"Двести лет вместе. Часть первая" - читать интересную книгу автора (Солженицын Александр Исаевич)

Глава 8 – НА РУБЕЖЕ XIX-XX ВЕКОВ

Видимо, после 6-летних раздумий или нерешимости, с 1887 года Александр III уже определённо повернул к тому, чтобы сдерживать российское еврейство стеснениями гражданскими и политическими, и проводил эту политику до своей смерти.

Вероятно, резонами были заметное участие евреев в революционном движении и не менее заметное уклонение от воинской службы: «служило только три четверти того количества евреев, какое полагалось»[918]. Отмечено было «постепенно возрастающе[е] числ[о] не явившихся к призыву евреев», да и накопление штрафов за неявку к призыву: из 30 млн. руб. было взыскано только 3 миллиона. (А у правительства по-прежнему не было точных чисел ни общего еврейского населения, ни рождаемости, ни смертей до 21 года. Вспомним, из главы 4, что по поводу скрывательства была в 1876 сокращена «льгот[а] 1-го разряда по семейному положению» – то есть стали включать единственных сыновей из еврейских семей в общий призывной жребий, и в результате от евреев требовалось непропорциональное количество призывников. Это было исправлено в начале 900-х, уже при Николае II[919].)

Что же касается министерства народного просвещения, то мнение Александра III, выраженное уже в 1885, было: чтобы число евреев в школах в местностях вне черты оседлости определялось сообразно численному отношению евреев к общей массе населения. Но власти задумывали не только противодействие еврейскому преумноженному потоку в образование, для них то была – борьба с революцией. Как тогда выражались: превратить школу «из рассадника социализма в рассадник науки»[920]. В недрах министерства разрабатывалась и более широкая мера, как не допускать к просвещению элементы, могущие послужить революции, мера антиломоносовская, глубоко порочная для государственного смысла: вообще не допускать в гимназии детей низших сословий российского населения («кухаркиных детей»). Псевдоблагоразумно и благоприлично это формулировалось так: «Предоставить начальникам учебных заведений принимать только таких детей, которые находятся на попечении лиц, предоставляющих достаточное ручательство в правильном над ними домашнем надзоре и в предоставлении им необходимого для учебных занятий удобства», а в высших учебных заведениях повысить плату за слушанье лекций[921].

Эта мера тоже вызвала возмущение в российских либеральных кругах, но никак не столь сильное и долговременное, как последовавшее в 1887 ограничение приёма евреев в гимназии и университеты. Первоначально предполагалось публиковать обе меры в едином законе. Комитет министров, однако, не согласился, сочтя, что «опубликование общих ограничительных для евреев постановлений могло бы быть неправильно истолковано». – И в июне 1887 опубликовано было постановление лишь в своей нееврейской части: «О мерах к упорядочению состава учащихся в средних и высших учебных заведениях» – мерах против простонародья… Ограничение же приёма евреев поручено было министру просвещения Делянову осуществить непубликуемым циркуляром на имя попечителей учебных округов, что Делянов и сделал в июле 1887, указав по средним и высшим заведениям своего министерства норму приёма для евреев: в черте оседлости – 10%, вне черты – 5%, а в обеих столицах – 3%.

«Вслед за министерством народного просвещения» стали и другие некоторые ведомства вводить «процентные нормы для своих учебных заведений, а некоторые… совсем закрыли их для евреев». (Тут были институты электротехнический и путей сообщения в Петербурге, а заметнее всего: временное, «в течение многих лет», прекращение приёма евреев в Военно-Медицинскую Академию.)[922]

Этот закон о «процентной норме», которого не было перед тем за все 93 года массового пребывания евреев в России и которому суждено было отныне просуществовать 29 лет (фактически – до 1916), – был воспринят российским еврейством тем больней, что именно с 70-80-х годов и начался «натиск[евреев] на гимназии и реальные училища», который Слиозберг, например, объясняет «не развитием у самой массы сознания потребности в просвещении, а… ограничением возможности для еврея без капиталов найти приложение сил своих в области хозяйственной, а также проведением всеобщей воинской повинности со льготами по образованию», – так что если прежде поступала учиться лишь состоятельная еврейская молодёжь, то теперь создавался «студенческий еврейский пролетариат»; если у русских и теперь высшее образование получали главным образом состоятельные слои, то у евреев, наряду с состоятельными, в образование кинулись нижние социальные слои[923].

Мы бы добавили: в те годы уже начинался всемирный, всекультурный поворот к образованию всеобщему, а не элитарному, – и евреи, по своей чуткости, хотя, может, и не вполне осознанно, ощущали его из первых в мире.

А – возможно ли было найти путь плавного, безвзрывного решения этой сильно и вдруг возросшей еврейской потребности в образовании? При всё ещё неразбуженности, неразвитости широкого коренного населения – каким путём можно было бы это осуществить, без ущерба, и для русского развития, и для еврейского?

У правительства несомненно была цель антиреволюционная, поскольку среди учащейся молодёжи евреи к тому времени выделились своею активностью и непримиримостью к государственному строю. Однако, если учесть большое влияние К. П. Победоносцева при Александре III, надо признать, что у них была и цель национальной защиты от проступающего неравновесия в образовании. Со слов приезжавшего тогда в Россию крупного еврейского банкира барона Морица фон-Гирша, Победоносцев изложил ему свою точку зрения так. Политика правительства исходит не из «вредности» евреев, а из того, что, благодаря многотысячелетней культуре, они являются элементом более сильным духовно и умственно, чем всё ещё некультурный тёмный русский народ, – и потому нужны правовые меры, которые уравновесили бы «слабую способность окружающего населения бороться». (И Победоносцев приглашал известного филантропией Гирша: помочь просвещению русского народа – а тем и ускорить правовое уравнение евреев в России. Барон Гирш, пишет Слиозберг, и пожертвовал 1 млн. руб. для русских школ.)[924]

Как на всякое явление, так и на эту государственную меру, можно посмотреть с нескольких сторон, и уж по меньшей мере с двух.

Для молодого еврейского ученика нарушалась самая основная справедливость: показал способности, прилежание, кажется – во всём годишься? Нет, тебя не берут. И конечно же, динамичной, несомненно талантливой к учению еврейской молодёжи – этот внезапно возникший барьер был более, чем досадителен, – он вызывал озлобление грубостью применённой административной силы. Евреям, прежде густо скученным в мелкой торговле и ремёслах, теперь препятствовали в столь желанном ключе к лучшей жизни.

А на взгляд «коренного населения» – в процентной норме не было преступления против принципа равноправия, даже наоборот. Те учебные заведения содержались на средства казны, то есть средства всего населения, – и непропорциональность евреев виделась субсидией за общий счёт; и, как следствие потом, образованные получат преимущественное положение в обществе. Нуждались ли остальные национальные группы, кроме евреев, в пропорциональном представительстве в образованном слое? В отличие от всех других народностей Империи, евреи теперь стремились почти исключительно к образованию, и в иных местах это могло означать еврейский состав больше 50% в высших; учебных заведениях. И вот, процентная норма несомненно была обоснована ограждением интересов и русских и национальных меньшинств, а не стремлением к порабощению евреев. (В 20-х годах XX в. даже и в Соединённых Штатах будет искаться подобный же путь ограничить процент евреев в университетах, как и квотирование иммиграции, об этом – позже. А в общем виде – вопрос о процентных нормах, уже теперь с предела нижнего, «не меньше, чем», – и сегодня бушует в Америке.)

Реально – осуществление процентной нормы в России имело много исключений. Во-первых, она не распространялась на женские гимназии, там не было нормы для девочек-евреек. «В большинстве женских гимназий процентная норма не вводилась, так же как и в ряде специализированных и общественных высших учебных заведений: петербургской и московской консерваториях, московском училище живописи, зодчества и ваяния, петербургском Психоневрологическом институте, киевском Коммерческом институте и др.»[925]. Тем более не применялась процентная норма во всех видах частных учебных заведений, которых было много, и высокого качества[926]. (Например, в Москве в гимназии Кирпичниковой, из лучших частных гимназий в России и с совместным обучением полов, евреев было около четверти учащихся[927]. Много евреев училось и в прославленной Поливановской московской гимназии. В ростовской женской гимназии Андреевой, где училась моя мать, девочек-евреек было больше половины класса.) Коммерческие училища (они состояли в ведении министерства финансов), куда евреи шли весьма охотно, – сперва были открыты для них без всяких ограничений. После 1895 появились некоторые, но не строгие: например, в коммерческих училищах черты оседлости, содержимых на средства частных лиц, число допускаемых к приёму евреев зависело от размера участия купцов-евреев в расходах по содержанию этих училищ; во многих коммерческих училищах процент евреев был 50 и выше.

Там же, где правительственная норма при приёме в средние школы соблюдалась строго, процент евреев в старших классах тем не менее часто превышал её. Слиозберг объясняет это в частности и тем, что евреи, поступавшие в гимназию, всегда полностью кончали курс, а не-евреи частенько и не доучивались. Поэтому в старших классах оказывалось и больше 10% евреев[928]. Подтверждает он, что немало евреев училось, например, в полтавской гимназии. А в Вязьме, свидетельствует другой мемуарист, в гимназии в его классе из 30 мальчиков было 8 евреев[929]. В мариупольских мужских гимназиях, уже в думское время, – примерно седьмая часть, т е. 14-15%, а в женских больше[930]. В Одессе же, где евреи составляли треть населения[931], в 1894 в наиболее престижной ришельевской гимназии состояло 14% евреев, во 2-й гимназии – больше 20%, в 3-й – 37%, во всех женских гимназиях – 40%, в коммерческом училище – 72%, в Университете – 19%[932].

Но при денежных возможностях жажду образования никакие препятствия не могли остановить. «Во многих средних учебных заведениях внутренних губерний евреев в то время было немного, и родители стали посылать туда своих детей… Более состоятельные евреи стали обучать детей дома, готовя их ежегодно к экзамену в следующий класс, а затем к выпускному»[933]. В годы с 1887 по 1909 евреи могли без ограничений держать и ежегодные переводные и выпускные гимназические экзамены и «получали свидетельства, дающие им одинаковые права с окончившими курс»[934]. Большинство экстернов в российских гимназиях и были – евреи. И сколько было таких семей, как Якова Маршака (не богатого ювелира, а отца поэта): все пятеро его детей получили высшее образование до революции.

Затем «повсюду открывались частные учебные заведения, как общие для христиан и евреев, так и только для одних евреев… Некоторые из этих школ получили все права правительственных, другим разрешено выдавать… аттестаты, дающие право на поступление в высшие учебные заведения»[935]. «Была создана сеть частных еврейских учебных заведений, заложивших основы национального образования»[936]. – «Евреи стали также направляться в заграничные высшие учебные заведения; из них большая часть возвращается в Россию и держит здесь экзамен в государственных комиссиях»[937]. Слиозберг сам обнаружил в 80-е годы в Гейдельбергском университете, что «большинство из… русских слушателей были евреи», среди них – и не имеющие аттестатов зрелости[938].

Есть смысл задаться вопросом: эти ограничения, продиктованные опасением революционности студенчества, – не подпитывали они именно эту революционность? Не способствовали ей – и озлобление на «норму», и пребывание за границей в контактах с революционными эмигрантами?

А что же – в российских университетах после запретного циркуляра? Не резко сразу, но процент евреев понижался почти каждый год, от 13, 8% в 1893 до 7, 0% в 1902. И в Петербургском и в Московском университетах процент евреев всё же превышал объявленную норму – 3% – почти во все годы её существования[939].

Министр Делянов на обращение к нему с личными просьбами разрешал не раз принимать просителей в университеты сверх нормы, тому – не один свидетель[940]. И так принимались «сотни студентов». (Деляновские помягчения позже сменились ужесточением строгости норм при министре Боголепове – и нельзя вовсе исключить, что это тоже повлияло на выбор его мишенью для террориста.)[941] – А вот обзор Слиозберга: на Высших женских медицинских курсах в Петербурге реальный процент был выше, чем в Военно-Медицинской Академии и в Университете, и «сюда стекались еврейки со всей Империи». – В петербургском Психоневрологическом институте (куда, были случаи, принимали и без гимназического аттестата) – учились многие сотни евреев, а за годы прошли и тысячи. «Психоневрологический» назывался он, однако в нём открылся также и юридический факультет. Императорская консерватория в Петербурге «переполнена была учащимися евреями обоего пола». – В 1911 в Екатеринославе открылся и частный Горный институт[942].

В приёме в специальные средние учебные заведения, например фельдшерские, бывала и большая свобода. Я. Тейтель рассказывает, что в саратовскую фельдшерскую школу (высокого уровня, с институтским оборудованием) принимали евреев, приезжающих из черты оседлости, безо всякой процентной нормы. (И без предварительных полицейских разрешений на поездку, а принятые в школу тем самым и становились полноправны, этот порядок утвердил саратовский тогда губернатор Столыпин.) И, таким образом, в школе училось до 70% евреев. – И в другие средние технические училища Саратова евреев из черты оседлости принимали без соблюдения процентной нормы, а затем многие из них продолжали образование в высших учебных заведениях. Ещё приезжала из черты оседлости «масса» экстернов, которым не нашлось университетских мест, и еврейская община города всех их устраивала на работу[943].

Ко всему этому следует добавить, что учебные заведения на еврейском языке – не ограничивались. В последнюю четверть XIX в. в черте было 25 тысяч хедеров, в них 363 тысячи учащихся (64% всех еврейских детей)[944]. Правда, бывшие «казённые еврейские училища» были (в 1883) закрыты как ненадобные в новую эпоху, в них уже не шли. (Но если в прошлые десятилетия внедрение этих училищ иные еврейские публицисты трактовали как факт и замысел «реакции», то теперь и закрытие их – как «факт реакции».)

И, суммарно: процентная норма не ограничила жажду евреев к образованию. Не подняла она и уровень образования среди не-еврейских народностей Империи, – а вот у еврейской молодёжи вызывала горечь и ожесточение. И несмотря на эту притеснительную меру еврейская молодёжь всё равно вырастала в ведущую интеллигенцию. Именно выходцы из России составили весомое и яркое большинство начальной интеллигенции будущего государства Израиль. Сколь часто читаешь в Российской Еврейской энциклопедии: «сын мелкого ремесленника», «сын мелкого торговца», не говоря уже «сын купца», – и дальше: кончил университет.)

Диплом университета сперва давал в России право жительства повсюду в Империи и право службы по любому ведомству. (Позже – устанавливали препятствия к преподаванию евреев в академиях, университетах и казённых гимназиях.) Евреи с высшим медицинским образованием (врачи и провизоры) имели право «повсеместного жительства, независимо от того, занимаются ли они своей специальностью или нет», и – как и все окончившие высшие учебные заведения – напротив, могли «заниматься торговлей и промыслами» и «причисляться к купечеству без предварительного пятилетнего пребывания в первой гильдии в черте оседлости», как это требовалось от прямых купцов. «Евреи, имеющие степень доктора медицины», могли служить по любому ведомству по всей Империи, иметь приказчика и двух слуг из единоверцев, выписывая их из «черты». Право повсеместного жительства и торговли имел и еврейский медицинский персонал без высшего образования (зубные врачи, фельдшеры, акушерки). Но с 1903 поставлено было условие, чтоб они всё же непременно занимались своей специальностью[945].

Ограничения коснулись и независимой присяжной адвокатуры, учреждённой с 1864 года. Эта профессия давала возможность большого преуспевания – и финансового, и личной славы, и идейного: речи адвокатов в суде не подлежали никакой цензуре, также и при напечатании в прессе, так что у адвокатов в те: годы было больше свободы слова, чем у самих газет, – и они этим широко и успешно пользовались для социальной критики и для «воспитания» общества. Сословие присяжных поверенных превратилось за четверть века в мощную социальную силу – вплоть до ликовательного оправдания террористки Веры Засулич в 1878. (Нравственная бескрайность адвокатских аргументов тогда сильно озабочивала Достоевского, он писал о том.) И в этом влиятельном сословии евреи быстро занимали места, и средь самых способных, и в большом числе. – Когда же петербургский совет присяжных поверенных в 1889 «напечатал в своём отчёте впервые данные о числе евреев в сословии», то видный петербургский адвокат А. Я. Пассовер «отказался от звания члена совета и никогда более не соглашался на избрание»[946].

В том же 1889 министр юстиции Манасеин представил Александру III доклад, что «адвокатура наводняется евреями, вытесняющими русских; что эти евреи своими специфическими приёмами нарушают моральную чистоту, требуемую от сословия присяжных поверенных». (Источник не приводит разъяснений.)[947] И в ноябре того же 1889, с повеления Государя, было распоряжение, как бы опять временное и потому не нуждающееся в полном законодательном процессе: «чтобы принятие в число присяжных и частных поверенных лиц нехристианских вероисповеданий… впредь до издания особого по сему предмету закона, допускалось не иначе, как с разрешения министра юстиции»[948]. Но так как, видимо, ни магометане, ни буддисты на адвокатское звание в существенном числе не претендовали, то, по результату, распоряжение было противоеврейским.

И с того года в течение 15 лет – практически ни один некрещёный еврей такого разрешения от министра юстиции не получал, даже столь знаменитые впоследствии адвокаты, как М. М. Винавер и О. О. Грузенберг, – так и пробыли полтора десятка лет в «помощниках присяжных поверенных» (Винавер не раз выступал и в Сенате, и пользовался влиянием там). «Помощники» выступали так же свободно и успешно, как и полные присяжные поверенные, и в том – евреи не испытывали ограничений[949].

В 1894 новый министр юстиции Н. В. Муравьёв пытался придать временному запрету – характер постоянного закона. Аргументировал он так: «Действительную опасность представляет не наличность в составе присяжных поверенных отдельных членов еврейского верюисповедания, отрешившихся в значительной степени от противных христианской нравственности воззрений, свойственных их племени, но лишь появление в среде присяжных поверенных евреев в таком количестве, при коем они могли бы приобрести преобладающее значение и оказывать тлетворное влияние на общий уровень нравственности и на характер деятельности сословия»[950]. А в представленном проекте закона было: чтобы в пределах каждого судебного округа число присяжных поверенных не-христиан не превышало бы 10%. Царское правительство отвергло этот проект Муравьёва – однако, упрекает М. Кроль: «эта идея… не встретила должного осуждения со стороны русского общества», и в петербургском Юридическом обществе «лишь весьма немногие решительно протестовали… значительная же часть обсуждавших проект явно сочувствовала этой мере»[951]. Это – даёт нам неожиданную отметку о настроении столичной интеллигенции в середине 90-х годов. (В Петербургском судебном округе евреи составляли тогда среди присяжных поверенных 13, 5%, в Московском – меньше 5%[952])

Фактический запрет перехода в присяжные поверенные из помощников был тем более чувствителен, что следовал наступившим стеснениям в научной карьере и в государственной службе[953]. Возможность перехода снова открылась только с 1904 года.

А в 80-х годах в губерниях черты было введено ограничение числа евреев и среди присяжных заседателей, чтоб они не имели в их составе большинства.

И в само судебное ведомство евреев перестали принимать на службу с 80-х годов. Однако Я. Тейтель, вступивший ранее того, после окончания Московского университета, продолжал служить в судебном ведомстве 35 лет и кончил службу с правом дворянства, в чине статского генерала. (Затем, всё же, Щегловитов вынудил его «добровольно» уйти в отставку.) По ходу служебных обязанностей ему, иудею, не раз приходилось приводить к присяге православных свидетелей, и он не встречал возражений от православного духовенства. – Называет он и Я. М. Гальперна, тоже служившего по судебному ведомству и достигшего высокого поста вице-директора департамента министерства юстиции и чина тайного советника[954]. Гальперн побывал и экспертом в Паленской комиссии. (Ранее того обер-прокурором Сената был и Г. И. Трахтенберг, и его помощник Г. Б. Слиозберг приобщался к отстаиванию еврейских дел.) – Обер-прокурором Сената был и С. Я. Утин – но он был крещёный и, стало быть, уже не шёл в счёт.

Критерий: религиозности никогда не был для царского правительства ложным прикрытием – но истинной мотивировкой. По нему же – два с половиной столетия жестоко преследовали этнически русских старообрядцев, на рубеже XIX-XX вв. – и этнически русских духоборов, молокан.

Крещёных евреев на российской государственной службе – был: длинный ряд, который мы в этой книге не разбираем. Тут мы могли бы увидеть и лейб-медика Павла I Блока, предка поэта; при Николае I – вспомним министра графа Канкрина, сына раввина; назовём и многолетнего министра иностранных дел графа К. Нессельроде; Людвига Штиглица, получившего в России баронство[955]; военного врача, кончившего статским советником, Максимилиана Гейне, брата поэта; затем генерал-губернатора Безака, свитского генерала Адельберта, конногвардейского полковника Мевеса; дипломатов Гирсов, из них и министр при Александре III. Позже – государственного секретаря Перетца (внука откупщика Абрама Перетца[956]), генералов Кауфмана-Туркестанского, Хрулёва; директора Александровского лицея шталмейстера Саломона, сенаторов Гредингера, Позена; в Департаменте полиции – Гуровича, Виссарионова, да многих.

Переход в христианство, особенно в лютеранство, казался ли иным так «лёгок»? И сразу открывал все пути жизни. Слиозберг отмечает «почти массовое ренегатство» еврейской молодёжи[957], одно время. – Но и не случайно же оно виделось с еврейской стороны как тяжёлая измена, «премия за вероотступничество… Когда подумаешь, как много евреев противятся соблазну креститься, то невольно проникаешься уважением к этому несчастному народу»[958].

В давние века это было простодушие: деление людей на «наших» и «не наших» по признаку веры. В таком виде оно наследовалось и установлениями русского государства. Но на рубеже XX века российская государственная власть могла бы задуматься – о нравственной допустимости, да и о практическом смысле: ставить ли перед евреями смену веры условием получения жизненных благ?

И – какое приобретение это давало христианству?.. Многие обращения только и могли быть неискренними. (Да ещё и толкало иных на малоискренное оправдание: тогда «буду в состоянии приносить гораздо большую пользу своим соплеменникам»[959].)

Для тех евреев, которые получали права по государственной службе, «не было установлено каких-либо ограничений в отношении возведения их в потомственное дворянское достоинство» и получения орденов всех степеней. «Евреи обычно заносились беспрепятственно в родословные книги»[960]. А даже, как видим из переписи 1897, среди потомственных дворян 196 считало своим родным языком еврейский (среди личных дворян и чиновников – 3371)[961]. А из фабрикантов Бродских – были даже предводители дворянства Екатеринославской губернии.

Но с 70-х годов XIX века евреи встречали препятствия в назначении на государственные должности (с 1896 – еще строже); надо сказать, что и сами они не стремились к этой монотонной и малодоходной службе. Однако с 90-х годов евреи стали встречать препятствия и к общественной выборной службе.

В 1890 было издано новое Земское положение. Оно устраняло евреев от участия в земском самоуправлении – то есть в объёме не-городских пространств губернии и уездов: евреев «не допускать к участию в земских избирательных собраниях и съездах»[962] (а в западных губерниях тогда ещё и земства не было). Мотивировалось это тем, что условию реальной, живой и общественной связи с местной жизнью «не отвечают евреи, обыкновенно преследующие на почве общественной исключительно свои личные выгоды»[963]. В то же время: служить в земстве по найму, служащими, так называемым «третьим элементом» (который на годы вперёд и пронёс в земстве заряд радикализма) – евреям не было преграждено, и они служили многочисленно.

Земские ограничения не задели евреев внутренних губерний в заметной степени, ибо они жили большей частью в городах и больше заинтересованы были в управлении городском. Но в 1892 вышло и новое Городовое положение – и по нему евреи вообще лишались права избирать и быть избранными в качестве гласных в городские думы и управы, а также занимать в них ответственные должности, заведовать отраслями городского хозяйства и управления, – весьма и весьма чувствительное ограничение. Лишь в городах черты оседлости допуск евреев в гласные был разрешён, но и тут не больше одной десятой части состава думы, и то «по назначению» местной администрации, отбирающей из евреев-кандидатов, – порядок действительно унизительный. (И, как метко замечает Слиозберг, особенно для буржуазных отцов семейств: как они стали унижены перед собственной молодёжью, – можно ли оставаться лояльным такому правительству?[964]) «Более тяжёлого времени в истории русских евреев в России найти невозможно. Евреи вытеснились из всех завоёванных позиций»[965]. (Впрочем, в другом месте тот же автор довольно прозрачно говорит о подкупе чиновников министерства внутренних дел для действий в пользу евреев[966], – это сильно смягчало реальность эпохи.)

Да, еврейство России (3%) было несомненно притеснено гражданским неравноправием. Но видный кадет В. А. Маклаков напоминает нам, уже из послереволюционной эмиграции: «Неравноправие» евреев естественно теряло свою остроту в государстве, где самая многочисленная часть народа[82%], основа благополучия России, молчаливое, серое, покорное крестьянство тоже стояловне общего, для всех равного права»[967] – оставалось таким и после отмены крепостного права, уж не более отклоним был для него и военный призыв, не более доступно гимназическое и университетское образование, а того самоуправления, в котором оно нуждалось, волостного земства, – так и не получило до самой революции. – Послереволюционный эмигрант-еврей Д. О. Линский с горечью заключает и так: что сравнительно с наступившим советским «уравнением в бесправии всего населения России» – «неполноправие еврейского населения дореволюционного периода представляется недостижимым идеалом»[968].

Утвердилось говорить: преследование евреев в России. Однако – слово не то. Это было не преследование, это была: череда стеснений, ограничений, – да, досадных, болезненных, даже и вопиющих.

А черта оседлости с каждым десятилетием становилась проницаемей.

По переписи 1897 вне её жило уже 315 тысяч евреев, за 16 лет рост в 9 раз (и это составляло 9% от еврейского населения России, не включая Царство Польское[969]. А сравнить: во всей Франции в 1900 евреев было 115 тысяч, в Великобритании – 200 тысяч[970]). Примем во внимание и то, что перепись давала результат приуменьшенный, так как во многих городах России многие ремесленники и обслуга у евреев «разрешённых» – жили неофициально, скрываясь от учёта.

Ни денежная, ни образованная верхушка евреев стеснений «черты» не испытывала, свободно расселялась по внутренним губерниям и в столицах. Указывают, что 14% еврейского населения имело «свободные профессии»[971] – может быть расширительнее, чем только интеллигентские. Во всяком случае, в дореволюционной России евреи «в интеллигентских профессиях… заняли подобающее место. Сама пресловутая черта оседлости не мешала тому, чтобы значительные части еврейства всё более и более просачивались в коренную Россию»[972].

А среди еврейских ремесленников было более всего портных, дантистов, фельдшеров, провизоров и других всюду нужных специальностей, их везде охотно принимали. «В 1905 г. в России свыше 1.300.000 евреев занимались ремесленным трудом»[973] – то есть и могли жить вне черты. Да ещё дело в том, что «нигде в законах не содержалось, например, указания, что ремесленник, занимаясь своим ремеслом, не имеет права вместе с тем производить торговлю», да и «самое понятие производства торговли не определено в законе» – например, является ли торговлей занятие комиссионным делом. Итак, для торговли (даже и крупной), покупки недвижимости, устроения фабрик, приходилось назваться «ремесленником» (или дантистом). Например, «ремесленник» Неймарк имел фабрику с 60-тью рабочими; евреи-«наборщики» заводили свои типографии[974]. – А ещё был способ: несколько евреев складывались, чтоб один из них платил пошлину 1-й гильдии, остальные же пристраивались как его «приказчики». – Ещё: лже-усыновлялись во внутреннюю губернию к отставным солдатам-евреям (за что «усыновляющему» отцу платили пенсию)[975]. – В Риге «вокруг лесного экспорта кормились… тысячи еврейских семейств», пока не начали почти всех их выселять из-за мнимо-ремесленных свидетельств[976]. – К началу XX века были еврейские колонии во всех значительных городах России.

Я. Тейтель свидетельствует, как «наплыву евреев в Самару благоприятствовало проведение Самаро-Оренбургской ж-д. Строилась она евреями: Варшавским, Горвицем. Они же, в течение многих лет, были её хозяевами. Главные места на дороге занимали евреи… Много» второстепенных должностей также были заняты евреями. К ним приезжали из еврейской черты оседлости родственники, знакомые и, таким образом, образовалась довольно порядочная еврейская колония… Экспорт пшеницы из богатой Самарской губ. за границу взяли на себя евреи. Интересно, что вывоз яиц из России в Западную Европу впервые стал практиковаться самарскими евреями. Всем этим занимались «мнимые» ремесленники». И перечисляет последовательных трех губернаторов Самарской губернии и одного полицмейстера (прежде, в 1863, уволенного «из Петербургского университета за участие в студенческих беспорядках»), – «все они снисходительно относились к мнимым ремесленникам». И так к 1889 «в Самаре проживает больше 300 еврейских семейств, не имеющих правожительства»[977], – то есть в Самаре было около 2 тысяч евреев сверх статистики и учёта.

А с другого края России нам рассказывают: в Вязьме «все три аптекаря, все шесть дантистов», сколько-то докторов, нотариусы, много лавочников, «почти все парикмахеры, портные, сапожники были евреи». Многие из них были и не дантисты, и не портные, а чем-то торговали, и им никто не мешал. И в 35-тысячной Вязьме тоже было около 2 тысяч евреев[978].

А в Области Войска Донского, где с 1880 установились строгие ограничения против евреев и где они не имели права жить в станицах и слободах, – их всё же насчитывалось 25 тысяч: содержатели дешёвых гостиниц, ресторанчиков, парикмахерских, мастерских, часовщики, портные. И всякая поставка большой партии товара от них зависела.

Система ограничений евреев, затем и, разных степеней, исправлений и оговорок к ней, наслаивалась годами. Постановления о евреях были рассеяны по всем томам Свода Законов, изданы в разное время и плохо согласованы между собой и с общими законами Империи, – о том докладывали и губернаторы[979]. Если вникнуть во все сложности многочисленных исключений и исключений из исключений, которыми изобиловало законодательство о евреях, то явно, что это было мучительство для многих рядовых евреев, а также и чрезмерная перегрузка государственного управления. Такая сложность не могла не породить и жестокостей формализма, например: если глава еврейского семейства во внутренней губернии терял право жительства (умер или сменил занятие) – теряла его и вся семья: семьи умерших выселяли. (За исключением бессемейных стариков и старух старше 70 лет.)

Однако не всегда эта сложность работала против евреев, нередко и – за. Еврейские авторы пишут, что «бесчисленные сомнения[в применении] ограничительных законов передавались на усмотрение исправников и приставов», это приводило ко взяткам, обходу закона[980] – то есть к обходу в благоприятную сторону для евреев. Открывались и успешные легальные пути. «Противоречивость бесчисленных законов и распоряжений о евреях даёт Сенату простор в выборе того или иного толкования закона… В девяностых годах большая часть обжалованных евреями постановлений отменялась» Сенатом[981]. – Нередко и высшие сановники весьма снисходительно относились к обходу противоеврейских ограничений, как свидетельствует, например Г. Слиозберг: «Фактическим вершителем еврейских дел являлся директор Департамента полиции, которым был Пётр Николаевич Дурново… Он всегда был доступен резонам, и я по совести должен сказать, что если применение того или другого ограничительного правила… находилось в явном противоречии с гуманностью, то от[Дурново] всегда можно было ожидать и внимания и благосклонного к делу отношения»[982].

«Наиболее чувствительным для широких слоев еврейского народа оказались не столько новые законы, сколько административные распоряжения, клонившиеся к более строгому исполнению старых ограничительных законов»[983]. – Не шумный, но неуклонный процесс продвижения евреев во внутренние губернии иногда нарушался администрацией – и такие эпизоды получали даже историческую звонкость.

Так случилось в Москве, после отставки долголетнего и всевластного московского ген. – губернатора В. А. Долгорукова, который был весьма покровительствен к приезду и экономической деятельности евреев в Москве. (Ключом к тому, очевидно, был ведущий банкир Москвы Лазарь Соломонович Поляков, «с которым князь Долгоруков вёл дружбу и который, как уверяли злые языки, открыл ему в своём земельном банке текущий счёт на любую сумму. Что князь нуждался в деньгах – в этом не могло быть никакого сомнения», он отдал всё своё состояние зятю, между тем «любил и пожить широко, да и благотворить щедрой рукой». На Л. Полякова «сыпались из года в год всякие почести и отличия». Оттого евреи чувствовали в Москве твёрдую почву: «любой еврей мог получить право жительства в столице», хотя и не поступая реально «в услужение к своему единоверцу, купцу 1-й гильдии»[984].)

Г. Слиозберг сообщает, что «кн. Долгорукова упрекали, что он слишком поддаётся влиянию Полякова». И объясняет: Поляков владел Московским Земельным банком, оттого ни в Московской, ни в близких губерниях не мог действовать другой ипотечный (дающий ссуды под залог земель) банк. А «не было дворянина-землевладельца, который бы не закладывал своё имение». (Так пало дворянство к концу XIX века; и к чему ещё оно было годно для России?..) Эти дворяне становились «в некоторую зависимость от банка»; чтобы получить большие ссуды, все дворяне центральных губерний нуждались в благосклонном отношении Лазаря Полякова[985].

При Долгорукове к 90-м годам «в составе московского 1-й гильдии купечества оказалось много евреев. Это явление объяснялось нежеланием христианского московского купечества платить высокие первогильдейские пошлины». – До евреев промышленность Москвы работала только для Востока России, для Сибири, её изделия не распространялись в западной полосе России. А еврейские торговопромышленники связали Москву и с рынками Запада. (Подтверждает Тейтель: московское еврейство считалось самым богатым и авторитетным в России.) Немецкие купцы, из-за конкуренции, возмутились, обвинили Долгорукова в потворстве евреям[986].

Но в 1891 году положение резко изменилось. Новый московский генерал-губернатор в. кн. Сергей Александрович – всевластный по своему положению, да независимый и денежно, – распорядился выслать из Москвы вообще всех евреев-ремесленников, не ведя доследования, кто истинный, кто мнимый. И Зарядье, и Марьина роща стали пустеть; считается, что было выслано до 20 тысяч евреев. Срок на ликвидацию имущества и отъезд давался не больше 6 месяцев, а заявивших, что не имеют средств на переезд, отправляли тюремным этапом. (В самый разгар выселения, для проверки его, прибыла в Россию американская правительственная комиссия – полковник Джон Вебер и д-р Кэмпстер. Замечательно, что Слиозберг повёз их в Москву, они исследовали там происходящее, как именно проводятся меры к ограждению Москвы «от наплыва евреев», даже посещали тайно Бутырскую тюрьму, там их снабдили образцами наручников, фотографиями этапируемых, – и при том они даже не были замечены русской полицией! вот уж где «крыловские порядки»; затем много недель ездили ещё по другим городам. Отчёт этой комиссии был в 1892 напечатан в материалах Конгресса США – к вящему посрамлению России и облегчению еврейской иммиграции в Соединённые Штаты[987]. За такие притеснения в 1892 «еврейские финансовые круги, во главе с Ротшильдом», отказались поддержать русские займы за границей[988]. В 1891 были и в Европе попытки остановить высылку евреев из Москвы, например, американо-еврейский: банкир Зелигман приезжал в Ватикан просить Папу Римского попытаться умерить Александра III[989].)

В 1891 «часть высланных евреев незаконно поселилась в московских пригородах». Но, продолжая меры, осенью 1892 было повеление «о выселении из Москвы отставных солдат рекрутских наборов и членов их семей, не приписанных к обществам»[990]. (Отметим: в 1893 крупные русские купеческие и фабричные фирмы ходатайствовали о смягчении мер по высылке евреев.) – С 1899 была ограничена и дальнейшая новая приписка евреев к первогильдейскому купечеству Москвы[991].

В 1893 наступило и такое утяжеление для жизни евреев: Сенат впервые заметил тот, действующий с 1880, циркуляр м. в. д., по которому оставлялись на местах все евреи, уже поселившиеся вне черты без законного на то основания («хартия вольности евреев»). Теперь этот циркуляр был отменён (кроме Курляндии и Лифляндии, где оставили). Таких незаконно поселившихся за последнее 12-летие – оказалось около 70 тыс. семей. Но с помощью Дурново были изданы «спасительные пункты, которые предотвратили, в конце концов, угрожающее огромное бедствие»[992].

В 1893 были выселены и «некоторые категории евреев» из Ялты, рядом с которою летом жила царская семья, и запрещено евреям новое вселение туда: «Усилившийся за последнее время наплыв и прогрессивное умножение числа евреев в г. Ялте, в связи с заметным среди них стремлением к приобретению недвижимой собственности, грозит этому лечебному месту обратиться в чисто-еврейский город»[993]. (Тут могло быть, конечно, после стольких террористических покушений в России, и соображение о безопасности царской семьи в Ливадии. Александр III мог с большими основаниями считать теперь – да всего-то и за год до его смерти, что он ненавидим евреями полновесно. Как и нельзя исключить мотива мести за притеснение евреев – в выборе мишенями для террора именно Сипягина, Плеве и Сергея Александровича.) Впрочем, многие евреи, видимо, остались в районе Ялты, судя по жалобе алуштинцев в 1909, что там евреи, приобретя виноградники и сады, «эксплуатируют[для их обработки] труд местного населения», пользуясь его затруднительным денежным положением и ссужая под «высокие и незаконные проценты», чем разоряют татарское население[994].

А ещё же были – в борьбе с неутомимой контрабандой – стеснения еврейского жительства в западной пограничной полосе. Правда, новых выселений оттуда не было, кроме лиц, явно пойманных на контрабанде. (Судя по множеству мемуаров – контрабанда, часто еврейская, в том числе с переправкой революционеров или революционной печатности, не умерялась вплоть до Мировой войны.) В 1903—1904 тут возник такой спор: Сенат постановил, что «Временные правила» 1882 не распространяются на пограничную черту, отчего, следовательно, евреи пограничной черты «могут свободно селиться в сельских местностях. Тогда бессарабское губернское правление вошло в Сенат с рапортом, что всё вообще еврейское население» пограничной черты, включая незаконно поселившихся в ней, теперь устремится в сёла, «где и без того евреев «более, чем достаточно», и пограничная черта «станет отныне для евреев «обетованною чертою». Протест пошёл через Государственный Совет, а тот, разбирая этот частный повод о сельских местностях, – вообще отменил особенный режим пограничной черты в его отличиях от черты оседлости[995].

Но это полегчание не нашло сколько-нибудь заметного отражения в печати и в обществе. Как и снятие в 1887 запрета евреям нанимать домашнюю прислугу из христиан. Как – и закон 1891, вводящий в уголовное Уложение новую статью об «ответственности за открытое нападение одной части населения на другую», – статью, никогда раньше не потребованную обстоятельствами российской жизни, а в погромах 1881 года оказалось, что её не хватает. Теперь – она предусмотрительно вводилась.

А и напомним же: правовые ограничения евреев в России никогда не были расовыми. Они не применялись ни к караимам, ни к горским евреям, ни к среднеазиатским евреям, свободно расселявшимся среди окружающего населения и свободно выбиравшим себе роды деятельности.

Самые разные авторы объясняют нам, что в основе ограничений евреев в России лежали экономические причины. Англичанин Дж. Паркс, решительно осуждающий эти ограничения, оговаривается: «в довоенное[до Первой Мировой войны] время, некоторые евреи сосредоточили в своих руках значительные богатства…[и это] вызвало опасение, что с уничтожением ограничений евреи быстро сделаются хозяевами в стране»[996]. – Последовательно либеральный проф. В. Леонтович: «До сих пор недостаточно принималось во внимание, что ограничительные мероприятия по отношению к евреям в основном вытекали из… антикапиталистической тенденции… отнюдь не… из расовой дискриминации. В те времена понятия расы вообще никого в России – кроме специалистов по этнологии – не интересовали… Решающим был страх усиления капиталистических элементов, которые могли бы эксплуатировать крестьян и вообще трудовой народ. В источниках можно найти многочисленные тому доказательства»[997].

Не упустим ошеломительный для российского крестьянства внезапный переход от крепостных отношений к денежно-рыночным, к чему крестьянство не было готово никак – и легко попадало в невиданную рублёвую бурю, иногда более безжалостную, чем крепостное иго.

В. Шульгин писал об этом так: «Ограничение в правах евреев в России имело под собой весьма «гуманную мысль»… Признавалось, что русский народ во всей его совокупности (или его некоторые социальные слои), так сказать, женственно несовершеннолетен; что его легко эксплуатировать… что его поэтому надо как-то поддержать и защитить мерами государства; защитить против других элементов, более сильных… Северная Россия посмотрела на еврея глазами России Южной. Исторический же взгляд Малой России на еврея, которого она хорошо узнала за время сожития с Польшей, именно был таков: хохлы представляли себе еврея во образе «ишинкарiв-орендарiв», которые «пьют кровь» из русского люда»[998]. Ограничения были задуманы правительством – против сплочённого экономического напора, опасного для национальной основы государства. – Долю правды в таком взгляде видит и Паркс, отмечая «дурно[е] влияни[е] возможности эксплуатировать ближних», «распространённую в Восточной Европе роль деревенского шинкаря и ростовщика», – хотя находит причины этого «скорее в природе крестьянства, нежели в самих евреях». Также и по его мнению эта торговля водкой, будучи «самым важным занятием евреев» в Восточной Европе, вызывала наибольшую ненависть к евреям со стороны крестьян; она питала собою не один погром и оставила глубокий долгий шрам в сознании населения украинского, белорусского и в памяти населения еврейского[999].

У многих авторов встречаются утверждения, что евреи-шинкари бедствовали, жили на ничтожные гроши, почти нищенствовали. Но не стоит думать, что это был столь хилый рынок. Слабостью пьющего народа питались и помещики Западного края, и винокуренные заводы, и шинкари, – и правительство. Есть возможность оценить суммарную цифру этих доходов по моменту, когда они оформились как государственные. После того как в 1896 в России была введена казённая винная монополия, устранившая всех частных шинкарей и акцизную продажу питей, – в следующем году общий доход казны от продажи питей оказался 285 млн. руб., – тогда как прямые налоги с населения дали всего 98 млн. Из этого видим не только, что винокурение являлось «важнейшим источником косвенного обложения», но и что доходы питейной промышленности, платившей до 1896 акциз всего «по 4 копейки с градуса выкуренного спирта», куда превосходили прямые государственные доходы Империи[1000].

Но каково было участие в этой отрасли евреев, в эти времена!? В 1886, в ходе работ комиссии Палена, были опубликованы произведенные статистические обследования на этот счёт. Оттуда узнаём, что евреи содержали 27% (десятые доли здесь и дальше округлены) всех винокуренных заводов в Европейской России, а в черте оседлости – 53% (в том числе: в Подольской губ. – 83%, в Гродненской – 76%, в Херсонской – 72%). Пивоваренных заводов по Европейской России – 41%, а в черте оседлости 71% (в Минской губ. – 94%, Виленской – 91%, Гродненской – 85%). Доля же еврейской питейной торговли, то есть «пунктов выделки и продажи питей», содержимых евреями: в Европейской России – 29%, в черте оседлости – 61% (в Гродненской – 95%, Могилёвской 93%, Минской 91%)[1001].

Не удивительно, что реформа, вводившая казённую винную монополию, «с ужасом встречена была… евреями в черте оседлости»[1002].

Несомненно: введение казённой винной монополии оказалось сильнейшим ударом по экономике российского еврейства. И вплоть до самой Мировой войны, когда она вообще прекратилась, казённая винная монополия продолжала быть излюбленной мишенью общественного негодования – хотя только она и ввела строгий контроль за количеством производимого в стране спирта и очисткой его. И хотя казённая монополия отняла заработок также и у шинкарей христианских (см. вышеприведенную статистику), она всё же подаётся как мера преимущественно антиеврейская: «Введение в конце 90-х годов казённой продажи питей в черте оседлости лишило более 100.000 евреев их заработка», «власти рассчитывали… на вытеснение из сельской местности евреев», и с тех пор «питейная торговля не имеет для евреев своего былого значения»[1003].

И именно с конца XIX в. заметно усилилась эмиграция евреев из России. Статистическую её связь со введением казённой питейной продажи не установить, но на то указывают эти 100.000 отнятых заработков. Во всяком случае, еврейская эмиграция (в Америку) не поднималась существенно вплоть до 1886-87, испытала короткий временный скачок в 1891-92, а длительный и массовый её подъём начался в 1897[1004].

«Временные правила» 1882 не остановили нового проникновения еврейской виноторговли в деревню: как против запрета торговать не из собственного дома образовалась в 70-х «подымённая торговля», так и в обход закона 3 мая 1882 (запрещавшего также и торговлю водкой по контракту с евреем) создалась «подымённая аренда»: земли под корчмы снимались устным контрактом, а не письменным, и точно так же арендную плату получал владелец, а доход с виноторговли – еврей[1005]. – В этой и других прикрытых формах поселение евреев в деревнях продолжалось и после категорического запрета 1882. Как пишет Слиозберг, с 1889 началась «полоса выселений» евреев из деревень черты оседлости и тогда «беспощадная конкуренция вызвала к жизни ужасное зло – доносительство», то есть евреи доносили друг на друга, кто живёт незаконно. – Но вот, по данным П. Н. Милюкова: если в 1881 в деревнях жило 580 тыс. евреев, то в 1897—711 тыс., так что поселение и рождаемость явно перетягивали выселения и смерти. В 1899 для пересмотра «Временных правил» была создана ещё одна комиссия по еврейскому вопросу (11-я по счёту) – барона Икскуль-фон-Гильденбандта. И она, пишет Милюков, отказалась выселять из деревень незаконно поселившихся там евреев, а, наоборот, смягчила закон 1882 г.[1006]

Комиссия эта, «признавая, что мало развитое, лишённое предприимчивости и оборотных средств крестьянство должно быть ограждаемо от делового соприкосновения с евреями», однако настаивала, что «помещики вовсе не нуждаются в этом отношении в опеке правительства и что ограничение помещиков в праве распоряжаться своей собственностью обесценивает таковую и принуждает их: прибегать заодно с евреями к всевозможным ухищрениям: для обхода закона»; при отмене же запретов по отношению к евреям – помещики станут быстро извлекать из имений больше дохода[1007]. – Но уже не так высоко стояли помещики, чтоб этот находчивый довод убедил администрацию.

Решительный сдвиг к пересмотру правил 1882 произошёл в 1903—1904. Были доклады с мест (в том числе и от ген. – губернатора Святополк-Мирского, вскоре затем либерального министра внутренних дел), что «Временные правила» себя не оправдали, что необходимо дозволить евреям дальнейшее расселение из скученности городов и местечек, что вот уже, с введением казённой продажи питей, отпала опасность эксплуатации сельского люда евреями через виноторговлю. Предложения эти одобрил министр Д. С. Сипягин (вскоре убитый террористом) и в 1903 утвердил министр В. К. Плеве (также вскоре убитый): в послабление «Временных правил» был утверждён и обнародован список 101 крупного поселения, позже и ещё 57, где евреям дозволялось и новожительство, и приобретение недвижимости, и аренда. (В дореволюционной Еврейской энциклопедии мы встречаем наименования этих поселений, среди них весьма немалые и быстро взросшие затем: Юзовка, Лозовая, Енакиево, Кривой Рог, Синельниково, Славгород, Каховка, Жмеринка, Шепетовка, Здолбуново, Новые Сенжары и многие другие.) Но вне пределов этого списка и вне еврейских сельскохозяйственных колоний, местечек и городов – евреи не получали права приобретать землю. Вскоре Временные правила по отношению к ряду категорий евреев (с высшим образованием, аптекарские помощники, ремесленники и отставные солдаты) были отменены, и они получали в деревнях право жилья, занятия торговлей и промыслами[1008].

А кроме виноторговли крупнейшими статьями еврейских доходов были разные виды аренд, включая земельную, а также прямое землевладение. Среди евреев «тяготение к земле большей частью выражалось в приобретении крупных участков в целях эксплуатации разнообразных отраслей хозяйства, а не мелких участков в целях личной обработки земли»[1009]. Когда у земли, источника крестьянского существования, появлялась или могла появиться цена выше сельскохозяйственной, то её часто покупал еврей-предприниматель.

Как мы видели, до 1881 прямая аренда и покупка земли евреями не была запрещена, а приобретшие её – потом не лишались своих прав от позднейших запретов. И так, например, в Херсонской губ. под Елизаветградом имел – и сохранял до самой революции – «экономию» (как называли на Юге) значительных размеров – Давид Бронштейн, отец Троцкого; позже – ещё и рудник «Надежда», под Кривым Рогом[1010]. (Троцкий, по впечатлениям от экономии своего отца, – мол, и «во всех экономиях» так, – рассказывает, что сроковых летних работников, пришедших наниматься пешком из центральных губерний, никогда не кормили ни мясом, ни салом, и даже растительным маслом скудно, а только овощами и крупой, – это во время летней страды, когда тяжкая работа от зари до зари, – и «в одно лето пришлые рабочие повально заболевали куриной слепотой»[1011]. – Возражу, что в подобной же «экономии» на Кубани моего деда Щербака (сам из батраков) летних работников кормили мясом трижды в день.)

Но в 1903 был наложен следующий запрет: «Положение комитета министров лишило всех евреев права приобретения недвижимых имуществ по всей Империи, вне черты городов и местечек»[1012], то есть в сельских местностях. Это ограничивало в какой-то мере еврейскую промышленность, но, пишет Еврейская энциклопедия, никак не земледелие: и «пользуясь правом приобретения земельной собственности, евреи, вероятно, выделили бы из своей среды не столько земледельцев, сколько землевладельцев и арендаторов. Представляется весьма сомнительным, чтобы такое типично-городское население, каким являются евреи, могло дать значительную массу земледельцев»[1013].

В первые годы XX века картина была такова: из «около 2 миллионов десятин земли, находящейся в настоящее время[1908] в собственности и в аренде у евреев в Империи и Царстве Польском… лишь 113 тысяч десятин… заняты еврейскими земледельческими колониями»[1014].

Хотя «Временные правила» 1882 воспретили евреям купчие и арендные договоры вне городов и местечек – нашлись и тут косвенные «подымённые» способы, в том числе и для обширного землевладения сахарных заводов.

И евреи-землевладельцы, часто с изрядными участками, проявили себя противниками столыпинской земельной реформы, передающей землю в частную собственность крестьян. (Не только они, – поразишься ярости, с которой эту реформу встретила пресса тех лет, не только крайне правая, но и вполне либеральная, а уж тем более – революционная.) Еврейская энциклопедия толкует: «аграрные реформы, основанные на передаче земли исключительно в руки тех, кто её обрабатывает личным трудом, нарушили бы интересы некоторой части еврейского населения, находящейся при больших хозяйствах еврейских землевладельцев»[1015]. Прошла революция, и советско-еврейский автор, оглядываясь, уже с пролетарским негодованием, писал так: «Еврейские помещики имели при царской власти более 2 миллионов гектаров земли (особенно при сахарных заводах на Украине, а также большие имения в Крыму и Белоруссии)», даже имели «более 2 млн. гектаров лучшей чернозёмной земли», например, барон Гинцбург в Джанкойском районе имел 87 тыс. гектаров, фабриканту Бродскому принадлежали десятки тысяч гектаров при его сахарных заводах, и такие же имения у других сахарозаводчиков, всего еврейским капиталистам принадлежало 872 тыс. гектаров сельскохозяйственной площади[1016].

А за земельной собственностью следовала и хлебная торговля, и мучная. (Вспомним: хлебный экспорт «осуществлялся почти исключительно евреями»[1017].) «Из всего еврейского населения СССР до революции целых 18%[больше миллиона человек! – А. С.] приходилось на тех, кто занимался хлебной торговлей самостоятельно, как хозяин, и на членов их семей. Это обстоятельство создавало известное нерасположение к еврейскому населению со стороны крестьян» (ибо скупщики стремились всячески понизить цену на хлеб, чтобы продать его выгоднее)[1018]. Становились евреи скупщиками и других крестьянских продуктов в западных губерниях и на Украине. (Впрочем, как не отметить: деятельные трудолюбивые старообрядцы в Клинцах, Злынке, Стародубе, Еленовке, Новозыбкове – не отдавали торговлю в чужие руки.) Бикерман считает, что невозможность для еврейских хлебных торговцев; распространиться на всю территорию России покровительствовала неподвижности, застою, кулачеству. Но «если русская хлебная торговля… вошла составной частью в мировой торговый оборот… то этим страна обязана главным образом евреям». Как мы прочли раньше, «уже в 1878 г. на долю евреев приходилось 60% хлебного экспорта из Одессы. Евреи первые развили хлебную торговлю в Николаеве», Херсоне, Ростове-на-Дону, они же – и в Орловской, Курской, Черниговской губерниях, и «были значительно представлены в петербургской хлебной торговле». А в Северо-Западном крае приходилось «на 1.000 торгующих зерновыми продуктами – 930 евреев»[1019].

Однако большинство источников не освещает рыночного поведения этих еврейских скупщиков. А было оно порой суровым и по сегодняшним меркам незаконным: например, евреи-скупщики иногда сговаривались и отказывались вообще покупать урожай – чтобы цены падали. Не случайно же в 90-х годах XIX века, впервые в России и опередив в том Европу, в южных губерниях возникли земледельческие кооперативы (под руководством графа Гейдена и Бехтеева) – как противодействие этой, по сущности вполне монопольной, скупке крестьянского хлеба.

А в торговле евреев, вспомним, «лесной экспорт был второй после хлеба»[1020], с 1813 по 1913 он увеличился в 140 раз. И, возмущается коммунист Ларин, «еврейским помещикам принадлежали… крупные лесные площади (и частью они ещё арендовали леса даже в тех губерниях, где обыкновенным евреям запрещено было жить)»[1021]. – Подтверждает Энциклопедия: «Земля приобреталась евреями, в особенности во внутренних губерниях, главным образом для разработки лесного материала»[1022]. Однако во многих местностях евреям не разрешалось устраивать лесопильных заводов, из-за этого лес невыгодно для России сбывался за границу необработанным. (Другие запрещения были: не разрешали использовать для лесного экспорта порты Риги, Ревеля, Петербурга и иметь складские участки при железных дорогах.)[1023]

Всё тут есть, в этой картине. И неутомимая динамика еврейской коммерции, движущая целыми государствами. И косные боязливые бюрократические тормозящие запреты. И растущая еврейская досада на них, раздражение. И экспортная распродажа необработанного русского леса как сырья. И мужички-хлеборобы и лесозаготовщики – во власти силы к ним беспощадной, а сами не имеющие ни связей, ни разума вести торговлю по-новому. А ещё же и министерство финансов, усиленно субсидируя промышленность и постройку железных дорог, земледелию не давало помощи – но главное податное бремя несло именно земледельческое сословие, а не торговое. И при всей новой экономической динамике, принесшей казне материальную выгоду, и столь во многом обязанной евреям, позаботился ли хоть кто-то об ущербе, о «шоке», о переломе в народном быте и характере?

Полвека Россию винили, извне и изнутри, что она поработила евреев экономически и загнала их в нищету. И надо было пройти времени, пока та невыносимая Россия вовсе сгинет с земли, надо было перешагнуть через революцию, чтоб уже через её кровавую стену оглянувшись, еврейский автор 30-х годов признал бы: «Царское правительство не вело политики полного вытеснения евреев из экономической жизни. Кроме известных ограничений… в деревнях… царское правительство в общем и целом терпело еврейскую хозяйственную активность». Ожесточённости национальной борьбы «в экономической жизни евреи… не чувствовали. Господствующая нация не была заинтересована в том, чтобы становиться на сторону одной национальной группы; напротив, она стремилась играть роль посредника или судьи»[1024].

Впрочем, иногда правительство пыталось вмешаться в экономику с соображениями национальными. Чаще всего, это были меры, которые не могли иметь успеха. Так, «в 1890 был издан правит[ельственный] циркуляр, согласно которому евреи утратили право быть членами правления акционерных обществ, которые по роду своей деятельности должны приобретать или арендовать землю»[1025]. Но такой закон легко обходился анонимностью участия, еврейское предпринимательство не преграждалось такими запретами.

Была «роль евреев особенно сильна во внешней торговле, где гегемония их обеспечена и местом поселения – вблизи границы – и более тесной связью с заграничным миром, и навыками торгового посредничества»[1026].

В сахарной же промышленности к концу века еврейские заводы составляли уже больше одной трети[1027]. В прошлых главах мы видели развитие этой отрасли Израилем Бродским и его сыновьями Лазарем и Львом («в начале 20 в. прямо или косвенно контролировали 17 сахарных заводов»)[1028]. Моисей Гальперин «в начале 20 в. владел 8 свеклосахарными и тремя рафинадными заводами… ему принадлежало также свыше 50 тыс. десятин земли с плантациями сахарной свёклы»[1029]. «Около сахарной промышленности питались сотни тысяч еврейских семейств в качестве посредников при продаже сахара и т п.» – Теперь развивалась и конкуренция, и цены на сахар стали падать. Но вот, в Киеве образовался синдикат сахарозаводчиков: регулировать производство сахара и продажу его так, чтобы цены не падали[1030]. Братья Бродские были организаторами синдиката рафинёров в 1903[1031].

Кроме зерновой и лесной торговли и сахарной промышленности, где евреи занимали ведущее положение, ими во многом была развита и мукомольная промышленность, и кожеобрабатывающая, текстильная, льняная, швейная, табачная, пивоваренная[1032]. Ещё с 1835 евреи были участниками нижегородских ярмарок[1033]. К 90-м годам евреи успешно занимались и торговлей скотом в Забайкальи, а ещё в Сибири – угледобычей (Анджеро-Судженский уголь), золотодобычей, и с видной ролью в ней. Гинцбурги «после 1892 занимались почти исключительно золотопромышленностью». Самым успешным предприятием было «Ленское золотопромышленное товарищество», которое «фактически контролировал» (от 1896 до своей смерти в 1909) барон Гораций Гинцбург, сын Евзеля Гинцбурга, создателя банкирского дома, и глава петербургского отделения того банка. (Сын Горация Давид, тоже с титулом барона, с 1909 возглавлял еврейскую общину Петербурга, до своей смерти в 1910. Сыновья Александр и Альфред входили в правление Ленского золотопромышленного общества. Сын Владимир был женат на дочери киевского сахарозаводчика Л. И. Бродского.) Гораций Гинцбург был и «основателем… Забайкальского, Миасского, Березовского, Алтайского и других, товариществ» по добыче золота[1034]. В 1912 разразился крупнейший общероссийский скандал вокруг событий на Ленских: приисках, ужасных условий эксплуатации и обмана рабочих там, и во всём винили и кляли, разумеется, царское правительство, – и только его. Во всей разъярённой либеральной прессе никто на главных акционеров, включая сыновей Гинцбурга, не указал.

В начале XX века евреи составляли – 35% торгового класса России[1035]. По Юго-Западному краю наблюдал Шульгин: «Где же русские торговцы, русское третье сословие?.. В былое время у нас было сильное русское мещанство… Куда же девались»? «Их вытеснило еврейство… перевело в низший социальный класс; омужичило»[1036], – сами русские Юго-Западного края, значит, и выбрали свой жребий. И в начале века констатировал видный государственный деятель Вл. И. Гурко: «Место русского купца всё более и более занимается евреем»[1037].

Большой вес и влияние приобрели евреи и в быстро растущей российской кооперации. Больше чем половина обществ взаимного кредита и ссудо-сберегательных товариществ находилась в черте оседлости (а в членах их евреи к 1911 составляли 86%)[1038].

Мы уже писали о строительстве и эксплуатации российских железных дорог тремя братьями Поляковыми, Блиохом, Варшавским. Кроме самых первых линий (Царскосельской и Николаевской) – затем большинство железных дорог строились концессионерами, и среди них евреи занимали видные места; «но с 1890-х гг. их строило главным образом государство». Зато в 1883 под руководством Давида Марголина создалась крупное судоходное общество «по Днепру и его притокам», основными акционерами которого были евреи. В 1911 флот общества насчитывал 78 пароходов, осуществляющих 71% всех перевозок по Днепру»[1039]. Иные общества действовали по Западной Двине, Неману, затем они переходили и на Мариинскую систему и на Волгу.

Был и десяток крупных еврейских нефтяных фирм в Баку. «Крупнейшими среди них были фирма «Мазут», принадлежавшая братьям С. и М. Поляк и Ротшильдам», и «имеющее за собой Ротшильда… Каспийско-Черноморское товарищество». Эти фирмы не имели права на нефтедобычу, но занялись обработкой нефтепродуктов и вывозом[1040].

Наиболее ярко выражалась экономическая деятельность евреев в финансовой системе страны. «Кредит давно уже стал как бы родной стихией евреев. Евреи создали новые формы кредита и усовершенствовали старые… Большую роль сыграли евреи в лице отдельных крупных капиталистов и в организации акционерных коммерческих банков. Евреи дают не только банковую аристократию, но и массу служащих»[1041]. – Созданный ещё в 1859 в Петербурге банк Евзеля Гинцбурга поднялся и укрепился благодаря своим связям с Мендельсонами в Берлине, Варбургами в Гамбурге, Ротшильдами в Париже и в Вене. Но в финансовом кризисе 1892, «вследствие отказа правительства поддержать[займами] его банкирский дом», как было дважды раньше, Е. Гинцбург вышел из банкирской деятельности[1042]. К началу 70-х годов целую сеть банкирских домов учредили братья Яков, Самуил и Лазарь Поляковы: Азово-Донской Коммерческий банк (затем его возглавил Б. Каминка), Московский Земельный банк, Донской Земельный банк, Банк Поляковых, Международный банк и ещё «несколько коммерческих банков, образовавших впоследствии Соединённый банк». – Сибирский Торговый банк возглавил А. Соловейчик, Варшавский Коммерческий банк – И. Блиох. И ещё в других крупнейших банках на видных местах были евреи (Зак, Утин, Хесин, А. Добрый, Вавельберг, Ландау, Эпштейн, Кронгольд). И «только в двух крупных банках (Московском Купеческом и Волжско-Камском) евреи не были ни в… дирекци[и], ни среди служащих»[1043]. Все три брата Поляковых имели чин тайного советника и, как упомянуто, возведены в потомственное дворянство[1044].

Таким образом, уже к началу XX века черта оседлости себя изжила. Она не помешала евреям занять прочные позиции в самых жизненно важных областях народной жизни, от экономики и финансов до интеллектуального слоя. Черта уже не имела практического значения, провалилась и экономическая и политическая её цели. Зато она напитывала евреев горечью противоправительственных чувств, много поддавая пламени к общественному раскалу, – и ставила клеймо на российское правительство в глазах Запада.

Да ведь Российская Империя и весь XIX век и предреволюционные десятилетия, по медлительности и закостенелости бюрократического аппарата и мышления верхов, – где только и в чём не опоздала? Она не справлялась с дюжиной самых кардинальных проблем существования страны: и с гражданским местным самоуправлением, и с волостным земством, и с земельной реформой, и с губительно униженным положением Церкви, и с разъяснением государственного мышления обществу, и с подъёмом массового народного образования, и с развитием украинской культуры. В этом ряду она роково опаздывала также и: пересмотреть реальные условия черты оседлости и как они влияют на положение в государстве. – Российские власти больше чем за столетие так и не сумели решить проблемы еврейского населения: ни в сторону приемлющей ассимиляции, ни чтоб оставить евреев в добровольном отчуждении и самоизоляции, в которой их застали век назад.

Между тем российское еврейство именно в эти десятилетия, с 70-х годов XIX и к началу XX, испытало быстрое развитие, несомненный расцвет в своих умственных верхах, которым становилась тесна уже не только черта оседлости, но и рамки Российской Империи.

Разбирая конкретности еврейского неравноправия в России, черты оседлости и процентной нормы, – никак не надо упускать» из виду эту общую картину. Хотя и при растущем значении еврейства американского – еврейство России к началу XX в. составляло около половины еврейского населения всего земного шара[1045], – и это был важнейший факт мировой истории еврейства. Опять-таки оглядываясь через ров революции, И. М. Бикерман писал в 1924: «В царской России жило больше половины еврейского народа… Естественно поэтому, что еврейская история ближайших к нам поколений была по преимуществу историей русского еврейства». И хотя в XIX в. «западные евреи были богаче, влиятельнее, стояли впереди нас по культурному уровню, но жизненная сила еврейства была в России. И эта сила росла и крепла вместе с расцветом русской Империи… Только с присоединением областей, населённых евреями, к России… началось возрождение. Еврейское население быстро увеличивалось в числе, так что могло даже выселить многолюднейшую колонию за океан; в руках евреев накоплялись капиталы, вырос значительный средний слой, поднимался всё больше материальный уровень и широких низов; рядом усилий русское еврейство… всё больше преодолевало вынесенную из Польши грязь, физическую и духовную; всё больше распространялась в среде еврейства европейская образованность… и так далеко мы ушли в этом направлении, столько духовных сил накопили, что могли позволить себе роскошь иметь литературу на трёх языках…» Вся образованность и всё богатство пришли к восточноевропейским евреям – в России. И русское еврейство проявилось «по своей численности и по свежести таившихся в нём сил становым хребтом всего еврейского народа»[1046].

С этой общей картиной, даваемой автором-свидетелем той жизни, соглашается в 1989 и наш современник: «Общественная жизнь русского еврейства на рубеже веков достигла зрелости и размаха, каким могли бы позавидовать многие малые народы Европы»[1047].

Уж в чём не обвинишь «тюрьму народов» – это в денационализации ни евреев, ни других народов.

Некоторые еврейские авторы, правда, сетуют, что в 80-е годы «в представительстве еврейских интересов столичные интеллигенты-евреи не принимали почти никакого участия», а вёл борьбу за еврейские интересы барон Гинцбург и другие богатые евреи со связями[1048]. – «В Петербурге евреи[а их было там к 1900 г. 30-40 тысяч] жили разрозненно, а еврейская интеллигенция в своём большинстве была тогда очень далека от общееврейских нужд и интересов»[1049]. – Но и тогда же «святой дух обновления… витал над чертой еврейской оседлости и будил в юных поколениях силы, которые дремали в еврейском народе целые века… Это была настоящая духовная революция», у еврейских девушек «стремление к образованию… носило буквально религиозный характер». А уже и в Петербурге «очень много еврейских студентов и студенток училось в… высших учебных заведениях». К началу XX века «значительная часть еврейской интеллигенции… почувствовала, что она… обязана вернуться к своему народу»[1050].

При этом духовном расцвете российского еврейства к концу XIX в. в нём нарождались очень разные течения, совсем друг с другом не совпадающие, и даже противоположные. Некоторым из них предстояло в чём-то определить и судьбы всего земного XX века.

Евреи России в те годы видели перед собой по крайней мере шесть – но почти взаимоисключающих – путей:

– сохранение себя в религиозном еврействе и отчуждении, как это было веками (но это становилось совсем непопулярно);

– ассимиляция;

– борьба за культурно-национальную автономию, активное существование еврейства в России как отдельного элемента;

– эмиграция;

– уход в сионизм;

– уход в революцию.

Но представители разных течении часто сливались в просвещении еврейской массы на трёх языках (иврите, идише и русском) – и разных видах практической взаимопомощи (в духе «теории малых дел», популярной в России в 80-е годы).

Взаимопомощь приняла форму нескольких еврейских организаций, иные из которых и после революции продолжили свою деятельность за рубежом.

Продолжало существовать созданное ещё в 1863 ОПЕ – Общество распространения просвещения среди евреев России. С середины 90-х годов оно открывало и собственные школы, с преподаванием, кроме русского, на иврите, собирало и всероссийские совещания по еврейскому народному образованию[1051].

С 1891 работала Еврейская Историко-Этнографическая комиссия (с 1908: Еврейское Историко-Этнографическое общество). Она координировала всё изучение еврейской истории в России и собирание архивов[1052].

С 1880 «железнодорожный король» Самуил Поляков основал ОРТ – «Общество ремесленного и земледельческого труда среди евреев». ОРТ собрат немалые средства, а «главное внимание… в начале своей деятельности обратил на переселение еврейских ремесленников из черты оседлости во внутренние губернии»[1053]. Мы уже видели, что после первоначального разрешения на это (в 1865) ремесленники поехали во внутренние губернии в очень малых количествах. Но после погромов 1881-82, казалось: тут – уж точно поедут, и с помощью ОРТа, ещё получив и правительственную помощь на переезд, что ж томиться-тесниться в заклятой «черте», где они погибают от нищеты?

Однако более чем за 10 лет усилий ОРТа всего переселилось… около 170 ремесленников… Тогда ОРТ стал помогать ремесленникам в самой черте: покупкою инструментов, улучшением мастерских, затем и созданием ремесленных школ[1054].

А еврейской эмиграцией занималось ЕКО – Еврейское Колонизационное Общество, возникновение которого имело обратный ход: сперва за границей, потом в России. Создал его в 1891 в Лондоне барон Мориц фон-Гирш, вложив 2 миллиона фунтов стерлингов. Идея его была: беспорядочную еврейскую эмиграцию из Восточной Европы заменить упорядоченной колонизацией – в страны, где нужны земледельцы; хоть часть евреев вернуть к земледелию, освободить от того «отклонения… вызыва[ющего] враждебное отношение к ним европейских народов»[1055]. «Отыскать для евреев-эмигрантов из России „новое отечество и вместе с тем попытаться отвлечь их от их обычного занятия – торговли и, превратив в земледельцев, постепенно содействовать этим делу возрождения еврейского племени“[1056]. Таким новым отечеством для евреев намечена была Аргентина. (Была и та цель, чтоб отчасти отвести волну еврейской иммиграции от Соединённых Штатов» где из-за большого прилива евреев, конкурентно снижавших заработную плату американских рабочих, возникла опасность антисемитизма.) А так как заселять её предполагалось евреями из России, то в 1892 открыли отделение ЕКО и его ЦК в Петербурге. ЕКО «организовало 450 информационных бюро и 20 районных комитетов. Они помогали евреям быстро получать выездные документы, вели переговоры с представителями пароходных обществ, давали эмигрантам возможность покупать билеты по сравнительно низким ценам, издавали популярные брошюры» о возможных странах поселения[1057]. (Слиозберг мимоходом жалуется, что к руководству «почему-то не допускался никто, кто не имел звания банкира и миллионера»[1058].)

А с конца XIX в. еврейская эмиграция из России нарастала последовательно и от разных причин, отчасти уже нами названных. Серьёзной причиной к ней была всеобщая воинская повинность: если столь многие юноши (как мы читаем у Деникина) находили возможным себя калечить – то не лучше ли эмигрировать? особенно сопоставив, что в США в то время воинской повинности вообще не было. (Об этом мотиве – совсем не сообщают еврейские авторы, ни даже Еврейская энциклопедия в статье «Эмиграция евреев из России»[1059]. Но он и не объясняет подъёма эмиграции в 90-х годах.) Следующая веская причина: «Временные правила 1882 г.»; ещё заметный толчок – выселение еврейских ремесленников из Москвы в 1891. Ещё крупный толчок: введение винной монополии в России в 1896, что лишало дохода всех корчмарей и сокращало доходы винокуров. (Слиозберг: охотно эмигрировали те, кого выселяли из сёл или из внутренних губерний.) Г. Аронсон сообщает, что в 80-е годы евреев эмигрировало в среднем по 15 тысяч в год, а в 90-е годы – до 30 тысяч в год[1060].

Настроение российских властей к этой растущей эмиграции – как к государственной находке – было благоприятное. Русское правительство охотно согласилось и на образование ЦК ЕКО в Петербурге, и на все его эмиграционные мероприятия, не вмешивалось в его действия, разрешало в составе семьи эмигрировать и призывному возрасту, и бесплатно выдавало выездные визы, и предоставляло льготный тариф по железным дорогам, – однако чтобы однажды уехавшие – уже в Россию не возвращались[1061].

По тогдашним транспортным возможностям эмиграция за океан велась через Англию, и в её портовых городах создавалось промежуточное скопление еврейских эмигрантов, иные и сами оседали в Англии, кого-то возвращали из Штатов назад; и с 1890 общественное мнение Англии возбудилось вообще против политики русского правительства, «со столбцов английской прессы не сходил еврейский вопрос… Не сходил с очереди и в Америке вопрос о положении евреев в России»[1062]. Сметя возможные размеры такой эмиграции. Великобритания скоро резко закрыла свои входные ворота[1063].

Уже с 1894 остановилась и эмиграция евреев в Аргентину. Энциклопедия называет это: «нарастающ[ий] кризис… в аргентинском вопросе»[1064], Слиозберг – «разочарование уехавших в Аргентину» (недовольные бунтовали, слали коллективные жалобы гиршевской администрации). В прениях Государственной Думы рисовалась такая картина, похожая на опыт в Новороссии: «На примере переселения евреев в Аргентину мы можем указать, целый ряд таких случаев, когда люди получили[там] землю на весьма выгодных условиях, бросали её и искали исхода в более подходящих для них промыслах»[1065].

После того «ЕКО, хотя ещё продолжало видеть своё призвание в колонизационных предприятиях с целью превращения евреев в земледельцев, но фактически постепенно отступало от этого». Оно взяло на себя помощь «крайне беспорядочной эмиграции евреев из России», «занялось доставлением сведений эмигрантам, защитой их интересов, сношением со странами иммиграции», для того изменило и тот устав, который оно наследовало от покойного уже барона Гирша. Отчисляли значительные средства «на поднятие благосостояния евреев в местах их жительства», с 1898 «работа стала вестись среди населения в пределах самой России», а как одно из направлений – в существующих еврейских земледельческих колониях – «введени[е] улучшенных орудий и методов обработки», «доставление дешёвого мелиоративного кредита». Однако и тут, «несмотря на сравнительно большие затраты на поощрение земледельческого труда, в развитии этой отрасли вообще замечается относительный застой»[1066]. – Напротив, струя еврейской эмиграции из России, «в теснейшей связи с сильным упадком ремесла и постепенным вытеснением мелкой торговли и факторства», всё усилялась, «наибольшей высоты… достигла в 1906 г.» – хотя и она «не в силах поглотить весь годичный прирост населения» еврейского. При этом «главная масса эмигрирующих направляется в Соединённые Штаты», например в 1910 – 73% из всех эмигрантов[1067]. «В 1881—1914 туда прибыли 78, 6% евреев, покинувших Россию»[1068]. – Движение века уже ясно обозначилось тогда. (А на въезде в Соединённые Штаты, где тогда не спрашивали ремесленных свидетельств, – оказалось, что за первые шесть лет XX в. 63% из русских евреев-иммигрантов – «заняты в промышленности». И отсюда получается, что из России в Штаты ехали одни ремесленники? Это объяснило бы отчасти: почему ремесленники не ехали в открытые им внутренние губернии. Но и нужно учесть: для многих иммигрантов, особенно несостоятельных или бездельных, в «группировк[е], принятой американским цензом», и не было иного подходящего ответа[1069].)

Заметно и отсутствие лиц образованного слоя евреев, казалось бы наиболее угнетённых в России, они как раз не эмигрировали, – от 1899 до 1907 составляли чуть больше одного процента[1070]. Еврейская интеллигенция – нисколько не склонялась к эмиграции, она осуждала её как отклонение от задач и жребия в России, где теперь-то и открывались пути активности. Ещё в 1882 резолюция съезда еврейских: общественных деятелей «призывала „совершенно отвергнуть мысль об устройстве эмиграции как противоречащую достоинству русского государства“[1071]. В последние годы XIX в. «новое поколение хочет активно вмешаться в историю… и по всей линии, извне, как и внутри, оно переходит от обороны к наступлению… Новые евреи хотят отныне сами делать свою историю, наложить печать своей воли и на свою судьбу, и, в справедливой мере, также на судьбу страны, где они живут»[1072].

Религиозное еврейское крыло тоже осуждало эмиграцию: как уход от живительных корней восточноевропейского еврейства.

В секулярных усилиях нового еврейского поколения содержалась, во-первых, обширная программа собственно еврейского образования, культуры и литературы на идише, через который только и можно было тогда установить понимание с еврейскими массами. (По переписи 1897 три процента[российских] евреев назвали русский родным языком. А иврит – уже как будто забыли, не верилось, что его можно возродить.) Сеть библиотек, специально предназначенных для евреев. Несколько газет на идише, с 1903 – ежедневная «Дер фрайнд», нарасхват в местечках: беспартийная, но старалась воспитывать политически[1073]. – Как раз в 90-е годы обозначилась «грандиозн[ая] картин[а] преобразования аморфной еврейской массы в нацию», «еврейский Ренессанс»[1074]. Один за другим выявляются популярные писатели на идише: Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем, Ицхак-Лейбуш Перец. И, подчиняясь этому движению, поэт Бялик переводил свои стихи с иврита на идиш. – В 1908 движение это имело вершиной конференцию в Черновцах: признать идиш «национальным языком еврейского народа» и всю печатность переводить на идиш[1075].

Параллельно этому приложены были значительные еврейские культурные усилия на русском языке. 10-томная историко-литературная «Еврейская библиотека»[1076]. В Петербурге с 1881 журналы: снова «Рассвет», затем и «Русский еврей». (Однако вскоре прекратили своё существование: «Эти органы не встретили поддержки со стороны самих евреев».)[1077] В журнале «Восход» печатались все еврейские писатели, переводы всех новинок; особое внимание уделялось изучению и проблематике еврейской истории[1078]. (Нам бы, русским, такое внимание к своей истории.) Теперь «доминирующую роль в общественной жизни русского еврейства» играл «еврейский Петербург». «К середине 90-хгодов[тут]… образовался довольно значительный кадр еврейских деятелей… аристократия еврейского образования», все таланты тут[1079]. – По приблизительным подсчётам в 1897 по-русски свободно говорило только 67 тысяч евреев; но это была культурная элита. А уже и «всё молодое поколение» Украины 90-х годов воспитывалось на русском языке, а уходившие в гимназии и вовсе переставали получать еврейское воспитание[1080].

Не было такого прямого лозунга – «ассимиляция!», раствориться в русской стихии, или призыва к национальному самоотречению, – ассимиляция была бытовым явлением, но она связывала российское еврейство с будущностью России[1081]. Впрочем, Слиозберг оспаривает сам термин «ассимилятор». «Не было ничего более противного истине», чем утверждение что «ассимиляторы» «считали себя… русскими Моисеева закона». Напротив, «тяготение к русской культуре не исключало исповедания традиций еврейской культуры»[1082]. Однако после разочарований 80-х годов «некоторые крути еврейской интеллигенции, всецело проникнутые ассимиляционными устремлениями, испытали перелом в своих общественных настроениях»[1083]. «Вскоре уже не оказалось почти ни одной[еврейской] организации или партии, которая отстаивала бы ассимиляцию. Однако… наряду с тем, что ассимиляция, как теория, потерпела крушение, она, тем не менее, не перестала играть роль реального фактора в жизни русского еврейства, по крайней мере в той его части, которая живёт в крупных городах»[1084]. Но решено было «прервать связь между эмансипацией… и… ассимиляцией», то есть добиваться первого, а не второго, равенство, но без утери еврейства[1085]. В 90-х годах главная задача «Восхода» стала: бороться за равноправие евреев в России[1086].

С начала века в Петербурге организовалось, из видных адвокатов и публицистов, «Бюро Защиты» евреев в России. (Прежде эту задачу выполнял один барон Гинцбург, к которому стекались все еврейские жалобы.) Об его основателях рассказывает подробно Слиозберг[1087].

В эти годы «еврейский дух возбудился к борьбе», происходил среди евреев «бурный рост общественного и национального самосознания» – но национального самосознания уже не в религиозной форме: при оскудени[и] местечек, бегств[е] более зажиточных элементов… молодёжи в города… тенденци[и] к урбанизации» «в широких слоях еврейства» с 90-х годов – религия подрывалась, падал авторитет раввината, даже ешиботники втягивались в секуляризацию[1088]. (Но, вопреки тому, во множестве биографий в Российской Еврейской Энциклопедии встречаем о поколении, возросшем на рубеже XIX и XX: «получил традиционное еврейское религиозное образование».)

Зато, как мы видели, с неожиданной для многих силой и в неожиданной форме стало развиватьсяпалестинофильство.

Происходившее тогда в России – и в понимании российских евреев и в понимании русских общественных слоев – не могло не окраситься и европейским фоном тех лет: европейские настроения и события переливались через границу, при открытых и частых тогда контактах образованных слоев.

Европейские историки отмечают «антисемитизм девятнадцатого века… значительное усиление неприязни к евреям в Западной Европе, где она, казалось, быстрыми шагами шла к исчезновению»[1089]. Даже в Швейцарии евреи ещё и в середине XIX в. не могли добиться свободы поселения в кантонах, свободы торговли и занятия промыслами. Во Франции – взрывной процесс Дрейфуса. В Венгрии «старая земельная аристократия… в своём разорении… обвиняла евреев»; по Австрии и Чехии в конце XIX в. шло «антисемитское движение», а «мелкая буржуазия… боролась под антисемитскими лозунгами против социал-демократического пролетариата»[1090]. В 1898 произошли кровавые еврейские погромы в Галиции. Повсеместное усиление буржуазии «увеличило влияние евреев, которые были сосредоточены в большом числе в столицах и промышленных центрах… В таких городах, как Вена и Будапешт… печать, театр, адвокатура и медицина начали насчитывать в своих рядах такое количество евреев, которое никак не соответствовало их числу в обществе. Тогда же евреи-коммерсанты и банкиры начали создавать огромнейшие состояния»[1091].

Но настойчивее всего противоеврейские настроения проявились в Германии – сперва (1869) от Рихарда Вагнера; в 70-х годах от кругов консервативных и клерикальных, требовавших ограничить в правах немецких евреев и запретить дальнейшую иммиграцию их; а с конца 70-х это Движение «охватило и интеллигентные крути общества», его выразил и доводил до самых обобщающих формулировок видный прусский историк Генрих фон-Трейчке: «Нынешняя агитация правильно уловила настроение общества, считающего евреев нашим национальным несчастьем», «евреи никогда не могут слиться с западно-европейскими народами» и выражают ненависть к германизму. – За ним и Евгений Дюринг (столь известный по спору с Марксом-Энгельсом): «Еврейский вопрос есть просто вопрос расовый, и евреи не только нам чуждая, но и врождённо и бесповоротно испорченная раса». Затем и философ Эдуард Гартман. – В политической сфере это движение привело в 1882 к первому интернациональному антиеврейскому конгрессу (в Дрездене), принявшему «Манифест к правительствам и народам христианских государств, гибнущих от еврейства», и потребовавшему изгнания евреев из Германии. – Но к 90-м годам противоеврейские партии ослабели и потерпели ряд политических поражений[1092].

Во Франции не было такого теоретического расового напора, но была широкая политическая антиеврейская пропаганда Эдуарда Дрюмона (в «Ля Либр Пароль») с 1892. А затем «возникло настоящее соперничество» «между социализмом и антисемитизмом», «социалисты не стеснялись уснащать свои проповеди выпадами по адресу евреев и спускаться на уровень антисемитской демагогии… анти-семитско-социалистический туман окутал всю Францию»[1093]. (Весьма похоже на агитацию народников в России в 1881-82.) И тут же, с 1894, началось громчайшее дело Дрейфуса. «К 1898 году он[антисемитизм] достигает уровня настоящего пароксизма во всей Западной Европе», – Германии, Франции, «Великобритании и США»[1094].

Противоеврейские высказывания появились и в русской печати 70-90-х годов. Однако они не проявили ни того холодного теоретического колорита, как в Германии, ни тех бурных социальных страстей, как в Австро-Венгрии и Франции. Повести Всеволода Крестовского («Тьма египетская» и др.) да топорные газетные статьи.

Отдельным явлением была газета «Новое время». Она приобрела силу и успех своей активной позицией в тогдашнем «славянском движении», связанном с русско-турецкой войной за Балканы. Но, «когда с театра военных действий стали поступать донесения о хищничестве интендантов и поставщиков» и «поставщики «еврейского происхождения» явились как бы олицетворением всего русского еврейства», – «Новое время» стало вести «определённо антисемитскую линию», а с 80-х годов «газета не только перешла в лагерь реакции», но и «в еврейском вопросе Новое Время не знало границ для ненависти и недобросовестности», «предостерегающий вопль – «жид идёт» – впервые раздался со столбцов Нового Времени. Газета настаивала на принятии решительных мер против «захвата» евреями русской науки, литературы и искусства… Одной из излюбленных тем Нового Времени служило также «уклонение от воинской повинности»[1095].

Антиеврейские проявления – и за границей и в России – страстно осуждал ещё в 1884 взволнованный ими Владимир Соловьёв: «Иудеи всегда относились к нам по-иудейски; мы же, христиане, напротив, доселе не научились относиться к иудейству по-христиански»; «по отношению к иудейству христианский мир в массе своей обнаружил доселе или ревность не по разуму или дряхлый и бессильный индифферентизм». Нет, «не христианская Европа терпит евреев, а Европа безверная»[1096].

Растущую важность еврейского вопроса для России – российское общество ощутило даже на полвека позже правительства. Лишь после Крымской войны «нарождавшееся русское общественное мнение начало осознавать наличие еврейской проблемы в России»[1097]. Но должно было пройти ещё несколько десятилетий, чтобы осозналась даже первостепенность этого вопроса. «Провидение водворило в нашем отечестве самую большую и самую крепкую часть еврейства», – писал Владимир Соловьёв в 1891[1098].

А годом раньше, в 1890, Соловьёв, находя побуждение и поддержку в круге сочувствующих, составил текст «Протеста». Что «единственная причина так называемого еврейского вопроса» – забвение справедливости и человеколюбия», это «безрассудное увлечение слепым национальным эгоизмом». – «Возбуждение племенной и религиозной вражды, столь противной духу христианства… в корне развращает общество и может привести к нравственному одичанию…» – «Следует решительно осудить антисемитическое движение» – «уже из одного чувства национального самоохранения»[1099].

По рассказу С. М. Дубнова: Соловьёв собрал подписи, больше ста, включая Льва Толстого и Короленко. Но редакции всех газет получили предупреждение: не печатать этого протеста. Соловьёв «обратился с горячим письмом к Александру III». Однако через полицию его предупредили, что если будет настаивать, то добьётся административного преследования. И он – покинул затею[1100].

Как и в Европе, многообразный рост еврейских устремлений не мог не вызвать у русских общественных слоев – у кого тревогу, у кого резкое противодействие, но у кого ж и сочувствие.

А у кого – и политический расчёт. Как народовольцы в 1881 сообразили выгоду сыграть на еврейском вопросе (тогда – в направлении травли), – так, спустя время, российские либерально-радикальные крути, левое крыло общества, сметило и усвоило надолго – выгоду использовать еврейский вопрос как весомую политическую карту в борьбе с самодержавием: всячески растравлять, что равноправия евреев в России нельзя добиться никаким другим путём, кроме полного свержения самодержавия. От либералов до эсеров и большевиков, евреев то и дело привлекали – кто и с искренним сочувствием, но все – как удобный козырь противосамодержавного фронта, и этот козырь, без зазрения совести, уже не выпускался революционерами из рук, использовался до самого 1917 года.

Однако все эти общественно-газетные веянья и обсужденья – совершенно ещё не коснулись в те годы народного отношения к евреям в Великороссии. О том есть множество свидетельств.

Вот Я. Тейтель, много живший в глуби России и общавшийся с простонародьем, свидетельствует, «что простому народу чужда расовая и национальная вражда»[1101]. – Или вот, в мемуарных записях князей Вяземских отмечено, что в их больнице в Коробовке Усманского уезда крестьяне не любили хамоватого д-ра Смирнова, а когда его сменил старательный д-р Шафран – он пользовался всеобщей любовью и благодарностью крестьянской округи. – Из опыта каторги 80-90-х гг. подтверждает и П. Ф. Якубович-Мелынин: «Было бы неблагодарным делом отыскивать даже и в подонках нашего простонародья какие-либо антисемитские тенденции»[1102]. – И именно с чувством, что таковых нет, евреи белорусского местечка, в начале XX века, дали телеграмму в Москву купчихе-благотворительнице М. Ф. Морозовой: «Пожертвуй сколько-то, синагога сгорела, ведь Бог у нас один». И она послала просимую сумму.

Да собственно, ни либеральная российская, ни еврейская печать и не обвиняли русский народ в природном антисемитизме, а – утверждали настойчиво, что антисемитизм в народной массе искусственно и злобно создавался и поджигался правительством. И сама формула «самодержавие, православие, народность» воспринималась в еврейских образованных кругах как направленная именно против евреев.

А в середине XX в. читаем у еврейского автора: «В старой России антисемитизм не имел глубоких корней в народных массах… В широких массах народа антисемитизма почти не было, да и самая проблема отношения к еврейству перед ними не вставала… Лишь в некоторых частях так называемой черты оседлости, главным образом на Украине, где ещё со времени польского господства, в силу особых условий, на которых здесь не приходится останавливаться, настроения антисемитизма имели очень широкое распространение в крестьянстве»[1103]. Это – вполне верно. И сюда же – можно добавить Бессарабию. (Давность таких чувств и условий находим и у Карамзина: окружавшие Лжедмитрия казаки, очевидно запорожские, ругали россиян жидами[1104], значит, для западных областей это было ругательство.)

А в русском фольклоре? Словарь Даля охватывал не только Великороссию, но и западные губернии, и Украину – пометкою «ю-зап», но далеко не всегда. В своих дореволюционных изданиях он содержал немало слов и разговорных выражений, производных от «жид». (Показательно, что в советском издании 1955, несмотря на трудности при фототипии, была перенабрана соответствующая страница[1105], и всё это словарное гнездо между «жигало» и «жидкий» – целиком убрано.) Но в наборе этих выражений, приводимых Далем, есть часть наследства от церковно-славянского языка, в котором слово «жид» никак не было укоризненным, а только племенным определением; есть – и наслоения от социальной практики в польские и послепольские века в черте оседлости, есть нанесенное и в Смуту XVII в., – в самой же Великороссии тогда почти не было и контакта с евреями. Это наследие и отражено в пословицах, приводимых Далем, хотя и в русском написании, но часто угадывается юго-западное происхождение. (И уж во всяком случае они родились не в недрах российского министерства внутренних дел.)

Однако с этими пословицами и сопоставим: а сколько же в народе недоброжелательных пословиц о православном священстве, почти ни одной благожелательной.

Свидетель из Мариуполя[1106] (и не он один, это достоверно) рассказывает, что у них в дореволюционное время кардинально различались «еврей» и «жид». Еврей – это законопослушный гражданин, чьё бытовое поведение, отношение к людям не отличается от окружающей среды. А «жид» – это живодёр. И можно было услышать: «Я не жид, я честный еврей, я вас не обману». (Такие заявления из еврейских уст встречаются и в литературе; такое же мы прочли и в листовке народников.)

Это смысловое различие – надо иметь в виду при оценке пословиц.

Всё это – следы давней национальной розни на территориях Запада и Юго-Запада.

Но ни в Средней, ни в Северной, ни в Восточной России – никогда, ни даже во всенародное сотрясение в октябре 1905, не было еврейских погромов (были – против революционных интеллигентов вообще, против их ликования и глумления над Манифестом 17 октября). И однако: передо всем миром дореволюционная Россия – не Империя, а Россия – клеймлена как погромная, как черносотенная, – и присохло ещё на сколько столетий вперёд?

А разражались еврейские погромы – всегда и только на Юго-Западе России (как это и проявилось в 1881 году).

Таков был и кишинёвский погром 1903 года.

Не упустим, что в то время, при неграмотном и крайне невежественном населении всей Бессарабии, в Кишинёве жило: 50 тыс. евреев, 50 тыс. молдаван, 8 тыс. «русских» (большей частью украинцев, но этого тогда не различали) и сколько-то остальных. Главные силы погрома, «погромщики были в основном молдаване»[1107].

Кишинёвский погром начался 6 апреля 1903 – на последний день еврейской Пасхи и в первый день православной. (Не первый раз мы видим эту трагическую связь еврейских погромов с христианской Пасхой, – так было в 1881, и в 1882, и в Николаеве в 1899[1108], – и это особенно наполняет горечью и тревогой.)

Прибегнем к единственному документу, основанному на тщательном расследовании и по прямым следам событий, – Обвинительному акту, составленному прокурором местного суда В. Н. Горемыкиным, «который не привлёк к делу ни одного еврея в качестве обвиняемого, что вызвало резкие выпады против него в реакционной печати»[1109]. (Как мы увидим, суд заседал сперва закрыто, чтобы «не разжигать страсти», – и акт впервые был опубликован за границей, в штутгартском эмигрантском «Освобождении»[1110].)

Акт начинает с «обычны[х] столкновени[й] между евреями и христианами, всегда происходивши[х] за последние годы на Пасху» и с «нерасположени[я] местного христианского населения к евреям». И вот уже «недели за две до Пасхи… в Кишинёве стали циркулировать слухи об имеющемся быть на предстоящих праздниках избиении евреев». – Тут поджигающую роль сыграла и газета «Бессарабец» (редактор Крушеван), печатавшая «в течение последнего времени изо дня в день резкие статьи антиеврейского направления, не проходившие бесследно… среди приказчиков, мелких писцов и т. п. мало культурного люда Бессарабии. Последними вызывающими статьями «Бессарабца» были сообщения об убийстве в п. Дубоссарах христианского мальчика, совершённом будто бы евреями с ритуальными целями». (Кроме слуха об исколотом в Дубоссарах христианском младенце был и слух об убийстве евреем своей христианской служанки, на самом деле кончившей самоубийством[1111].)

И что же кишинёвская полиция? – «Не придавая особого значения упомянутым» слухам, и несмотря на то, что «за последние годы постоянно в это время повторялись драки между еврейским и христианским населением, кишинёвская полиция не предприняла каких-либо исключительных мер предупреждения», лишь усилила «на праздники наряд[ы] в местах предполагавшегося наибольшего скопления» за счёт добавки и военных патрулей из местного гарнизона[1112]. Полицмейстер не дал энергичных ясных инструкций полицейским чинам.

Вот это-то и самое непростительное: что из года в год на Пасху драки, и тут ещё такие слухи – а полиция дремлет. Тоже явный признак застоявшегося дряхлеющего правительственного аппарата. Или уж вовсе не держать Империи (сколько войн ведено, сколько усилий положено, чтобы зачем-то присоединить к России Молдавию) – или уж отвечать за порядок повсюду в ней.

6 апреля на улицах «праздный народ», «много подростков», в 4-м часу дня среди толпы и пьяные. Тут мальчишки стали бросать камни в окна ближних еврейских домов, дальше сильней, а когда пристав с околоточным пытались задержать одного, то и сами «были осыпаны каменьями». Затем появились и взрослые. «Неприятие полицией энергичных мер к немедленному подавлению беспорядков» повело к разгрому двух еврейских лавок и нескольких рундуков. К вечеру беспорядки стихли, «никаких насилий над личностью евреев в этот день произведено не было», а полиция арестовала за этот день 60 человек.

Однако «с утра, 7 апреля, христианское население… сильно волнуясь, стало собираться в разных местах города и на окраинах небольшими группами, которые вступали с евреями в столкновения, принимавшие всё более и более острый характер». Так же с раннего утра на Новом базаре «собралось человек свыше 100 евреев, вооружённых для самозащиты дрючками, кольями и некоторые даже ружьями, из которых по временам стреляли». У христиан огнестрельного оружия не было. Евреи говорили: «вчера вы русских не разгоняли, сегодня мы сами будем защищаться». И некоторые евреи «имели при себе… и бутылки с серной кислотой, коей они и плескали в проходящих христиан». (Аптеками традиционно владели евреи.) «Слухи о насилиях, чинимых евреями над христианами, быстро стали распространяться по городу и, переходя из уст в уста в преувеличенном виде, сильно раздражали христианское население»: «избили» передавалось как «убили», и будто евреи ограбили старый собор и убили священника. И вот «в разных частях города многочисленные партии, человек в 15-20 христиан каждая, почти исключительно чернорабочих, имея впереди себя мальчиков, бросавших в окна камни и кричавших, начали сплошь громить еврейские лавки, дома и жилища, разбивая и уничтожая находящееся там имущество. Группы эти пополнялись гуляющим народом», увеличивались, и к 2-3 часам «район беспорядков… обнимал уже большую часть города»; «те дома, в окна коих были выставлены иконы и кресты, бесчинствующими не трогались». В громимых «помещениях имущество подвергалось немедленно полному уничтожению», а товар, выбрасываемый из лавок, «частью уничтожался на месте, частью расхищался лицами, следовавшими за громилами». И до того дошли, что «в еврейских молитвенных домах произведено было полное разрушение, а священные их свитки (тора) выбрасывались на улицу в изорванном виде». И уж разумеется, громились винные лавки, «часть вина выпускалась на улицу, часть же на месте распивалась бесчинствующими».

«По нераспорядительности полиции, не имевшей должного руководства, все эти бесчинства совершались безнаказанно, что, конечно, только ещё больше ободряло и воодушевляло громил… Не имея надлежащего руководительства, чиновники полиции не были в своей деятельности объединены, а, предоставленные самим себе, действовали каждый исключительно по своему усмотрению… нижние чины полиции, в большинстве случаев, оставались лишь немыми зрителями погрома». Правда, по телефону вызывались из местного гарнизона воинские наряды, но «каждый раз в определённый пункт, прибыв на который они часто уже не заставали» громил и, «за неимением дальнейших инструкций, оставались в бездействии», «были разбросаны отдельными частями по городу без определённой цели и связи», «занимались лишь рассеянием бушующей толпы». (Гарнизон-то был сильно второстепенный по качеству, да ещё – по Пасхе – многие офицеры и солдаты в отпуску[1113].) «Нераспорядительность полиции… породила новые слухи о том, что правительство разрешило бить евреев, так как они являются врагами отечества», – и пьяный буйный погром жесточел. «Евреи, опасаясь за свою жизнь и имущество, окончательно растерялись и обезумели от страха… Часть евреев, вооружась револьверами, прибегла к самозащите и начала стрелять в громил… из-за угла, из-за заборов, с балкона… бесцельно и неумело, так что выстрелы эти, не принеся евреям ни малейшей помощи», только вызвали у громил «дикий разгул страстей. Толпа громил озверела, и всюду, где раздавались выстрелы, она немедленно врывалась и разносила всё в дребезги, чиня насилия над попадавшимися там евреями». И «особенно роковым для евреев» был «выстрел, коим был убит русский мальчик Останов». С 1-2 часов дня «насилия над евреями принимали всё более и более тяжёлый характер», а с 5 часов сопровождались «целым рядом убийств».

В 3 с половиной часа дня окончательно растерявшийся губернатор фон-Раабен сдал командование начальнику гарнизона генералу Бекману, «с правом употребления оружия». Бекман тотчас разделил город на участки и стал передвигать части, до тех пор «бессистемно разбросанны[е] по городу». «С этого же времени войска начали производить массовые аресты бесчинствующих» и принимали энергичные меры. К ночи погром в городе стих.

Акт подводит итоги жертв. «Всех трупов… обнаружено 42, из коих 38 евреев»; «у всех убитых найдены были повреждения, причинённые тяжёлыми тупыми орудиями: дубинами, камнями, лопатами, у некоторых же острым топором»; эти повреждения «почти у всех без исключения» были головные, были и «тяжкие побои туловища. Огнестрельных ран не было. Следов каких-либо истязаний или надруганий на трупах не обнаружено, что доказывается как протоколами осмотра и вскрытия тел убитых, так и показаниями врачей, производивших упомянутые осмотры и вскрытия» и «протоколом Врачебного отделения Бессарабского Губернского Правления»; «раненых всех 456, из коих 62 христианина… 8 с огнестрельными ранами… Из числа[394 раненых] евреев только пятеро получили тяжкие повреждения; остальные все лёгкие. Никаких следов истязаний ни у кого не найдено, и только лишь у одного еврея, слепого на один глаз, выбит другой глаз… Почти 3/4 пострадавших мужчины, за единичными исключениями, взрослые люди. Об изнасилованиях было подано три заявления, из коих по двум составлены обвинительные акты». Получили повреждения 7 воинских чинов, из них один солдат «получил ожог лица серною кислотою»; 68 полицейских – лёгкие повреждения. «Домов разгромлено было около 1350, т е. немного менее трети» всех домов Кишинёва – это значит, как после бомбёжки, разорение ужасающее… «Всех еврейских лавок разгромлено около 500». Арестованных «к утру 9-го апреля состояло 816 человек»; и кроме следствий об убийствах привлечено к уголовной ответственности 664 человека.

У иных авторов оценка еврейских потерь отличается от официальной, но не резко. – «Книга о русском еврействе» определяет потери в 45 убитых евреев, 86 тяжело раненных, 1500 домов и магазинов разграблено или разрушено[1114]. – И. Бикерман называет 53 убитых, но это может быть и не только евреев[1115]. – Новейшая Еврейская энциклопедия (1988): «убито 49 чел., ранено 586, разгромлено более 1, 5 тысяч еврейских домов и лавок»[1116].

Таково – официальное описание. Но и почувствуем, что скрывается за ним. Вот, у «только лишь одного еврея, слепого на один глаз», – выбит другой глаз. Читаем о нём у Короленко (очерк «Дом № 13»[1117]). Звали этого несчастного Меер Вейсман. «На мой вопрос, – пишет Короленко, – знает ли он, кто это сделал, – он ответил совершенно бесстрастно, что точно этого не знает, но „один мальчик“, сын соседа, хвастался, что это сделал именно он посредством железной гири, привязанной на верёвку». Как из описания Короленко, так и из официального Акта видно, что убийцы и жертвы очень часто хорошо знали друг друга. Убивали знакомых.

Оговаривается Короленко: «Правда, это основано на показаниях евреев, но нет основания сомневаться в их достоверности… Не всё ли равно евреям, как именно их убивали? Для чего им выдумывать подробности?..» Действительно, какая была бы польза родственникам забитого по голове Бенциона Галантера – ещё бы добавлять, что убийцы вколачивали гвозди в его труп? – они и не сочиняли подобных выдумок. Не достаточно ли горько было родственникам бухгалтера Нисензона, чтобы добавлять, как его «полоскали» в луже перед убийством? Достаточно. Они такого и не придумывали.

Но далёким от этих событий вершителям общественного мнения – этих ужасов достаточно не было. При всех человеческих трагедиях и бедах, при всех смертях, они увидели на первом плане – как ударить по царской власти? И они прибегли к разжигательным преувеличениям. Перешагивая через душевные чувства, разбираться в тех фабрикациях последующих месяцев и даже лет – это ещё и как будто самому приуменьшать трагедию? и накликать гневную отповедь? Но разбираться приходится, ибо кишинёвским погромом воспользовались, чтобы нарицательно и навсегда заклеймить Россию. И сегодня любая честная историческая работа на эту тему требует отличить ужасную правду о Кишинёве от коварной о нём неправды.

Заключение Обвинительного акта: беспорядки «разрослись до указанных размеров лишь благодаря нераспорядительности полиции, не имевшей должного руководства… Предварительным следствием не добыто данных, которые указывали бы, что упомянутые беспорядки были заранее подготовлены»[1118].

И никаким дальнейшим следствием – тоже не добыто.

Но вопреки тому вышеупомянутое «Бюро защиты» евреев (при участии влиятельнейших М. Винавера, Г. Слиозберга, Л. Брамсона, М. Кулишера, А. Браудо, С. Познера, М. Кроля)[1119], едва узнав в Петербурге о погроме, от порога исключило любые тому причины, кроме высочайшего заговора: «Кто дал приказ к организации погрома, кто распоряжался тёмными силами, производившими его?»[1120]. – «Как только мы узнали, при какой обстановке происходила Кишинёвская бойня, для нас стало ясно, что эта дьявольская затея никогда не имела бы места… если б она не была задумана в Департаменте полиции и не выполнялась по приказу оттуда». Хотя, конечно, «негодя[и] в строгой тайне организова[ли] кишинёвский погром», – пишет и в 40-х годах ХХ века тот же М. Кроль[1121]. «Но как глубоко мы ни были убеждены в том, что кишинёвская бойня была организована сверху, с ведома, а, может быть, даже по инициативе Плеве, мы могли сорвать маску с этих высокопоставленных убийц и выставить их в надлежащем свете перед всем миром, лишь имея самые неоспоримые улики против них. Поэтому мы решили послать в Кишинёв известного адвоката Зарудного»[1122]. «Он был самым подходящим человеком для выполнения той миссии, которую мы на него возложили», он «взялся вскрывать тайные пружины кишинёвской бойни», после которой полиция «для отвода глаз арестовала несколько десятков воров и грабителей»[1123]. (Напомним, что на следующий день после погрома было арестовано 816 человек.) – Зарудный собрал и увёз из Кишинёва «исключительно важный материал», а именно: «что главным виновником и организатором погрома был начальник кишинёвской охранки Левендаль», жандармский офицер, назначенный в Кишинёв незадолго до погрома; и «по распоряжению того же Левендаля полиция и войсковые части явно помогали убийцам и грабителям»[1124]. Он-де «совершенно парализовал деятельность губернатора»[1125]. (Хотя в России даже и полиция никак не была подчинена Охранному отделению, а тем более войска.)

Этот «исключительно важный материал», открывший виновников «с полной очевидностью», – никогда, однако, не был опубликован, ни тогда, ни хотя бы позже. Почему же? Как бы мог тогда Левендаль и иже с ним избежать наказания и позора? А по рассказам о том материале – некий купец (Пронин) да некий нотариус (Писсаржевский) «стали собираться в определённом трактире» – и будто бы по инструкциям от Левендаля планировать погром[1126]. И после тех собраний вся полиция и весь гарнизон решились на погром. – Обвинения против Левендаля разбирал и нашёл несостоятельными прокурор Горемыкин[1127]. (Крушевану, чьи поджигательные статьи действительно способствовали погрому, через два месяца в Петербурге Пинхас Дашевский, пытаясь его убить, нанёс ранение ножом[1128].)

Власти тем временем вели подробное следствие. В Кишинёв был немедленно направлен директор Департамента полиции А. А. Лопухин (он, при его либеральных симпатиях, вне подозрения общественности). Был тут же смещён губернатор фон-Раабен и ещё несколько должностных лиц Бессарабской губернии, новым губернатором назначен либеральный кн. С. Урусов (в скором будущем – видный кадет, и подпишет мятежное «Выборгское воззвание»). – А в «Правительственном Вестнике» от 29 апреля был опубликован циркуляр министра внутренних дел Плеве, возмущённого бездействием кишинёвских властей. Он указывал всем губернаторам, градоначальникам и обер-полицмейстерам – решительно пресекать насилия всеми мерами[1129].

Не молчала и Православная Церковь. Святейший Синод издал циркуляр, чтобы духовенство приняло меры к искоренению вражды против евреев. С осуждением, увещаниями и умирениями к христианскому населению обратились несколько иерархов, в том числе широко чтимый о. Иоанн Кронштадтский: «Вместо праздника христианского они устроили скверноубийственный праздник сатане»[1130]. И епископ Антоний (Храповицкий): «Страшная казнь Божия постигнет тех злодеев, которые проливают кровь, родственную Богочеловеку, Его Пречистой Матери, апостолам и пророкам»; «чтобы вы знали, как и поныне отвергнутое племя еврейское дорого Духу Божию, и как прогневляет Господа всякий, кто пожелал бы обижать его»[1131]. – Населению раздавались о том и тысячи листовок. (Однако в пространных разъяснительных церковных обращениях сохранялась старобытность, устоявшаяся веками и уже не успевавшая за грозностью покатившихся процессов.)

В раннем мае, через месяц от событий, вспыхнула и раскатилась газетная и агитационная кампания вокруг погрома – и по прессе российской, и по всей европейской и американской. В Петербурге неистовые газетные статьи стали гласить об убийствах женщин и грудных младенцев, о множестве случаев изнасилования несовершеннолетних девочек, само собою – жён, и в присутствии мужей или родителей; сообщения о вырезанных языках. «Одному еврею распороли живот, вынули внутренности… одной еврейке вбили в голову гвозди насквозь» через ноздри[1132]. Не прошло недели, как эти содрогающие подробности напечатали западные газеты. Им безоговорочно верила западная общественность, и, например, ведущие евреи Англии вполне положились на эти пронзительные сообщения и дословно включили их в свой публичный протест[1133]. – Повторим ли: «Следов каких-либо истязаний или надруганий на трупах не обнаружено». Из-за новой волны статей даны были дополнительные показания врачей. Городской Санитарный врач Френкель (осматривал трупы на еврейском кладбище), Городской Санитарный врач Чорба (принимал раненых и убитых в Кишинёвской Губернской Земской больнице с 5 часов вечера второго дня пасхи до 12 часов дня третьего, а затем в Еврейской Больнице), Городовой врач Василевич (вскрыл и осмотрел 35 трупов), – каждый констатировал, что ни при осмотрах, ни при вскрытиях не обнаружил признаков и следов зверских издевательств над трупами, какие описаны в прессе[1134]. Потом на суде оказалось, что свидетель врач Дорошевский (передавший, как считалось, эти шокирующие сведения) никаких зверств сам не видел и к тому же отрицал какое-либо причастие к появлению скандальных статей[1135]. А Прокурор Одесской Судебной палаты в ответ на запрос Лопухина об изнасилованиях «лично произвёл негласное дознание»: по рассказам родственников же ни один случай изнасилования не подтверждён. Конкретные случаи в запросе – положительно исключены[1136]. Но что там осмотры и заключение врачей? Кому дело до конкретных исследований прокурора? Пусть себе остаются желтеть в служебных бумагах.

Всё то, чего не подтвердили свидетели, о чём не писал Короленко, – не додумались опровергать и власти. И все эти подробности разнеслись по миру и стали в общественном мнении фактом – на весь XX век, а может быть и на XXI, – так и стынут над именем России.

Да ведь Россия уже немало лет, и с каждым годом всё резче, испытывала отчаянное, смертельно-враждебное разъединение «общества» и правительства. В этой борьбе со стороны либерально-радикальных, а тем более революционных кругов был жадно желаем любой факт (или выдумка), кладущий пятно на правительство, – и не считалось предосудительным никакое преувеличение, искажение, подтасовка – лишь бы только сильней уязвить правительство. Для российских радикалов такой погром был – счастливый случай в борьбе!

Тогда правительство наложило запрет на газетные публикации о погроме, как разжигающие вражду и гнев, – и опять ведь неуклюжий шаг: тем сильней все эти слухи были подхвачены в Европе и в Америке, и все вымыслы ещё безоглядней преувеличивались – так, как будто никаких полицейских протоколов не существовало.

И поднялась – всемирная атака на царское правительство. Бюро Защиты евреев рассылало телеграммы во все столицы: всюду устраивать митинги протеста![1137] Пишет член Бюро: и «мы также послали подробные сведения об ужасных зверствах… в Германию, Францию, Англию, Соединённые Штаты». «Впечатление наши сведения всюду производили потрясающее, и в Париже, Берлине, Лондоне и Нью-Йорке происходили митинги протеста, на которых ораторы рисовали ужасные картины преступлений, совершаемых царским правительством»[1138], – вот-де таков русский медведь от начальных времён! – «Поразили весь мир те зверства». – И теперь уже безоглядно: полиция и солдаты «всеми способами помогали убийцам и грабителям делать их бесчеловечное дело»[1139]. «Проклятое самодержавие» наложило на себя несмываемое пятню! На митингах клеймили новое злодеяние царизма, «сознательно им подготовленное». В лондонских синагогах обвиняли… Святейший Синод в религиозной резне. Осуждение выразили и отдельные католические иерархи. Но с наибольшим полыханием было подхвачено европейской и американской прессой. (Особенно разжигал в своих газетах магнат жёлтой прессы Вильям Хёрст.) «Мы обвиняем русское правительство в ответственности за кишинёвскую резню. Мы заявляем, что оно по самые уши погрязло в вине за это истребление людей[holocaust]!. У его дверей – и ни чьих ещё – ложатся эти убийства и насилия»; «Пусть Бог Справедливости придёт в этот мир и разделается с Россией, как он разделался с Содомом и Гоморрой… и сметёт этот рассадник чумы с лица земли»; «Резня в Кишинёве… превосходит в откровенной жестокости всё, что записано в анналах цивилизованных народов»[1140]. (В том числе, надо понять, и многотысячные уничтожения евреев в Средневековой Европе.)

Увы, в такой оценке происшедшего совпадают евреи разных степеней рассудительности или опрометчивости. И даже через 30 лет немалый же законник Г. Слиозберг повторяет в эмигрантских мемуарах, а сам он в Кишинёве ни тогда ни позже не побывал, – и вколачивание гвоздей в головы жертв (и приписывает это очерку Короленко!), и изнасилования, и «несколько тысяч солдат» (стольких не было в захудалом кишинёвском: гарнизоне) – «как бы охраняли» погромщиков[1141].

А Россия – в публичности рубежа веков – была неопытна, неспособна внятно оправдываться; не знали ещё и приёмов таких.

Между тем «хладнокровная подготовленность» погрома всё-таки провисала и требовала более крепких доказательств, уже к размаху разогнанной кампании. И хотя адвокат Зарудный «уже закончил своё расследование, и… твёрдо установил, что главным организатором и руководителем кишинёвского погрома был начальник местной «охранки»… барон Левендаль»[1142], – но даже при успехе такой версии фигура Левендаля недостаточно позорила русское правительство. Надо было непременно дотянуться до центральной власти.

И вот тут-то! – через 6 недель после погрома, – на крайнее подожжение мирового негодования и на подрыв самой сильной фигуры царского правительства был – неизвестно где, неизвестно через кого, но очень кстати – «обнаружен» текст «совершенно секретного письма» министра внутренних дел Плеве к кишинёвскому губернатору фон-Раабену (не циркулярно всем губернаторам черты оседлости, а только ему одному, и за 10 дней до погрома), где министр в ловких уклончивых выражениях советовал: что если в Бессарабской губернии произойдут обширные беспорядки против евреев – так он, Плеве, просит: ни в коем случае не подавлять их оружием, а только увещевать. – И вот кто-то неизвестный так же вовремя передал текст письма английскому корреспонденту в Петербурге Д. Д. Брэму (Braham) – а тот напечатал его в лондонском «Таймс» 18 мая 1903[1143].

Кажется: много ли значит одна публикация в одной газете – ничем не подтверждённая ни тогда ни потом? Да сколь угодно много! даже – и наповал. А в данном случае в том же номере «Таймс» та публикация уверенно поддерживалась упомянутым выше протестом виднейших британских евреев, во главе с К. Монтефиоре (из прославленной семьи)[1144].

В такой мировой обстановке, что тогда создалась, письмо это имело колоссальный успех: до сих пор всё же не доказанные, теперь «документально были доказаны» кровавые замыслы всеми ненавидимого царизма против евреев. Ещё жгучей раскатились по всему миру и газетные статьи и митинги. «Нью-Йорк Таймс» на третий день после публикации отмечает, что «уже три дня как[записка] оглашена, и никакого опровержения не последовало», а британская пресса уже считает её истинной. И «что можно сказать о цивилизации такой страны, где Министр может поставить свою подпись под такими инструкциями?»[1145]. А ненаходчивое царское правительство, да ещё и не понимающее всего размера своего проигрыша, только и нашлось что отмахнуться лаконичным небрежным опровержением, подписанным главой Департамента полиции А. А. Лопухиным, и лишь на девятый день после сенсационной публикации в «Таймсе»[1146], а вместо следствия о фальшивке выслало Брэма за границу.

Уверенно можно сказать, что это была – подделка, и по многим соображениям. Не только то, что Брэм никогда не представил никаких доказательств подлинности текста. Не только потому, что фальшивку опроверг А. А. Лопухин, резкий недоброжелатель Плеве. Не только потому, что кн. Урусов, благорасположенный к евреям, тут же сменивший Раабена и контролировавший губернаторский архив, – не обнаружил в нём такого «письма Плеве». Не только потому, что смещённый Раабен, пострадавший разорением жизни, в слёзных попытках исправить её, – никогда не пожаловался, что то была ему директива сверху, – а ведь сразу бы исправил себе служебную карьеру да ещё стал бы кумиром либерального общества. Но и главным образом потому, что государственные архивы России – это не были мухлёванные советские архивы, где, по надобности, изготовляется любой документ, или, напротив, тайно сжигается; там – хранилось всё неприкосновенно и вечно. И сразу же после Февральской революции Чрезвычайная Следственная комиссия Временного правительства, а ещё более и ещё усерднее специальная «Комиссия для исследования истории погромов», с участием авторитетных исследователей, как С. Дубнов, Г. Красный-Адмони, – не только не нашла ни в Петербурге, ни в Кишинёве самого документа, ни даже его регистрации по входящим-исходящим, а обнаружила – всего лишь сделанный в министерстве внутренних дел русский перевод с английского текста Брэма. (А ещё – бумаги с «указания[ми] на строгие кары и отрешения от должностей… за всякое незаконное действие исполнительных агентов в еврейском вопросе»[1147].) Да после 1917 года – чего бы опасаться? но не открылся ни один свидетель или мемуарист, который бы рассказал, откуда эта бессмертная телеграмма попала в руки Брэма, или бы похвастался, как он в этом участвовал. И от самого Брэма – ни тогда ни потом – тоже ни слова.

И тем не менее кадетская «Речь» ещё и 19 марта 1917 уверенно писала: «Кишинёвская кровавая баня, контрреволюционные погромы 1905 г. были организованы, как досконально установлено, Департаментом полиции». И в августе 1917 на Московском Государственном Совещании председатель Чрезвычайной Следственной комиссии публично заявил, что «скоро представит документы Департамента полиции об организации еврейских погромов», – но ни скоро, ни нескоро, ни его Комиссия, ни потом большевики никогда ни одного такого документа не представили. И как же захрясла ложь – аж по сегодня. (У меня в «Октябре Шестнадцатого» один из персонажей упоминает кишинёвский погром, и в 1986 немецкое издательство от себя так поясняет в сноске немецким читателям: «Тщательно подготовленный двухдневный еврейский погром. Министр внутренних дел Плеве указал губернатору Бессарабии в случае погрома не пытаться сдержать его силой оружия»[1148].) В современной (1996) Еврейской энциклопедии читаем уверенное: «В апреле 1903 новый министр внутренних дел В. Плеве организовал при помощи своих агентов погром в Кишинёве»[1149]. (Парадоксально, но томом раньше эта же Энциклопедия сообщает: «Текст опубликованной в лондонской газете „Таймс“ телеграммы Плеве… большинство исследователей считают подложным»[1150].)

И вот, лжеистория кишинёвского погрома стала громче его подлинной скорбной истории. И – осмыслится ли хоть ещё через 100 лет?

Бессилие царского правительства – дряхлость власти – проявилось не только в Кишинёве: вот, и в 1905 в Закавказьи произошла азербайджано-армянская резня. Но только в случае Кишинёва обвиняли, что резня подстроена правительством.

«Евреи», писал Д. Пасманик, «никогда не приписывали погромов народу, они обвиняли в них исключительно власть, администрацию… Никакие факты не могли поколебать это совершенно поверхностное мнение»[1151]. И Бикерман указывал, что, по всеобщему мнению, еврейские погромы – это форма борьбы власти против революции. Более усмотрительные рассуждали так: если в происшедших погромах и не обнаружено технической подготовки со стороны власти, то «мораль, укрепившаяся в Петербурге, такова, что всякий ярый юдофоб находит самое благосклонное отношение к себе – от министра до городового». Между тем: кишинёвский судебный процесс осени 1903 года показал картину обратную.

А для российской либерально-радикальной оппозиции суд должен был превратиться в битву с самим самодержавием. На суд отправились «гражданскими истцами» виднейшие адвокаты, и христиане и евреи, – М. Карабчевский, О. Грузенберг, С. Кальманович, А. Зарудный, Н. Соколов. А «талантливейший левый адвокат» П. Переверзев и ещё несколькие пошли в защитники обвиняемых: «чтобы они не боялись рассказать суду… кто их подстрекнул начать бойню»[1152], – то есть что их направляла власть. А «гражданские истцы» настаивали: произвести доследование и посадить на скамью «истинных виновников»! Власти не публиковали судебные отчёты, чтобы не разжигать страсти ни в самом Кишинёве, ни уже разожжённые по всему миру. Так ещё удобнее: штат активистов вокруг «гражданских истцов» составлял свои собственные отчёты о суде и отсылал их через Румынию на всемирное распубликование. Однако ход суда это не изменило: дотошно выяснялись всего лишь морды погромщиков, а власти – виновны, несомненно, – но только в том, что не справились вовремя. И тогда группа гражданских истцов-адвокатов заявила коллективно: что «если суд отказывается привлечь к ответственности и наказать главных виновников погрома» – то есть не какого-то губернатора Раабена, на него и внимания почему-то не обращали, а – министра Плеве и центральную администрацию России, то «им, защитникам… больше нечего делать на процессе». Они «натолкнулись на такие трудности со стороны суда, которые лишают их всякой возможности… свободно и по совести защищать интересы своих клиентов, а также интересы правды»[1153]. Новая адвокатская тактика прямого выхода в политику оказалась весьма успешной и многообещающей, произвела сильнейшее впечатление во всём мире. «Действия адвокатов были одобрены всеми лучшими людьми в России»[1154].

А суд – Особое присутствие Одесской Судебной Палаты – проводился теперь последовательно. Никак не оправдались прогнозы западных газет, что «кишинёвский процесс будет издевательством над правосудием»[1155]. При большом количестве обвиняемых они были разбиты на группы, по тяжести обвинений. Как сказано выше, среди обвиняемых – евреев не было[1156]. Начальник губернского Жандармского Управления сообщил ещё в апреле, что из 816 арестованных – 250 освобождены от следствия и суда по бездоказанности предъявленного к ним обвинения; 466 человек сразу же и получили судебные решения за мелкие преступления (об этом свидетельство и в «Таймс»), «при чем признанные по суду виновными приговорены к наказаниям в высшей мере»; подследственных с серьёзными обвинениями – около 100, их них 36 обвиняются в убийствах и насилиях (к ноябрю – 37). В декабре тот же Начальник губернского Жандармского Управления сообщает результаты суда: лишение всех прав состояния и каторга (кому 7 лет, кому 5), лишение прав и арестантские роты (на полтора года и на год). Всего приговорены 25 подсудимых, а 12 оправданы[1157]. Приговаривали именно виновных, за реальные, описанные нами преступления. И приговаривали сурово – «кишинёвская драма заканчивается обычным русским противоречием: в самом Кишинёве бунтовщики, по-видимому, подвергаются решительному судебному преследованию», писалось с удивлением в американском еврейском «Ежегоднике»[1158].

Весной 1904 кассационное разбирательство в Петербурге было уже и публичным[1159]. И в 1905 кишинёвский погром ещё раз рассматривался в Сенате, там выступал Винавер, ничего нового не доказав.

А ведь российскому царскому правительству был подан урок в кишинёвском погроме: что государство, попускающее такую резню, постыдно недееспособно. Но этот урок был бы ясен и без ядовитых подделок, без накладки ложных красок. Почему истина кишинёвского погрома показалась недостаточной? Похоже: потому, что в истине правительство выглядело бы, каким оно и было, – косным стеснителем евреев, хотя неуверенным, непоследовательным. Зато путём лжи оно было представлено – искусным, ещё как уверенным и бесконечно злым гонителем их. Такой враг мог быть достоин только уничтожения.

Российское правительство, давно уже менее всего успевавшее на международной сцене, – ни тогда ни затем не поняло, какое грандиозное мировое поражение оно понесло здесь. Погром этот лёг дёготным пятном на всю российскую историю, на мировые представшения о России в целом, – и чёрное зарево его предвозвестило и ускорило все близкие сотрясения нашей страны.