"Пандора в Конго" - читать интересную книгу автора (Пиньоль Альберт Санчес)

30

Рассказ о смерти Стэнли, знаменитого исследователя Африки, всегда вызывал у меня противоречивые чувства. Стэнли лежал на смертном одре, и ему было слышно, как бьют часы. Однажды в полночь с последним ударом часов он прошептал:

– И это и есть время… как странно…

Это были его последние слова.

Иногда мне кажется, что я догадываюсь, о чем говорил Стэнли: самое главное свойство времени состоит в том, что оно может исчезать. Шестьдесят лет тому назад я сидел на деревянном настиле мола с поврежденными легкими, разбитый, окруженный туманом и крысами. То время и настоящее разделяют шестьдесят лет и всего несколько строк.

На протяжении долгого, как вечность, часа я не мог оторвать свою спину от стенки контейнера. Не мог и не хотел. Мне было безразлично все: холод, моча Маркуса, которая текла с моих ушей вниз, и даже портовые крысы, привыкшие к моему присутствию и игравшие у меня на коленях. Я думал обо всем – и ни о чем, словно моя голова стала пустыней. Можно было бесконечно шагать по ее бескрайним просторам внутри моих мозгов; пейзаж оставался неизменным.

Если когда-нибудь в своей жизни Томас Томсон поступал решительно и смело, то, вне всякого сомнения, это случилось в ту ночь, когда он поднялся на ноги и пошел к дому Эдварда Нортона. Я мог вернуться в пансион, но предпочел навестить адвоката. В голове у меня раздавался крик Маркуса: «Это все Нортон, идиот, Нортон!» Я сомневался в том, произнес эти слова Маркус или то был просто шум ветра. В любом случае Нортону придется многое мне объяснить.

Я ограничился тем, что пригладил волосы рукой и стер локтем с носа свисавшие с него желтые капли. Мои движения были механическими. Я старался держать спину прямо, поддерживая одной рукой грудь, а другой – спину. Иначе боль становилась невыносимой. Представьте себе, что ваша грудная клетка превратилась в мешок с гвоздями. Когда я сейчас вспоминаю об этом, мне кажется, что я добрался до кабинета Нортона только благодаря какому-то чуду.

В ранний утренний час я стоял у его дверей. Солнце еще не взошло, но предрассветные сумерки уже завоевывали город. Если Нортон по-прежнему соблюдал свой строгий распорядок дня, то его жилище уже готово было превратиться в рабочий кабинет.

Он открыл дверь и, естественно, очень удивился, увидев меня, но совершенно спокойным тоном произнес:

– Вы знаете, который час?

Я сказал ему в ответ:

– А вы знаете, с кем я только что говорил?

Он был очень умен. Ему оказалось достаточно одного взгляда на меня, чтобы догадаться о случившемся.

– Заходите, пожалуйста, господин Томсон, – произнес он заученно любезным тоном. – Мы ведь еще не отпраздновали успех нашего предприятия.

Когда Нортон затворил за мной дверь, я проговорил:

– У меня руки чешутся убить вас.

– Не делайте этого, – ответил спокойно Нортон. – Вас повесят. И знаете почему? Потому что единственного адвоката, который смог бы выиграть ваш процесс, не осталось бы в живых.

Он некоторое время молча рассматривал меня, а потом заключил:

– Нет, вы никого не хотите убить. Вы хотите выслушать объяснение.

Он протянул вперед руку, словно говоря: «Проходите». Я увидел глубокое кресло и упал туда. Вид мой был ужасен. А Нортона я застал как раз в тот момент, когда он прихорашивался. Адвокат на минуту отвернулся от меня, чтобы поправить галстук перед зеркалом. Я присмотрелся к нему и заметил, что он был одет наряднее, чем обычно. Носки были закреплены серебряными пряжками, а галстук украшала золотая булавка. Нортон всегда носил красивый жилет поверх рубашки, но сегодня жилет был из самых дорогих.

– Ну, как я выгляжу? – спросил он, разводя руки в стороны. Мое лицо, вероятно, выдавало все мои мысли, потому что Нортон поторопился добавить: – Имейте терпение. Бы желали получить объяснение относительно всего, что произошло, не правда ли? Оно будет с минуты на минуту.

– Нет, вы ошибаетесь, – сказал я. – Почему вы так поступили, Нортон? Какая вам от этого выгода? Я хочу знать только это.

Но Нортон не желал меня слушать. Бее его внимание было поглощено дверью и стенными часами. Он сказал, не смотря мне в глаза:

– А сейчас я задам вам один вопрос: что движет этим миром, господин Томсон?

Я ничего не ответил. Нортон подошел к моему креслу сзади и, не предлагая мне подняться, передвинул его вместе со мной так, что оно оказалось прямо напротив двери. Адвокат встал сбоку от кресла, наклонился к моему уху и прошептал:

– Эта раса отличается удивительной пунктуальностью.

Часы пробили семь. Последний удар действительно совпал со звонком в дверь. Словно во сне, я услышал слова Нортона:

– Заходите, пожалуйста, дорогая, дверь не заперта.

Мне никогда не приходила в голову простая мысль: кроме Маркуса Гарвея и меня был еще один человек, который знал всю историю, – Эдвард Нортон. Почему он не мог полюбить Амгам так же сильно, как я, или даже еще сильнее?

Высокая и черная колонна двигалась к нам. Ее венчала шляпа, похожая на торт, с которой спускалась черная вуаль, напоминавшая театральный занавес в миниатюре. Когда женщина увидела меня, она замерла, но Нортон галантно указал ей на кресло, стоявшее напротив моего:

– Садитесь, дорогая, это наш друг.

Мне хотелось умереть. Я без труда мог представить себе события последних месяцев. Если Гарвей рассказал историю Нортону, своему адвокату, то, по логике вещей, он наверняка также открыл ему и убежище возлюбленной. Пока я мечтал о ней, куря сигареты на кровати пансиона, Амгам встречалась с адвокатом в его кабинете. А по ночам, когда я терзался из-за приговора, который еще не был вынесен, Нортон спал с ней.

Адвокат отошел от моего кресла и сел в другое, такое же, которое стояло рядом с креслом женщины. Потом он медленно четырьмя пальцами приподнял ее вуаль. Мир остановился в этот миг. Все замерло, кроме этой черной ткани. Когда она поднялась, Нортон спросил меня:

– Вы ее знаете, не правда ли?

Я еще сильнее скорчился в своем кресле. Конечно, я знал это лицо. В «Таймс оф Британ» мне не раз приходилось придумывать подписи под фотографиями, на которых была изображена эта женщина со своим мужем или одна. Это была Берит Бергстрем, жена шведского предпринимателя, заключенного в тюрьму за грязные махинации. Это была не Амгам.

– А вот вам и ответ, – сказал Нортон. – Миром движет слава. С этих пор я – адвокат в деле Гарвея. Дело Гарвея превратило эту контору в одну из самых известных контор Лондона. Мои клиенты – сливки нашего общества. Госпожа Бергстрем являет собой пример моих новых клиентов. Она даже приходила на несколько судебных заседаний, дабы убедиться в том, что нанимает хорошего адвоката. Кстати, вам известно, что супруг госпожи Бергстрем ожидает суда в той же тюрьме, где находился Маркус Гарвей? – Он замолчал, удовлетворенный своей речью, а потом заключил: – Слава, господин Томсон, слава. Писатели желают успеха, чтобы прославиться. А адвокаты хотят славы, чтобы иметь успех. В некотором смысле мы дополняем друг друга, не так ли?

Я не мог отвести глаз от госпожи Бергстрем, как ни старался, и сказал Нортону, не глядя на него:

– А я думал, что вы делаете все ради денег.

– Это слава движет деньгами. Если бы вы были мультимиллионером, у которого возникли серьезные проблемы с законом, то в какую контору вы бы обратились? И какую сумму готовы бы были заплатить, чтобы избежать тюрьмы? – Он вздохнул и расплылся в счастливой улыбке: – Если человек хочет разбогатеть, он не должен бегать за деньгами, ему надо добиться того, чтобы деньги бегали за ним. И знаете что, господин Томсон? Престиж ведет за собой капитал.

Некое профессиональное любопытство заставило меня поинтересоваться:

– Маркус не сам придумал историю с тектонами, правда?

– Нет, – признался Нортон. – Гарвей был человеком весьма ограниченным. Он следовал моим указаниям.

Адвокат говорил о Гарвее, как будто его уже давным-давно не существовало, словно он исчез с лица земли много-много лет назад. Для Нортона, возможно, так оно и было, потому что вся его жизнь сосредоточивалась в судебных делах. Адвокат посмотрел в окно. Луч солнца проник в кабинет, объявляя о наступлении нового дня. Нортон поудобнее устроился в своем кресле рядом с госпожой Бергстрем. Он запрокинул голову. Вогнутость его затылка абсолютно точно совпадала с выпуклостью валика кресла. Теперь он говорил, закрыв глаза:

– У нас не было ни малейшей возможности выиграть это дело, поэтому я решил использовать какой-нибудь ход за пределами юридической практики. Мне пришло в голову расположить общественное мнение в нашу пользу. И хотя сделать это было непросто, другого выхода у меня не оставалось, и я не придумал ничего лучшего, чем создать книгу. Я рассказывал Маркусу главу за главой, потом он репетировал свой рассказ в камере, повторяя его раз за разом, чтобы устроить представление для вас. На самом деле ему в камере больше делать было нечего. В молодости он работал актером, и я убедил его в том, что он должен хорошо сыграть свою роль. На кон была поставлена его жизнь. Из моих слов он ясно понял, что исход дела зависит от того, какой получится книга.

Тут Нортон открыл глаза, посмотрел на меня, не мигая, и сказал бесстрастным голосом:

– Если бы книга не имела достаточного успеха и не взволновала общественное мнение, то Маркуса бы просто повесили. Но успех романа обеспечивал мне успешное завершение дела и славу адвоката.

У меня не хватило духа возразить. Я чувствовал себя масляным пятном посреди океана. А масляные пятна не разговаривают, они просто плавают на воде. Я взглянул на нашу гостью. Эта женщина ходила в тюрьму навещать мужа и прятала лицо под вуалью только потому, что не хотела быть узнанной в тюремной очереди. Таинственным другом, навещавшим Маркуса, была вовсе не Амгам, а Нортон, который диктовал Гарвею главы повествования. Эта женщина не была Амгам. Маркус Гарвей был убийцей, а Нортон – тщеславным адвокатом, столь тщеславным, что он мог обойтись без небольшого дохода от книги. Благодаря славе, которую он приобрел, защищая Гарвея, богатые клиенты позволят ему разбогатеть. И больше ничего.

Нортон открыл глаза, сложил, как всегда, пальцы пирамидкой, а потом сказал мне с искренностью, для него обычно не свойственной:

– Я восхищался литературной стороной тех глав, которые вы мне приносили. Мои рассказы были весьма бледными, а вы обладали невероятной способностью придавать им силу. Вы сумели поднять эту историю на должную высоту. Каждая человеческая душа видит мир по-своему. И, наверное, задача литературы состоит именно в том, чтобы превратить человеческое дерьмо в золото. Этот случай достоин эссе.

Я мог бы ответить ему, что наша книга как раз и была таким эссе, но промолчал. Я ничего не чувствовал. Даже отвращения. Нортон не пробуждал во мне никаких чувств. Может быть, мне не хватило времени, чтобы возненавидеть его. А может, я просто смертельно устал после целой ночи пьянства, гонки преследования, в которой я проиграл и повредил легкие, и не мог ни с кем спорить. Нортон приподнялся с кресла и попытался защититься от обвинений, которые я не выдвигал:

– Поверьте, мной двигали самые разные мотивы. С одной стороны, я действительно являюсь противником смертной казни. Английскому суду не следовало бы рассматривать такие дела. Я считаю, что европейца нельзя осуждать за то, что он совершил в экзотических широтах, как отмечал и сам судья. Что же касается всего остального, то я сожалею, что мне пришлось ввести вас в заблуждение, но мне казалось, что вы не должны были знать правды, пока не закончите книгу. Вам следовало восхищаться этой историей, иначе бы она не вышла у вас такой достоверной. А единственный способ заставить вас отдаться этой работе на двести процентов я видел в том, чтобы создать у вас ощущение, что вы боретесь за справедливость.

Госпожа Бергстрем кашлянула. До этого она сидела так тихо, словно ее не было в комнате. Я спросил:

– А девушка?

Но Нортон был слишком увлечен своими рассуждениями. Он продолжал размышлять вслух и приводить разные доводы. Адвокат смотрел на стену, а не на меня и словно защищался от некоего смутного обвинения, которое ему не удавалось опровергнуть именно потому, что оно не имело никакого стержня.

– Вы сами вынудили меня изменить историю Маркуса, – утверждал он. – В тот день, когда вы сообщили мне, что передаете копии глав герцогу Краверу, мне пришлось сменить свою стратегию. До появления господина Тектона повествование более или менее отвечало реальности.

В данный момент такие вопросы, как справедливость, правда и свобода, меня совершенно не занимали. Я повторил:

– Ну хорошо, а девушка?

Он не слушал меня, а размышлял, потирая рукой подбородок:

– Конечно, это не оправдывает тот факт, что мы оставили убийцу гулять на свободе… Но, с другой стороны, убийца убийц в наши убийственные времена…

Нортон так понизил голос, что последние его слова нельзя было расслышать. Неожиданно он повернулся ко мне, словно очнувшись ото сна:

– Девушка? Простите, какая девушка?

И тут я пояснил так терпеливо, любезно и вежливо, что даже удивился сам себе:

– Девушка в книге. Главный женский персонаж. Откуда она взялась?

– Ах, да. Вы о девушке, – сказал Нортон, словно восстанавливая утраченную нить разговора, и провел двумя пальцами по одной из своих бровей. – Я добавил ее по ходу дела.

Мне вспоминается, что слова застряли у меня в горле. Я хотел что-то сказать, но, казалось, что кто-то брызнул мне в рот отравы для тараканов. Потом я каким-то чудом смог произнести:

– Когда-нибудь станет известно, что все это ложь. Нортон отрицательно покачал головой.

– Людям не важно, полностью ли рассказ соответствует истине, – сказал он. – Они хотят только, чтобы он их волновал.

– Но все равно станет известно, что все это ложь, – настаивал я. – Когда-нибудь это произойдет.

– Когда это произойдет? – удивился Нортон. – Теперь это уже не имеет значения. Дело закрыто.

Но я не сдавался:

– Когда-нибудь вся центральная часть Африки будет исследована, и там не найдут никаких следов тектонов.

– Конечно, Томми, это случится, – ответил Нортон. На сей раз в его голосе звучало глубокое сочувствие. – Но даже после этого люди будут восхищаться литературными достоинствами вашей книги и поздравлять вас, а не меня. А если вдруг – не думаю, что это произойдет, но в жизни бывает всякое, – кто-нибудь решит обвинить автора в даче ложных показаний или в фальсификации документов, то обвинят Томаса Томсона, а не меня. Потому что автором книги являетесь вы.

Нортон смотрел на меня по-новому. Он напоминал мне сытого орла, который с высоты своего полета наблюдает за маленьким зайчонком где-то внизу, на земле. Он погладил свой тонкий ус пальцем и сказал:

– Я припоминаю, что ваш последний визит сюда имел целью добиться признания ваших законных прав как автора романа. Не так ли?

Даже когда он произнес эти слова, я не смог его возненавидеть. В действительности я испытывал странную моральную апатию, как будто бы истина обладала способностью лишить меня сразу всех эмоций. Кроме того, я понял, что для такого человека, как Нортон, предательство являлось лишь одной из форм, которую мог принять сухой расчет. Было совершенно ясно, что он не имел ничего против меня лично.

Я не мог отвести глаз от госпожи Бергстрем. Это была просто высокая женщина скандинавского типа, и больше ничего. Наблюдая за ней, я задал себе вопрос: может быть, причиной моего полного безразличия ко всему было еще что-то кроме усталости и физической боли?

– Но вы не обладаете большим воображением, – сказал я. – Как же вы смогли придумать такую сложную историю?

– Кто? Я? – искренне удивился Нортон. – Я ничего не придумывал. Как вы сами говорите, воображения у меня нет. Моя сфера – юридические бумажки, а в других областях я полный профан.

– Тогда откуда вы все это взяли?

– Вы сами когда-то рассказали мне об основном предназначении литературных сценариев. Поэтому я просто развил сюжет одной из книжек доктора Лютера Флага, которая и послужила мне таким литературным сценарием. Я постарался придерживаться его так точно, как только мог.

– Книга доктора Флага?

– Да. «Пандора в Конго».

Когда я вспоминаю эту минуту, иногда мне слышатся удары колокола Биг-Бена. Это действительно было так или память играет со мной? Неужели часы пробили как раз тогда, когда Нортон признался в том, что втайне пользовался сценарием под названием «Пандора в Конго»? Не знаю. После этой сцены прошла целая жизнь, и я не уверен в том, сохранились ли в моей памяти все ее детали точно, или я забыл некоторые из них, а какие-то еще добавил.

– В день нашей первой встречи вы показали мне эту книжку, помните? – продолжал Нортон. – Ее написали вы. Я подумал, что это произведение вполне подходило для того, чтобы воспользоваться им, как некой схемой. Мне оставалось только немного изменить образы действующих лиц. Маркус занял место миссионера, переживавшего духовный кризис. Лев Симба, друг героя, превратился в Пепе. Братья Краверы – это два легионера, которые защищают лагерь до последней капли крови. Туземцы в «Пандоре в Конго» жили на деревьях. Для нашей книги я превратил их в тектонов, потому что не имею понятия об африканских племенах, и боялся, что Гарвей допустит слишком много этнографических неточностей и это его выдаст. Но какое африканское племя я мог выбрать? Никакое! – неожиданно возмутился Нортон. – Какое бы племя я ни назвал, наверняка, оказалось бы, что им занимается какой-нибудь антрополог. Я просмотрел энциклопедии и обнаружил, что даже племена, затерянные в центральной части Конго, известны в Европе или, по крайней мере, о них существуют упоминания. Мне не хотелось рисковать, потому что такой болтун, как Маркус, был способен нести на суде чушь, которую мог бы опровергнуть какой-нибудь въедливый африканист. Я подумал: «Куда можно спрятать племя, которое неизвестно даже антропологам?» И мне не пришло в голову ничего лучшего: если пигмеи жили на деревьях, тектоны будут подземной цивилизацией. – Тут он поделился со мной своими мыслями. – Знаете что, господин Томсон? Я допросил множество свидетелей и поневоле заучил один удивительный урок: чем больше ложь, тем достовернее она кажется. Почему вы на меня так смотрите?

По какой-то непонятной причине Нортон оживился. Он встал с кресла и сильно размахивал руками. Казалось, адвокат объяснял своему приятелю, как замечательно он проводит время, когда занимается хобби.

– Вы только что спросили меня о девушке. В «Пандоре в Конго» появлялась принцесса, и я посоветовался с Маркусом, потому что не знал, как с ней поступить. С одной стороны, нам был необходим центральный женский персонаж, чтобы следовать сценарию Флага, но с другой, мне казалось мелодраматическим излишеством включать в повествование любовную историю. Как вы знаете, я не литератор, и меня одолевали сомнения. Мы хотели только создать основу для оправдания Маркуса. Я не знал, что делать, и в конце концов сказал Гарвею: «Слушай, Маркус, пусть девушка появится из шахты. Если Томсону она придется по душе, оставь ее в живых. А если тебе покажется, что она ему не нравится, то пусть братья Краверы убьют ее под каким угодно предлогом. Импровизируй». Гарвей ответил мне: «Ах, не беспокойтесь, господин Нортон. Я его знаю как облупленного, этого идиота. Секрет состоит в том, чтобы говорить ему то, что он хочет услышать. Каждый день, когда мы начинаем нашу беседу, мне надо только немного подзавести его, и он сам говорит, как должна развиваться дальше история. Я рассказываю ему то, что ему по вкусу, и точка».

– И точка, – сказал я.

Нортон резко замолчал. Каким бы невероятным это ни показалось, он до сих пор не отдавал себе отчета в том, что его слова были для меня оскорбительны. И тут он вдруг вздрогнул всем телом, сообразив, как жестоко поступил. Однако он не смог сдержать робкой улыбки, как человек, который вдруг припоминает какой-то незначительный и забавный эпизод. Продолжая улыбаться так же задумчиво, он сказал:

– Гарвей частенько бунтовал. Однажды я пришел к нему с целой кипой написанных вами листов и сказал: «Гарвей, здесь есть одна ошибка. Ни на одной из этих многочисленных страниц не упоминается котел каннибалов. Мне нужно, чтобы в книге появился круглый котел, в котором можно сварить двух человек сразу». Гарвей возразил мне, что в Африке он никогда не видел таких котлов, и рассказал, что в лагере использовали алюминиевые кастрюли, какими пользуются военные на полевых кухнях. Они были большими, но не такими огромными, как мне хотелось. «Меня это не волнует, – сказал я, – в книге доктора Флага есть котел, и ты, черт возьми, будь любезен объяснить Томсону, что у вас в лагере был такой». Но Гарвей капризничал, как невоспитанный ребенок, и ни за что не хотел уступить. Он говорил, что им бы никогда не удалось пронести огромный глиняный котел через сельву – у них и так был тяжелый груз. Потом Маркус сказал, что в нашей повести африканцы практически остаются в тени и что в Конго ему никогда не попадались африканцы-людоеды. Тогда какого черта в лагере должны готовить еду в котле каннибалов? Но нельзя же написать роман о событиях в Африке без котла каннибалов! В конце концов я пригрозил ему: «Или ты рассказываешь Томсону об огромном котле, который был у вас в лагере, или можешь искать себе другого адвоката!»

Я не говорил ни слова. Нортон счел себя обязанным продолжить. Он смотрел сквозь меня, точно я стал прозрачным. Адвокат рассуждал:

– Вы этого не знали, но мы составляли хорошую команду. Например, с персонажем Пепе у меня возникли определенные проблемы. В «Пандоре в Конго» лев Симба возвращается и в самую критическую минуту спасает главного героя. В моем рассказе Пепе тоже возвращался на поляну, чтобы выручить Маркуса. Но как вы, вероятно, прекрасно помните, в конце «Пандоры в Конго» Симба оказывается в лондонском зоопарке. По вполне понятным причинам мы не могли допустить, чтобы этот персонаж приехал в Англию. Я не знал, как поступить. И Маркус сам придумал конец истории этого персонажа. Естественно, он подверг его пыткам, а потом убил.

Нортон снова замолчал. Но, поскольку я был нем как рыба, он продолжил:

– Гарвей был личностью жестокой. Гиену можно посадить в клетку, но приручить ее нельзя. Между нами нередко возникали стычки. Например, он потратил целых три беседы с вами, описывая исключительно якобы совершенные им сексуальные подвиги с главной героиней. Я кричал на него. – Тут Нортон погрозил пальцем в пустоту, словно Маркус все еще сидел перед ним: – Я говорил ему: «Веди себя пристойно, Гарвей! Не отклоняйся от сценария! Доктор Флаг привязал своих героев к двум разным столбам, чтобы они могли избежать плотских искушений. А ты что тут вытворяешь!» Но он только смеялся своим обычным злобным смехом, показывая зубы на нижней челюсти, и говорил: «Ой, помолчите, вы не знаете, как скучно жить в тюрьме. Дайте мне немножко поразвлекаться с этим идиотом Томсоном».

– Вы раньше говорили, что адвокаты и писатели дополняют друг друга, – резко прервал его я. – Но есть одна существенная разница: ложь писателей не приносит никому вреда.

Нортон развел руками и нанес ответный удар:

– Да неужели вы ничего не понимаете, чудак вы человек? Это делает вашу книгу по-настоящему литературным произведением. До сегодняшнего дня вы были только записывающим устройством, журналистом, которому недоступны первоисточники. Но когда книга будет признана продуктом вашей фантазии, она станет романом в полном, широком и величественном смысле этого слова.

Мне захотелось возразить ему, но каждый раз, когда я собирался произнести что-нибудь, когда слова уже были готовы вырваться за границу губ, я замолкал. Нортон уважал мое молчание. Протрезветь до конца мне не удалось, мои легкие готовы были провалиться вниз, поэтому с каждой минутой становилось все яснее, что я не смогу выразить свои мысли так полно, как того требовал момент. Нортон улыбнулся. Оставлять противников в споре без доводов было его специальностью. Мне приходилось делать усилия даже для того, чтобы сидеть в кресле ровно. Я по-прежнему прижимал одну руку к груди, а вторую к спине, чтобы мои легкие не двигались. Как я мог говорить? Но Нортон ошибался. В конце концов мне удалось сконцентрировать суть вопроса в трех словах. Как ребенок выплевывает плохо прожеванный кусок мяса, который застрял у него в горле и не дает ему дышать, я выпалил:

– Вы меня обманули.

Лицо Нортона стало мятым, как грязная тряпка. Почему он придавал такое значение моим обвинениям? Не знаю точно. Может быть, это мешало ему наслаждаться решением дела Гарвея, которое он провел безупречно, осуществив идеальный, с точки зрения правосудия, маневр. А может быть, ему не хотелось, чтобы какой-то голос напоминал ему суть его ремесла.

Он снова сел. За внешним спокойствием было заметно плохо скрываемое недовольство. Нортон не на шутку оскорбился, и это вынуждало его ответить мне. Кресло обнимало его тело. Я не замечал этого раньше, но его конечности были невероятно длинными. Кисти его рук оказались за пределами подлокотников кресла, кончики пальцев утыкались в бархат. Подобная поза делала его похожим на фараона, который готовится вынести приговор. Он выдержал паузу и наконец заговорил:

– Истории любви, какими бы прекрасными они ни были, всегда создают сложности и множество проблем. И напротив, когда история любви идеальна, у нее есть одна проблема, только одна – это ложь.

Возможно, Нортон хотел, чтобы я прервал его и перевел разговор на другую тему. Но я этого не делал, потому что хотел вынудить его произнести свой приговор.

– Вы умны, талантливы и хорошо воспитаны, – продолжал он. – Ответьте мне, пожалуйста, чистосердечно на один вопрос, только на один.

Ему было нелегко сформулировать этот вопрос. Я был слишком молод и еще не знал, что победители обычно бывают благодушны. Мое молчание вынуждало его высказаться. В конце концов ему не оставалось ничего другого, как вцепиться пальцами в подлокотники кресла и выпалить мне в лицо:

– Скажите мне, господин Томсон: вы ни разу не засомневались в достоверности рассказа Гарвея? Вы на самом деле поверили во всю эту историю о подземных жителях и девушках с горячей кожей цвета молока? – Нортон в последний раз сложил из своих пальцев пирамидку, в вершину которой упирался его нос. – Вы верили в историю Гарвея потому, что хотели спасти его, или потому, что хотели написать роман? А главная героиня? Вы ее любите за те качества, о которых мы можем прочитать в книге? Или же книга получилась такой нежной, потому что вы мечтали любить такую женщину, как она?

Я не ответил. Не захотел отвечать. Или точнее: я захотел оставить эти вопросы без ответа. Могу сказать только, что прошло шестьдесят лет, а я до сих пор не нашел ответа на эти вопросы. Ответом на его вопрос, по сути дела, является эта книга.

Я захотел встать на ноги. Мне стоило большого труда удерживать равновесие, но я вел себя как боксер, который не хочет признать, что его нокаутировали. Нортон тоже поднялся. Он снова превратился в любезного хозяина, который провожает гостя до дверей. Держа руки в карманах, он спокойно и непринужденно спросил:

– Томми, разрешите задать вам один вопрос?

У меня не было сил отказать ему. Мне с большим трудом удалось определить, где находилась дверь, которая кружилась передо мной, словно танцуя.

– В «Пандоре в Конго» есть одна неясная деталь, – сказал он. – Я никогда не отваживался задать вам этот вопрос, потому что боялся, что вы уловите связь между этой книгой и историей Гарвея. Теперь уже, наверное, это не имеет значения. – Он нахмурил брови, что-то припоминая, покрутил пальцем в воздухе и спросил: – В чем состоит Теория Спор?

Я не помню больше ни одной реплики из этого ужасного диалога. Не помню даже, как вышел на улицу. Мне вспоминается только, что на пороге его квартиры мне пришла в голову одна мысль, которую я высказал вслух:

– Представьте себе, что все законы этого мира были бы написаны таким способом. Декларации независимости, завещания королей, наши священные книги. Вы можете представить себе, что все это было бы произведением литературного негра, а за этим негром не было бы ничего? В лучшем случае, скверный автор литературного сценария.

Нортон обнял меня за плечи своей длиннющей рукой. Ему хотелось быть сердечным. Я имею в виду, что иногда врач может дать пациенту хлороформ механически и бездумно, а иногда под влиянием искреннего сочувствия. Его рука утешала меня и выпроваживала на улицу.

– Послушайте моего совета, – сказал Нортон. – Такие люди, как вы, не должны думать о подобных вещах.

Когда я уже оказался на улице, он добавил:

– Это просто вопрос стиля. – И прежде, чем закрыть дверь: – Будьте здоровы.

Свет нового дня ранил мои глаза. Я увидел себя со стороны – грязного, пьяного, разбитого и больного. Мои щеки казались двумя потертыми листками наждачной бумаги. Запах табака изо рта вызывал у меня самого отвращение. Я думал только о ней. О ней. Перестаем ли мы любить человека, когда узнаем о его смерти? Почему тогда мы должны перестать любить его, когда узнаем, что он еще не родился?

Я шел по улицам, которые казались мне совершенно одинаковыми, и вдруг услышал какой-то ропот вдалеке.

Потом гвалт, сопровождаемый боем барабанов и пением горнов, стал яснее. Эти звуки привлекли меня, и я поневоле приблизился к источнику музыки. Передо мной открывался широкий проспект. Не успел я опомниться, как толпа бесконечно счастливых людей подхватила меня и понесла. Война закончилась. Все праздновали это. Война закончилась, и вся боль и страдания мира рассеялись. Толпа удерживала меня, как гигантский осьминог. Люди не отпускали меня.

Они были счастливы. Нортон был счастлив. Гарвей был счастлив. Все были счастливы. Я хотел попасть домой. Может ли кто-нибудь быть более одиноким, чем грустный человек среди толпы, которая празднует победу?

Конго. Зеленый океан. А под деревьями – ничего нет.