"Netократия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма" - читать интересную книгу автора (Бард Александр, Зодерквист Ян)

ГЛАВА III. ПЛЮРАРХИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО: СМЕРТЬ ЭТАТИЗМА И КРИЗИС ДЕМОКРАТИИ

В соответствии с классическими марксистскими воззрениями на историю, верхи правят, контролируя средства производства. Власть есть владение и руководство производственным процессом. Важнейшей функцией культуры, с марксистской точки зрения, является оправдание существующей власти, представляемой как 'естественная'. Главным занятием в феодальном обществе было производство и распределение сельскохозяйственной продукции. Власть была неотделима от контроля над землей и её дарами, а правящий класс феодальной эпохи, аристократия, непрерывно поддерживал контроль над землей и придавал этому контролю легитимность. Культура использовалась как инструмент для удержания крестьян в подчинении. Существующий порядок вещей, принципы социальной иерархии и неограниченные права аристократии распоряжаться земельными угодьями представлялись как 'естественные' и вечные. Такой взгляд на мир был безальтернативным.

Аристократы (для осуществления неограниченной власти на средства производства) имели мандат божественного происхождения, производное религии, приспособленной для этих цели: защиту права на земельную собственность. В феодальной Европе эту роль играло христианство. Цветные церковные витражи повествовали о поучительных историях, в которых послушание господину воздавалось сторицей, а стремление к независимости сурово наказывалось. Религия, словно губка, всасывала, растворяла и подавляла любые формы общественного сопротивления или неординарного мышления — буквально на всех уровнях общественной жизни. Привлекая наиболее яростных противников системы из подчиненного класса и соблазняя их престижной карьерой в организации, церковь обеспечивала мягкий буфер между классами.

Интеллектуальная деятельность при феодализме, в основном, была сосредоточена в монастырях, монахи и монахини с литературными способностями вели бесконечные дискуссии по неразрешимым теологическим проблемам, а также занимались переписыванием библейских текстов от руки, которые затем пылились в аристократических библиотеках. И все это с целью нейтрализовать не в меру пытливые умы, направляя их в русло поддержания существующего строя. Стоило только какому-нибудь монаху выказать особенное стремление к власти и славе ради собственного величия, как живописный кардинальский наряд уже был наготове, чтобы умиротворить его. Потенциальные лидеры социального протеста с раннего возраста были облачены в рясы и сутаны, усиливая, таким образом, безжалостное подавление низшего класса.

Всё это были права, освящённые самим Богом, а под ним выстраивалась вся святая иерархия. Наместником Бога на земле был монарх, чья религиозная и мирская власть формализовалась в законах, которые он сам и сочинял, и провозглашал. Со своей стороны, монарх гарантировал аристократии сохранение её привилегий, фактически передоверяя ей монополию на применение силы при любой попытке восстания против существующей власти. В обмен на монополию применения силы, которая была достаточной гарантией контроля над средствами производства, аристократы присягали на верность короне и служили офицерами в армии, когда их монарх конфликтовал с другими монархами и начинал войну.

Феодальное общество держалось на этом альянсе монархии и аристократии, скрепляемом церковью и защищаемом армией. Всё это обеспечивало желаемую социальную стабильность. Поддержание status quo было основным и общим интересом монарха и аристократии. Любая угроза существующему строю подавлялась в зародыше. В результате получилась почти герметичная конструкция, где просто не существовало альтернативных вариантов создания центров власти, которые могли бы нападать или даже подвергать сомнению правящую структуру. Следовательно, система не содержала угроз внутри себя, и только революционные изменения базовых технологических условий феодализма могли привести к заметным переменам и потрясениям в этой иерархии, которые, в свою очередь, неизбежно привели бы к появлению совершенно нового общественного устройства. Но чтобы это произошло, была необходима подлинная смена парадигмы.

Главенствующее положение религии при феодализме не являлось следствием заинтересованности общества в проблемах мироздания, а было результатом интенсивного идеологического творчества аристократии с целью утвердить свои неограниченные права на землевладение. Религиозный посыл повсеместно был один и тот же: каждый клочок земли был на неограниченный срок передан во владение конкретной семье, чье неотъемлемое право (и обязанность) состояла в том, чтобы передавать эту землю по наследству из поколения в поколение. Консервативное учение церкви, вводимые монархом законы и монополия аристократов на применение силы действовали согласованно, лишая крестьян эффективных способов противодействия или сопротивления существующим порядкам. Земля и право её наследования — всё, что было необходимо аристократии для полного счастья. То, что именно имущество, а не капитал или знания, передавались по наследству, было главной опорой правящего класса. Имущество и фамильные титулы были неразрывно связаны; они наследовались 'пакетом' и вместе образовывали наиболее важный символ феодализма — фамильный герб, наделенный исключительно высоким общественным статусом.

Вопрос о существовании Бога — достояние скорее современности. Однако правящие классы всегда воспринимали невидимость Бога как проблему. Его отсутствие на земле создавало некий вакуум, который просто должен был заполнить Его наместник, который и решал бы текущие вопросы. Всегда существовала потребность в верховном арбитре, чей совет помогал бы выпутываться из сложных ситуаций морального или экзистенциального толка. Поэтому есть ли Бог на самом деле или нет, не так уж важно, пока есть кто-то, кто может его замещать здесь, на месте. Самое главное для аристократии, чтобы этот 'кто-то' был правильного происхождения и служил ее интересам. Так появились короли. Им приписывались божественные качества, начиная еще с египетских фараонов, которые, как известно, потому были вынуждены жениться на собственных сестрах. Положение монарха не может и не должно подвергаться сомнению, поскольку, как и право наследования, это один из краеугольных камней религиозного учения. В этом смысле, монархи и аристократы вели весьма сбалансированное существование в атмосфере юридического и церковного террора. Никакие отклонения не допускались; ни одна из сторон не имела возможности поколебать привилегии другой без немедленного возникновения встречной угрозы ее собственным интересам.

Сбалансированный террор служил целям подавления открытой конфронтации, но одновременно провоцировал непрекращающуюся холодную войну. Пока казалось, что внешние угрозы под контролем, существовал постоянный, тлеющий конфликт между монархом и аристократией. Монарх делал все возможное, чтобы разделить на части многоголовую аристократию и держать ее в узде, при этом понимая, что чрезмерное ослабление ноблей опасно для него самого, ибо создаст условия для крестьянских волнений. Со своей стороны, аристократия стремилась к укреплению внутреннего единства, чтобы контролировать, насколько возможно, монарха, ресурсы которого были относительно слабы. Хотя совокупная власть аристократии была огромна, по части влияния на монарха она имела ограничения. Пришлось смириться с тем, что она не может возводить на трон и смещать королей по своему усмотрению, поскольку такие действия подорвали бы веру в божественное происхождение их собственного права наследования земель и ослабили бы позиции самой аристократии. Поэтому пришлось признать, что наследование трона, как и наследование земель, было санкционировано Богом, что, в свою очередь, укрепляло позицию монарха в конфликте с аристократией. Это объясняет постепенное увеличение мощи европейских монархий, начиная с позднего средневековья, в их противостоянии с аристократией, вследствие чего наследование трона стало напоминать времена египетских фараонов или императоров Великой Римской Империи.

Главное требование к мировоззренческой системе, которая вышла победившей в дарвинистской войне мемов за религиозную власть при феодализме: в ее основе должна стоять иерархия авторитарной власти. Это означало, что монарх мог возвышаться над аристократией, а та — над классом крестьян. Бог стоял над Церковью, а Церковь возвышалась над паствой. Неограниченная законодательная, исполнительная и судебная власть монарха была средством для удержания аристократии в повиновении. Если бы его загнали в угол, единственное, что ему нужно было бы сделать, — это отобрать у аристократии монополию на применение силы, дав крестьянам законное право носить оружие. В случае открытого столкновения это давало крестьянству шанс низложить аристократию, и в качестве награды получить от короля аристократические привилегии, включая наследственное землевладение. Таковы были политические реалии феодализма. Можно заметить, что едва дворцовые перевороты и крестьянские восстания сходили на нет, история всегда воспроизводила ту же самую иерархию, с монархом во главе аристократии, аристократией во главе крестьян — но все это до тех только пор, пока 'вечные ценности' общества были связаны с сельскохозяйственным производством. Права крестьян сводились к мелочам в несущественных и периферийных областях жизни, которые аристократию попросту не интересовали. И при капитализме доведенные до крайней нищеты массы народа довольствовались лишь малыми крохами тех прав и благ, которые не были востребованы правящим классом.

Как аристократия нуждалась в монархе на вершине иерархии власти в качестве представителя Бога на земле, так и буржуазия, правящий класс капитализма, нуждалась в неком представителе человека, этого Бога капиталистической эры. На вершине капиталистической иерархии таким носителем абсолютной ответственности за процветание и благоденствие человека (в роли правопреемника Бога) выступило государство. Подобно тому, как идея Бога почила и была заменена идеей человека, личности, так и идея монархии скончалась или же была низведена до чисто декоративной функции, а её место заняло государство.

Не меньше, чем аристократия в своё время, буржуазия понимала необходимость заполнения пустоты, вызванной отсутствием физического воплощения Бога. Этот новый Бог, Человек с большой буквы, тоже не имел осязаемой формы, будучи больше абстракцией, представлением идеи, призраком — вот почему было жизненно важно найти более или менее достойного его представителя, на которого можно было бы возложить ответственность за соблюдение интересов нового правящего класса. Таким представителем в итоге стало государство, в широком смысле, и парламент, в частном выражении. Воистину, это был глас народа. Масштабный исторический дворцовый переворот выразился в замене монарха (то есть личности-законодателя, представляющего вымышленный коллектив) на парламент (коллектив-законодатель, представляющий вымышленную личность). Капитализм вытеснил и подчинил феодализм, смена парадигмы стала свершившимся фактом.

Христианство было религией, которая больше других подходила аристократии в качестве инструмента управления и потому победила на заре феодализма в меметической войне с другими системами ценностей. Аналогично при переходе от феодализма к капитализму в войне множества идеологических мутаций того времени постепенно выкристаллизовался свой победитель. Новая парадигма требовала нового мифа, и в ее распоряжении был гуманизм, готовый заменить одну вымышленную фигуру на другую (Бога на человека). Гуманизм оказался наилучшим образом приспособлен к новым обстоятельствам и стал для буржуазии превосходным инструментом в деле удержания в подчинении нового класса — рабочих.

Как прежде христианство, гуманизм был верой, представлявшей себя как 'истину новой эпохи'. После того, как позиции Бога были существенно поколеблены, человек занял главенствующее положение на вершине иерархии ценностей. Язык, способность вида homo sapiens думать и выражать свои мысли словесно, теперь волшебным образом доступная в массовых публикациях, был отправной точкой для новой вымышленной структуры, в которой человек был вознесен на вершину цивилизации и встал надо всеми земными тварями. Но homo sapiens не был человеком по рождению (потому что это означало бы, что гуманизм — очень слабый инструмент власти), а должен был становиться таковым после долгого процесса образования и формирования личности, требующего колоссальных усилий. Из соображений безопасности предполагалось, что проект будет длиться на протяжении всей жизни. Государство было назначено куратором проекта, а рынок — универсальным мерилом успеха.

Этим объясняется создание больниц, тюрем и образовательных учреждений, а также различных политических и академических институтов. Их задачей было формировать идеал человека и корректировать нежелательные отклонения от идеального 'естественного' состояния. Капитализм продемонстрировал изумительные способности к инновациям: появлялись все новые и новые заболевания, виды преступлений и другие отклонения от нормы, каждое из которых естественно требовало вмешательства и устранения. Система была практична настолько, что каждая новая болезнь немедленно создавала новый рынок для людей в белых халатах и других экспертов, наделяя их растущей властью. Идеальным гражданином был тот, кто находил в себе достаточно сил, чтобы постоянно стремиться к достижению всё более размытого идеала человека, тот, кто был одержим идеей жизни правильно, в соответствии с советами экспертов. Все это нацелено на создание максимально эффективного в течение рабочих часов производителя и в свободное от работы время -ненасытного потребителя; гражданина, который каждую минуту своего бодрствования занимается тем, что без устали крутит колеса капитализма.

Наиболее способные и независимо мыслящие представители низшего класса при феодализме обезвреживались путем вовлечения их в бесконечные теологические споры в стенах монастырей, так же и наиболее одаренные дети рабочих получали возможность сесть за школьные скамьи, после чего их будущее целиком и полностью ограничивалось рамками социальных наук. Проект достиг кульминации в XX столетии с появлением новомодной идеи 'самореализации', что привело гуманизм к его последней стадии, при которой каждый гражданин должен был стать собственным всевидящим полисменом-моралистом. Здесь верховная идеология капитализма достигла своей высшей точки. Это объясняет, почему буржуазия с таким неистовым рвением защищала священный гуманизм от всех нападок, реальных и вымышленных, и почему он был поднят до уровня вечной аксиомы, религии. Практически каждая политическая партия, от республиканской в США до коммунистической в Восточной Германии, определила себя как гуманистическую. Все та же старая история: создать идеологию, которая узаконит власть, чтобы она выглядела 'естественно'. Это просто вопрос положения буржуазии в качестве правящего класса капиталистического общества и того, как она связана с гуманизмом, в качестве верховной идеологии. В этом свете, капиталистическое общество выглядит не как демократия в ее реальном смысле, а скорее как диктатура гуманизма.

Буржуазия, как любая правящая элита, стремилась к социальной стабильности — неограниченной власти и общественному климату, который пресекает появление какого-либо альтернативного центра власти. Как аристократия стремилась сохранять существующий порядок вещей, новый правящий класс старался создать закрытую социальную систему, и как феодализму удавалось сглаживать всевозможные внутренние противоречия, невероятные напряжения внутри капиталистического общества никогда не представляли серьезной опасности для правящей элиты. Только когда фундаментальные технологические предпосылки претерпели радикальные изменения, система была серьезно затронута. Настал момент очередного сдвига парадигмы.

Поскольку капиталистическая система не могла функционировать, совершенно не замечая рабочих масс, поддержание легитимности государственного устройства возлагалось на парламент, призванный представлять и выражать волю народа. Эта франшиза была необходима, чтобы избежать революции. Идея о том, что именно парламент выражает истинную волю народа, была возведена в ранг неоспоримой аксиомы. Во взаимоотношениях между угнетателями и угнетенными был установлен баланс; чтобы укрепить свою власть, буржуазия постаралась создать взаимную зависимость между собой и пролетариатом.

С момента, когда государство заняло своё место среди других участников капиталистического рынка, его существование целиком и полностью зависело от налогов, собираемых с труда и капитала, парламент оказался в подчинении у капиталистической системы и был не в состоянии оспаривать ее фундаментальные принципы, не подвергая риску собственную деятельность. Сотрудничество оплачивалось деньгами и привилегиями. Только истинные защитники государства имели шанс пробиться в парламент, потому что любой другой вариант был невозможен по определению. Те, кого выбрали, могли называть себя левыми или правыми, но это было относительно неважно, поскольку парламентские дебаты никогда не затрагивали фундаментальную политическую идею буржуазии: этатизм. Правительства могли менять свою политическую окраску в зависимости от времени года, но хватка, с которой правящая элита держалась за власть, не ослабевала.

Политические идеологии, характерные для буржуазного парламентаризма, представляют собой лишь разные нюансы одной и той же верховной идеологии — этатизма, выражающего фундаментальную веру в проект 'Человек', различаясь в трактовке исторической роли государства в реализации этого проекта. Чтобы реализовывать свои властные полномочия тихо и мирно, в интересах этатизма было важно создавать впечатление, что все мыслимые политические силы находятся под крышей парламентаризма. Это то же, что делал правящий класс при феодализме: привлекал потенциальных нарушителей порядка предложением выгодных позиций поближе к кормушке. Чтобы симулировать избыток идей и подлинные разногласия, любые, даже самые незначительные риторические различия в партийных программах раздувались до невозможности. А дело в том, чтобы создавать как можно больше шума, чтобы сохранять неизменной монополию этатистов на общественную арену.

Как и любой другой коллектив, парламент базируется на общности интересов его членов, хотя в то же время старается скрывать этот важный факт. Сильное государство клеймит все, не являющееся этатизмом или восхвалением сильного государства, как экстремизм, потому что это часть игры. При этом наличие противоречий в самом лагере государственников необходимо, чтобы скрыть тот факт, что все эти группировки внутри властных структур на самом деле сотрудничают между собой для предотвращения появления реальной оппозиции. Все они — консерваторы, либералы и социалисты, с их тоталитарными или демократическими убеждениями — являются приверженцами одной и той же базовой идеи — сильное государство необходимо для выживания хорошего, 'естественного' общества. В течение многих лет политические партии успешно маневрируют с целью контроля общественного мнения. Но с нарождением в 1970-е информационного общества ситуация коренным образом изменилась.

Наиболее характерным признаком перехода от капитализма к информационному обществу является общая медиализация. До прорыва интерактивных методов коммуникации в начале 1990-х средства массовой информации имели структуру, характерную для позднего капитализма. Главные СМИ той эпохи, радио и телевидение, в США в олигополии частного бизнеса, в Европе в форме государственной телевизионной монополии, были идеальными инструментами буржуазных институтов, предназначенных для передачи сообщений народу в такой форме, которая не предусматривала их обсуждения. Но с плюрализацией средств массовой информации — в основном, в результате роста рекламной индустрии, обращавшейся к большему числу специализированных рыночных сегментов — СМИ постепенно освободились от необходимости играть в соответствии с пропагандой этатизма. Средства массовой информации зажили своей собственной жизнью, формируя основание для новой властной структуры, и стали все больше приобретать характеристики парадигмы информационного общества и его правящего класса — нетократии.

По мере ускорения медиализации и усиления влияния СМИ представители растущей индустрии медиа и развлечений стали все больше нападать на те политические группы, которые, по их мнению, препятствовали независимости СМИ и увеличению их власти. И поскольку масс-медиа стремились в первую очередь избавиться от давления политиков, избранных народом в соответствии с принципом парламентаризма, то они и сделали этих самых политиков главной мишенью своей атаки. Стратегия СМИ в борьбе с государством базировалась на выдумке, что в действительности доверие электората к своим избранникам было весьма незначительным. Центральным звеном этого общественного мифа служит идея о том, что в эпоху позднего капитализма общество расценивает выбранных политиков как группу коррумпированных дельцов, устраивающих свое благополучие за счет избирателей и налогоплательщиков, сознательно пренебрегающих своими обязанностями, для исполнения которых они, собственно, были выбраны. У каждого народа своя версия этого мифа, но в любой стране политики воспринимаются как люди, которые надругаются над самыми святыми ценностями данной культуры. Посему американские политики — это как правило неверные мужья, в то время, как их европейские собратья в основном уличаются в махинациях с кредитными карточками, подтасовке результатов голосования и уклонении от уплаты налогов. Так что, если верить средствам массовой информации, у граждан всего мира нет ни малейших оснований доверять политикам.

Проблема в том, что такая стратегия масс-медиа есть не более чем исполняющееся пророчество. Постоянно твердя об этом предполагаемом презрении к политикам, СМИ произвели на свет медиа-феномен, который, самим фактом своего существования, подогревает спрос на шокирующие репортажи. Конкретное содержание всех этих репортажей ограничивается фактом, что участие в выборах в западных демократиях (начиная с 1960-х годов) постепенно падало. Презрение к политикам оказалось возведено в ранг непреложной истины, аксиомы общественного сознания. Политик или медиа-представитель, которые осмеливаются утверждать обратное, рассматриваются как еретики, которые должны быть обезврежены, коль скоро они препятствуют всё возрастающим амбициям масс-медиа. Нетрудно заметить, что общественное мнение и законы в равной степени сконструированы и сформированы средствами массовой информации. Политики стали производителями, избиратели — потребителями, а сами СМИ присвоили себе роль кураторов политической арены, и, таким образом, осуществляют тотальный контроль над политическими процессами в информационном обществе, в полном соответствии с принципами нетократии.

Все, что имеет отношение к политике, теперь проходит на условиях СМИ. Прежние носители стандартов выборной демократии нынче совершенно беспомощны и только и могут, что играть по правилам, которые устанавливают для них их новые властители. Политическое событие, которое не привлекает внимание СМИ, не является таковым по определению. Это в буквальном смысле означает, что всякий политик теперь не более чем участник постановки, сценарий которой написан в коридорах медиа-империй, при этом недоверие и презрение к политикам есть основная идея этого аттракциона. То, что никто не подвергает этого сомнению, еще не означает, что это на самом деле так. Просто такая 'правда' является нынче популярной и полезной в тех кругах, чьи интересы она обслуживает, — нетократических СМИ, захвативших командные высоты общественной жизни.

Предположим, что презрение к политикам, в его общепринятой форме, действительно, существует. Оно должно исчезать, или, по крайней мере, значительно уменьшаться каждый раз, когда предположительно коррумпированный политик уличен, подвергнут порицанию и заменен на другого. Это будет просто вопрос выбора правильного кандидата на правильную позицию. Но этого не происходит. Ведь число людей, приходящих к урнам для голосования, не зависит от того, предстоит ли им выбирать среди новых, незапятнанных скандалами кандидатов, или среди все тех же до боли знакомых и надоевших персонажей. Таким образом, это предполагаемое презрение не направлено на какого-то конкретного политика, так что презрение к политикам не может быть причиной всё уменьшающегося числа избирателей. Видимо, объяснение в чем-то другом. Можно предположить, что презрение к политикам — не более чем миф, а люди, которые создали и поддерживают этот миф, возможно, заинтересованы в том, чтобы он выжил и казался 'естественным'. Это приводит нас к значительно более интересному вопросу, нежели уровень презрения избирателей по отношению к политикам, и это вопрос о том, как этот миф появился и чьим интересам служит его распространение?

Все дело во власти. Если сравнить уровень активности избирателей на выборах в различные властные структуры, станет очевидной определенная закономерность. Существует прямая зависимость между уровнем власти и активностью избирателей: чем больший объем власти на кону или, другими словами, чем большее количество полномочий ассоциируется с конкретной позицией или органом, тем сильней интерес избирателей. Это означает, что кризис демократии не связан непосредственно с общей потерей доверия к деятельности политиков как таковой, скорее он сопровождается все большей озабоченностью по поводу их растущей беспомощности. Молчаливый протест все большего числа граждан, не отрывающихся от дивана, чтобы голосовать, вызван не злоупотреблениями властью, а неспособностью её применять.

Этот факт, к сожалению, не особенно 'сексуален' и не укладывается в законы жанра медиа-драматургии; он не обеспечит громких заголовков и не предоставит аргументы для популистских словопрений и взаимного обливания грязью. И — более того — он не служит интересам средств массовой информации. Так что, вместо этого, на нас обрушивается непрекращающийся поток пропаганды, рассказывающей о праведном гневе народных масс в отношении коррумпированных властей, что приводит только к еще большему ослаблению позиций политиков, что в свою очередь заканчивается очередным раундом публичной порки. Этот процесс развивается по схеме порочного круга, неизбежной кульминацией которого станет гибель института выборной демократии, полнейшая беспомощность политиков и реальная диктатура средств массовой информации. К тому же процесс усиливается наличием обратной связи. С помощью опросов общественного мнения, вопросы для которых, очевидно, сформулированы СМИ так, чтобы это отвечало в первую очередь их собственным интересам, население узнает о том, что оно думает, и думать о чем является 'естественным'. Затем СМИ демонстрируют, как 'гибкие' политики присягают на верность этой 'общественной' норме или, по крайней мере, делают вид, что присягают, и так процесс повторяется снова, и снова, и снова, ad infinitum. Исследования, проводимые СМИ на самом глубинном уровне, — не более, чем исследования мнения самих СМИ по тому или иному вопросу. Статистические методы, призванные выявлять общественное мнение, на самом деле являются инструментом формирования этого мнения.

Полнейшая абсурдность всего этого шоу становится очевидной, когда СМИ начинают оценивать кандидатов на те или иные посты, руководствуясь исключительно собственными внутренними критериями целесообразности. Квалификация и компетентность кандидатов становятся второстепенными факторами; главным является, 'хорошо ли смотрится' тот или иной кандидат. Главное соображение -насколько полезен кандидат, с драматургической точки зрения, или, другими словами, насколько он подходит, сточки зрения СМИ, на роль 'жертвенного животного' в этой постоянной погоне СМИ за новыми сенсациями и скандалами с громкими заголовками новостей. Тот факт, что уже на начальной стадии процесса прежде всего обращается внимание на телегеничность (во всех смыслах) кандидатов, иллюстрирует стремление СМИ не отражать ход политического процесса, но активно писать его сценарий и продюсировать.

Журналисты, пишущие о политике, интересуются не столько политикой, сколько собственно информационной драматургией. Политические вопросы зачастую слишком сложны, чтобы в подробностях обсуждать их на телевидении, поэтому они и находятся обычно на обочине внимания СМИ, освобождая первые полосы газет и 'прайм-тайм' для искусственных дискуссий, риторических вопросов и личной жизни политиков. Политики охотно допускают потребителей СМИ в интимные сферы, что еще им остается делать? Отказаться будет равносильно собственноручному вычеркиванию себя из списка участников этой политической мыльной оперы. Грань между политикой и сплетнями стирается все больше. Политики новой эпохи сильно смахивают на артистов кабаре, чьей специализацией является то, что американский социолог Ричард Сеннетт назвал 'духовным стриптизом'. Другими словами, они создают политический капитал на собственной личной жизни. Интимность сопровождается заголовками, которые привлекают внимание. Последствия этого растущего феномена таковы, что эмоции официальных лиц по тому или иному поводу оказываются в центре внимания медиа, а по-настоящему серьезные проблемы, требующие времени и осмысления, остаются без внимания. Все увеличивающаяся близость также привносит существенный риск ответного удара СМИ. Владение мастерством правильного предъявления себя публике стало одним из важнейших факторов политического успеха.

Процесс, таким образом, создается, управляется, освещается и исследуется одной и той же группой — масс-медиа — и эта система не терпит и не допускает никакого наблюдения, анализа или критики извне. В этих условиях становится ясно, что цель этого процесса -служить интересам масс-медиа. Следует помнить, что те, кто занимает властные позиции внутри медиа-империй, не назначаются народом (интересы которого они беспрестанно отстаивают), в отличие от политиков — по крайней мере, на строго формальном уровне. Медиа-руководители избираются внутри собственных кругов, тщательно отбираются в дружеских группах и получают задание обслуживать закрытые ложи и гильдии нетократии. В сердцевине самого настоящего кризиса демократии находится нетократическое представление о тайной, невидимой власти.

Но поскольку мы в переходной фазе, в старых мифах еще есть жизнь. Буржуазия продолжает культивировать идею бессмертия выборной демократии, и, похоже, коллапс коммунистических режимов в Восточной Европе в немалой степени льёт воду на эту мельницу. Американский социолог Фрэнсис Фукуяма утверждает, что исторический процесс достиг своей конечной точки в форме либеральной демократии, но в то же время он не может избежать ницшеанского сомнения: разве равенство и стабильность, внезапно появляющееся по торжественным случаям, не подразумевают, в действительности, стагнацию и загнивание?

Миф о выборной демократии содержит идею превосходства гражданского общества, оборотной стороной которой является наложение табу на тему политической апатии. Это нельзя обсуждать! Молчание окутывает тот факт, что владеющие избирательным правом, за которое боролись и умирали первые защитники демократии, всё реже направляют свои стопы на избирательные участки, по той простой причине, что политики всё более беспомощны на арене борьбы хорошо организованных групп интересов. Очевидно, что СМИ нельзя винить (да они и не могут принять это обвинение) за это вопиющее отсутствие интереса людей к политике: как могут быть не правы СМИ, они и есть здесь суд и прокурор в одном лице! Так же невозможно обвинить в чем-либо и потребителей этого продукта — телезрителей, которых это шоу развлекает — они просто часть аудитории, которая растёт, потому что должна расти! А вот 'наивные и беззащитные' политики во всём и виноваты. Но сама политика должна быть в хорошей форме. Таков этот сознательно сконструированный парадокс, который нетократия использует, чтобы окончательно добить смертельно раненый институт государства.

Старые добрые мифы либерализма, выборной демократии и гражданского общества базируются на ошибочном утверждении, что эти институты раз и навсегда, вне всяких сомнений являются наилучшими из возможных структур, которые нельзя ни оспаривать, ни пересматривать. Едва ли можно заблуждаться сильнее! Странно и трагично, что эти же самые мифы удерживают влияние в обществе, которое находится в самом центре урагана перемен. Развитие информационного общества радикально повлияло на условия развития общества и демократии. Еще в 1840-е годы, когда институт гражданского общества начал утверждаться в качестве важнейшего условия функционирования демократии, французский социолог Алексис де Токвилль с энтузиазмом сообщал в Европу, что американская демократия базируется на определенной системе взаимодействия заинтересованных слоев общества, то есть на сети. Ключевое слово здесь — сеть. Когда мы вступаем в новую фазу исторического развития, при которой социальные сети перестают играть вспомогательную роль, а вместо этого доминируют в общественном развитии, то его предпосылки существенно меняются. Гражданское общество Токвилля, сеть заинтересованных групп, реализовало свой потенциал благодаря информационным технологиям и превратилось в ненасытного кукушонка, паразита на теле общества, безжалостного многоголового монстра, в тюремщика и палача выборной демократии.

В США эта сеть заинтересованных групп (лоббисты), по крайней мере, самостоятельно финансируют свою деятельность. В Европе же они финансируются через налоговые механизмы, тем самым институтом, против которого они ведут борьбу, — государством. Если мы проанализируем эту систему, с точки зрения информационного общества, то увидим, что это новый порабощенный класс спонсирует лоббистские группы нового правящего класса через систему налогообложения. В результате, институт демократии подвергается атакам со всех сторон. Быстрое развитие технологий сделало влияние сетей значительно более мощным, а их способность оказывать политическое влияние достигла той степени, при которой они практически захватили и контролируют весь политический процесс. Забудьте идею 'один человек — один голос'! Теперь значение имеет то, приняты ли вы в 'нужную' сеть, чтобы иметь возможность влиять на важные политические решения. Нынешний принцип: 'один член сети — один голос'.

Мышечная сила лоббистских групп и всякого рода неправительственных организаций (НПО) растет все быстрее, рабочие методы деятельности этих групп прекрасно соответствуют всеобщей информатизации общества, которая произвела на свет несвященный союз групп влияния и всемогущих масс-медиа. Едва кто-нибудь из маргинализированного политического класса пытается продвинуть какой-то вопрос в определенном направлении, те лоббистские группы и НПО, чьи интересы могут быть затронуты, мгновенно инициируют общественное мнение, умело руководимую массовку, которая, если необходимо, атакует неугодный проект во всех возможных смыслах. Гринпис и профсоюз конторских работников, ассоциация юристов и список адресов почтовой рассылки — все идет в ход, чтобы озабоченность и возмущение могли быть хорошо организованы и умело направлены на достижение необходимого результата. Время от времени политический процесс парализует, и так будет до тех пор, пока политики окончательно не перейдут под контроль групп влияния, проводя в жизнь их решения и получая взамен защиту от нападок прессы и телевидения.

Единственная уцелевшая функция политиков будет чисто церемониальной: принимать участие в телевизионных шоу (a Punch and Judy show), ставить подписи под документами, которые они не то что не писали, но даже и не понимают на уровне, большем, нежели громкие лозунги. В капиталистическом обществе отлученные от власти монархи вынуждены ограничиваться разрезанием голубой ленточки при открытии торговых центров. Подобным образом при нетократии смысл существования политиков сведется к использованию нетократами их имен для оглашения решений, которые были приняты людьми, на которых политики не имеют ни малейшего влияния. Но обязательно ли этот переход к политической структуре информационного общества означает, что принципы демократии мертвы?

Бурное развитие интернета вселило во многих людей надежду на ренессанс демократии. Благодаря тому, что с помощью технологических нововведений граждане могут — на работе ли, дома, в библиотеке и прочее — мгновенно выразить свою позицию по тому или иному политическому вопросу, сеть могла бы стать неким виртуальным парламентом, как на местном, так и на национальном уровне. Интернет покончит с существованием избранников-посредников и потому выступит не только как спаситель демократии перед угрозой медиа-тирании, но и как воплощение либеральной утопии о всеобъемлющей демократии. Это красивая идея. Проблема в том, что сеть не делает скидки на местоположение и не признает географических границ. Ценности, вокруг которых люди концентрировались и принимали решения при капитализме, базировались на предпосылках, непосредственно связанных со старой парадигмой, ныне совершенно не актуальной. Это означает, что фундаментальное условие для сетевой демократии — то, что группа людей, обсуждающая проблемы и принимающая решения, также заинтересована в участии в политическом процессе в пределах ограниченной географической территории, например, страны — больше не может быть выполнено. Почему, собственно, люди в сети должны ограничивать себя какими-либо национальными интересами, если сама идея нации потерпела крах?

Национальное государство есть фундаментальная часть капиталистической парадигмы и поэтому не пользуется доверием в информационном обществе, в котором общение строится вокруг племенной общности и субкультур, основанных на совершенно других принципах. Вот почему переходный к информационному обществу период войны между нациями практически прекратились и уступили место конфликтам между заинтересованными группами, такими как компании и группы давления. Люди больше не готовы приносить свои жизни на алтарь нации, так же, как при капитализме больше не были намерены жертвовать собой во имя феодальных ценностей, Бога и монархии. Мечта о бескровной войне, так лелеемая при позднем капитализме (война в Заливе, конфликт в Косово), должна поэтому рассматриваться как прямой результат политического мнения, согласно которому защита нации или демократии более не стоит жертв. Разница между голливудскими боевиками и пост-модернистской войной неразличима. Война приемлема, только когда сведена до уровня видеоигры с предопределенной победой 'хороших парней'. Нация, таким образом, низводится до сценической декорации.

В виртуальном мире важны виртуальные общности, что означает необходимость конструирования новой системы участия в политическом процессе. Парламентские выборы, конечно, могут проводиться через интернет, когда гражданин, имеющий избирательное право, сможет просто вводить свой персональный код в компьютер, а не идти на избирательный участок, но тогда исчезнет сама основа демократии — широкие дебаты, в которых все заинтересованные стороны в пределах географической области проясняют позиции по какому-то вопросу. В сети каждый ищет себе подобных и создает вместе с ними новое виртуальное пространство, свободное от конфликтов внутри и по поводу пространства географического. Никто ведь не занимается поиском людей, с которыми у него нет ничего общего! По иронии судьбы, возможности, предлагаемые сетью для бесконтактного поиска себе подобных, делают интернет бесполезным в качестве инструмента защиты демократии.

Политическая структура, формирующаяся в сети, принципиально отличается от капиталистической демократии. Присущая нетократам способность менять среду обитания, как только она перестает их устраивать, создает предпосылки для роста совершенно новой и исключительно сложной политической системы: плюрархии. Плюрархия есть политическая система, при которой каждый отдельный участник решает сам за себя, но не имеет способности и возможности принимать решения за других. Таким образом, фундаментальный принцип демократии, при котором решения, в случае возникновения разногласий, принимаются большинством голосов, становится невозможным. В сети каждый сам себе господин, хорошо это или плохо. Это значит, что все коллективные интересы, включая поддержание закона и порядка, будут находиться под серьезным давлением. Чистая плюрархия означает, что становится невозможно сформулировать условия для существования системы на основе законов. И разница между тем, что легально, а что криминально, перестает существовать. Это ведет к созданию общества, о котором практически нельзя составить целостное суждение, в котором все важные политические решения принимаются внутри закрытых, 'эксклюзивных', групп, куда нет доступа постороннему. Уже при позднем капитализме юридическая система и национальные банки Европы и Северной Америки ушли со сцены демократии и превратились в ведомые экспертами институты, подчиненные властителям нового типа: гуру юриспруденции и пророкам в области экономики. Политические решения более не принимаются посредством выборов, ни в парламенте, ни даже через интернет-референдум, но исключительно членами закрытых сетей, которые, как и члены средневековых гильдий, выбираются из среды себе подобных по уровню влияния. Нетократические принципы приходят на смену этатизму. Проверки на прочность заменяют идеологии. Новый правящий класс, за чьим рождением мы наблюдаем, более не заинтересован в демократии, кроме как разве что в форме ностальгической диковинки. Идеологический аппарат нетократии сейчас больше озабочен тем, как сделать, чтобы все происходящие перемены выглядели 'естественными'.