"Творцы апокрифов" - читать интересную книгу автора

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Тяжкое бремя катаризма

– Здешние края всегда считались неспокойными. Конечно, «всегда» – не слишком подходящее слово, скажем так: с времен Рима здесь постоянно случалось что-то неладное. Войны с варварами-вестготами, мятежи колоний против Империи, потом – войны с маврами, приходившими из-за Пиренеев, и снова какие-то непонятные перешептывания, книги, которые вроде бы никогда не существовали, реликвии непризнанных святых, загадочные предзнаменования грядущих перемен, и снова тишина. Невозможно схватить кого-то за руку, обвинить в поклонении языческим богами или в том, что он ставит под сомнение слова отцов Церкви. Ничего! Только невнятные разговоры с оглядкой, темные секреты, хранимые и передаваемые из поколения в поколение, а поглядеть со стороны – тишь да гладь.

Говорил Франческо, и говорил непривычно медленно, тщательно произнося каждое слово. Гай, успевший немного изучить характер итальянца, догадывался – мессир Бернардоне до крайности взволнован, а его кажущееся спокойствие грозит рухнуть в любой миг. Потому сэр Гисборн старался не перебивать рассказчика без нужды, решив отложить подробные расспросы на потом. Обычно разговорчивый Дугал тоже помалкивал, иногда вставляя словечко-другое. Идущие шагом кони пофыркивали, выбивая копытами фонтанчики белой пыли. Ширина дороги как раз позволяла трем всадникам ехать в ряд, и, когда долина с печальными руинами осталась далеко позади, находившийся посредине Франческо без малейшего намека со стороны попутчиков завел разговор о суевериях, распространенных на полудне Франции и в последнее время все больше приобретавших черты какой-то зловещей новой веры.

– Не рискну утверждать, будто мне известно нечто особенное. Скорее всего, я знаю даже меньше, чем обычный местный житель. Я все лишь пересказываю собранные слухи, которые попытался выстроить по порядку и придать им вид завершенной истории. Начинать придется издалека и не отсюда. Давным-давно… Похоже на начало сказки, но ничего лучше мне не придумать. Так вот, давным-давно, однако уже после рождения Спасителя, но до того, как Истинная вера распространилась повсюду, жил в Персии человек по имени Мани, Маисе или Манихеус – в Европе его называют по-разному. Персия тогда принадлежала Римской империи, и, как я понимаю, дела – как политические, так и религиозные – обстояли там не лучшим образом. Империя разрушалась, каждая провинция норовила урвать себе владение побольше, города наполняли беженцы, мошенники и проповедники тысячи и одной веры, среди которых явился и Мани. Возможно, он искреннее верил в то, что говорил; возможно, сознательно обманывал пошедших за ним. Думаю, сейчас, спустя почти семьсот или восемьсот лет, это не имеет большого значения.

– Не имеет, – на редкость дружным хором согласились Гай и Дугал, а шотландец немедленно спросил: – Чем же прославился этот перс?

– Он создал веру, – Франческо пристально смотрел куда-то вперед, на затянутые колеблющимся маревом холмы. – Вернее, не создал на пустом месте. Он взял издавна существовавшие верования персов, слегка переиначил и стал проповедовать, для начала объявив, что к нему явился некий посланник Небес и велел нести людям божественное слово. Дальше я могу перепутать, потому что я – человек не слишком ученый…

– Извиняться будешь потом, а сейчас рассказывай, – потребовал Мак-Лауд.

Франческо кивнул и продолжил, отчасти справившись с собой и заговорив более сдержанно:

– Мани, конечно, был язычником, человеком, верующим в существование многих богов. Из них он выделял двух – бога света и бога тьмы. У них наверняка есть имена, но мне, к сожалению, они неизвестны. Эти боги вечно сражаются между собой, используя силы природы и поклоняющихся им людей. В конце концов бог света одержит победу, потому что правитель тьмы – всего лишь одно из его созданий, некогда взбунтовавшееся и пожелавшее само править миром. Отчасти похоже на то, что говорится в Писании о Господе и павших ангелах, верно? Однако Мани все переиначил. Он утверждал, что владыки света и мрака изначально равны между собой, их спору не суждено разрешиться, а если суждено, то совершенно необязательно победой светлых сил…

– Ему, наверное, в детстве частенько доставалось от приятелей, потому он и невзлюбил всех людей скопом, – чуть слышно пробормотал Дугал и разочарованно хмыкнул. – Вот так всегда – заявится какой-нибудь обиженный и начинает вопить: «Мне было плохо, но теперь я сделаю так, чтобы вам стало еще хуже!..»

– Учение Мани привлекало многих, – Франческо сделал вид, что не заметил язвительных комментариев. – Наверное, в те времена человеческая жизнь и достояние постоянно находились под угрозой, и люди, не встречая надежды в своих духовных наставниках, шли за тем, кто оправдывал все их поступки – как хорошие, так и плохие. Если добро и зло равны в небесах, значит, равны и на земле, так?

– Ты в богословы случаем не готовился? – вопросом на вопрос ответил Мак-Лауд. Франческо озадаченно нахмурился и покачал головой:

– Нет. Мне повезло – я выучился читать и всегда хотел узнать больше, чем сейчас. Продолжать или вам не слишком интересно?

– Конечно, интересно, – Гай перебил компаньона прежде, чем тот успел сказать хоть слово. – Дугал, сделай милость, помолчи. Помнится, мне пытаются растолковать, что здесь к чему.

– Уже заткнулся, – с подозрительной готовностью отозвался шотландец.

– На некоторое время манихейство стало чуть ли не общепризнанной религией распадающихся римских колоний. Даже такой мудрый человек, как святой Августин, поддался его речам и хотел объединить творение Мани с христианством, делавшим тогда свои первые шаги, однако понял, что ничего хорошего подобный союз не принесет. Конклав священнослужителей в Константинополе вскоре признал манихейство ересью, а создатель учения погиб, убитый жрецами-соотечественниками, опасавшимися его растущего влияния на людские умы. Так было положено начало нынешним разногласиям.

Франческо остановился перевести дух, а Гай с легким удивлением подумал, что ни ему, ни кому-либо из его знакомых как по Ноттингаму, так и по Лондону меньше всего приходило в голову копаться в истоках религии, тем более – вызнавать происхождение ересей и суеверий. Разве не достаточно просто верить, и, как положено любому рыцарю, служить преданным мечом Церкви? Для Франческо и людей со складом ума, подобным его, требовалось нечто иное – укрепление веры знаниями. Мистрисс Изабель говорила сущую правду: подлинное место Франческо – в каком-нибудь университете, а не за грязным прилавком торговца.

– Со смертью основоположника учение, конечно, многое потеряло, – вновь зазвучал голос, выговаривавший слова с мягким, слегка присвистывающим акцентом уроженцев Полудня, – однако не кануло в безвестность. Странствующие проповедники из Персии и окрестных земель понесли его дальше, на закат, в Европу, и в конце нашего тысячелетия оно внезапно возродилось, теперь уже под множеством иных имен. Место персидского бога тьмы занял дьявол, добавились новые постулаты, то есть утверждения, и постепенно из языческого верования родилась еретическая вера.

– Мессир Бернардоне, простите неотесанного английского рыцаря, но я не уловил разницы, – признался сэр Гисборн. – Разве язычество и ересь – не различные названия одной и той же вещи?

– Отнюдь, – Франческо мог сколько угодно твердить о собственной неучености, но стоило лишь попросить его о разъяснении какого-либо сложного вопроса, молодой итальянец тут же преображался и начинал говорить не хуже (а порой, как казалось Гаю, намного лучше) многомудрых клириков из Кентербери или колледжа святой Марии в Оксфорде. Лет через пять-шесть, иногда размышлял Гай, из Франческо, особенно если судьба окажется к нему благосклонна и он попадет-таки в какую-нибудь хорошую школу, получится весьма непростой человек – образованный, красноречивый и способный увлечь людей за собой. Вопрос только, куда?.. – Ересь – ошибочное, преднамеренное и последовательное противодействие человека истине, установленной Церковью. Сарацины, с которым вам предстоит сражаться, никогда не относились к нашей Церкви, и потому зовутся «неверными», людьми, исповедующим иную религию, нежели мы. Язычники же веруют в существование многих богов, в то, что их божества живут рядом, в возможность напрямую разговаривать с ними…

– Умник, – с отвращением проворчал Мак-Лауд, – побывал бы у нас, узнал на собственной шкуре, что такое Народ Холмов. Посмотрим, как бы ты тогда запел… И вообще, ты начал про этих, как их… фатаренов.

– Прошу прощения, господа, я слегка отвлекся, – с высокомерным видом делающего величайшее одолжение ученого мужа ответствовал Франческо. – Allora,[7] фатарены, патарины, катарийцы, катары – всего лишь разные произношения одного и того же слова, означающего «просветленный» или «очистившийся». После суда, проведенного над несколькими из их вожаков, если я ничего не путаю, в 1165 году в городке Альби, что в десяти лигах к полуночному восходу от памятной всем нам Тулузы, они еще получили прозвище «альбигойцев». В сущности, они наследовали учение Мани, однако переменили его в соответствии с нынешними временами. Мне рассказывать, что оно собой представляет, или можно обойтись?

Дугал покосился на ноттингамца, получил в ответ решительный кивок, вздохнул и скорбно проговорил:

– Излагай. Только попроще, если можно.

– Попроще, так попроще, – Франческо задумался, видимо, собирая воедино все скопившиеся у него обрывки знаний и последовательно располагая их одно за другим. – Начну с того, что самый известный проповедник последних десятилетий, Бернар из Клерво, которого теперь называют святым, около сорока лет назад приезжал в Тулузу, на диспут, устроенный предводителями катаров, и, проехавшись по краю, назвал их веру… Погодите, сейчас вспомню, как в точности записано, – он зажмурился, кивнул и четко выговорил, сначала на латыни, затем на привычном норманно-французском: «Нет более христианских проповедей, чем у них, и нравы их чисты».

– Именно так и сказал? – поразился Гай. Имя святого Бернара, основателя знаменитой цистерианской обители и вдохновителя второго из Крестовых походов, на Острове знал любой человек, хоть немного прислушивавшийся к новостям из-за Пролива. Мнение такого авторитета среди отцов Церкви имело нешуточный вес.

– Эту фразу я прочел в сборнике его проповедей, – пояснил Франческо. – Еще там говорится, что святого неприятно удивила продажность и распущенность, бытовавшая среди католического клира, и задуманный диспут с еретиками в итоге обернулся расследованием многочисленных прегрешений местных священников.

Рассеянно прислушивавшийся Мак-Лауд отвернулся в сторону и зафыркал.

– Не вижу ничего смешного, – с легким возмущением заметил Франческо.

– Зато я вижу, – фырканье перешло в слабо приглушенные смешки. – Не обращай внимания, давай дальше.

Гай знал, чем вызвано желчное веселье компаньона: подобно большинству его соотечественников, Мак-Лауд считал, что содержание приходских священников частенько обходится пастве неоправданно дорого, и собираемые деньги уходят не туда, куда надлежало бы. Обвинение имело под собой веское и неоспоримое доказательство: достаточно бросить взгляд на любой из процветающих монастырей Франции или Италии, а после задать себе поистине торгашеский вопрос: «Во сколько обошлось это великолепие?»

Франческо недоуменно поднял бровь, однако его больше привлекала возможность делиться имеющимися знаниями, чем причины загадочного поведения спутника.

– Лично у меня сложилось о катарах двоякое мнение. С одной стороны, любое послание из Рима яростно клеймит их как вероотступников, нечестивцев и закоренелых еретиков. С другой стороны, к ним примыкает все больше и больше народу, и я не верю, чтобы простой люд, не слишком разбирающийся в вопросах богословия и предпочитающий цветастым словесам что-нибудь простое и понятное, мог скопом променять веру своих отцов на нечто непривлекательное. Думаю, большая часть тех, кого называют «катарами», вообще мало смыслит в том, в что якобы верует. Они идут за тем, кто указывает им путь, и повторяют его слова, не слишком вдумываясь в их смысл. Они довольны, что больше не приходится отдавать десятую часть плодов своего тяжкого труда в ближайший монастырь. Многие втайне рады возможности безнаказанно спалить уединенную обитель, разумеется, предварительно ограбив ее под предлогом возвращения неправедно нажитых богатств тем, кому они должны принадлежать. Отсюда и разоренные храмы, и взаимное подозрение, и шепотки о потаенных тайнах, ведомых только избранным. Но, если вдуматься, получается замкнутый круг: сегодня горит христианская часовня, завтра в назидание прочим гибнут люди, заглазно объявленные катарами, хотя они могут совсем ими не являться, послезавтра одна из сторон хватается за оружие, другая тоже не сидит сложа руки и что же получается? – Франческо оторвал взгляд от убегающей под ноги лошадям пыльной дороги, поглядев на притихших спутников внимательным и чуть печальным взглядом. – Приходит война, кровь стекает в канавы, и в охваченном беспощадном пламенем мире не остается места призывам остановиться и выслушать друг друга.

– Я не понимаю, – жалобно сказал Гай. – Мессир Франческо, вы что, на стороне этих еретиков?

– Мне всегда хотелось быть на стороне Господа и справедливости, – несколько смущенно, однако решительно проговорил Франческо после затянувшегося молчания. – Знаю, необычно слышать такое от человека, чьи соотечественники повсюду славятся, как первейшие пройдохи и обманщики, но это так.

– Тогда тебе здорово не повезло, – с откровенно фальшивым сочувствием заявил Мак-Лауд. – Во-первых, если ты заикнешься вслух о подобных мыслях, к тебе тут же пристанет клеймо «подстрекатель» и «сочувствующий еретикам». Во-вторых, я знавал нескольких таких радетелей за справедливость – не самих, конечно, их учеников – и всякий раз повторялась одна и та же история. Сначала проповеди о мире и всеобщей любви, затем – банды разбойников, убивающих всех, кто не желает примыкать к ним или просто оказался на пути. Необязательно тратить десяток лет на протирание задницей скамеек в Сорбонне, чтобы понять простую вещь – помалкивай, пока тебя не спрашивают.

– Мессир Дугал, позвольте узнать: почему вы сами не следуете этому мудрому правилу? – с невинным видом отпарировал Франческо. Гай довольно хмыкнул, Мак-Лауд открыл и закрыл рот, не находя достойного ответа, и, наконец, раздраженно буркнул:

– Так получилось. Ремесло у меня такое – соваться во все заварушки.

– Давать советы другим, конечно, несравненно легче, – не удержался от подначки сэр Гисборн, и, помня о пристрастии компаньона к бесконечным перепалкам по любому поводу, торопливо обратился к Франческо: – Хорошо, кое-что о катарах я усвоил. Однако мне до сих пор неясно, в чем, собственно, заключается их учение и его расхождение с Истинной верой?

Франческо весь подобрался, точно собираясь прыгнуть в холодную воду, несколько раз глубоко вздохнул и заговорил, стараясь не частить:

– Они, как и последователи Мани, утверждают, будто существуют две изначальные и взаимосвязанные великие силы – света и тьмы. Первые сотворили и отдали свою частицу бессмертным душам ангелов и людей, вторые же – весь видимый мир, который по-гречески называется materia – «осязаемое», и столкнули их между собой в вечной схватке. В этом и заключается главнейшая разница. Наши святые отцы, проповедники и ученые из университетов говорят: зло мира происходит от дьявола и присных его, однако проявляется через поступки людей. Катары считают, что зло изначально присуще миру, оно принадлежит к числу его естественных свойств, такому же, как устремление падающей воды вниз или теплого воздуха – вверх. В таком случае единственный способ противостояния этому разлитому повсюду злу – обдуманный отказ от любых мирских благ и потребностей, стремление к совершенству через аскезу…

– Спаси нас, Господи, от многоумных болтунов, – вполголоса, однако очень искренне высказался Мак-Лауд. Увлекшийся Франческо пропустил его слова мимо ушей, говоря все быстрее и быстрее:

– Правда, существует другой путь – исправление и одухотворение материального мира силой человеческого разума. Однако, следуя подобным рассуждениям, поневоле додумаешься до жутковатых выводов: раз мир и живущие в нем люди изначально греховны, Спаситель не мог воплотиться в тело человека и остаться при этом Сыном Божиим. Значит, Христос – всего лишь один из пророков, в Распятии нет ни капли божественного, если оно вообще происходило, таинства церкви лживы и не нужны, проповедовать может каждый, на коего снизошло откровение, а священников, епископов и прочий клир давно следует согнать в кучу и выставить из страны…

– Остановись, пожалуйста, – взмолился Гай. В голове плавал немолкнущий тихий гул, напоминавший рокот отдаленного прибоя, среди которого островами поднимались отдельные разрозненные слова, лишенные всякого смысла. – Если все обстоит именно так, как ты рассказываешь, почему никто ничего не предпринимает?

– Что можно предпринять, мессир Гай? – спросил итальянец, требовательно уставившись на сэра Гисборна блестящими темными глазами. – Лангедок и соседствующий с ним Прованс только недавно стали частью Французского королевства. До того они сохраняли независимость и изрядное время пробыли под властью мавров. Здешние правители не торопятся подчиняться приказам из Парижа, и в пику королю оказывают катарским общинам свое покровительство. В Университетах Тулузы и Нарбонна, насколько я знаю, есть факультеты, где открыто преподают учение Мани. Кстати, если вы рассчитываете воочию узреть «катарский храм» или попасть на «катарскую мессу», можете забыть о своих надеждах. Ни того, ни другого не существует, ибо катары отвергают Крест как символ убийства и считают ритуал общего моления порочащим истинное представление об общении человека с Небесами. Собственно последователей учения мы тоже вряд ли увидим. Есть определенное число проповедников, так называемых perfecti, «совершенных», живущих по правилам отказа от мирских благ, и полно credentes – обычных людей, от крестьян до знати, всячески помогающих и поддерживающих этих самых «совершенных» в надежде обрести перед смертью духовное очищение… – он сосредоточился и почти по буквам выговорил длинное сложное название: – сonsolamentum. Кроме того, среди тех, кого именуют общим словом «катары», существует множество течений, придерживающихся различных, иногда прямо противоположных взглядов. Как вы предлагаете с ними бороться – как с сарацинами, огнем и мечом? Выжечь весь край, не различая правых и виноватых, надеясь, что Господь признает своих и накажет грешников? Погубить цветущие земли, старательно возделываемые в течение сотен лет, и ради чего? Вам не кажется, что цена за попытку очищения веры неоправданно высока? Каюсь, я всегда полагал, что если за спиной проповедника торчит вооруженная орава, то многого ли стоит проповедь мира, принесенная на остриях мечей?..

С каждой последующей фразой, произносимой все громче и громче, Франческо впадал в необъяснимое, возраставшее яростное возбуждение. Может, он впервые получил возможность открыто, ничего не опасаясь, высказать давно наболевшее, когда любое произнесенное слово влечет за собой следующее, и говорящий не в силах остановиться, как не в силах один-единственный человек смирить течение быстрой реки. Гай в тревоге оглянулся на компаньона, Мак-Лауд понимающе кивнул и, как обычно, нашел самый действенный из возможных выходов – поравнялся с Франческо, протянул руку и без особых церемоний потряс заговорившегося сверх меры попутчика за воротник, возвращая в обычный мир. Франческо оборвал свою горячую речь на полуслове, очумело затряс головой и робко спросил:

– Я опять сделал что-то не так?

– Всего лишь запутался в собственных умствованиях, – едко сообщил Дугал. – Хотя, к моему большому удивлению, тебе удалось сказать две-три разумные вещи. Наверное, по чистой случайности. Гай, ты понял что-нибудь?

– Отныне любую встретившуюся по дороге школу я буду объезжать за лигу, – серьезно пообещал сэр Гисборн. – А если попадется университет – за две. Мессир Бернардоне, можно дурацкий вопрос – к чему вам знать все это?

– Во-первых, интересно, – Франческо обернулся, поправляя неудачно притороченный за седлом и постоянно съезжавший набок вьюк. – Во-вторых… Даже не знаю, как сказать. У любого человека есть мечта, к исполнению которой он стремится всю свою разумную жизнь. Мне, например, хотелось бы хоть немного изменить существующее положение вещей в мире к лучшему. Однако прежде чем затевать перемены, необходимо добраться до истоков того, что собираешься менять…

– Еще тебе нужна луна с неба и пара звездочек – приколотить над дверью, – поддержал Мак-Лауд, не обращая внимания на предостерегающее шиканье Гая.

– Да ладно, можете смеяться, сколько хотите, – обреченно махнул рукой итальянец. – Я понимаю, со стороны подобные разглагольстования наверняка до ужаса нелепы.

– Ничуть, – возразил Гай. – Скажем так, непривычны. Мессир Бернардоне, мне показалось, что вы – противник войн, или я ошибаюсь?

– И да, и нет, – задумчиво отозвался Франческо. – Я понимаю, что нет другого способа разрешать споры между государствами, но мне горько думать: неужели Господь создал людей лишь ради того, чтобы они уничтожали друг друга? Мне жаль край, через который мы едем – христиане и катары, доказывающие свою правоту, погубят его. Если бы существовало какое-нибудь иное средство, позволяющее доказать истину, не проливая при этом рек крови…

– Френсис, ты хочешь несбыточного, – убежденно заявил шотландец. – Мечты хороши до тех пор, пока остаются мечтами. Кстати, если мне не изменяет память, твои соотечественники недавно выдумали якобы надежнейшее средство распознавать истинно верующих и скрывающихся еретиков. Это, как его?.. Inquisitio.

«Расследование», – мысленно перевел сэр Гисборн латинское слово и нахмурился, пытаясь вспомнить, где ему уже доводилось слышать подобное. Кто-то из придворных принца Джона, вернувшихся с материка, рассказывал о небольших собраниях ученых монахов, разъезжавших по поручению папы Римского по полуночным областям Италии и устанавливающих подлинность обвинения в еретичестве или колдовстве. Помнится, рассказчик высмеял святых отцов, утверждая, что в суде, на котором он присутствовал, обвиняемый без труда доказал свою невиновность, и выставил священников совершенно неспособными к словесному поединку.

– Единственное, за что я благодарен покойному Старому Гарри, в кои веки сумевшему прислушаться к чужим советам – он не допустил явления этих inquisitios к нам на Остров, – продолжал разглагольствовать Мак-Лауд. – Дела Англии – только дела Англии, и никого более они не касаются.

– Кто такой Старый Гарри? – подал голос Франческо.

– Король Британии Генрих Второй, что умер осенью прошлого года, – объяснил Гай. – Теперь у нас правит его старший сын, Ричард.

– Про короля Риккардо я слышал, – кивнул Франческо и осторожно добавил: – Говорят, он хороший воин, однако в делах политических ему пока не удалось отличиться. Я не сказал ничего, задевающего ваше достоинство? Если да, то прошу прощения. В моей стране как-то не сложилось преклонения перед королевской властью. Скорее всего потому, что у нас пока не нашлось человека, способного объединить всю страну под своей рукой. Хотя Фридрих Германец последние двадцать лет отчаянно пытается стать новым императором единой Римской Империи.

– Вы, не зная того, едины с его сородичами, – недовольно сказал Гай, ткнув большим пальцем в компаньона. – В его стране, насколько я знаю, борьба за власть и насильственная смена правителей тоже относится к излюбленным занятиям. Когда же их бешеным кланам надоедает грызться между собой, они немедленно затевают небольшую войну с нами.

– Должны же мы как-то развлекаться, – с наигранным возмущением отозвался Дугал и многозначительно погладил торчавшую из-за правого плеча рукоять клейморы. Франческо переводил растерянный взгляд с одного попутчика на другого, решая, вспыхнет ли сейчас серьезная ссора или господам рыцарям угодно таким образом подшучивать друг над другом. – Впрочем, я давненько уже не показывался домой, и не знаю – вдруг мои сородичи смирились с такой вещью, как подчинение сассенахам?

– Зря надеешься, – буркнул Гай. – У вас теперь имеется ваша драгоценная независимость, пользуйтесь ей, сколько влезет… если только Ричард не надумает отменять решения покойного Лоншана.

– На ближайший год-два Ричарду и без нас вполне хватит забот, – самоуверенно заявил шотландец. – Новый канцлер, Годфри Бастард, и принц Джон кажутся достаточно сообразительными, чтобы не пинать спящую собаку. Так что еще посмотрим, кто останется победителем в этой битве.

– Посмотрим, – согласился сэр Гисборн, решив не продолжать спор, грозивший затянуться до бесконечности. – Расскажи лучше, где тебя угораздило познакомиться с последователями еретических учений и что из этого вышло?

– В Италии, конечно, – Мак-Лауд состроил искреннее недоумевающую физиономию и злорадно добавил: – Самый цветущий рассадник ересей именно там, а не в Лангедоке.

– Зря вы так, мессир Дугал, – протянул обидевшийся Франческо. – Да, моих соотечественников трудно назвать смиренными овечками, но…

– Кто у нас самый прославленный возмутитель спокойствия за последние полсотни лет? – перебил его Мак-Лауд и сам ответил: – Арнольд из Брешии, само собой. Ты же не будешь спорить, что он итальянец?

– Да, родился он в Брешии, итальянском городе, но учился во Франции, – возразил Франческо. – Если же вы собираетесь припомнить Вальденса, так он из Лиона, который к Италии не имеет ни малейшего отношения!

– Однако началось все с вас, – стоял на своем Дугал и, повернувшись к слегка недоумевающему попутчику, разъяснил: – Самого знаменитого Брешианца я, конечно, уже не застал, о чем немного сожалею – говорят, он мог своими речами убедить даже камень. Его вздернули в Риме ровно тридцать пять лет назад, труп спалили, пепел развеяли над Тибром, дабы последователи не устроили из могилы места паломничества… В общем, дело обстояло так: однажды к отряду, в котором мне довелось служить, примкнуло несколько десятков человек, называвших себя учениками Арнольда. Мы тогда воевали с Фридрихом, и эта компания почитала германского императора за своего кровного врага – мол, именно его усилиями их дорогой наставник отправился на виселицу. Эти оторвиголовы непременно грабили каждый встреченный на пути монастырь, а коли удавалось, то поджигали, утверждая, что существование монахов оскорбляет порядок вещей в мире и что достояние обителей должно быть поделено между неимущими. Воевали они хорошо, никто не спорит, но я заметил – от них старались держаться подальше, в точности как от больных какой-нибудь заразой. Когда они ушли, в лагере стало легче дышать. А ведь Арнольд, насколько я знаю, не призывал к истреблению священников и уж точно не заставлял никого против воли следовать за ним, хотя говорил, что Церкви не годится тянуться за светской властью и роскошествовать на деньги прихожан.

– Даже самое праведное учение искажается до неузнаваемости, попав в руки неразумных последователей, – с грустью заметил Франческо. – Хотя Арно Брешианский сам был не без греха и, возможно, заслужил столь суровое наказание. Когда его учителя, Абеляра из Клюни, призвали раскаяться в проповедуемых им заблуждениях…

– Не того ли Питера Абеляра, которого столь невзлюбила семья его дамы сердца? – Гаю довелось слышать обрывки сей печальной истории, хотя упоминаемые Франческо события происходили добрых пятьдесят лет назад, как раз перед началом Второго Крестового похода.

– Именно того, – утвердительно кивнул Франческо. – Так вот, Абеляр признал свое учение ошибочным… или, по крайней мере, сделал вид, что признал – кому хочется на старости лет испытать на себе неприязнь Церкви? Лучший же из его воспитанников, Арно, предпочел остаться при своем мнении, с шумом покинул Клюни и вернулся на родину. Там его вынудили смириться, но ненадолго – в Риме вспыхнуло восстание против тогдашнего папы, Арно оказался в числе вожаков, для подавления мятежа из Германии спешно призвали императора Фридриха… Чем все закончилось, объяснять, думаю, не надо. Что же до Вальдеса…

– Что же до Уайльденса, – перебил Мак-Лауд, – то вкратце суть его истории – на мой незамысловатый взгляд, самого яркого подтверждения тому, что любые изначально благие намерения не приводят ни к чему хорошему – такова. Лет двадцать тому жил в славном городе Лионе ничем не примечательный купец, торговал тканями, слыл процветающим и уважаемым человеком. В один прекрасный день он вдруг решил заделаться знатоком Писания, а поскольку не слишком разумел грамоте, нанял свору бедствующих студентов, быстренько переложивших для него Библию с латыни на понятный язык, и принялся изучать написанное вдоль и поперек. Завершилось его чтение тем, что он бросил свое дело, разделил имущество между женой и детьми, взял посох и отправился призывать мир к апостольской бедности. Вскоре за ним таскалось изрядное количество сброда, гордо именовавшего себя «лионскими бедняками». Они даже добрались до Рима и потребовали от папы грамоты на дозволение создать свой собственный орден и проповедовать по городам. Прелат, беседовавший с ними, назвал их невеждами, посоветовал разъехаться по домам и не морочить более головы честным людям. Никакой грамоты они, разумеется, не получили. Уайльденс смертельно оскорбился тем, что его лишили возможности стать новым святым Бенедиктом, заявил, что отныне порывает с отвергнувшей его Церковью, и подался в горы Полуночной Италии. Я слышал, там до сих пор полно его сторонников и последователей, вальденсов, что убедительно доказывает: возня с книгами не доводит до добра. Послушай доброго совета, Френсис, бросай свои мечтания об университетах, и вперед, сражаться с неверными!

Франческо искоса глянул на развеселившегося попутчика, явно обдумывая острый ответ, но сдержался и промолчал. Гай счел необходимым вмешаться:

– Мессир Бернардоне, вы же понимаете, что на самом деле мы так не считаем. Только, по-моему, изучение книг лучше оставить монахам и ученым докторам, потому что вряд ли в них отыщется нечто, полезное для нас, обычных людей. Купец Уайльденс решил стать книжником и закончил жизнь с позорным клеймом ересиарха. Неужели вам хочется повторить его путь? Нет, я не говорю, что человек не должен добиваться от жизни чего-то большего, и что вы обязаны всю жизнь проторчать за прилавком или в разъездах по делам какого-нибудь торгового дома. Но, как мне кажется, учеба – не самый лучший способ сделать карьеру и прославить свое имя.

– Когда-нибудь я смогу с легкостью купить ваше владение, – со странной интонацией, бесцветной и саркастичной одновременно, проговорил Франческо. – И мои доходы будут не сравнимы с вашими. Возможно, я даже заполучу какой-никакой захудалый титул – без необходимости заживо жариться в Палестине, убивая людей, виновных только в том, что верят иначе, нежели мы. Золото порой намного сильнее стали, мессир Гай, но при любом раскладе наших жизней такие, как вы, никогда и ни за что не признают равным такого, как я. За вами – поколения благородных предков, громкие имена, прославленные гербы. За мной – ничего, кроме собственного ума и стремления пробиться туда, на сияющую вершину, поближе к вам и солнечному свету. Да вот беда – на этой вершине только ветер, снег и холод.

Он наотмашь хлестнул поводьями обиженно взвизгнувшего коня, тяжелой рысью поскакавшего вперед, обогнал плетущегося нога за ногу мула проводника, и скрылся за поворотом дороги, оставив на память о себе клубы медленно оседающей белой пыли. Брошенная на произвол судьбы заводная лошадь Франческо подняла голову, гулко фыркнула и привычно застучала копытами вслед своим товаркам.

Компаньоны озадаченно переглянулись. Шотландец нагнулся с седла, подхватывая волочащийся по земле длинный повод оставленной лошади.

– О чем это он? – удивился Гай. – Мы чем-то его обидели? Может, стоит догнать и поговорить?

– Не думаю, – Мак-Лауд немелодично засвистел. – Он прав, твое сословие и его никогда не смогут понять друг друга. Френсис и его родня живут по иным законам, чем мы, вот и все. Вдобавок Френсис умный мальчишка и пока не в силах смириться с тем, что заповедовано от века. Я тоже когда-то не хотел и здорово поплатился… Потом привык, хотя мою жизнь не назовешь удачно сложившейся. Допустим, вот я еду в Святую землю, спрашивается – зачем? Говоря по правде, мне наплевать на сарацин, но не хочется упускать хорошую возможность заработать, а еще лучше – найти хорошего покровителя и самому стать владельцем хотя бы крохотного клочка земли. Сколько я еще смогу шляться из страны в страну и ввязываться во все войны подряд – десять лет, пятнадцать? Когда-нибудь придется искать тихое местечко, чтобы осесть и заняться чем-нибудь мирным. Разочарованы, мессир Гай? Можешь не отвечать, за лигу заметно, что да.

– Не слишком, – сэр Гисборн приподнялся на стременах, втайне мечтая о вечернем привале. – Возможно, я соображаю медленно, зато, как меня убеждали, верно. Тебе нужны деньги, собственное владение и имя, которое можно будет передать по наследству. Что недостойного в этом желании? Я отправился в путь, потому что считал участие в походе своим долгом и полагал само мое намерение достаточным вознаграждением. За десяток последних дней я повидал и узнал многое, о чем раньше не задумывался, и кое-что понял: золото в самом деле значит больше, чем представляется на первый взгляд. Пожалуй, теперь меня влечет не только слава, но и…

– Кругленькие блестящие монетки, – с ухмылкой подхватил Дугал. – Гай, ты впадаешь в грех алчности.

– На себя посмотри, – беззлобно огрызнулся ноттингамец и тяжело вздохнул, признавшись: – Вы с Франческо мне совсем голову заморочили. Катары, вальденсы, вероотступники всех мастей, не поймешь, кто прав, кто виноват, а кто просто заблуждается по слабости душевной. Но самое главное – что мне делать?

– Обратись к братьям из Inquisitio, они тебе быстро растолкуют, что ты и есть самый закоснелый и злостный еретик на всем белом свете, – авторитетно посоветовал Мак-Лауд. Гай мученически возвел глаза и вопросил, обращаясь к проплывающим мимо коричнево-желтым скалам:

– Слушай, у тебя в жизни осталось хоть что-нибудь святое?

– Да, – с гордостью заявил Дугал. – Я его всегда ношу с собой. Сказать, где?

– Тьфу! – сэр Гисборн намеревался как следует выругаться, но вместо этого невесело рассмеялся. – Я с самого начала подозревал, как здорово мне не повезло с попутчиком, но только теперь окончательно в этом убедился. Ладно, отныне начинаю воспитывать в себе смирение. Как думаешь, долго нам еще глотать пыль во имя спасения прекрасной девицы?

Ответа не понадобилось. Путники обогнули выступ скалы, и перед ними точно распахнулись ворота, скрывавшие за собой иную землю. Колыхалась на слабом ветерке темно-зеленая листва деревьев, едва тронутых осенней желтизной, шелестела между камней вода реки Од и впадающего в ее притока, в укрытой от ветров долине раскинулся довольно большой и, судя по всему, процветающий городок, а в полулиге за ним, на вершине безлесной горы, похожей на косо срезанное птичье крыло, поднимался замок – серовато-золотистая громада обработанного камня, молчаливая и высокомерная.