"Мор. (Роман о воровской жизни, резне и Воровском законе)" - читать интересную книгу автора (Леви Ахто)

Глава первая

1

В детстве его звали Валентином. Прозвище Скиталец потом заменило ему имя и фамилию. Если бы в этом огромном Институте промывания мозгов, если бы в этом Университете всех мировых знаний, в котором ему суждено было завершить образование, если бы здесь соответствующие педагогические силы во имя соблюдения местных порядков время от времени и даже регулярно не напоминали ему о них, он наверняка бы запомнил о себе лишь то, что он Скиталец, сокращенно Скит.

Обычно прозвище достается в университетской (тюремной) жизни от однокурсников по тем или иным соображениям. Ему же кличка досталась от собственной матери: уже с раннего детства, когда он еще не ходил в школу, он обожал уходить в мир, пускаться в «плавание» в мировом океане. «Плавал» пока неподалеку. Его разыскивали родители, приводили домой чужие люди, нередко милиция. Оттого мама все чаще стала обращаться к нему: «Где наш скиталец?» – «Чем ты, бродяга, занят?». Очевидно, слово «бродяга» ей не очень нравилось, «скиталец» более благозвучно. И улица эту кличку тоже охотно признала. Так он стал тем, кем являлся по природе своей.

Его самостоятельные вылазки начались, как он сам рассказывал, в 1926 году, когда не стало отца: попал в автомобильную катастрофу. Отца он плохо помнил. Знал, что был он переписчиком нот. Остались мать и две старшие сестры. Кому как, но ему это бабское общество порядком осточертело. Заходил в их дом в Марьиной Роще в те дни старый большевик, друг отца, но искал тут явно не мужское общество.

Мать звали Тоней, работала она буфетчицей в кинотеатре «Труд», что был рядом с Минаевским рынком. От старого большевика польза была: он выхлопотал в столовой завода «Большевик» бесплатное питание для детей.

Скитания юного Валентина не выходили далеко за пределы своего района, который являлся для него, и не только для него, целым миром. Этот район считался своим, как-то особенно своим для многих других бродяг, и жил своими обычаями, в некотором роде даже в подчинении особых законов.

Когда ему исполнилось восемь лет, его определили в школу. Рассказывая об этом периоде своей жизни, он не распространялся о сопливой девчонке по имени Варя. Наверное, не имело смысла ее описывать, потому что в первом классе все девчонки сопливы – это знают все настоящие ребята.

Конечно, родись Скиталец где-нибудь в другом районе или даже городе и окажись он затем в Марьиной Роще, многое здесь могло бы показаться ему странным, даже жестоким. Теперь же рощинскому мальчишке не было удивительно, что жили здесь воры, которые не скрывали своего социального статуса, говорили об этом открыто и даже как бы с такой же гордостью, как передовики производства на заводе «Большевик», чьи портреты выставлялись у ворот на доске почета.

Воры жили в старых деревянных двухэтажных домах, настолько старых, что поговаривали, будто они стоят здесь еще со времен Петра Первого. Во всяком случае Скит пытался было выяснить, был ли при Петре Первом и тот дом, на первом этаже которого жил и он с мамой и сестрами. Никто ему о том сказать не мог. Его товарищ Николай, года на два постарше, объяснил, что кроме Петра Ханадея, взрослого вора, никто этого не знает, что его и надо бы спросить, но Ханадей постоянно в тюрьме или у «хозяина», потому что воры, мол, не должны все время жить в Марьиной Роще, а время от времени находиться у «хозяина». Кто такой этот «хозяин» – в те годы Скит не понимал. И непонятно, почему Петра звали Ханадей. Колька растолковал:

– Хана… Это ты понимаешь? Когда хана, тогда хреново, понимаешь? Так вот, если кто-то не поладит с Петром, ему хана. Он из воров вор. Понял?

Николай в школу не ходил, он много завлекательного рассказывал о своей жизни: как ворует на базарах, как ночует с ворами на кладбище; он мог пользоваться и ночлежным домом, но туда часто заходит милиция, бывали облавы, проверяли документы, у кого же их не оказывалось, тех забирали, несовершеннолетних тоже, выстраивали в строй и приводили в «мелодию», по утрам же развозили по исправительным домам для малолеток, чтобы они обучались там производственным специальностям.

Скит ходил в школу. Здесь ему толковали, что недавно, всего лишь десятилетие назад, в России совершилась революция, что раньше был царь, а теперь его нет, что раньше были бароны, князья и помещики, а теперь их не стало, что там, где раньше был царь, там теперь товарищ Сталин, а там, где раньше правили помещики, там теперь председатели, только не такие, как в городе, потому что председатели в городе – это одно, а в колхозе – совершенно другое. И объяснили, что раньше правили плохие, тогда везде была несправедливость и не было никакой свободы, а теперь везде свобода, все могут жить и учиться, чтобы не стать такими, какими люди были раньше, чтобы, одним словом, стать другими, новыми, потому что со старыми людьми председателям невозможно наладить хорошую жизнь для всех, а чтобы все-таки наладить, нужны новые люди.

Скиталец рассудил, что лично он не может быть старым, поскольку он не так давно родился. Сам же процесс становления новым его раздражал: вся эта возня с пионерскими галстуками – в Роще прямо-таки стыдно было на улице показаться, с маршами в колоннах… Спрашивается, где же свобода, ведь сказано было, что все могут жить свободно, как хотят, а Скит не хотел быть пионером, он жаждал свободы. Лучше всего жить, как Николай, чей отец тоже был вор, а матери у него не было.

Внешкольные увлечения ограничивались пока чердаками, погребами. Иногда случалось заблудиться в чужие комнаты. Его товарищами были Николай, Хвастун Мишка и Крот. Крот ему не нравился, был задирист и глуповат и другим пацанам он тоже не нравился. Но его терпели, пока не было причины от него отделаться. Сами того не осознавая, ребята старались жить по правилам взрослых воров. Случалось, с ними лазал еще Матюха – долговязый решительный парень, тоже на два-три года старше Скита. Матюха относился к Скиту снисходительно: он уже бывал в деле со взрослыми. Скитальцу и Матюха не нравился: что-то трусоватое угадывалось в характере этого костлявого подростка.

Скит все больше и больше отдавался зову улицы, и Тоня напрасно тратила энергию, чтобы убедить сына учиться. Он, в свою очередь, убеждал ее, что еще немножко и он сможет устроиться даже на завод, одним словом, хочет стать рабочим, а рабочему зачем образование? Клялся, что будет помогать ей, что, может, наконец, если уж ей так хочется, заниматься в вечерней школе, многие так делают. Поверила ли она ему – не поверила, наверное, хотелось верить.

Скиталец же вырвался, можно считать, на волю. Был он в школе тогда уже в третьем классе, значит было это в 1931 году, когда Враль еще только радовался первому глотку свежего воздуха: родился.

Однажды Скит поинтересовался у друга Николая, были ли воры при Петре Первом?

– Воры были всегда, даже еще раньше. Ты знаешь про Адама? Самый первый человек на земле тоже был вором, – объяснил Николай.

– А Жора-грузин недавно говорил, что Адам был грузином…

– Это неважно, – решил Колька, – нация тут при чем? Пусть грузин, но все равно вор.

– Если Адам был самый первый человек, – сомневался Скит, – у кого же он тогда стибрил?

– Да у Господа Бога и спер. Бог объявил Адаму и его бабе: ничего не трогать в моем саду, а они какой-то плод стибрили и спалились (попались – жарг.)[1].

Однажды шатался Скит по Марьинскому рынку около одной из палаток, где торговали всякого вида одеждой и обувью. Скит накнокал (высмотрел – жарг.) торговку в белом фартуке с корзиной, в ней булочки, пирожки, а в кармане ее фартука он увидел деньги. Скиталец нуждался в них, чтобы быть не хуже Николая, чтобы сделать заявку на свое будущее. Кроме того, у него уже возникали естественные интересы, которые всегда были у каждого вора в те времена: одеться получше, да и поесть что-нибудь вкусненькое.

Торговка, поставив корзину, выбирала себе обувь: подошли еще женщина с мужчиной и отвлекли внимание продавца. Скит этим воспользовался, забрал деньги из кармана торговки и бросился бежать в направлении Лазаревского кладбища. Здесь круглосуточно вращался разный сброд любого возраста, и воры здесь были всех специальностей. Околачивались и те, кто не имел никакого отношения к воровской жизни: пьяницы, голубятники, зеваки, желающие поживиться за счет воров, картежники и, конечно же, барыги, ищущие что бы перепродать. Немало скрывалось здесь и побегушников из тюрем.

На одной из могил расселись два молодых человека, карманники: Оловянный и Шкет. Скит с ними уже как-то встречался. Обратив внимание на растерявшегося мальчишку, воры окликнули его:

– Эй, мальчик, поди сюда!

Скиталец нерешительно подошел.

– Садись. Откуда ты?

– С Межавого, – ответил осмелевший Скит.

– У тебя что, родных нет?

– Почему же… – Скиталец рассказывает о себе.

– А сейчас где живешь?

Молодые люди, им по двадцать, с интересом разглядывают Скита.

– На Миусском кладбище, – ответил Скит.

– Выпить хочешь?

Скиталец хочет есть, но знает, если воры предлагают, значит, надо соглашаться, он ведь никто в сравнении с ними; они – люди! Ему налили полстакана пшеничной, и он залпом выпил.

– Закусывай! – Оловянный предлагает ветчину. Воры решают взять мальчишку к себе. Они собираются приодеть его. Захмелевший Скит признается, что у него есть собственные деньги, украденные у торговки, и рассказывает, как было дело. Воры смеются, хвалят, говорят, что ему пора спать: водка сильно разобрала его.

В кладбищенском заборе в сторону Трифоновской улицы был сделан проход, метрах в двадцати от него построен небольшой шалаш из веток, сверху шалаш покрыт толем, внутри застланы старые половики, старые пальто, даже ватное одеяло имеется и подушки. Сюда-то и привели воры Скита.

Проснувшись наутро, солнце уже стояло высоко, но еще ощущалась утренняя свежесть. Птицы неугомонно щебетали, создавая у Скита ощущение сказочности. Рядом спали воры, но когда Скит зашевелился, они проснулись.

– Сейчас махнем на Сухаревку, купим тебе что-нибудь из одежды, – объявил Оловянный, – а сначала в чайную, позавтракаем.

Через проход на Трифоновку, недалеко водокачка, умылись; затем на трамвай и на Палиху в закусочную, заказали яичницу с салом, водки. Официант, увидев с ворами несовершеннолетнего, не хотел подавать водку, Оловянному с трудом удалось уговорить его. Воры, конечно, и Скиту предложили, но он теперь отказался, организм не принимал. Потом наняли извозчика и поехали на Сухаревский рынок, по дороге договорились, что сегодня работать не будут, а только отдыхать на кладбище, пока деньги есть.

На Сухаревском в палатке приобрели Скиту серый костюм в елочку, из обуви на его ногу подошли только сандалии, в одной из палаток отыскали кепку.

В подвальном туалете Скит переоделся и показалось, будто он как-то изменился. Старое тряпье оставили в туалете. Сели в трамвай и поехали на Цветной бульвар. Здесь Шкет и Оловянный исчезли в магазине, чтобы запастись пшеничной водкой, ветчиной, банками осетрины в томате, двумя фунтами ситного. Купили газеты, чтобы завернуть продукты, затем опять на трамвай и уже через Марьинский рынок пришли на кладбище, расположились на одной из могил. Не успели воры выпить, подошли двое, карманники: Лиса Блондин и Митя Тарзан. Поздоровались, попросили разрешения сесть. У них с собой свои запасы, примерно такого же ассортимента.

– Откуда малыш? – поинтересовался Тарзан.

– С Рощи, с Межавого, неплохой мальчишка, – объяснил Оловянный, – побегает с нами, кое-чему поучится и будет вором.

Воры выпили, поговорили о делах. Скит в эти дела не вникал, ему просто все интересно – идиллия новой жизни, романтика. А воровская жизнь на кладбище в самом разгаре: на одних могилах выпивают, на других играют в картишки; некоторые воры приходят с добычей, тут же начинается продажа добытых вещей барыгам.

Тарзан с Лисой распрощались, Скитальца же воры повели в шалаш.

– Пусть поспит, а мы с тобой сходим к знакомым, завтра пойдем держать садку (шарить по карманам в транспорте – жарг.) на «букашке» («Б», линия трамвая в Москве – А.Л.).