"Зона испытаний" - читать интересную книгу автора (Бахвалов Александр)

14

На подходе к месту демонстрационного пролета ведомая Боровским группа стала самолет за самолетом снижаться, чтобы, наращивая скорость, пройти над трибунами в стремительном бреющем полете, а затем уйти на высоту. Но едва Извольский вслед за «корифеем» начал снижение, как самолет вздрогнул, развернулся и, как подстегнутый, взмыл вверх…

Не понимая, что происходит, Витюлька убрал газ, кое-как выровнял полет и только тогда почувствовал, с каким трудом перемещается ручка управления в диапазоне «на себя – от себя».

– Кормовой, погляди, что с рулями!

Минута, пока кормовой стрелок отстегивал ремни и прилаживался, чтобы разглядеть рули через– блистер, тянулась бесконечно.

– Командир! – услыхал Извольский.

– Слушаю!

– Нема его, руля поворота! А который на стабилизаторе, вроде скрипит, помятый он!

Извольский шевельнул педалями, машина не отзывалась… Нет, у него, наверное, на роду написано попадать в самые неприятные истории! Что на этот раз? Не мог же руль оторваться ни с того ни с сего? На худой конец должны были быть какие-то признаки, предвещавшие поломку. Или он не заметил?.. Извольский принялся мысленно перебирать все перипетии недолгого полета.

Взлет… Он пристраивается позади самолета Боровского и чуть ниже, чтобы уберечься от реактивных струй. Набор высоты, проход контрольных пунктов, снижение… Все без замечаний. Боровский вел свой С-04 безукоризненно, Витюльке оставалось только поглядывать на ведущего.

До сих пор они летали вдвоем, но на этот раз к ним присоединили одноместный высотный разведчик серии «ВР» – длиннокрылый, напоминающий планер, самолет, созданный в одном из опытных КБ. Высотный разведчик летел вслед за Извольским, чуть выше, на одной высоте с ведущим группы. По утвержденному построению их тройка составляла одно из звеньев участников парада, ей было отведено свое окошко времени. Как и все церемониалы, пролеты эскадрилий на авиационных праздниках есть искусство дисциплины, умение не расслабляться, держать внимание в постоянном напряжении. Без тренировочных полетов здесь не обойдешься, они необходимы, чтобы освоиться с визуальными ориентирами, научиться проходить контрольные пункты в точно оговоренное время, а значит, скрупулезно выдерживать заданную скорость – и на маршруте, и во время демонстрационного пролета после снижения, с последующим набором высоты и уходом на посадку. Любая ошибка, любая заминка непременно нарушит расписанный по секундам генеральный план движения всей армады участников пролета, а потому постоянная связь с землей, немедленное и точное выполнение указаний контрольных пунктов приобретает решающее значение. И надо же: пока летали вдвоем с Боровским, все шло как нельзя лучше, на совещаниях с представителя: командующего парадом претензий к летчикам фирмы Соколова не было, а вот в первом же полете тройкой…

– Что будем делать, командир? – сердито спросил Булатбек Саетгиреев, штурман.

– Сажать будем.

– Без руля?

– На нет и суда нет, – не очень весело пошутил Извольский.

Но штурману было не до шуток. Он поглядел па землю и вспомнил прошлые «художества» Витюльки и с недоверием покачал головой.

– А может, того, не испытывать судьбу?

Извольский не ответил. Ему предстояла задача посадить самолет, пользуясь элеронами и рулем высоты. Кое-как со скольжением, он развернул машину и взял курс на аэродром.

Связавшись с КДП аэродрома, Витюлька предупредил, что из-за неисправности руля садиться будет на грунт между бетонными полосами.

– Сделайте пробный заход, – предложили с земли.

Извольский вышел на посадочную прямую и нацелился на большую полосу, выдерживая направление сменой оборотов то правого, то левого двигателя.

– Отлично получается, – отметили на земле. – Может, на полосу?

– Нет, на грунт, – стоял на своем Извольский, oпасавшийся, что самолет может увести с полосы во время пробега.

– Добро, – отозвались из КДП. – Действуйте по своему усмотрению!

Среди тех, кто наблюдал за посадкой и в глубине души не верил в благополучный исход, был «корифей», только что выбравшийся из кабины и стоявший в группе техников у кромки бетона.

Но Извольский очень аккуратно посадил самолет и вырулил на стоянку.

– Молодец, – сказал Боровский.

Вокруг самолета сразу же собралась толпа. Оглядывая вмятины на хвостовом оперении, никто не мог понять, что произошло. Говорили о высокочастотных колебаниях, якобы возникших во время разгона со снижением, но это были слишком скороспелые домыслы, машина была серийной, и рули прекрасно работали в значительно более сложных условиях.

Потолкавшись на стоянке и ровным счетом ничего не поняв, Извольский поднялся в диспетчерскую, и гут ему сказали, что оторвавшаяся часть руля угодила в высотный разведчик.

– Ну?

– Вот и ну, – сказал Гаврилыч, отводя глаза. – Рухнул самолет.

– А летчик? – Витюлька побелел.

– Разве на такой высоте успеешь что?..

Теперь разговоры о слабом месте в конструкции С-04 уже не казались нелепыми. Если таков будет и официальный вывод расследования, значит, все находящиеся в строевых частях самолеты этого типа перестанут считаться годными для использования до тех пор, пока в конструкцию не будут внесены соответствующие исправления.

Соколов приказал Добротворскому создать свою аварийную комиссию и включить в нее Боровского, Гая-Самари, а также направленных из КБ инженеров.

Витюлька ходил как в воду опущенный. Его должны были утвердить ведущим летчиком на опытный С-14М, который готовили к вылету в начале будущего года, но если решат, что катастрофа произошла из-за его нерадивости, то о новой машине и думать нечего. Что бы ни говорили о причинах поломки подвижных узлов руля, Извольскому непременно припишут неумение держать свое место в построении. Такой вывод напрашивался сам собой: если бы самолеты находились на должной высоте и должном расстоянии друг от друга, злополучный руль, оторвавшись, не смог бы зацепить высотный разведчик.

«Теперь труба, – размышлял Витюлька, не находя себе места. – Ничего не докажешь, а валить все на погибшего – скажут, совести нет. У парня, говорят, осталось двое детишек… И не возражать против обвинений – тоже не сахар. Руканов будто бы говорил, что обвинят обоих. Меня, как ни крути, с машины долой и до пенсии опытную больше не дадут…»

Мысленно возвращаясь к происшествию, Извольский пытался найти какое-нибудь упущение со своей стороны, но не находил.

– Витенька, – говорил Гай-Самари, – давай как на духу: совесть не мучает?

– Нет. Виноват не я. Хочешь верь, хочешь нет.

Гай верил. Он знал, что Извольский признался бы в ошибке. Таким он был всегда. Но ни Гай, ни Боровский, ни инженеры КБ не могли рассчитывать, что, отстаивая честь фирмы, им удастся доказать абсолютную невиновность Извольского. Для этого у них не было оснований. Нельзя же считать, что, защищая игрока своей команды во что бы то ни стало, выполняешь свой долг! И Витюлька это понимал.

От полетов его не отстраняли, никаких приказов на этот счет никто не писал, но Извольский слонялся без дела, и дни эти прочно остались в его памяти, вернее – оставили после себя отвратный привкус. Исчезло вдруг чувство привычности всего вокруг, будто оказался среди чужих. Он даже не заглядывал в свой раздевальный шкаф – невыносимо было видеть висевшие там летные костюмы. Он словно потерял опору под ногами; события угрожали не только его назначению ведущим летчиком на опытный самолет, но и пребыванию на фирме.

Только теперь он обнаружил, что характер его взаимоотношений с друзьями по работе, установившийся стиль общения с ними словно бы исключал возможность их серьезного участия в его беде. Оказалось, что поговорить с ними по душам, выговориться ему вроде бы неудобно. Он чувствовал себя как в маске, которую не в силах снять. Как-то само собой получалось, что на сочувственные замечания, на дружеское похлопывание по плечу он беспечно улыбался, будто боялся обмануть представление о себе, если откроет все то, что у него на душе.

Едва ли не всех на работе Внтюлька считал своими друзьями, у него были отец и мать, но все в его жизни складывалось так, что вот теперь, когда ему нужна поддержка, он почувствовал вокруг себя пустоту.

– Говорят, ты резко притормозил на повороте? – мрачно шутил Карауш.

Витюлька и тут улыбнулся, хотя ему было куда как не до шуток.

Его голоса теперь почти не слышали. У него сделалось привычкой стоять где-нибудь за спинами ребят и подпирать стену.

– Что заскучал? – сказал как-то Чернорай, положив на плечо Извольскому свою тяжелую, будто чугунную, руку. – Бог не выдаст, свинья не съест. Разберутся.

Он сказал еще, что уверен в непричастности в катастрофе как Извольского, так и летчика высотного разведчика, но это мало утешало Витюльку: «чужую беду рукой отведу»; если Чернорай не сумел постоять за себя, когда решалось, кому испытывать лайнер на строгие режимы…

Все считали, и Витюлька не оспаривал, что начальство поступило несправедливо, поручив испытание лайнера на большие углы Долотову. Было как-то неловко за него; каким бы сильным летчиком он ни был, одно дело, когда это говорят люди, и другое, если ты начинаешь вести себя так, будто сам нисколько не сомневаешься в этом. С ним Извольский согласился бы летать на любые режимы, как и с Лютровым, но замкнутость Долотова, его сухость, отстраненность от друзей всегда стесняли Витюльку. Вот и теперь он никак не мог решиться съездить к Долотову в госпиталь, где тот проходил очередное медицинское освидетельствование, и рассказать о происшедшем.

«Еще не сделали выводов о неудачной посадке лайнера… Говорят, этот случай Долотову даром не пройдет, «кое-кто» собирается «заострить»… Ему теперь не до меня», – думал Извольский, оправдывая свою нерешительность.

Еще две недели назад ничто на свете, казалось, не могло его огорчить. Но то, что случилось теперь и сделало несчастным, оказалось сильнее того, что делало Витюльку счастливым. И Валерия, и все значение перемен в его жизни потускнели и словно испарились из сознания, а точнее – пребывали где-то там, где были покой, праздник, благополучие, бездумье…

«Все то (личное, домашнее счастье) могло подождать, я не против. Для него я всегда гожусь. Жил без него – и ничего. А не дадут летать, это навсегда, это уже конец…»

Ему и в голову не приходило искать понимания, сочувствия и утешения своим горестям у Валерии. Во-первых, она тут же расскажет обо всем будущей свекрови, а во-вторых…

«Во-вторых, где ей понять?» – думал Извольский, вспоминая свои разговоры с Томкой.

– Да брось ты! – досадливо говорила Томка. – Только и слышишь – техника, техника! Душу запродали своей технике. Машины такие, машины сякие, охаживают, любуются!.. Заимеет какой-нибудь придурок машину, и больше ему ни черта не надо, предел мечтаний! Возит за собой вонь и дым и доволен!

– Ничего ты не соображаешь, – говорил Витюлька.

Как ей было объяснить, что стихия полета овладевает летчиком так же безраздельно, как художником стихия образов, мелодий, пластики, красок. Как ей было объяснить, что значит для него, летчика, видеть чистое нарядное небо, слышать рев разбегающихся, взлетающих самолетов?

«Разве они могут понять, что даже фигура старого Пал Петровича, окошко парашютной, мимо которой я иду, – все для меня как прошлое?!»

Слаб человек. В одну из пятниц, когда Валерия ждала его у кинотеатра, Витюлька сидел за столиком открытого кафе над рекой, изливая душу перед Костей Караушем, называя себя невезучим, несчастным человеком, которого никто не понимает.

– А Руканов, ты подумай, а? «Изложите подробно!..»

Приказывает, понимаешь? Что я ему изложу?

– Хмырь он. Знаю я его. И отца его, и жену его. Тамарка Сотникова, официанткой была. Ее все знали…

– Доложит Старику, а тот выгонит, а? Выгонит! Подвел, скажет. Пропал я теперь. А еще жениться собрался, идиот!.. Ни, ни!.. – Витюлька прикрывал ладонью рюмку, предупреждая намерение Кости подлить.

– Малонесущ?

– Средней грузоподъемности.

– А если по лампадочке? Для пакости?

– Ну, если по лампадочке…

– И потопаем домой.

– Чего я там не видел?

– Понял. Зачисляю тебя в артель. В пять утра махнем на рыбалку. Ты, я, Булатбек и Козлевич. Идет?

– Во! То, что мне надо!.. Нет, серьезно? Ты не думай, я умею рыбу чистить.

– Думаю, до этого дело не дойдет…

Ночью, шагая через весь город, они то и дело останавливались, чтобы объясниться друг другу в любви и всемерном уважении. Потом оказались в аптеке, где полная красивая женщина тоже выразила Витюльке свое душевное расположение и в доказательство этого уложила спать на раскладном диване в крохотном кабинете.

Это была отгороженная от основного помещения маленькая комнатка, с дверью на улицу, с белым настенным шкафчиком, створки которого помечены буквами А и Б, с двумя стульями, конторским столом и большим раскладным диваном, туго обтянутым холодящим полотняным чехлом. Даля сидела за столом, напротив Кости, расположившегося в ногах Витюльки, была одета в накрахмаленный халат, который очень шел ей, и весело щурила свои прекрасные темные живые глаза.

Костя начал с того, что долго и красочно объяснял свое столь позднее появление сочувствием к другу.

– А что с ним?

– Ну, увидел меня и так разволновался, что я понял, он будет волноваться до тех пор, пока я не догадаюсь, что при таком волнении без выпивки нельзя!

Так уж у него повелось – заходить мимоходом, оказываться рядом из-за стечения каких-то обстоятельств: казалось, больше всего он был обеспокоен тем, чтобы не дать ей повода думать, будто причиной его поздних появлений в аптеке она, Даля.

Но какими бы причинами он ни объяснял свои визиты к ней, Даля была уверена, что они вовсе не случайны, и чем больше убеждалась в этом, тем острее чувствовала потребность Кости узнать все о ее прошлом, и не просто узнать, а убедиться, что и она испытывает некое покаянное чувство, что и ей знакома та душевная немочь, которую он старательно скрывает в себе и которая в иные минуты очень ясно проступает на его лице.

– А просто так прийти ко мне ты не можешь? – заметила она с оттенком обиды, стараясь сбить Костю с шутливого тона, вызвать на откровенность.

– Надо привыкнуть… – неопределенно ответил он.

– Ко мне?..

– Вообще… Вдовы – не мой профиль. – Костя щелчком смахнул пылинку с колена.

– Ты еще ухаживаешь за девушками?

– Девушка – имя обчее, – наставительно произнес он. – Им прозывается первейшая школьница и последняя… так сказать.

– Какие же тебе по вкусу? – Даля покраснела.

– У которых не слишком нежное воспитание.

Едва начавшись, разговор неприятно взволновал Костю, гнал вон из комнаты. И Даля не могла этого не заметить. Она усмехнулась, хотела что-то сказать, но в дверь постучали: прибежала девочка-подросток с блестящими от слез глазами, поздоровалась, попросила валидолу и оставила после себя отголосок беды. Даля знала эту девочку, знала ее семью и, словно ни о чем другом теперь говорить нельзя было, неприлично долго рассказывала о родственниках и родных девочки – молодых и старых, больных и здоровых, душевных и бездушных. Наконец Костя встал, решительно вздернул кверху бегунок эастежки-«молнии» на своей новой кожаной куртке и сунул руки в косые карманы.

– Пора? – Голос Дали прозвучал негромко, буднично. И Костя отозвался в том же равнодушном тоне:

– Да… Ребята, наверное, ждут уже.

– Снова пропадешь на три недели?

– Что делать, служба… – Он встряхнул Витюльку. —

Извольский, на вылет!

По пути в гаражи Витюлька спросил:

– Послушай, позвонок, ты кем приходишься этой аптекарше?

– Раком, – глухо буркнул Костя.

– Невразумительная краткость – сестра мозгоблудия, как говорит Старик. Каким раком?

– Тем самым, который на безрыбье тоже рыба, – саркастически уточнил Костя, испытывая злое желание низвести свои теперешние отношения с Далей до пошловатой историйки.

…Уехали километров за сто, к Черному озеру. Впрочем, набрели на него случайно, ехали куда-то не туда, куда-то по карандашной схеме Козлевнча, на какую-то Чвнрь. Но схема была ерундовой, они заплутались в проселках, и по совету прохожего перебрались через небольшую речку к Черному озеру, о котором тут же узнали, что оно очень глубоко и с двойным дном: второе – из наваленных в него то ли бурей, то ли половодьем деревьев, из-за которых утонувшего в озере пьяного попа так и не нашли.

Место выбрали там, где лес подступал вплотную к озеру, оставляя перед водой ровную травяную полянку. Хорошо вышло: позади сосновая роща, слева и справа кустарник, а впереди за короткой водой – поля.

Глушь, тишина наконец… Они раскинули палатку, выпили немного, спорили о чем-то, радовались безлюдью, солнечному дню, уже прильнувшие к этому миру, влюбленные в озеро, в ожидании ночного неба, в предстоящий сон на соломе, в надувание лодок – во все на свете.

Витюлька был возбужден, подвижен, шумлив и смешлив, хватался за всякое дело и всем мешал. Обозначившаяся на его бледном лице русая поросль суточной щетины и болезненно блестевшие глаза делали его похожим на изнеженного отрока, сбежавшего из монастырского заточения к мирским радостям. О чем бы ни заговорили, он находил предлог, чтобы заявить, что ему наплевать, оставят его на фирме или нет.

– Ну выгонят! Ну и что?

– Кто тебя выгонит, дурашка? – говорил Козлевнч, поворачивая шашлыки над жаровней.

– Допустим! Я говорю, допустим!.. – великодушно отступал Витюлька. и сердце его благодарно екало.

– Он что, сумасшедший? – Козлевич вопросительно смотрел на Карауша.

– Очумел малость. Природа действует.

К заходу солнца потянуло ветром, качнулись деревья, продавились стены палатки, колыхнулось и несильно хлопнуло дверное полотнище, а вода в озере вначале потемнела от ряби, потом разгладилась и полосато заблестела.

Но ничего этого Извольский не видел и не слышал, он спал. Волнения последних дней, сон вполглаза в аптеке и дорожные мытарства вконец измотали Витюльку.

А ночью, вдруг проснувшись в палатке, никак не мог заснуть, продолжая чувствовать острую горечь обиды. Ему отчетливо вспомнился Лютров, полеты на «девятке», «штопор», из которого они вышли с таким трудом… «Я думал, труба», – сказал тогда Витюлька. «И я думал», – отозвался Лютров. Как легко и просто было с ним! Какими радостными и полными значения были дни!.. Где все это?

…Вернувшись домой и заглянув в почтовый ящик, Витюлька обнаружил там письмо Долотову, вначале направленное по его прежнему адресу, а затем – на адрес Извольских. Это был случай повидать Долотова. Забежав в квартиру, чтобы только побриться и переодеться, он взял такси и поехал в госпиталь.

Извольский хорошо знал этот старый загородный особняк, с навесом для карет у парадного входа, с высокими, под потолок, зеркалами, украшенными гербами какого-то княжеского рода и полуобнаженными бронзовыми одалисками, стоящими по сторонам со светильниками над головой; с широкими мраморными лестницами, огражденными резными дубовыми перилами, опиравшимися частоколом стоек, на потемневшие бронзовые розетки. В здании всегда было тихо, тишина казалась строгой. Белые лестницы, просторные палаты, высокие горделивые окна с длинными медными шпингалетами – все здесь было чуждо суетности, склоняло к раздумью, серьезности, покою.

«Наверное, в женщине, которая тебе очень нужна, есть что-то твое, что знаешь и видишь один ты. – Вот что вдруг пришло в голову Долотову, когда он увидел перед собой расплывшуюся в улыбке физиономию Витюльки. – Все было бы по-другому, если бы на его месте оказался Одинцов. Тот взял бы все. И оставил бы на ней следы своих рук…»

Вскрыв конверт и пробежав глазами какой-то печатный бланк, Долотов вложил его обратно и сунул письмо в карман. Извольский так и не смог, как ни старался, по лицу Долотова понять, приятно или неприятно послание, а спросить было неловко. И хотя казалось, что Долотов сразу же забыл о письме, расспрашивая Витюльку о делах на фирме, это не могло его убедить, что Долотов уже забыл о письме. Извольский никогда не мог по выражению лица Долотова угадать, что его занимает, о чем он думает и думает ли о чем-либо вообще. Никакие впечатления, казалось, не отражаются на его лице, а рождаются и умирают где-то в нем, бог весть в каких уголках души…

Из вопросов Долотова можно было понять, что он не догадывается о настоящей причине визита, а Витюлька никак не решался заговорить о своих бедах, да, наверное, так бы и промолчал, если бы Долотов не спросил вдруг:

– Что там у вас с высотным разведчиком?..

– Откуда узнал?

– Здесь все знают.

Они сидели в комнате, отведенной под читальню, у мраморного камина, топку которого заложили кирпичом и грубо замалевали известью. По обыкновению Витюлька стал рассказывать как бы не всерьез, сам не донимая, почему у него так получается, но скоро эта дурашливость исчезла сама собой. Долотов слушал серьезно, часто переспрашивал, заставляя подробно рассказать, как вел себя С-04 после отрыва руля, кто занимается расследованием, что предполагают… И, выслушав, сказал неожиданное:

– Высотный разведчик не годится для групповых полетов. Это машина-одиночка. Хотел бы я знать, какой деятель присобачил его к вашей паре?

Витюлька пожал плечами; ему и в голову не приходило искать причины происшествия так далеко.