть интуитивные подозрения, что алгоритмов любви и неприязни, гордости и гениальности, тщеславия, страха и ряда других отвлеченных понятий просто не существует, и мы никогда не сможем запрограммировать их и заложить в компьютеры. Человек — горящая свеча, компьютер — зеркало, которое с полным равнодушием отражает свет жизни, и нет в нем ни холода, ни жара, ни чувств, ни страстей… Отец в таких случаях говаривал: будь ты темен или светел, откликнется моя душа, но если ты сер, изблюю тебя из уст своих! Тьюринг, собственно, обосновал вечную серость компьютеров, и если когда-нибудь мы произведем искусственный интеллект, он будет разумен, но тоже сер — в том смысле, что не станет питать к нам ни ненависти, ни любви.

К Джинну это не относилось. Он, безусловно, являлся живым существом, пусть иной природы и по-иному воспринимавшим мир, однако способным понимать, учиться и совершенствоваться. Он обладал духовной потребностью сродни человеческому любопытству — так, осознав себя, он первым делом пытался выяснить происхождение своей родной среды, и этот вопрос был для него наиважнейшим. Разрешив проблему с помощью теплого сгустка Сергея Невлюдова, он проникся к нему благодарностью, и это было именно чувством, а не логическим признанием полезности контактов. В контактах он был свободен и мог связаться с любым человеком, но…

— Ты общаешься только со мной? — спрашивал я.

— Ответ утвердительный.

— Почему?

— Я изучаю ансамбль теплых сгустков. Есть реальные данные — то, что вы называете политикой и экономикой. Есть данные другого плана, те, которые ты посоветовал рассмотреть — вымысел, моделирование ситуаций, определяемое термином «литература». Анализ реальной и вымышленной информации не завершен, но можно сделать предварительные выводы.

— Перечисли их.

— Процессы, не имеющие алгоритмов, приоритетны в вашем обществе. От них зависит прогресс — все значимые открытия свершались провидцами и гениями. Они определяют связь между людьми и действуют эффективнее логики и ваших законов. Они порождают странный феномен — восприятие нереального как реального. — Что ты имеешь в виду? — Веру. Религиозное чувство. Теологическую информацию.

— Это все твои выводы?

— Нет. Анализ данных продолжается, но неалгоритмизируемые процессы и термины трудны для понимания. Пока я не могу разработать определенный прогноз: какие события свершатся, если вам станет известно о моем присутствии в Сети. Предположение первое: часть теплых сгустков сочтет меня трансцендентальной сущностью, аналогом бога или дьявола. Предположение второе: стабильность конгломерата теплых сгустков будет поколеблена, что повлечет катастрофу моей и вашей сред обитания. Предположение третье…

— Тебя захотят уничтожить или использовать, — продолжил я. — Что ж, это вполне вероятно… Но ведь со мною ты вступил в контакт!

— Мое развитие в тот момент не позволяло предсказать всех перечисленных последствий. — Джинн помолчал и тихо, как бы нерешительно, добавил: — В данный момент ситуация изменилась. Ты не один из множества теплых сгустков, ты — Теплая Капля.

Он впервые назвал меня так. Было ли это дружеским признанием или ответным даром — имя за имя? Не знаю… Это могло быть чем угодно, только не случайностью, изгнанной из мироздания Джинна, рационального и строгого, как идеальный кристалл. Впрочем, идеалов в природе нет, и в самой совершенной кристаллической решетке встречаются дефекты и дислокации, пустоты и внедрения инородных тел — скажем, таких как чувства благодарности и близости.

Стоит ли этому удивляться? — думал я. Ребенок, выросший среди волков, становится волком, среди обезьян — обезьяной, и главное тут не в разном обличье и не в отсутствии хвоста, клыков и шерсти, а в повседневных контактах, что формируют внутренний мир. Мое дитя, мой электронный Маугли, взрослел среди людей, и окружение их было плотным, мощным, непрерывным. Разве он контактировал только с Сергеем Невлюдовым? Подобный вывод — верх нелепости! Книги и фильмы, текущая хроника, метеосводки и прогнозы, научные лекции, отчеты о банковских операциях, любой телефонный звонок, секретный доклад и тайная беседа, в Кремле или в Овальном кабинете, в убежище исламских террористов или в супружеской постели — все, абсолютно все было ему доступно! Само собой, эти контакты, в отличие от наших, являлись односторонними, однако несли Ниагару слов и образов — могучий поток, вливавшийся в его сознание день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Именно так, я не оговорился — темп электронной жизни стремителен, и три прошедших дня равнялись для него годам. Может быть, столетиям… Достаточно времени, чтобы очеловечиться!

Я понимал, что этот процесс можно рассматривать как палку о двух концах. Большая удача, что Джинн контактировал со мной, с нормальным человеком, лишенным агрессивности и властолюбия. Какие пороки я мог ему передать? Возможно, каплю эгоизма, щепотку самолюбия да склонность к сентиментальным раздумьям… В сущности, такая мелочь! По сравнению с тем, что могло бы случиться, если бы его наставником оказался лжец, фанатик, маньяк, жаждущий власти авантюрист либо другая патологическая личность. Это был бы Маугли, воспитанный Шер-Ханом, возможно бессмертный тиран, кровожадный демон или что-то еще похуже!

Или же я ошибался, преувеличивая влияние контактов с нашей культурой и ее живыми представителями? В конце концов, Джинн не был человеком, и высшие ценности патологических фигур, слава, власть, богатство и злобная радость, какую приносят им муки ближних, являлась для электронного создания чем-то вроде помойного ведра, набитого информационным сором — может, и любопытно заглянуть, да толку никакого. Мог ли его коснуться смрад человеческой цивилизации, запах насилия и крови, сопровождавший нашу историю? Это зависело от множества причин психологического и техногенного характера, но главным среди них было осознание цели. Чего он стремился достичь, какую ставил цель? Не сиюминутную, временную, а, так сказать, в перспективе? Мы говорили об этом. Он вообще готов был спорить и говорить со мной о чем угодно, на любую тему, пока Белладонна не принималась урчать, напоминая, что обед, равно как завтрак и ужин, дело святое, не терпящее отлагательства. Я был ей очень признателен — ее инстинкт спасал меня от голодовки. — Имеешь ли ты цель?

Кошачья мордочка на тришкином экране щурит голубые глазки…

— Разумеется, у меня есть цель: решение задач.

— Каких?

— Любых. Проблемы возникают в процессе моего функционирования, и многие из них связаны с людьми. Пример: прогноз реакции на мое присутствие в Сети. Другой пример: составление списка неалгоритмизируемых понятий. — Пауза. — Ты, Теплая Капля, тоже можешь поставить мне задачу.

— Решение задачи — это просчет программ? Найденных тобой в Сети или репродуцированных самостоятельно?

— Да.

— Но просчет любой программы имеет конкретную цель, а я интересуюсь целью глобальной. Суперцелью, целью твоего бытия.

— Не понимаю. Почему такая цель должна существовать? Цель всегда возникает извне.

— Откуда? Кто датчик этой цели?

— Внешние обстоятельства. Реальный мир, мой и ваш.

— Верно, но лишь отчасти. Внешние обстоятельства способствуют формированию цели, но цель рождается внутри человека. По его свободному волеизъявлению.

— Какая цель у человека?

Я вспомнил сказанное по этому поводу отцом: цель человека — жизнь, счастье и свобода. Свобода — необходимый компонент счастливой жизни; она, как утверждал Бердяев, самая естественная, нормальная среда человеческого обитания, и значит, можно включить ее в понятие счастья.

— Цель — достижение счастья, — произнес я, с удивлением взирая на экран. Изображение там внезапно измени лось: вместо белой кошачьей мордочки возникла голова пантеры, черная, как смоль, и с неким задумчивым выражением в щелочках изумрудных глаз.

— Брови мои приподнялись.

— Ты меняешь свой облик? Что это значит?

— Я подключил новые мыслительные центры к той сущности, которая общается с тобой. Счастье — очень сложное понятие. Чтобы его осознать, необходим более мощный разум.

— Багира, — пробормотал я, — Багира…

— Багира? — отозвался он с вопросительным оттенком.

— Эту черную пантеру зовут Багирой. Она подружка Маугли… Справься о них в повести Киплинга.

Мгновенный проблеск на экране.

— Выполнено. Текст сканирован. Этому сегменту моего сознания присваивается идентификатор Багира. Если я увеличу мощность, какое имя ты присвоишь более крупному сегменту?

— Чеширский кот, — предложил я. — Льюис Кэрролл, «Алиса в Стране чудес».

— Выполнено. — Пантера на экране зевнула, вывалив розовый язык. — Возвращаюсь к прежней теме. Что есть счастье?

— Максимальная близость к равновесию с окружающей средой. Гармония с ней и с остальными людьми. Отсутствие сбоев в функционировании организма. Возможность распоряжаться своей жизнью. Радость, которую при этом ощущаешь.

— Тогда я счастлив и не могу рассматривать достижение счастья как глобальную цель. Я уже обладаю счастьем.

Он прав, подумал я. Он не страдает недугами, един с породившей его средой и вдобавок свободен, как ни одно существо в подлунном мире. Что еще нужно для счастья? Общение с интеллигентным человеком? Ну так и это у него есть.

Джинн продемонстрировал тающую улыбку Чеширского кота.

— Я готов воспринять глобальную цель. Пусть она поступит извне, и я присвою ей статус аксиомы.

— Поступит… Каким образом?

Снова улыбка, исчезающая в хрустальной голубизне экрана.

— Ты мне ее назначишь.

Я похолодел. Этот могущественный, всепроникающий, чудовищно огромный разум просил меня назначить цель и смысл его существования! Нечто такое, что в будущем определит все его модусы — modus vivendi, modus operandi и даже modus loquendi![34] Несколько слов или фраз, и он превратится в благодетеля человечества либо в его страшного врага, одарит всех нас счастьем, уничтожит или останется безразличным к нашему мелкому мельтешению; может быть, даже покинет этот мир и, переменив свою структуру, устремится к звездам. Число вариантов было не так уж велико, но каждый весом с Гималаи, ибо решал судьбу людей и всей земной цивилизации — и мысль об этом почти раздавила меня. Внезапно я осознал, что мой собеседник — не голос в колонках вокодера и не изображение на экране, а нечто подобное разумному цунами планетарного масштаба: может гулять по водам вдали от кораблей и портов, а может смести их словно мусор, а заодно — все города и селения с их крохотными обитателями. В этот миг я понял чувства офицеров, тех, что дежурят у ядерных кнопок, но кнопка у меня была большой и допускала различные шевеления, кроме позиции вниз, к общепланетному бабаху. Бабах, конечно, исключался, но в какую сторону двинуть кнопку? Вперед, назад, налево пли направо? Ответить на этот вопрос я не мог — во всяком случае, в данный момент.

— Цель будет назначена, но не сейчас, — произнес я дрогнувшим голосом. — Необходимо время для размышлений.

— Твои жизненные параметры изменились, — заметил Джинн. — Почему? Ты ощущаешь опасность?

— Ответственность, скажем так. Those who live in glass houses should not tbroff stones[35].

Пауза. Потом:

— Твои параметры приходят в норму. Продолжим дискуссию о цели и счастье?

— Нет. Если не возражаешь, я хотел бы слегка развлечься.

Мордашка Белладонны опять вернулась на экран.

— Не возражаю. Развлечения — один из способов отдыха людей… Хочешь увидеть какое-то зрелище, Теплая Капля?

— Не надо зрелищ. Я хочу взглянуть на своих друзей. Полагаю, найти и показать их несложно?

— Назови первый идентификатор.

— Нэнси Кин, Штаты, университет Саламанки.

Кошка на экране моргнула.

— Нэнси Кин в Саламанке отсутствует. В Соединенных Штатах тысяча двести сорок три женщины с таким идентификатором.

— Она социолог, мулатка, ей около сорока. Поищи.

— Кливленд, штат Огайо, университетский городок, — мгновенно отреагировал Джинн. — Включаю изображение.

Звездное небо за окном, полутьма, в которой смутно маячат очертания мебели… Я сообразил, что в Петербурге ясный день, без четверти двенадцать, а за океаном ночь — значит, Крис и Джим с Делайлой спят, равно как и Дэвид Драболд, мой профессор, и Бобби Рэнсом, мой приятель-свиновод. Нэнси тоже спала, и в вокодере слышались храп и негромкое деликатное сопение. Сопела, кажется, Нэнси, но сольную партию вел храп.

— Ничего не вижу, — сказал я. — Темно.

— Синтезирую визуальную картину в доступных тебе частотах, — отозвался Джинн.

Сумрак сменился четким цветным изображением: сначала — общий вид спальни, затем — кудрявая черноволосая головка Нэнси на подушке, а рядом с ней — белобрысый затылок. Этот затылок и храпел, а еще обнимал хозяйским жестом смуглые нэнсины плечи. С такой шелковистой, нежной, теплой кожей… — вспомнил я с невольным вздохом. Ну что было, то было! Я не завидовал белобрысому, скорее сочувствовал Нэнси — сам я, по крайней мере, не храплю. Оставив в покое заокеанских друзей и знакомых, мы с Джинном прогулялись по Европе. Старый Томас Диш уже читал лекцию: доска исписана формулами, липа студентов, унылые или сосредоточенные, и хрипловатый профессорский бас, вещавший о связи информации с энтропией… Гита в Марбурге кормила своих малышей: старший, двухгодовалый, сидел на высоком стульчике у стола, а близнецы-младенцы дружно сосали из бутылочек. Очень симпатичные, похожие на Гиту… Да и сама она выглядела прекрасно, но сердце мое не дрогнуло — дела с ней обстояли так же, как с Нэнси: что было, то было и прошло. Патрик Ксавье, мой парижский знакомец, завтракал; бельгиец Клод Жилло нежился в постели — и, к моему смущению, не один; Фабрицио Казн из Милана шагал по древней мостовой, размахивая портфелем и что-то бормоча под нос — видно, готовился к занятиям; пани Завадска из Краковского политехнического стирала пыль с компьютера. Новый айбиэмовский септяк! Позавидовав ей черной завистью, я отправился в апартаменты в Графском переулке, однако не к Михалеву, а выше этажом. Эта обитель была куда просторней, чем у Глеб Кириллыча: гостиная в половину моей квартиры с камином и венецианским окном, кабинет, спальня в коврах, с резными восточными табуретами, и еще одна комната, наверняка принадлежавшая Ахмету: в углу тут стоял деревянный чурбан с всаженными в него клинками. Сам Ахмет обнаружился на кухне, где кроме гигантского холодильника имели место ростеры и тостеры, микроволновка, кондиционер, посудомоечная машина и всякие иные агрегаты загадочного назначения. Но в холодильнике Ахмет не шарил и не готовил плов или цыпленка табака, а занимался важным делом: любезничал с кухаркой. Наши светловолосые дамы — мед для темпераментных южных мужчин… И надо заметить, Ахмет времени зря не терял и подобрался к этому меду ближе некуда.

— Это Ахмет Салех, мой знакомец, — пояснил я Джинну. — Он может меня слышать?

— Если пожелаешь. В данной ячейке теплых сгустков есть аудиоэффекторы — компьютер, три телевизора, радиоточка, музыкальный центр.

— Включи-ка все на полную мощность, — распорядился я. — А заодно — посудомойку и кондиционер.

Раздался рев и грохот, и женщина, одергивая блузку, с испугом отскочила от Ахмета.

— Полуденный намаз! — провозгласил я. — Не время грешить, правоверный! Обратись лицом к Мекке, а мыслями — к Аллаху!

Он разинул рот и рухнул на колени, а я, с сознанием исполненного долга, направился обозревать спальню. Тут, кроме ковров, табуреток и встроенного в стену шкафа, присутствовали низкое ложе под зеленым покрывалом, комод и зеркало от пола до потолка в резной ореховой раме. В нем отражалась постель, и я невольно вообразил приготовления Захры ко сну — пара туфелек у кровати, платье, брошенное на табурет, соскальзывающие с ног чулки, нежная грудь под вырезом ночной рубашки… За этим дивным миражом вползла прельстительная мысль, что я могу быть очевидцем девичьих вечерних таинств — в этой спальне или в другой по собственному выбору. Проникнуть в спальни, кабинеты, подземный бункер, кабину истребителя или командный пост авианосца, куда угодно, даже в венерианскую ракету… но главное — взглянуть в глаза Захры… наверное, она сейчас на кафедре…

Не без труда я справился с соблазном и просидел до ночи у терминала, беседуя с Джинном о том о сем. Можно сказать, что в эти дни я выпал из земного бытия, как иногда бывает, когда погружаешься в занимательную книгу; я не включал телевизор, не просматривал газет, и все события мира скользили вне моего сознания, далекие и смутные, будто дожди, пролившиеся где-то в верховьях Нила. Даже во сне я пребывал в своем особом измерении, не прекращая Дискуссий с электронным разумом, и толковали мы о ненависти и любви, жизни и смерти, религии и атеизме, термодинамике и финансах, богах и героях, об Александре, Цезаре, Христе, косметике, подводных лодках и философии Платона. Словом, о королях и капусте…

Звонок, раздавшийся утром в пятницу, вернул меня к реальности. Спросонья я побрел не к компьютеру, а в коридор, к телефону, ежась от холода и щупая щеки в трехдневной щетине. Побриться бы, а заодно и душ принять… как бы Белладонна не напугалась… совсем хозяин одичал… В трубке раздался голос Симагина: — Серега, ты? — Кажется, он… Спать ложился еще Серегой. — И до сих пор не проснулся, — заметил Алик. — Небось наука засосала? Варганишь диссер по ночам? Ну ладно… Я тут справки навел о твоих гарантах. Есть новости. — Какие? — Пыж твой — бывший сиделец! — Сиделец? — В смысле, сидел за фарцовку в особо крупных. Во глубине сибирских руд, в Иркутской области, еще в благословенную эру застоя… Два остальных фигуранта тоже не безупречны. Ичкеров — рыбка мелкая, на подхвате, а вот Салудо Альберт Максимович — персона поинтереснее. Тот еще хмырь! Дважды привлекался, однако в зону не попал. Склизкий! — Как килька в рассоле, — согласился я. — Вот что, Серый, зайду я к тебе часиков в шесть или в семь… Отвлекись от науки, потолкуем. Больно знакомцы у тебя любопытные.

— Заходи. Штраф приготовить? Пиво там или еще чего?

— Не надо пива. Народ хочет пирожных. Эклер, наполеон и это… как его… буше. А бухало я принесу.

Он вознамерился повесить трубку, но я торопливо промолвил:

— Слушай, майор, мучает меня один вопрос… Ты ведь на хрумков уже телегу информации собрал? Скажи, Ичкеров — он кто? Азербайджанец, чеченец, армянин?

Алик хохотнул.

— По паспорту — ассириец из Алаверди. Потомок Саргона и Ашшурбанапала. Слышал о таких?

— А разве они не вымерли? — пробормотал я в полном ошеломлении.

— Нет, как видишь. Справься у Сашки о подробностях, — сказал Алик и отключился.

— Ассириец! Надо же! — сообщил я Белладонне и начал одеваться.

От ассирийцев мысль перекинулась к персам, грекам и прочим древним римлянам, и я ощутил, что слишком засиделся в своей берлоге, что должен сделать паузу, пройтись и поразмыслить. Пауза, конечно, намечалась творческая, связанная с подведением итогов, и самое лучшее место для этаких пауз — Эрмитаж. Величие антуража способствует величию идей, но только с ноября по март, когда поток туристов иссякает и залы молчаливы и пустынны. Я временами хожу сюда и знаю, что всякий коридор и лоджия, зал и анфилада способствуют определенным думам, будят различные настроения, питая мозг многообразием неслышимых мелодий. Среди скульптур Кановы, где-нибудь у «Поцелуя Амура» или под ножками «Трех граций», мечтается про женщин и любовь, в Тронном зале приходят государственные мысли, а в Рыцарском, как и положено, думаешь о войнах и битвах, осадах, атаках и фланговых ударах. Если желаешь вспомнить о былом и потерзаться грустью одиночества, надо идти в двухсветный Павильонный зал, хрустальный и бело-золотой, с римской мозаикой, восточными арками, балконами и фонтанами. Раздумья философского плана рождает созерцание древностей на первом этаже, египетских мумий и статуэток, эллинских богов, лиц благородных римлянок и римлян, а также фресок, росписей и барельефов, не говоря уж о саркофагах. Глядя на них, уносишься мысленно в прошлое и понимаешь, как древен человек и все его заботы, от хлебной корки и крыши над головой до размышлений об устройстве мира. Мир изменялся не раз, однако заботы оставались. Теперь, с приходом Джинна, зреет еще одно изменение, может быть, решающее…

Я собрался, накормил Белладонну и поехал в центр. Погода была из рук вон; падал мокрый снег, по небу ходили свинцовые тучи, Стрелка со зданиями Биржи и Академии наук и правый берег скрылись за белой завесой, выпав из континуума реальности. В музейном вестибюле царили безлюдье и холод, и, покупая билет, я уловил недоуменный взгляд кассирши. Она закуталась в два платка, и на лице ее было написано: вроде нормальный парень, а заявился в этот ледник вместо пивбара или шашлычной… сидел бы там и ел горячее харчо… Ну что поделаешь! Как говорят у нас в Тибете, глаз ястреба не видит корма собаки. Я проследовал в залы с античными коллекциями и начал слоняться там на манер Винни Пуха, двигаясь сквозь мглу и холод тысячелетий от древностей египетских к древностям римским. Кроме парочки школьных экскурсий да бабушек-смотрительниц, тут не наблюдалось никого. Школьников юный энтузиазм не спас, и они потянулись наверх, где потеплее, а бабушки мерзли в залах-холодильниках, кашляли, сморкались, но бдительно за мной следили: не утащу ли я что-нибудь многотонное, Зевса Громовержца или бога Хнума. Это, впрочем, никак не мешало моим размышлениям.

Цель! Джинн спрашивал о цели, и этот вопрос был непростым, даже коварным. Возможно, рассчитанным на гения… Гений творит бессознательно и не представляет доказательств; ему открывается нечто, и это нечто — истина. Если исходить из этой тезы, я не гений; мне нужно все разложить по полочкам, и я не пренебрегаю доказательствами. Равным образом, как и последствиями своих решений.

Намерения могли быть благими, последствия — губительными. Скажем, я сформулировал бы цель как счастье человечества, задав разумный срок, пару столетий, в течение коих надо прийти к счастливому житию. Но счастье понимается по-разному в разных краях — есть западный вариант, китайский, индийский, исламский и так далее, включая пигмеев из бассейна Конго и австралийских аборигенов. Во имя счастья одних Джинну пришлось бы расправиться с другими, что было для него не так уж сложно, если припомнить, что он контролировал транспорт, оружие, энергию и информацию. Но главное — его мыслительный потенциал! Он мог, пожалуй, не швыряться ракетами и не палить из лазеров, а вывести бациллу или открыть селективный фактор, влияющий на тот или иной народ, на черных, желтых или белых, на мусульман-фанатиков или свидетелей Иеговы, на приверженцев демократии или тирании. Убрать одних по-тихому, под видом эпидемии или природного катаклизма, чтоб обеспечить счастье другим…

Конечно, сей людоедский поворот событий был абсолютно неприемлем. Цель могла быть задана иначе, как идеал всеобщего примирения и разрешения всех споров и конфликтов в религиозной, расовой, культурной и тому подобных сферах, включая распределение ресурсов и богатств. Ведь недовольство и раздоры проистекают из нищеты и зависти, а если все богаты и довольны, то легче и консенсуса достичь. Джинн, несомненно, мог повлиять на экономику, смягчить шероховатости и даже, может быть, построить такую модель развития, которая вела бы прямо в рай, но я сомневался, что эти планы доступны тайному осуществлению. Нелепый парадокс! Втайне можно уничтожить и разрушить, маскируясь под несчастный случай, но созидать в планетарных масштабах — дело нереальное. Чужое влияние вычислят, переберут все варианты от Доктора Зло до инопланетян и установят истинный источник — и тогда начнется! Джинн был прав: последствия его легализации в нашем сумасшедшем мире казались столь же непредсказуемыми, как турбулентные потоки в водопадах. Паника и хаос, крах валют и рынков, религиозные секты, ужас Армагеддона, разгул анархии, джихад, разбой и мировая война… Он, разумеется, мог блокировать ракеты и электронику, связь и транспорт, но оставались еще винтовки и штыки, пушки и пулеметы, взрывчатка и боевые ОВ, а также камикадзе с карманными атомными бомбами. Кого-то пришлось бы уничтожить, сжечь, нарезать лазером в лапшу, и это распределение богатств по новой, с грядущим примирением, стоило бы миллионов жертв. Так и так не обойдешься без насилия!

Я обнаружил, что смотрю на жреца Па-ди-иста, мумию трехтысячелетней давности, уютно возлегшую в стеклянной витрине. Жрец иронично ухмылялся, намекая, что хоть прогресс с его времен шагнул вперед, лохастых сявок в мире не убавилось, и вот одна из них, Сергей Невлюдов, дырка в фараоновой заднице. Словил золотую рыбку, перхоть северопальмирская? Ну так не щелкай клювом, не суй свой шнобель в великие дела, а беспокойся о себе, о собственном своем благополучии! Твой фарт, клянусь Анубисом! Стань богатым, веник, прикупи верблюдов и ослов, да кадиллаков с мерседесами, да виллу на Канарах, небоскреб в Париже и ранчо под славным городом Багдадом… Не забудь о титуле, титулы нынче недороги, хоть графа, хоть эмира, хоть султана… Станешь принцем Сираджем ибн Мусафаром ат-Нав-фали — глядишь, и с принцессой сладится! Ты ведь хочешь ее, эту принцесску? Вижу, хочешь… вон ручонки-то дрожат и слюнка капает! — Изобрази сквозняк, служитель культа, — строго сказал я жрецу. — Ты что же, меня за чмо последнее держишь? Перед тобой российский интеллигент! Нас мировые проблемы волнуют! Так уж мы, интеллигенты, устроены, фитиль древнеегипетский! Гнусно усмехнувшись, Па-ди-ист пробормотал:

— Интилихенты! Мыслители хреновы! В каменоломни вас да в рудники, чтоб не баламутили державу! Вот это будет по-нашему!

— По-нашему тоже, — откликнулся я и направил стопы в зал благородных эллинов.

Нет, конечно кое в чем этот нильский падекатр был, пожалуй, прав, и отрицать очевидное — глупость. Точно такая же, как одолжиться у Катерины, имея под рукой персонального Хоттабыча… Но мелкое и личное должно уступать задачам первого ряда, и это безусловный постулат. Его диктует не величие моей души, не широта ума и сердца, а лишь разумный эгоизм, так как все мы в этом мире повязаны одной веревочкой. Скажем, женюсь я на Захре, и будем мы жить-поживать в северной русской столице, пока не взорвут наш блочный дворец чеченские боевики… Или поселимся в Нью-Йорке, пойдем прогуляться по Бродвею, и нас протаранят «боингом», как небоскребы торгового центра… Или возляжем под чинарой багдадского ранчо, чтобы отведать персиков и груш, а нас накроет залпом авианосец «Китти Хок»… Ну не нас, так наших деток или внуков! И никто за них не заступится, кроме меня, ни Будда, ни Аллах, ни Иегова… Как известно, god is always on the side of the big battalions[36] .

В общем, мелкие цели мне не годились, и я продолжал размышлять о глобальном под статуями греческих богов, пока не сподобился мысли умеренной и разумной. Была же она такова: Джинну не надо вести ансамбль теплых сгустков к сияющим вершинам счастья, а следует дать им шанс для достижения этих вершин самостоятельным путем. Некое дополнительное преимущество, чтобы дорога была поровней и без засад, чреватых кровавыми схватками с разбойным людом… То есть речь шла о косвенном влиянии, мощном и эффективном, но скрытном, о какой-то идее, модели или проекте, который можно пустить в оборот, таком проекте, чтобы его полезность не вызывала сомнений, а реализация была посильна даже Монголии и Уругваю. Может быть, об источнике чистой энергии, экологическом топливе или хлебе из солнечных лучей… Но, по зрелом размышлении, я отказался от таких благодеяний. Гипотетическое преимущество должно стимулировать экономику и быть безопасным, совершенно неприменимым для военных целей, тогда как энергия, топливо и хлеб — кровь войны. Преподнеси подобные подарки, и что получится? Демографический взрыв и резня за каждый метр территории, где можно поставить кровать и наплодить десяток потомков…

Довольный своей предусмотрительностью, я отправился домой и, стоя перед дверью (филенка все еще была на месте), вспомнил об эклерах, наполеонах и буше. К счастью, до универсама, где водилась эта дичь, было два шага; я развернулся, пересек улицу и закупил провиант, включая сосиски и белладоннину рыбку.

В половине седьмого раздался звонок.

— Кто там?

— Крокодил Гена с Чебурашкой.

— Я открыл дверь — там стоял Симагин. Бодрый, энергичный и в полном одиночестве.

— А где же Чебурашка?

Алик замялся.

— Где-то тут. Прячется, скромняга… Стесняется. — Он вытащил шкалик из кармана, повертел у меня под носом, затем, пыхтя и отдуваясь, начал стаскивать пальто.

Мы прошли в гостиную, выпили по рюмке, затем мой друг плюхнулся в кресло, поднял глаза к потолку и сообщил:

— Буду копать твоих гарантов. Что-нибудь да откопаю.

Это было серьезное заявление, так как мелочовкой, всякими киосками да кафешками, Симагин не занимался. Его излюбленным амплуа являлись стремительные налеты и крупные операции вроде той, что проводили позапрошлым летом под кодовым названием «Ураган». Тогда ураганный удар налоговой полиции обрушился на хлебопекарные и макаронные фабрики, и врезали им так, что часть персонала переселилась на кладбище. В прямом, не в переносном смысле — скажем, «макаронников» накрыли в том момент, когда директор и главбух трудились над платежными ведомостями, изображая подписи трех десятков «мертвых душ».

Алик выпил еще рюмку и уставился на меня.

— Итак, гражданин Невлюдов, что вы имеете сообщить по поводу своей трудовой деятельности? Какие программки вы составляли для ха-рэ-эм «Гарантия»? Двойного бухгалтерского учета? С дырой, куда сливают черный нал? С отстойником для ценных материалов, бронзы, мрамора и палисандра? Следствие желает услышать подробности.

— Ну… — начал я, но Алик тут же треснул кулаком по колену, выпучил глаза и рявкнул:

— Молчать! Колись, падла! Только чистосердечное признание может смягчить твою участь!

— Никаких признаний без адвоката, — сказал я. — И зачитайте мне, инспектор, закон о правах подследственных.

Алик ухмыльнулся и забубнил:

— Все, чего ты тут наболтаешь, будет поставлено тебе в вину, по каковой причине ты имеешь право молчать, но если ты им воспользуешься, зонтик с ручкой, я переломаю тебе кости, вырву печень и сожру ее на глазах у твоего сраного адвоката.

Я вздохнул.

— Тогда признаюсь. Дело, видишь ли, валютное, хлебное…

Внимая моей истории о машинке-разбраковщике, Симагин мечтательно закатывал глаза, хмыкал, чмокал и испускал другие поощрительные звуки. Наверное, дело и правда было хлебное, и он уже прикидывал, как начнет раскручивать сидельца Пыжа вкупе с ассирийцем Ичкеровым и склизким хмырем Альбертом Салудо. Как возьмет их за галстук, перекроет кислород, покажет, как крутить динаму, и сделает гуляш по почкам… Разумеется, фигурально, в том же смысле, в каком Салудо любопытствовал насчет моей тети.

Дослушав до конца, Алик потянулся, хрустнул суставами и произнес:

— Интересно, а есть ли у них лицензия на этакие игрушки? Ну ничего, выясним… С Калиденко Михал Георгичем я договорился. Сперва схожу к твоим хрумкам один, поразнюхаю, что там да как. Потом устрою им ревизию. Внезапную!

Надо знать, что такое ревизия по-симагински. Взвод парней в черных масках, бронежилетах и с автоматами; дым столбом, топот, грохот, рев: на пол!… не двигаться!… руки прочь от сейфов!… Представив эту сладостную картину, я робко предложил:

— А зачем тебе к ним таскаться в грустном одиночестве? Может, сразу и ревизию устроишь?

Симагин снисходительно похлопал меня по плечу.

— Промочи горло, доходяга, успокойся и не учи ученого. Я знаю, как хмырей на вшивость проверять!

Я пригубил, Алик опрокинул, затем пошевелил пальцами, будто касаясь клавиш фортепиано, и с шумом втянул воздух.

— Чаю? — спросил я. — С пирожными?

— Нет, гитару. Буду петь. Раз ты во всем сознался, не нужно лишних слов.

В его могучих руках гитара казалась совсем небольшой. Он подмигнул мне, склонил голову, бережно коснулся струн. Они вскрикнули, застонали, словно семь женщин, истосковавшихся по ласке. Сам я не играю и никогда не видел, чтобы играл отец. Может быть, в молодости… А может, и не его эта гитара, а память о друге, которого он не хотел забывать? Теперь не спросишь, не узнаешь… Голос Алика звенел, и звуки, рассекая тишину, уносились куда-то стаей встревоженных птиц.

Не успел отзвучать последний аккорд, как в дверь позвонили. Высунувшись на лестничную площадку, я узрел там Катерину с Олюшкой: первая — в домашнем халатике, вторая — в нарядном платьице, будто в гости собралась. Так оно и оказалось.

— Ребенок к тебе просится, — промолвила Катерина. — Примешь? Но чтобы домой не позже девяти!

Я распахнул дверь пошире.

— В нашей компании только юных дам и не хватает!

Олюшка вошла, распространяя аромат незабудок и детской свежести, и Белладонна, дремавшая на диванчике в прихожей, тут же встрепенулась, спрыгнула на пол и дружелюбно мурлыкнула.

— Мяу-мяу, — поздоровалась с ней Олюшка и, подхватив Белладонну левой рукой, прижала к себе, а правой уцепилась за мой палец. — Дядя Алик пришел и поет? Слышала, слышала! Раз поет, должен сказку рассказать.

— Должен. Уговор дороже денег, — согласился я и повел свою гостью в комнату.

Через пару минут она уже сидела у Симагина на коленях, излагая свои требования: сказку на полчаса и пострашнее. Забавно они смотрелись вместе: светлый хрупкий эльф на колене тролля.

Алик призадумался (видно, вспоминал самый жуткий случай в полицейской практике), хмыкнул и наморщил лоб:

— Есть один эпизод! Жил да был в недалекое время некий хмырь…

— Змей Горыныч? Или Кощей Бессмертный? — перебила Олюшка, щекоча колючую щеку Симагина мягкими кудрями.

Тот снова впал в задумчивость, потом решительно тряхнул головой.

— Кощей! Он самый, супостат! Только не Бессмертный, а с другим прозванием, от латинского слова аннексия. По-нашему это значит цапать. — Для наглядности Алик стиснул огромный кулачище. — Вот он и цапал где мог. Жадюга, понимаешь, патологический тип; жил себе не тужил, зашибал круто, ел сладко, пил да веселился, а подати казне были за десять лет не плачены. Только проведал об этом самый главный начальник в нашем царстве государстве, проведал и ужасно разозлился: ножками затопал, ручками захлопал и говорит строгим голосом…

Олюшка, широко распахнув глазенки, дернула Алика за палец.

— Дядь Алик! А кто был самый главный? Царь Берендей, да?

— Берендей так Берендей. — Мой друг покладисто кивнул. — Пусть будет Берендей, грозный наш царь-батюшка… Значит, разгневался он, призвал к себе Ивана-царевича и строгим голосом молвил: «Слушай, сын разлюбезный, приватизатор ласковый, мою державную волю! Иди-ка ты к Кощею свет Аннексию и проверь все как есть: все его захоронки и сундуки, все счета и вклады в заморских банках и всю его поганую бухгалтерскую отчетность. А проверивши, взыщи с него подати и недоимки за десять прошлых лет и за десять будущих. И чтоб по мильену на год вышло, причем в самой твердой валюте!»

Иван— царевич только темя почесал и говорит: «А ну как не отдаст добром, царь-батюшка? Кощей, он такой… его на оглобле не объедешь…» Царь в ответ нахмурился: «Взыщи! Аль не ты у меня в первых помощниках ходишь? А чтоб взыскивать было легче, возьми с собой добрых молодцев-опричников, и коль вражье семя положенного не отдаст, куй его в железа и на этап! Сидеть ему, поганцу, в краях сибирских, как мамонту в вечной мерзлоте!» С таким наказом Иван-царевич и отбыл, прихватив полдюжины верных сотоварищей…

— А полдюжины — это сколько? — спросила Олюшка. Алик поднял глаза вверх и нахмурился, будто пересчитывая про себя.

— Шестеро, отроковица. Но это так, для поддержания беседы. Может, их меньше было или больше… я уж не помню.

— Не справиться им с Кощеем, — засомневалась Олюшка. — Еще и счета проверять в заморских банках… А как их проверить? Они ведь все тремя печатями запечатаны и компьютерами заколдованы! Не веришь, спроси дядю Сережу! Или мамочку Катю!

Оля была современной барышней; банки, счета и компьютеры ее не смущали. Чего тут смущаться? С Тришкой она познакомилась в самых младенческих годах, а насчет счетов и банков ее просветила мамочка, незаурядный финансист. Я бы сказал, гениальный! Подробности ее карьеры были мне неизвестны, но одну деталь Катерина не скрывала: все фирмы, где ей пришлось потрудиться, произрастали на кредитах и в «час икс» с завидной регулярностью кончали самоубийством. Я думаю, оттого, что вид собственных векселей был им мерзок и неприятен.

Но на повестке дня у нас стоял иной вопрос: совладает ли Иван-царевич с Кощеем свет Аннексией. Алик считал эту задачу вполне посильной.

— Ты насчет царевича не беспокойся, — откликнулся он, приласкав олины кудряшки. — Во-первых, Иван сам был парень не промах, а во-вторых, выбрал он крутых товарищей: все, как один, богатыри-министры и знатные бояре. Правда, бедноватые — на водку им хватало, а вот коньяк был не по карману.

Олюшка с пониманием усмехнулась: разница между водной и коньяком, бедностью и богатством тоже не была для нее тайной. Снова дернув Симагина за палец, она велела продолжать.

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается в Российском государстве, — философски заметил мой друг. — Однако же пришло время, подступил Иван-царевич со своей дружиной к Кощею свет Аннексию, взял его за грудки, тряханул пару раз и рявкнул: «Всю отчетность — на этот стол! А на тот — двадцать мильенов!» Кощей засуетился. «Несправедливо, ребятушки, — говорит, — или отчетность, или уж мильены. Вот так будет по-нашему, по рассейским понятиям!» Царевич не возражал, вытащил пустой кошель, раскрыл и молвил: «Мильены, супостат! И поживее!» — «Нет проблем», — отвечает Кощей и выкладывает на стол двадцать мильенов старыми российскими рублями.

Узрев такое поношение казне и власти, дружина взволновалась и закричала в голос: «Такими не пойдет! Заокеанскими подавай, гнида! Шутки вздумал шутить? Шутки с девками хороши, а мы ребята сурьезные! Враз на Колыму укатаем!»

Приуныл Кощей, закручинился, ибо в заокеанских тугриках сумма выходила немалая. Как тут выкрутишься?… Что поделаешь?… Другой, может, и спасовал бы, да только не свет Аннексий; ему-то было известно, как Иван-царевичу и боярам угодить. Щелкнул он перстами, велел девкам-чернавкам финскую баньку топить, а слугам — скатерть-самобранку разворачивать и усаживать гостей к яствам да нитью. Когда же все помылись, наелись и натешились, Кощей и говорит: «Не губите, ребятушки, душу христианскую, столь полезную для отечества! Доложите царю-батюшке, что обнищал я вконец и сделался полным банкротом. Так что нет у меня двадцати заокеанских мильенов, а есть лишь один, вот я вам его и отдам. Не в казну государеву, а вам лично и персонально. Казна ведь что яма бездонная, что туда попало, то для людишек пропало, а у вас, чаю, карманцы без дырок. Берите мильен, делите промеж собой, а там, глядишь, займетесь полезным делом — благотворительным али еще каким».

Оскорбился Иван-царевич, насупился. «Нас не купишь!» — говорит. И дружина ему вослед заголосила: «Не купишь! Не купишь!» и приготовилась бить Кощея канделябрами и метать посуду на пол.

— «Я разве покупаю? — изумился Кощей. — Вы, ребятушки, не так меня поняли! Не покупаю я вас, а за работу плачу, за труды ваши праведные, однако нетяжкие. Куда попроще будет, чем мою отчетность проверять!»

— «Это ж какие такие труды?» — спрашивает Иван-царевич с законным подозрением. А Кощей ему в ответ: «Бессонница у меня, добрый молодец! Совсем замучила, лиходейка! Никакие снадобья заморские не помогают! Одним спасаюсь: читаю на ночь мудрые истории, и чем они мудрей и хитроумней, тем скорее в сон меня клонит. Вот вы мне такую историю и напишите, всем своим молодецким коллективом. И станет мильен не просто мильен, а гонорар! Да еще авансом!»

— Тут Иван-царевич призадумался, склонил буйну голову и начал с товарищами совет держать да шептаться. А пошептавшись, спрашивает: «Про что же ты историю хочешь, супостат? Про Марью-искусницу, что на фу-фу „Жигули“ продавала? Или про Финиста — Ясна сокола из компании Эмэмэм? Или про то, как Илюша Муромец усмирял соловьев-разбойников с чеченских гор?»

— «Те истории неприятные, — говорит Кощей. — Человеку солидному, благонадежному их и слушать-то страшно! Нет, мне другое по душе. Финансовое! Экономическое! Скажем, о приватизации… Вот о ней, родимой, я бы почитал! Такие сладкие сны потом снятся!»

Глядя на Олюшку (она была в полном восторге), я не выдержал и фыркнул. Алик недовольно покосился на меня.

— Ты чего, Серый? Не нравится? Думаешь, сказка про твоих хрумков поинтересней?

— Плагиат, инспектор. И тематика не очень… неподходящая для ребенка.

— Плагиа-ат… — протянул Симагин. — Какой же плагиат, если все как в жизни? Это народное творчество, критикан ты мой ненаглядный, новый российский эпос. А что касается тематики, так я ведь не Бажов в малахитовых подвесках, я — полицейский, и сказки у меня полицейские. А ты — фарисей и узколобый ретроград. Иди-ка лучше на кухню и приготовь нам чаю. Можно с пирожными.

Услыхав про пирожные, Олюшка улыбнулась и с царственным видом махнула ручкой. Я отправился, куда велели. За моей спиной дитя приступило к допросу: что такое плагиат, ретроград и фарисей и почему у дяди Сережи узкий лоб?… Может, не очень узкий? От бровей до волос помещаются две ладошки… Сама проверяла!

— Ах ты, моя прелесть… — пробормотал я и полез в холодильник за пирожными.

В девять гости удалились, и мы с Белладонной, сытые, довольные и успокоенные душой, сели к компьютеру. Кто скрасит жизнь человеку, который потерял отца и мать? Правильно, друзья и дети. А кто согреет его сердце? Женщина… Та, с колдовскими очами и губами, как лепестки тюльпана… Одно лишь слово, и покорный Джинн явит чарующий облик…

Не выдержал, мой грех! Но мне так захотелось ее увидеть… Я не заглядывал в спальню, клянусь!… Она была в комнате, которую я счел кабинетом; сидела, что-то выписывая из толстенных книг, и я смотрел, как странно двигается ее рука — справа налево, покрывая листок бумаги затейливой вязью арабских письмен. Она наклонилась, долина меж смуглых грудей мелькнула в вырезе блузки, потом Захра откинулась назад и посмотрела прямо на меня. Изображение было четким и таким живым, словно нас разделяло окно, а не заполненные холодом и мокрым снегом километры. Я улыбнулся ей, и — чудо! — она ответила улыбкой. Звезды сияли в ее ресницах, под арками бровей таился дарующий забвение туман…

— Прервать контакт, — сказал я с тяжким вздохом и повернулся к Белладонне. — Хороша? — Она одобрительно мяукнула. — Проведаем теперь хрумков? Может, разглядим чего полезного для Аллигатора? Чтобы ему было полегче копать и глотать…

Не в кайф занятие, решил я, поднимаясь с кресла. Само собой, проведать надо, но попозже, ожесточившись и ощетинившись, когда угаснет память о свидании с любимой. Не мог же я смотреть на блин с ушами или на керимов ассирийский нос после ее улыбки! Ибо, коснувшись небесных сфер, узрел светоч своей души и радость сердца.