"Бежать от тени своей" - читать интересную книгу автора (Леви Ахто)

Глава 4

Утром начался сильный ветер. Тучи поредели, наконец-то через них пробилось солнце. Кент был голоден. Нашел дикую смородину, но от нее голод ощущался еще сильнее. Ночь, проведенная под елью, не дала отдыха, тело оцепенело от холодной сырости, и даже быстрая ходьба не скоро помогла согреться.

Тайга переливалась пестрым золотом, и как было бы здорово идти в этой радости, если бы сухая одежда, если бы еда!..

Примерно к полудню он набрел на почти разрушенный деревянный настил одной из дорог, которые строились H строятся поныне в этих болотистых лесах. По ним из районов лесоразработок тяжелые лесовозы вывозят миллиона кубометров древесины, оставляя на месте лесов огромные пустоши. По мере исчезновения леса эти пустоши окружают одинокие поселки, какие обычно вырастали здесь и вырастают поныне вокруг колоний, население которых работает в этих лесах.

Состояние дороги говорило о том, что ею давно не пользовались: настил из бревен давно не ремонтировался. Кент пошел по этой дороге и вскоре приметил первые серые бревенчатые строения старого поселка. Понаблюдав за ним, пришел к выводу, что поселок пуст: нигде не было видно признаков жизни – ни дымка из трубы, ни звука. В поселке царила тишина, нарушаемая только посвистом ветра.

Странно и непривычно было ходить по вымершему поселку, смотреть на когда-то жилые дома с заросшими крапивою дворами и огородами; проходить мимо строений, в которых помещались, возможно, не более как год тому назад административные учреждения. Вот дом с забитыми окнами, над дверью прибита доска: «Продмаг». А вот здание, где помещались почта и сберкасса, – так написано на доске у сорванной с петель двери. А вот… – сердце даже сильнее забилось – открывается вид на незабываемое несложное архитектурное сооружение: четырехметровой высоты частокол из круглых остроконечных нетолстых бревен – забор покинутой колонии, по углам вышки, ржавое, рваное проволочное заграждение. А вот и цепи, к которым привязывали собак, и, наконец, «вахта» рядом с двустворчатыми высокими воротами…

Мертвая колония!

А может, не мертвая?

Сердце забилось еще сильней: а вдруг эта пустота и тишина обманчивы? Да мало ли что может быть «вдруг»! Разумом он понимал, что перед ним пустая колония.

И все же дверцу в проходную он открыл робко, настороженно. Дверь страшно и жалобно заскрежетала, словно зарычала уставшая от бессильной злобы собака, но отворилась. Он вошел в проходную, налево – дверь в вахтенное помещение и решетчатое окно дежурного. Такое же окно расположено справа – из него видны ворота. Открыл вторую дверь с массивным засовом и вошел на территорию колонии.

Перед ним бараки, он – в «зоне».

Много повидали эти бараки человеческих трагедий!.. В них были собраны люди со всех концов огромной страны. Здесь были люди с душами, озлобленными на жизнь, жестокие, коварные, бесчестные, чье ремесло – зло; здесь были и жертвы этих людей – обманутые ими, втянутые в гнусные деяния хитростью и людской слабостью. Здесь были и жертвы слепого случая. Здесь были все пороки, известные в мире, бесчеловечность вместе с жестокостью. Эти стены слышали проклятия в адрес всех и вся – жен, судьбы, человечества…

Жуткое ощущение: казалось, вот-вот появятся из бараков, изрыгая сквернословия, их обитатели или откроется калитка «вахты» и войдут надзиратели во главе с Плюшкиным, который обрадованно закричит: «Вот ты и вернулся, блудный сын! Только смерть нас разлучит»…

Никто не появился, где-то лишь ветер хлопал открытой дверью. Где-то что-то звенело, дребезжало. Кент зашел в барак. Он пуст, не только нет людей, нет и нар, столов и прочего жалкого скарба. Все перевезено на новое место, где еще шумят дремучие леса, в которых, ни о чем не подозревая, бегает зверье, щебечут птицы.

Кент подошел к вышке – к угловой, где штрафной изолятор. Последний теперь открыт, нет даже замков, лишь решетки на окнах оставлены и – ах вы, милые! – в камерах все еще стоят параши, эти вонючие свидетели порочной жизни, молчаливые слушатели блатного фольклора, порою столь же пахучего, как они сами.

Посмотрел на вышку, где когда-то, возможно, не так уж давно, мерзли на ветру часовые, считающие дни, оставшиеся до конца службы, вынужденные слушать в свой адрес площадную брань от населяющих зону. Попробовал бы тогда кто-нибудь пролезть через заграждение из колючей проволоки на вспаханную, теперь заросшую травою полосу «запретки»: пулю бы получил!..

Теперь Кент смело пролез через проволоку, вступил в «запретку», подошел к забору и, вспоминая, как это уже было однажды (когда каждое неосторожное движение стоило жизни), поднялся по забору и взобрался на вышку. Никого, здесь он один. Как хорошо!..

Бросив последний взгляд на эту безрадостную цитадель, он спустился с вышки по скользким от сырости ступенькам. Оказался он на задней стороне зоны и решил обойти безлюдное поселение – проверить, не осталось ли кого-нибудь из прежних поселенцев. Это, правда, казалось маловероятным. Ему было известно, что и не из таких глухих поселков уходило население: в этом краю все больше и больше пустели деревни, потому что жизненные центры и дороги были расположены от них далеко и люди оставляли дома, покидали целые деревни, уходя ближе к жизни, – туда, где она проявляла себя в виде ли большой стройки, железнодорожной магистрали или организованного сельского хозяйства. Пустые деревни в тайге можно было встретить часто. Кент видел их сам.

Вернувшись в поселок, где он намеревался отыскать укромное местечко, развести огонь и отдохнуть, Кент отправился на розыск так называемой промзоны – места, где арестанты в бытность здесь колонии трудились на токарных станках, ремонтировали технику – тягачи, бульдозеры, автомашины.

В «промзоне» легче всего можно было найти горючее – в крайнем случае пропитанные маслом или бензином тряпки, весьма подходящие для разжигания костра. Ну, а в дровах здесь нехватки не было.

«Промзону» он скоро нашел. Так же, как и жилая, она была окружена забором и вышками. На ее территории тут и там валялся грудами ржавеющий металлолом – старые моторы, останки тракторов, прицепов и прочее. В одном из гаражей нашел даже большую железную банку с бензином, а в углу гаража железную печь – скажи, какая роскошь! С грустью подумал о том, что нечего, к сожалению, сварить.

Запасшись дровами, затопил печь в гараже, не боясь привлечь кого-нибудь дымом. Черта лысого сюда заманишь, здесь даже охотнику делать нечего – леса-то настоящего нет, а зверье давно и далеко разбежалось, испуганное шумом электропил, треском падающих деревьев, рокотом моторов да вонью выхлопных газов. Здесь все мертво – и бывшая колония, и жалкий, ощипанный лес кругом…

Он вскипятил в найденной консервной банке воду, выпил ее, согрелся, затем устроил у печи из мокрых досок лежанку. Когда она достаточно подсохла, улегся. Ах, как приятно лежать у потрескивавшей и шипевшей печи, как приятно ощутить после многих дней скитания в тайге крышу над головой! Он лежал и думал о хлебе, о лагерном поваре…

Затем стал думать о Лючии, достал свернутое в трубочку ее самое последнее письмо и стал перечитывать, смакуя каждое слово, каждую фразу. Чем не питание, способное придать энергии, сил, бодрости!..

«Дорогой Феликс! – зазвучал призывно в ушах Кента ласковый голос Лючии. – Сегодня день был исключительно жаркий – температура воды двадцать градусов. В садах дозревают фрукты и белеют шикарные хризантемы. Сейчас ночь, а вечер я провела в компании из двадцати человек грузин, единственной русской была я. Отмечали день рождения товарища по работе.

Впервые воочию видела настоящего тамаду и обычаи грузинского застолья. Тамада произносил много замысловатых тостов, насквозь пропитанных житейской мудростью и, может быть, звучащих еще более торжественно потому, что произносились из-за моего присутствия на русском языке.

Удивительно! На столе не было ни водки, ни чачи, ни коньяка. Пили домашнее вино и шампанское. Все были в ударе, но ни один не был пьян в стельку. Вот этому надо бы поучиться нам, русским!

Правда, были, на наш взгляд, и дикости. Например, женщины сидели отдельно от своих мужей, ни один из них не ухаживал за своей женой, на женщин вообще не обращали внимания. Танцевали тоже без женщин. Исключением являлась я.

Чтобы ты понял, почему без всякого повода пишу тебе это письмо, придется сделать небольшое вступление.

Я очень жалею, что нам, хотя мы с тобой и шли на «параллельных курсах» взбаламученного житейского моря, не пришлось встретиться. Если б это случилось раньше, сегодня не нужно было начинать беседу в таком изысканно-вежливом тоне. Я не солгала, когда говорила о моем олимпийском терпении, но сейчас, размышляя о событии, произошедшем два дня назад, не вижу другого человека, с которым могла бы говорить об этом. Даже необязательно, чтобы этот человек выражал одобрение или осуждение, – просто мне нужно сейчас с кем-то поговорить по-дружески…

Послушай! Отвлекись немного от окружающей суеты, сядь поудобнее, прочти мое письмо и ответь, как бы ты поступил на моем месте.

Я тебе писала, что меня поселили на бывшей туристической базе. Года три назад эта база соответствовала своему назначению. Теперь же в хилых, облезлых домиках, давно не видавших ремонта, проживают приехавшие на строительство курорта жители с гор и случайные люди.

По соседству со мной, в таком же курятнике, живет русская женщина Анна с одиннадцатилетней дочерью от какого-то грузина, который, разумеется, обитает невесть где. Живется ей трудно. Работает она уборщицей. Как-то я зашла к ней за чистым ведром, и она встретила меня с истинно русским гостеприимством, сделала вареники, купила чачи (так тут называется самогон), снабдила всякой хозяйственной утварью.

У меня сохранилась бутылочка вина, привезенного с собой, и я решила угостить Анну и Питико – ее девочку. Выпили за дружбу. Питико взобралась ко мне на колени, попросила: «Можно я буду называть вас „ма“?» Я чуть не разревелась, но взяла себя в руки и решила не рассказывать Анне о своем горе – пусть считает меня удачливой женщиной, такой, какой я ей кажусь…

Часов в девять вечера Анна предложила показать мне курорт. Приоделись, навели марафет и чинно, по-семейному, отправились гулять. Вечер был чудный, тихий, теплый.

Со дня приезда я лишь издали видела контуры высотных домов пансионатов. На фоне моря и сосен они казались мне совершенно неуместными здесь. К этому месту подошли бы небольшие коттеджи или же дома, похожие на прибалтийские. Но при вечернем ярком освещении эти высокие корпуса в черной мгле производили сильное впечатление.

Навстречу нам двигалась праздная, нарядная толпа, слышалась музыка, и мне казалось, что я попала на другую планету, где не знают страданий.

Анна, видя меня грустной, – а я всегда грущу, когда другим весело, – вдруг предложила:

– А не попытаться ли нам зайти туда, где играет музыка? Только там… – заколебалась она, – там все очень дорого…

– А что это за место? – спросила я.

– Ресторан, еще, говорят, бар…

И вот мы – в огромном зале. Все говорило в нем о том, что простому смертному сидеть здесь не по карману, но отступать было поздно.

Нашелся свободный столик. Вспомнила, как Анна заправляла суп луком, поджаренным на постном масле… Захотелось сделать что-нибудь приятное для нее и Питико, как-то отблагодарить за их теплоту. На нашем столике появилась холодная буженина, маринованный лук, холодная рыба, тарелка с тонко нарезанной копченой колбасой, сухое вино и, наконец, поднос с цыплятами, зажаренными на вертеле.

Кутить так кутить! Но Питико беспокойно ерзала в кресле, поглядывая на соседний столик. Оказывается, для ее полного счастья не хватало фисташковых орешков и мороженого!..

Сначала в зале было более или менее тихо. Музыканты исполняли классические вещи, посетители вели неторопливые беседы. Мое внимание привлекли три славных парня: загорелые, в белых рубашках, пиджаки их висели на спинках кресел.

К их столику подошла молодая худощавая женщина в старых выцветших шортах и какой-то неопределенного цвета кофте, попросила у них спички. Я слышала, как она обратилась к ним по-английски (я ведь немного знаю английский и немецкий).

Один из парней небрежно, через стол, швырнул ей коробок спичек, другой поднес зажигалку к самому ее носу, а третий прошелся рукою по ее тощему заду. Они дружно загоготали, а женщина развернулась и закатила нахалу пощечину. Все трое вскочили. Один схватил ее за волосы, другой ударил кулаком в грудь. И никто в зале не встал, никто не заступился.

До сих пор не могу понять, как это я сумела перемахнуть через соседний столик, вырвать женщину из рук этих негодяев и дать одному по морде… Ты бы видел, как он полетел!

Парни опешили, да и все находившиеся в зале с удивлением смотрели на меня: ведь принято считать, что на подобные поступки способны только мужчины. Подошел милиционер, предложил «пройти» – что другое он мог еще предложить!.. Я была уверена, что мне ничто не грозит, но слово «пройдемте»… Как неприятно было услышать его!..

Как и предвидела, я отделалась легко: мне только внушили, что не следовало затевать драку.

На улице меня ожидала Питико.

– А где мама? – спросила я девочку.

– Мама там… У нее ведь нет денег.

Ах да! Нужно же заплатить. Я кинулась в ресторан. Анна по-прежнему сидела за. нашим столиком… в компании этих самых парней. Когда я подошла, все трое вскочили. Один, пострадавший, робко протянул мне руку:

– Товарищ… Вы храбрая женщина! Только не нужно было защищать эту… шлюху!

– Какой бы она ни была, – ответила я, – неужели не стыдно таким сильным молодым людям обижать женщину?

Подошел официант, подал счет. Я расплатилась, и мы ушли.

Все во мне кипело. С горечью, с негодованием я думала о том, что эти юнцы считают, будто им все дозволено. Они чувствуют себя господами, держатся разнузданно, а их «невинные развлечения» сходят им с рук. А я работаю, трудом стараюсь утвердить свое человеческое достоинство в моей новой жизни. Я строю прекрасные пансионаты, настоящие дворцы. У меня война отняла детство, исковеркала жизнь, я не могу спокойно взирать на то, как на моих глазах по-скотски относятся к женщине мальчишки, еще и не нюхавшие жизни!..

Феликс, дорогой, ты, наверное, устал, читая мое письмо, но наберись еще немного терпения. Я сама не знаю, почему рассказываю тебе обо всем этом. Наверно, потому, что очень одинока здесь и мне не с кем поделиться своими мыслями…

По дороге домой Анна мне сказала:

– Сейчас будем проходить мимо концертного зала, там танцы в разгаре… Хочешь, зайдем?

Я не хотела, да и Питико давно пора было спать.

– Зайди хоть посмотри, – сказала Анна. – Я уложу дочку и приду к тебе.

Все мои колебания улетучились, как только я услышала джазовую музыку и увидела в окно людей.

Я люблю танцевать, знаю толк в танцах, но тут немного растерялась: стою в сторонке, наблюдаю. Вскоре меня пригласил не старый еще мужчина в отлично отутюженном костюме. Танцуя, стал задавать вопросы в духе анкеты следственного отдела. Спросила, не все ли ему равно, с кем танцевать. Ответил: «Профессиональная привычка! Я ведь следователь». Ужас как не люблю мужчин, которые и в постели думают о запчастях для своей машины или, объясняясь в любви, говорят: «На основании вышеизложенного и данного материала…» Я бросила своего кавалера посреди зала и уселась в освободившееся кресло. Он вскоре подошел, сказал: «Вам следует скромнее вести себя. Я знаю, вы приехали сюда работать, надо характер изменить!..»

Сегодня на стройку не пошла, и у меня оказалось много свободного времени. Можно было пойти к морю, погода теплая и вода – тоже, но не хочется. Забралась в свой теремок, закрылась изнутри и вот пишу тебе. На это письмо ушло часа три, и все равно не все высказала – чего-то хочется, что-то мучает…

Анна успокаивает: живи проще, живи в свое удовольствие, ты сильная, красивая – мне бы твою фигуру и твой ум!..

Она меня, конечно, не поймет. Вот почему о всех своих делах рассказываю тебе. Знаешь, я часто ловлю себя на мысли, что думаю о тебе…

Сейчас мы строим пансионат «Правда» – для газетчиков, журналистов и прочих деятелей печати. Он расположен в самом живописном уголке Пицунды.

Смотрю я на эти сосны, вдыхаю их целебный запах и думаю: Феликса бы сюда, чтоб он надышался этими запахами, погрузился бы в них своим уставшим телом, забыл бы на время о своей рано поседевшей голове, унес бы на губах радостную улыбку…

Кто-то хорошо сказал, что «все начинается с дороги». Хочется мне знать: когда, куда и к кому приведет тебя дорога оттуда, где ты теперь?…»

Кент усмехнулся, сложил письмо, спрятал за пазухой, задумался. Подбросив в печку топливо, улегся.

– К тебе приведет меня дорога…