"Бежать от тени своей" - читать интересную книгу автора (Леви Ахто)

Глава 13

Что они о Ландыше не вспомнили, мне, Автору, немало повредило: я так и не сумел последовательно восстановить рассказанное Маргаритой о Феликсе. И я опять не знал, что предпринять с таким незадачливым героем. Он никак не сочетался с Марго, и я был вынужден их развести. А дальше что?

Обычно я полагал, что можно запросто создать роман или рассказ за счет одной лишь фантазии, имея какие-нибудь самые незначительные конкретные образы или ситуации в качестве отправной точки. Я полагал, что можно легко создавать произведения, импровизируя и не слишком ломая голову над планированием будущей вещи. Я целиком доверял импровизации, а она вот подвела меня. Теперь, оказавшись со своим бездомным героем в дороге и не имея понятия о том, куда эта дорога ведет, мне пришла пугающая мысль: несерьезно все это! Во имя чего затеял я этот рассказ? Приключения… Но они чему-то должны служить, должны быть как-то обоснованы.

Я показался себе отцом, прогнавшим из дома сына на произвол судьбы… Разве не так поступил я с Кентом: породил, сделал неудачником, заставил нарушить закон и бросил.

Конечно, бросил. В тот самый момент, когда я написал о его решении покинуть Маргариту, пока та не выгнала его сама, я его и бросил: сам-то я сидел в самолете и летел домой, в Москву, один, без него. Я не мог взять его с собой – мне некуда было его девать.

Я решил дома спокойно и трезво осмыслить положение, посоветоваться со Станиславом, а Кент пусть пока погуляет, где хочет.

Я летел домой, а на душе тревожно. От душевного взлета, с каким я начал свой роман и вырвал аванс, не осталось и следа. Думая о Стасе, я не мог отмахнуться от мысли, что неудачно выбрал и тему, и героя. Зачем надо было вытаскивать его из тюремных стен, когда не кого-нибудь, а именно Станислава окружает целый мир, заключающий в себе и негативные и позитивные явления, – мир, в котором столь много не до конца понятого, решенного, в котором каждый день происходят новые открытия, ставящие людей перед необходимостью создавать новую педагогическую науку, новые, более современные методы преподавания, подходы к человеческому сознанию, и это – педагогика! – действительно настоящая борьба за лучшее будущее, хотя и нет в ней романтических приключений и рискованных поступков.

К тому же, разве мало книг, в которых преобразование отрицательного в положительное изображено не хуже, чем это смог бы сделать я в своем романе о Феликсе Кенте? Ну, опишу еще раз «малину», бродяг, попавших под влияние облагораживающих, исцеляющих направлений жизни, пришедших, наконец, к заключению: так больше жить нельзя. Так что же это, если не повторение уже сделанного, уже существующего?

Описание трудностей и риска, какие испытывал Кент в своем побеге, а также тех, которых образ его жизни ему неминуемо принесет, никого не страшит, Ее отталкивает: на бумаге самые страшные ситуации выглядят даже привлекательными. Часто получается так, что читатель прямо упивается всякого рода опасностями!.. Для него само слово «опасность» обладает магической, притягивающей силой. Представьте себе киноафиши с такими, например, заглавиями: «Опасный побег» или «Опасная погоня»… Обыватель бегом ринется за билетом, и можно сказать с уверенностью – зал будет полон.

Тем не менее Кент у меня уже есть, и даже убить его теперь не так-то просто, хотя этим я и мог бы освободиться от него…

А между тем совершаются же убийства просто так, и по пьянке убивают же люди, тебя не спрашивая, и смерть так естественно вписывается на страницы жизни. Вот хотя бы сейчас: если этот лайнер клюнет носом, помчится вниз и врежется в землю? Конец. Ты встретил редактора, который перечеркнул все, что ты сделал, и твою собственную судьбу, который, ни с кем не считаясь, вносит свои коррективы по своему определению. Так почему же жизнь может так естественно предложить смерть без особой логической подготовки, а я на своих страницах боюсь убить Кента, мною же созданного?

Пока я раздумывал обо всем этом, самолет приземлился на Внуковском аэродроме.

Дома, едва я вошел в подъезд, судьба преподнесла мне хотя и не смертельную опасность, но нечто малоприятное, – во всяком случае, она внесла в мою жизнь и на самом деле неожиданные коррективы.

Я, естественно, прежде чем подняться к себе наверх, достал почту и в кипе писем, газет, журналов обнаружил тощенький желтенький конвертик, который не сразу бросился в глаза. Полистав журналы, просмотрев другие письма, я, наконец, вскрыл этот конвертик и нашел в нем повестку, приглашавшую меня в отделение милиции…

Что бы это могло означать? – вопрошал я себя, но ничего путного не придумал. С милицией как будто никаких дел я не имел – не я же удрал из колонии, а мой герой! Так что бы это могло означать? Ответ не заставил себя долго ждать. Нашелся внимательный человек, согласившийся объяснить суть дела, причем со всеми подробностями. Это был следователь, а встретился я с ним в его кабинете, куда был приглашен повторно – теперь по телефону.

Телефонное приглашение вроде бы ничего плохого не предвещало: оно было произнесено обыденным, даже скучным тоном, словно речь шла о потерянном носовом платке: «Заходите, когда найдете время»… Не зная сути дела, я доверчиво отправился в милицию. Здесь я узнал, что носового платка не терял, а в тот вечер, три недели назад, когда в ресторане «Лира» в обществе малознакомой компании гасил джином бушевавший в моем сердце огонь творчества, кому-то – не то Геллеру, не то Келлеру – весьма основательно повредил голову, говоря точнее, хватил его бутылкой по башке. Каким-то образом мне удалось тогда уйти, несмотря на то что одна молодящаяся дама с хорошо поставленным голосом, оказывается, призывала на мою голову небесные кары.

Следователь зачитал мне показания свидетелей. Один из них даже свидетельствовал в мою пользу: он слышал, что этот Геллер-Келлер оскорбил девушку, с которой я пытался якобы танцевать (бог ты мой – я же не танцую!). Я назвал его ослом, и он – свидетель видел! – бросил мне в лицо рюмку вина, а я в ответ ударил его бутылкой.

Мне повезло: следователь оказался гуманным – он взял с меня подписку о невыезде из Москвы и отпустил. А я в тот же вечер… ехал в Таллин и жарил мысленно на вертеле даму, у которой хорошо поставлен голос. Что же касается Келлера-Геллера, он, оказывается, находился в больнице, и врачи были в полном неведении относительно того, выйдет он оттуда сам или его вынесут.

Должен пояснить: я, конечно же, его совсем не знал, и скорее всего, ни он ко мне, ни я к нему в нормальном состоянии не испытывали бы никакой неприязни. Все случившееся – следствие того, что мы просто-напросто перепились. Ужасно! Этак и человека можно убить и забыть, продолжая гулять со спокойной душой… Как я и гулял, создавая свой роман, который рос, как чудо-ребенок, не По дням, а по часам. Ведь за сравнительно небольшой отрезок времени я все-таки сочинил целый вихрь приключений, а вместе с ними описал и маленький кусочек реальной жизни… Теперь я ехал в Таллин и вез с собой несколько бутылок «Столичной» водки для Юхана – Медведя из Керну, местечка в сорока километрах от Таллина. Собственно, нацеливался я на его старый хутор в лесу. Эти пожилые крестьяне построили новый дом недалеко от шоссе, что для них намного удобнее, чем лесной хутор, к которому в плохую погоду и не добраться по утопающим в грязи дорогам. Осенью и весною единственно мыслимая обувь в этих местах – резиновые болотные сапоги. Новый дом Юхана, шестидесятилетнего богатыря, местного тракториста, и его седенькой, худенькой, большеглазой жены, еще недостроен, но они уже в нем поселились, хотя мебель и прочее имущество остались на хуторе «Соловья». Когда-то проездом я обмолвился, что хутор – отличное место для работы, и Юхан сказал, что будет рад, если я там поселюсь на время: и дом будет отапливаться, и вещи не отсыреют.

Прибыв в Керну, я с Юханом распил бутылку «Столичной», которую он обожает, и, договорившись о деталях: где лежат дрова, как топить баньку, – я обосновался на хуторе «Соловья», куда он меня доставил на тракторе. Пешком пройти было невозможно. Чтобы я мог совершать прогулки по окрестным лесам, он дал мне свои резиновые сапоги.

Дом давно не топили. Сырость в нем была хуже, чем в тайге. Я затопил сразу все имеющиеся в доме печи, отыскал постельное белье и приготовил в одной из комнат постель. На всем лежал густой слой пыли: на книжных полках, на столах, подоконниках; в вязаных занавесках – полно дохлых мух, они застряли в них, словно рыба в сетях. Принялся за уборку, и часа через два выбранное мною помещение стало выглядеть весьма уютно. Разложил свои вещи, подготовил стол для работы. Покончив с этим, пошел к колодцу, умылся, присел отдохнуть.

Тишина, окружавшая меня, была поразительной – ни звука, кроме потрескивания поленьев в печах и завывания ветра за окном. Уже наступила ночь, темень и вой ветра еще более подчеркивали тишину. Вот когда я совершенно явственно ощутил: я один.

Я знал, что в лесу были еще хутора. Но они стояли далеко друг от друга и были заселены одними древними стариками и старухами – пенсионерами, желавшими провести свои последние годы в родных домах, лесах и полях, с которыми были связаны всю жизнь. Они мало общались, встречались только у одиноко стоявшего пустого дома на повороте дороги, которая вела к шоссе. К этому дому в неделю раз приезжала автолавка – привозила хлеб и все необходимое. Сюда же доставляли почту. Старики покупали вино, угощали друг друга, вспоминали былое, а старушки поверяли одна другой новости о дочерях, внуках – кто на ком женился, кто с кем развелся. Здесь и мне предстояло покупать еду.

Я бродил по лесам, кишевшим кабанами, дикими козами, и ломал голову над сюжетом моего романа, который так неожиданно пришлось оборвать… Что будет с Кентом? Насколько мне известно, его ждали новые приключения. Кента ждали приключения, а Автора – пленительная игра воображения, игра тем более заманчивая, что в руках Автора оказался целый букет потенциальных героев, начиная с самого Кента и кончая теми, с кем его могли столкнуть события, придуманные Автором… Где он теперь, мой невезучий Кент? Может, опять встретился с чужаками?

Благодаря суровой действительности, так неожиданно вмешавшейся в личную жизнь Автора (я имею в виду вызов в милицию), пришлось подумать о том, чтобы переставить акценты в будущем романе, поскольку случившееся с Автором было тесно связано с причиной неудачливости его героя. Я решил создать новый роман о любви. Всем известно, как строится роман о любви, – здесь самим жанром намечена конкретная схема: он, она плюс третий лишний; потом могут быть дети, даже внуки, житейские трудности, переживания и, естественно, все существующие в обиходе благозвучные определения морали, такие, как честь, благородство, верность, преданность, долг, совесть и другие. Из всего этого, из всех этих снадобий и приправ, и следовало варить суп с любовью, в котором главным должна быть борьба позитивного и негативного, чтобы этим самым подчеркнуть воспитательную функцию романа.

Теперь мне это казалось важнее и интереснее, чем роман приключений с Феликсом Кентом в качестве главного героя. Но ведь о любви написано так много!.. Надо, чтобы в романе о любви была проблема, да такая, которая волнует всех честных и здравомыслящих людей. Я долго ломал голову, пытаясь найти такую общечеловеческую проблему, и вот сама жизнь натолкнула меня на проблему алкоголизма, хотя и об этом написано немало.

Да, проблема не нова. Но где взять проблему, которую можно назвать новой? Да и есть ли такие? Могут быть проблемы, о которых не говорят и не пишут. Но проблем новых, наверное, нет. А в таком случае мой замысел может стать вполне оправданным.

Скажем так: алкоголик, не поддающийся никакому лечению, обретает новую жизнь с помощью любви прекрасной женщины. Чем плохо? Но здесь вопрос опять-таки упирается в героиню. Алкашей навалом, за ними дело не станет. Им, то есть героем, по-прежнему может оставаться тот же Кент. Но где найти эту прекрасную женщину?… Где найти такую одухотворенную женщину, способную полюбить преступника, да еще алкоголика? Я ведь искал такую для Кента и не нашел.

Проблема! Я ведь не сумел ее выдумать. Мне нужно не проявление жалости к больному, мне нужна могучая, излечивающая сила большой любви!..

Я бродил по лесам, обдумывая роман, и сражался с мухами. Ожив от неожиданно наступившего тепла, они сотнями вылезали из всех щелей и раздражали назойливым жужжанием – жирные, черные. Ночью они имели наглость кидаться с потолка на подушку – видимо, их привлекал белый цвет наволочки, – падали мне на лицо, я просыпался в страхе. По утрам выуживал из колодца крыс. Сначала я думал, что они попадали туда случайно и погибали из-за неумения плавать (хотя известно, что крысы плавают), и продолжал варить супы из этой воды. Потом пришел к выводу, что крысы лезут в колодец мне назло…

Чтобы не было скучно, принес с хутора по соседству трехмесячного щенка. Таскать же оттуда воду было трудно – три километра.

Так миновал месяц, за ним другой. Дрова кончились, крысы – нет; я исписал много бумаги, и, наверное же, все годилось только на растопку… Приближался день приезда Зайца.

В тот же день я хорошенько натопил печь, сходил-таки на хутор по соседству, принес ведро чистой воды, затем сытно накормил щенка и поехал в город встретить Зайчишку. Для этого надо было обуться сперва в резиновые сапоги, добравшись до шоссе, переобуться в ботинки, а сапоги спрятать в кустах, чтобы, вернувшись из города, повторить то же самое в обратном порядке. У Зайчишки, я знал, не было резиновых сапог: обратно нам предстояло добираться на тракторе Юхана.

Приехав в город, я не знал, куда себя девать. Решил зайти в клуб работников искусств. Позже вспомнил, что все неразумные дела происходят главным образом от безделья. Едва разделся, едва вошел, встретил знакомое лицо, пригласившее меня к столу. Потом знакомых лиц оказалось много: я ходил от стола к столу и вскоре достиг «уровня». Только выкачнулся я из клуба, как был подхвачен под руки двумя личностями в сером и переведен через улицу в вытрезвитель. Я напрасно доказывал, что рестораны, кафе и клубы (кроме клуба трезвенников) для того именно и существуют, чтобы люди могли в них общаться и, естественно, выпивать. Напрасно, потому что был нетрезв, а по закону нетрезвых надо вытрезвлять…

Утром, взяв у тамошних доверчивых сотрудников на память бумажку, обязывавшую меня в будущем выплатить пятнадцать рублей, я был выпущен – в виде исключения чуть пораньше, чтобы не опоздать к прибытию поезда.

Подходя к вокзалу, встретил, мужчину с маленьким мальчиком, который показывал на меня пальцем и о чем-то расспрашивал отца. Я услышал голос мужчины, который сказал: «Нельзя пальцем показывать на людей». Я, конечно, был помят, небрит. И я подумал: люди не любят, когда на них показывают пальцем, но ведь и я показываю своей писаниной на людей пальцем, а сам я разве лучше тех, на кого показываю?…