"Двести лет вместе. Часть первая" - читать интересную книгу автора (Солженицын Александр Исаевич)

Глава 10 – В ДУМСКОЕ ВРЕМЯ

Манифестом 17 октября 1905 начался, а после года столыпинского министерства и утвердился качественно новый период русской истории – период думской монархии или ограниченного самодержавия, в который началось быстрое заметное потеснение прежних государственных устоев – безбрежности царских прав, непроницаемости министерств и незыблемости вельможной иерархии. Всем верхам этот переход дался с большим неприятием, и лишь твёрдые деятельные умы успевали достойно войти в новое время. Но не сразу освоилась и общественность с новым порядком выборов, думской гласностью (и ещё трудней – с думской ответственностью), а уж на левом её краю неистовые ленинцы вместе с неистовыми бундистами вовсе бойкотировали выборы в 1-ю Государственную Думу: не надо нам ваших парламентов, мы пойдём через взрывы, кровь и сотрясения! И «отношение Бунда к тактике еврейских депутатов в Думе было резко отрицательное»[1340].

Но российские евреи, ведомые «Союзом для достижения полноправия», отнеслись с неошибочным сочувствием к новому думскому устроению, «приняли очень живое участие в выборах, голосуя в большинстве случаев за представителей партии[кадетской], выставившей на своём знамени дарование евреям равноправия». Так настроены были и иные очнувшиеся революционеры. Например Исаак Гурвич, эмигрировавший в 1889, и затем в США – активный левый марксист, один из создателей американской социал-демократической партии, – в 1905 вернулся в Россию и избран выборщиком Государственной Думы[1341]. – В выборах не было ограничений для евреев, и в 1-ю Думу было избрано 12 депутатов-евреев, правда большинство из них – из черты оседлости, местные, а столичные вожди еврейства не имели там ценза и потому не могли быть избраны: из них в Думу вошли только М. Винавер, Л. Брамсон[1342] и крещёный М. Герценштейн (которому добровольно уступил своё место кн. П. Долгоруков).

При заметной численности депутатов-евреев в Думе, депутаты-сионисты предлагали образование «отдельной еврейской фракции» с «дисциплин[ой] настоящей политической партии», но не-сионистские депутаты отвергли эту мысль, лишь согласились «время от времени собираться на совещания по вопросам, касающимся специально еврейских интересов»[1343], однако уж тут приняли «обязательн[ую] дисциплин[у] в смысле полного подчинения решениям коллегии, состоявшей из членов Думы и членов Комитета Полноправия»[1344] («политическое бюро»).

Вместо этого укреплялся прочный союз евреев с кадетской партией. «Местные отделения Союза[полноправия] и конституционно-демократической партии нередко состояли из одних и тех же людей»[1345]. (А Винавера в шутку называли «кадетом Моисеева закона»). В черте оседлости евреи составляли подавляющее большинство членов[кадетской] партии, во внутренних губерниях – вторую по численности национальную группу… Как писал С. Витте, «почти все еврейские интеллигенты, кончившие высшие учебные заведения, пристали к партии „Народной свободы“[т. е. кадетам]… которая сулила им немедленное равноправие. Партия эта в значительной степени обязана своим влиянием еврейству, которое питало её как своим интеллектуальным трудом, так и материальным»[1346]. – Евреи «дали конституционно-севрюжинскому русскому „Освободительному движению“ 1905 года… планомерность и сосредоточенность»[1347].

Всё же, вспоминает видная кадетка А. Тыркова, «главными созидателями и руководителями кадетской партии были не евреи. Среди кадетов-евреев не нашлось такого крупного человека, который мог бы повести за собой русских либералов, как в середине XIX в. еврей Дизраэли повёл английских консерваторов… самые значительные люди в кадетской партии были русские. Это не значит, что я отрицаю влияние евреев, растворившихся в нашей толпе. Самая их неугомонность не могла не действовать. Своим присутствием, своей активностью они напоминали о себе, о том, что надо их выручать, помнить об их положении». И далее: «Вдумываясь в пути и перепутья еврейских влияний[в кадетской партии], нельзя обойти Милюкова. Он с самого начала стал их любимцем, был окружён кольцом темноглазых почитателей, в особенности почитательниц… они, под сурдинку, баюкали его своими мелодиями, заласкивали его, без всякого стеснения осыпали его до комизма вздутыми похвалами»[1348].

В. А. Оболенский, тоже член ЦК кадетской партии, описывает кадетский клуб времени 1-й Думы на углу Сергиевской и Потёмкинской. Там сливались верхи российского секулярного еврейства и верхи русской политизированной интеллигенции: «Там всегда было людно, и публика, среди которой преобладали богатые петербургские евреи, была нарядная: дамы в шёлковых платьях, с бриллиантовыми брошками и кольцами, мужчины – с буржуазно лощёными, упитанными и самодовольными физиономиями. Даже нас, демократически настроенных депутатов, вид этого «кадетского клуба» несколько шокировал. Можно себе представить, как неуютно себя там чувствовали крестьяне, приходившие на заседания нашей фракции… «Господская партия», решали они про себя и переставали к нам ходить»[1349].

На местах взаимодействие Союза полноправия и кадетской партии осуществлялось не только обеспечением «как можно большего числа кандидатов-евреев», но и «местным отделениям[Союза полноправия] предписывалось поддерживать[не-евреев], кто обещает содействовать эмансипации евреев»[1350]. Как поясняла в 1907 кадетская «Речь», в ответ на неоднократные запросы других газет: «Речь» в своё время совершенно точно указала условия соглашения с еврейской группой… группе предоставлено право отвода выборщиков и право возражения против кандидатов в Думу»[1351].

Приступив к прениям, Дума поставила вопрос о еврейском равноправии в рамках общего уравнения всех граждан в правах – то есть следуя логике царского Манифеста. «Государственная Дума обещала выработать «закон о полном уравнении в правах всех граждан с отменою всех ограничений и привилегий, обусловленных сословием, национальностью, религией или полом»[1352]. Утвердив основные положения закона, Дума ещё проговорила один нетерпеливый месяц, делая «громкие, но бесполезные декларации»[1353], пока не была распущена. И закон о гражданском равенстве, в том числе и еврейском, повис.

Как и большинство кадетов, еврейские депутаты 1-й Думы подписали и Выборгское воззвание – но тем были устранены от дальнейшей возможности избираться, что чувствительнее всего сказалось на карьере Винавера. (В 1-й Думе он выступал резко, а вместе с тем известны его более поздние предупреждения: чтобы евреи не очень выходили в первый ряд, не обошлось бы это как в революцию Пятого года.)

«Участие еврейского населения в выборах во вторую Государственную Думу отличалось ещё большею энергиею, чем во время первой выборной кампании… Еврейское население «черты оседлости» проявило живейший интерес к выборам. Агитация захватила все слои населения». Однако, описывает дореволюционная Энциклопедия, там шла и усиленная антиеврейская агитация активных в Западном крае правомонархических кругов, «крестьянству было внушено, что все передовые партии стремятся к уравнению евреев в правах в ущерб интересам коренного населения»[1354]; что «за спиною подстроенного народного представительства страною управляет иудейско-масонский синдикат грабителей народа и предателей государства»; что крестьянин озабочен «небывалым количеством новых господ, которых не помнят ни отцы, ни деды и которых теперь должен кормить его земледельческий труд»; что конституция «вместо татарского ига сулит России позорное иго международного кагала». И внушался отрицательный список к отъёму уже наличествующих прав: не только не избирать евреев в Думу, но водворить их всех внутрь черты; воспретить торговать хлебом, зерном и лесом, участвовать в банкирских конторах и торговых домах; лишить приобретенных имений; запретить принимать новые фамилии; запретить быть издателями и редакторами печатных органов; сократить и саму черту оседлости за счёт плодороднейших губерний, наделять евреев землёй не ближе Якутской области; вообще признать иностранцами, заменить им отбывание воинской повинности денежными уплатами и ещё, и ещё. «Результатом этой устной и литературной антисемитской агитации был почти полный провал во время выборов во вторую Государственную Думу по черте еврейской оседлости прогрессивных кандидатов»[1355]. Всего во 2-ю Думу было избрано 4 еврейских депутата (из них 3 кадета)[1356].

Но ещё до выборов во 2-ю Думу – еврейским равноправием озаботилось само правительство. Через полгода после своего вступления в премьерство, в декабре 1906, Столыпин провёл постановление правительства (так называемый «журнал совета министров») о дальнейшем частичном снятии еврейских ограничений, причём ключевых, в сторону полного равноправия. «Предполагалось отменить: запрет на проживание евреев в сельской местности в пределах черты оседлости; запрет на проживание в сельской местности по всей империи для лиц, имеющих право повсеместного жительства»; «запрещение включать евреев в правления акционерных обществ, имеющих земельную собственность»[1357].

Государь ответил письмом от 10 декабря: «Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия… – внутренний голос всё настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя»[1358].

Как будто он не понимал, а вернее желал забыть, что предлагаемое в «журнале» постановление – было прямым и неизбежным следствием Манифеста, им же подписанного год назад…

А и в самом закрытом бюрократическом объёме всегда есть глаза и руки доверенных канцеляристов. И – слух о решении совета министров уже проник в общество? И теперь – станет известно, что министры – эмансипируют евреев, а царь – преграждает?..

И Столыпин с поспешностью, в тот же день, 10 декабря, пишет обеспокоенное письмо Государю, повторяя вновь и все аргументы, а главное: «О возвращении журнала никто пока не знает», и, значит, можно колебания монарха скрыть. «Ваше Величество, мы не имеем право ставить Вас в такое положение и прятаться за Вас». Столыпин хотел, чтобы эти льготы прошли именно дарованием от царя. Но раз нет – он предлагает теперь Государю поставить иную резолюцию: что Государь не возражает по существу, но хочет провести закон не в обход Государственной Думы, а – через Думу.

Государственный секретарь С. Е. Крыжановский сообщает, что Государь тогда и положил резолюцию в этом духе: пусть народные представители берут на себя ответственность и за возбуждение и за решение этого вопроса. Но почему-то эта резолюция не только осталась мало известной, – а и «почина со стороны Государственной Думы не последовало»[1359].

2-й Думе, с её значительным левым большинством, насквозь пропитанной духом передового общества, и столь неистовой в поношениях правительства, – простор действий был открыт! Однако «во 2-й Гос. Думе гораздо меньше говорилось о проблеме бесправия евреев, чем во время заседаний 1-й Гос. Думы»[1360]. Закона о еврейском равноправии не довели даже до обсуждения, не говоря о принятии.

Почему же 2-я Дума не использовала предложенную возможность? почему не поспешила? Вся трёхмесячная сессия была у неё на то. И о чём только мелко-побочном не толковали, не кипятились? А еврейское равноправие – пока частичное, но ведь уже разработанное – не подхватили. Почему же? «Особая внепарламентская комиссия» и вовсе не начала заниматься разработанным снятием еврейских ограничений, но в обход ему искала равноправия полного, «возможно скорее»[1361].

Трудно всё это объяснить иначе, чем политическим расчётом: в борьбе с самодержавием играть и играть дальше на накале еврейского вопроса, сохранять его неразрешённым – в запас. Мотив этих рыцарей свободы был: как бы отмена еврейских ограничений не снизила бы их штурмующего напора на власть. А штурм-то – и был для них всего важней.

Это становилось уже заметно и понятно. Например, Бердяев упрекал весь спектр российских радикалов: «Вы очень чувствительны к еврейскому вопросу, вы боретесь за права евреев. Но чувствуете ли вы «еврея», чувствуете ли вы душу еврейского народа?.. Нет, ваша борьба за евреев не хочет знать евреев»[1362].

А в 3-й Думе кадеты уже не имели большинства и «не принимал[и] инициативы в области еврейского вопроса, не желая терпеть поражение… Это вызывало большое неудовольствие со стороны еврейских масс и еврейская пресса не жалела нападок на партию Народной Свободы»[1363]. Хотя «евреи по-прежнему приняли энергичное участие в выборной кампании, а число городских выборщиков евреев почти во всех губерниях черты оседлости превосходило число выборщиков-христиан», – они были переголосованы враждебной стороной, и всего в 3-й Думе было лишь два еврея-депутата: Нисселович и Фридман[1364]. (Последний удержался и в 4-й Думе.) – С 1915 и в Государственном Совете был еврей – Г. Э. Вейнштейн, от Одессы. (Перед революцией – ещё и Соломон Самойлович Крым, караим.)[1365]

Октябристы же, став ведущей партией 3-й Думы, с одной стороны, переняли на себя, отчасти с колебаниями, общественный напор за равноправие евреев, так что получили там же и упрёк от русских националистов: «Мы полагали, что октябристы по-прежнему стоят на почве охраны национальных интересов», – но вот они неожиданно отодвинули на задний план и вопрос «о даровании равноправия русским в Финляндии» (которого в этой «колонии России», стало быть, – не было…), и «о выделении Холмской Руси» с русским населением из Польши – и «выдвинул[и] законопроект об отмене черты еврейской оседлости»[1366]. С другой стороны, им приписывались выступления уже «чисто антисемитского характера»: 3-я Дума, по инициативе Гучкова, в 1908 приняла «пожелание… о недопущении евреев-врачей на военно-медицинскую службу»[1367], также и «предлагалось заменить для евреев воинскую повинность денежным налогом»[1368]. (В предвоенные годы в России серьёзно обсуждался в публичности вопрос об освобождении евреев от воинской повинности; И. В. Гессен издал книгу «Война и евреи».)

Так ни 2-я, ни 3-я, ни 4-я Государственные Думы сами прямо не взялись провести закон о полном равноправии евреев. Однако всякий раз, как надо было голосовать по закону о крестьянском равноправии (издан Столыпиным 5 октября 1906), – стараниями левых та же 2-я, и та же 3-я, и та же 4-я Думы блокировали крестьянское равноправие, ссылаясь, что нельзя его проводить прежде еврейского (и прежде польского).

И тем – не терялся, но удваивался, но упятерялся напор на это ненавистное царское правительство. Напор – не утерялся, и не приняты были Думой законы – до самой Февральской революции.

А Столыпин, после своей неудачной попытки в декабре 1906, – не возбуждая законодательного шума, немо-административно облегчал отдельные антиеврейские ограничения.

На это осудительно отозвался нововременский публицист М. Меньшиков: «Черта оседлости при Столыпине сделалась фикцией»[1369]. Евреи «побеждают русскую власть, отнимая у неё одну область авторитета за другой… правительство поступает так, как если бы оно было еврейским»[1370].

Судьба средней линии.

В воинственном неприятии постепенных мер, в тактическом неприятии эволюционного равноправия, левым и радикальным партиям содействовала направляющая могучая российская пресса. С конца 1905 пресса стала полностью свободна от предварительной цензуры, но это была теперь не только свободная пресса. Эта была пресса, прямо и открыто считавшая себя действующим лицом на политической арене – выставляющая, как мы прочли, требования вроде устранения полиции с улиц. По словам Витте – обезумевшая.

В случае Думы от репортёров зависела вся подача думской жизни, думских прений – на всю глубину России. Стенографические отчёты печатались с опозданием и весьма незначительным тиражом, других средств извещения, кроме ежедневных газет, не было – и именно газетная подача материала увлекала умы. Газетные отчёты систематически перекрашивали или даже извращали думские прения, растягивали в объёме левых депутатов, расточали им похвалы, а речи правых депутатов – сжимали, скрадывали.

По свидетельству А. Тырковой, во 2-й Думе «думские журналисты образовали своё бюро печати», от которого «зависело распределение мест» для корреспондентов по карточкам. Члены бюро «отказали в карточке» корреспонденту из газеты «Колокол» (чтение сельских священников). Кадетка Тыркова вступилась, что «нельзя же лишать этих читателей возможности узнавать о Думе по отчётам той газеты, которой они доверяют больше, чем оппозиционной прессе»; но «суетливы[е] мои коллеги», среди которых преобладали евреи… горячились, кричали, доказывали, что «Колокол» никто не читает, что он решительно никому не нужен»[1371].

Русские националистические круги сводили такое поведение прессы просто и в целом к евреям: хватало им доказательств, что почти все думские корреспонденты – евреи. И печатали «разоблачительные» списки имён этих еврейских корреспондентов. Уж выразительнее того был комичный эпизод думских прений: со страстью отбиваясь от противников, Пуришкевич среди речи вдруг протянул указующую руку к ложе печати, в кольцевом барьере близ трибуны: «Да вы посмотрите на эту черту еврейской оседлости!» – и весь зал невольно посмотрел на корреспондентов и так же невольно захохотал, не удержалась и левая сторона. Эта «черта думской оседлости» так и припечаталась потом афоризмом.

Среди евреев-издателей выделялся С. М. Проппер, вышеупомянутый хозяин «Биржевых Ведомостей», с неизменными симпатиями к «революционной демократии». – Более сочувственные воспоминания наш источник сообщает о Ю. Б. Баке, основателе и главном пайщике кадетской «Речи»: «человек очень отзывчивый, просвещённый и принадлежал к числу радикальных либералов». Страстная его речь на съезде еврейских комитетов помощи, в начале 1906, остановила примирительную депутацию к царю. «Не было ни одной еврейской просветительной и благотворительной организации, в которой Ю. Б. Бак не принял бы участия», особенно отличался работой в ЕКО[1372]. Сама же «Речь», и её редактор И. В. Гессен, отнюдь не была сосредоточена именно на еврейских темах – но на общелиберальных (и Гессен это показал потом в эмиграции и «Рулём», и «Архивом Русской Революции»). В «профессорских» «Русских Ведомостях» печатались еврейские деятели различных направлений – и Вл. Жаботинский, но и будущий творец военного коммунизма Лурье-Ларин. С. Мельгунов отмечал, что благоприятные выступления «Русских Ведомостей» по вопросам, касающимся евреев, происходили «не только во имя защиты угнетаемых, а и в силу состава сотрудников»[1373]. «Сотрудники еврейского происхождения числились даже в штатах суворинского „Нового времени“, Энциклопедия перечисляет пятерых[1374].

Долгое время в «Русских Ведомостях» был самой яркой фигурой Г. Б. Иоллос, приглашённый туда Герценштейном, сотрудником газеты с 1880-х годов. Оба они были и депутатами 1-й Думы. Дикая атмосфера политических убийств, из которых, по сути, и состояла революция-»репетиция» 1905-06 годов, пала на обе их судьбы. По сведениям израильской Еврейской энциклопедии, виновником обоих убийств был Союз русского народа. По Российской Еврейской энциклопедии – на Союзе ответственность за убийство Герценштейна (1906), а Иоллос был убит (1907) «террористами-черносотенцами»[1375].

Деятельность еврейских издателей и публицистов не ограничивалась столичными или высоко интеллектуальными газетами, распространялась и на другой конец популярности, например на простонародную «Копейку», читаемую каждым дворником, – в четвертьмиллионном тираже она «сыграла большую роль в борьбе с антисемитскими клеветническими кампаниями». (Создатель и руководитель её М. Б. Городецкий.)[1376] Редактором весьма влиятельной «Киевской мысли» (левее кадетов), был Иона Кугель (один из четырёх братьев, все журналисты), а в ней встречаем и прожжённого Д. Заславского, и, самое трогательное: Льва Троцкого. Крупнейшая газета Саратова издавалась Авербахом-отцом (шурином Свердлова). Одно время в Одессе существовал «Новороссийский телеграф», с сильно правыми убеждениями, – но против него в 1900 применялись успешно приёмы экономического заглушения.

Были в российской прессе и отдельные «кочующие» звёзды. Здесь выделялся как вдохновенный журналист Л. Ю. Гольдштейн, писавший в самых разных газетах на протяжении 35 лет, и в «Сыне Отечества», и он же создал и редактировал «Россию», уже, кажется, верх патриотизма. (Её закрыли за резкий фельетон против династии – «Господа Обмановы».) Юбилей Гольдштейна отмечен в весенних газетах 1917 года[1377]. – Или скромный Гарвей-Альтус, единожды прославленный фельетоном «Прыжок влюблённой пантеры», зашлёпавшим клеветой министра внутренних дел Н. А. Маклакова. (Но что эти фельетоны в сравнении с уже пережитыми Россией «юмористическими листками» 1905-07, с невиданной до тех пор наглостью и неслыханным языком поносившими сплошь все власти и всё государственное устройство? Тут стоит отметить оборотня Зиновия Гржебина: в 1905 издавал сатирически неистовый «Жупел», в 1914-15 – благонамеренное «Отечество», а в 1920 по соглашению с советским Госиздатом наладил русскоязычное издательство в Берлине[1378].)

Но если пресса имела разные направления, в том числе между либерализмом и социализмом, а среди публицистов по еврейским темам – между сионизмом и автономизмом, то одна позиция в российской прессе устойчиво оставалась нереспектабельной: отношение к властям с пониманием. Уже в 70-е годы «необузданность русской прессы» отмечал не раз Достоевский. По отношению к властям она проявилась даже на совещании 8 марта 1881 у только что воцарившегося Александра III, и не раз потом: журналисты вели себя как самовольные представители общества.

Наполеону приписывают выражение: «Три враждебные газеты опаснее 100 тысяч враждебного войска». Эта фраза стала во многом применимой к русско-японской войне. Русская пресса была откровенно пораженческой в протяжении всей той войны, каждой её битвы. И, ещё важней: она была нескрываемо сочувственной к террору и революции.

Эта пресса, неоглядно развязная в 1905, толковалась в думское время, по словам Витте, как пресса в основном «еврейская» или «полуеврейская»[1379]: точнее, с преобладанием левых или радикальных евреев на ключевых корреспондентских и редакторских постах. В ноябре 1905 Д. И. Пихно, редактор национальной русской газеты «Киевлянин», уже 25 лет на этом посту и изучивший российскую печать, писал: «Еврейство… поставило на карту русской революции огромную ставку… Серьёзное русское общество поняло, что в такие моменты печать сила, но этой силы у него не оказалось, а она оказалась в руках его противников, которые по всей России говорили от его имени и заставляли себя читать, потому что других изданий не было, а в один день их не создашь… и[общество] терялось в массе лжи, в которой не могло разобраться»[1380].

Л. Тихомиров национального в этом явлении не видел, но в 1910 сделал такие заметки о характере российской прессы: «Хлёсткость на нервы… Односторонность… Не желают приличия, джентльменства… Не знают идеала, понятия о нём не имеют». И воспитанная этой прессой публика «требует бойкости, хулиганства, знаний не может ценить, невежества не замечает»[1381].

И, совсем с другого политического края, большевицкий публицист (М. Лемке) выразился о качестве этой прессы так: «В нашу пореформенную эпоху идеи стали дешевы, а информация, сенсация и наглое авторитетное невежество заполнили прессу».

Специфичнее, в культуре, горько жаловался в 1909 и Андрей Белый, уж никакой не правый и не «шовинист»: «Главарями национальной культуры оказываются чуждые этой культуре люди… Посмотрите списки сотрудников газет и журналов России: кто музыкальные, литературные критики этих журналов? Вы увидите почти сплошь имена евреев; среди критиков этих есть талантливые и чуткие люди, есть немногие среди них, которые понимают задачи национальной культуры, быть может, и глубже русских; но то – исключения. Общая масса еврейских критиков совершенно чужда русскому искусству, пишет на жаргоне эсперанто и терроризирует всякую попытку углубить и обогатить русский язык»[1382].

В те самые годы предупреждал и дальнозоркий сионист Вл. Жаботинский, жалуясь на «передовые газеты, содержимые на еврейские деньги и переполненные сотрудниками-евреями»: «Когда евреи массами кинулись творить русскую политику, мы предсказали им, что ничего доброго отсюда не выйдет ни для русской политики, ни для еврейства»[1383].

Российская печать сыграла решающую роль в предреволюционном кадетско-интеллигентском штурме на правительство; её настроение, властно им захваченный, выразил депутат Думы А. И. Шингарёв: «Пусть эта власть тонет! Такой власти мы не можем бросить и обрывка верёвки!». К месту здесь упомянуть, что 1-я Дума вставала в память жертв белостокского погрома (не соглашаясь, как мы видели, что то была вооружённая битва анархистов с войсками), 2-я Дума – в честь убитого террористом Иоллоса; но когда Пуришкевич предложил почтить вставанием и память убитых на постах полицейских и солдат – его за то лишили слова и исключили из заседания: разгорячённым парламентариям тогда немыслимым казалось посочувствовать и тем, кто охраняет простой порядок в государстве, необходимый для них же всех, и для общей спокойной жизни.

Верно заключил, но поздно, но в оглядку на прошлое из эмигрантской «Еврейской трибуны» 1923 года, член Союза полноправия А. Кулишер: «В русско-еврейской общественной среде перед революцией действительно были люди и целые группы, деятельность которых характеризовалась… именно отсутствием чувства ответственности за разброд в умах русского еврейства… распространени[е] неопределённого и легкомысленного «революционизма»… Вся суть их политики была в том, чтобы быть левее кого-то другого. Всегда оставаясь в роли безответственных критиков, никогда не идя до конца, они видели своё назначение в том, чтобы говорить: «Мало!»… Эти люди были «демократами»… Но были и демократы в особенности, так и именовавшие себя «Еврейскою демократическою группой», прибавлявшие это прилагательное ко всем неподходящим существительным, сочинявшие невыносимый талмуд демократизма… с целью доказать, что другие недостаточно демократичны… Они создавали вокруг себя безответственное настроение беспочвенного максимализма, отсутствие точного предела в требованиях. Это настроение проявилось с пагубными последствиями в революции»[1384]. Разрушительность, истекавшая от той прессы, – действительно была из самых слабых, уязвимых мест государственной России к 1914, к 1917 годам.

Но что же – та «рептильная печать» – то есть ползком перед властями, печать русских националистов? «Русское знамя» Дубровина – говорят, из рук выпадало, до того грубо и бездарно. (А кстати, было запрещено рассылать его в армию, по возражению генералов.) Вероятно, не намного добротней была и «Земщина» – не знаю, не читал обеих. Оскопились, одряхлели и с 1905 потеряли читателей и «Московские Ведомости».

Где же были сильные консервативные, радеющие о русских умы и перья? Почему не создали газет достойного уровня, но противовесных этому разрушительному вихрю?

А – к состязанию с гибкой мыслью и письменностью либеральной и радикальной прессы, столь обязанной в своей энергии и непрерывном развитии сотрудникам-евреям, русские национальные силы, медлительные благорастворённые умы, совершенно не были готовы тогда (и уж тем более сегодня). Вместо них высовывались озлобленные левой печатью, но совершенно топорные перья. Добавим ещё сюда: правые газеты еле-еле существовали финансово. А в газетах, содержимых, как писал Жаботинский, «на еврейские деньги», – прекрасная оплата, уже потому богатый набор перьев, и те газеты, все сплошь, прежде всего: интересны. При всём этом левая печать и Дума требовали закрытия «субсидируемой» печати» – то есть тайно и вяло субсидируемой правительством.

Государственный секретарь С. Е. Крыжановский подтверждал, что правительство поддерживало финансово более 30 газет в разных местностях России, но – безо всякого успеха: от отсутствия у правых – образованных людей, подготовленных к публицистической деятельности; отчасти – и от правительственного неумения. Способнее других был И. Я. Гурлянд – еврей из м. в. д., одинокое явление, – который под псевдонимом «Васильев» писал брошюры, и тайная экспедиция рассылала их заметным в обществе лицам.

Итак, у правительства был только сухо-бюрократический перечислительный «Правительственный вестник». А создать что-либо сильное, яркое, убедительное, чтобы открыто бороться за общественное мнение, не говорим уже Европы, но хотя бы внутри России, – царское правительство или не догадывалось, или не умело взяться, или это было ему не по силам, и не по смыслу.

На правительственной стороне долго выступало «Новое время» Суворина – живая, яркая, с пульсом (впрочем, пульсом переменным – то за союз с Германией, то с неистребимой ненавистью к немцам), и увы, нередко путающая нужду национального возрождения с замахиванием на евреев. (И основатель её старик Суворин, умирая и деля имущество между тремя сыновьями, поставил им условие, чтобы они не продавали паев евреям.) Витте относил «Новое время» к газетам, которым в 1905 «было выгодно быть левыми… Затем они поправели, а теперь черносотенствуют. Разительный пример такого направления представляет[эта] весьма талантливая и влиятельная газета». Хотя и коммерческая, «это всё-таки одна из лучших газет»[1385]. Она была очень обильна информацией и изрядно распространена – может быть, самая энергичная газета в России и, конечно, самая умная из правых.

А правые деятели? а правые члены Думы? Большей частью вели себя несоразмерно истинному соотношению своих сил и слабостей, действовали напроломно и тщетно, не видели других путей «защиты самобытности русского государства», как взывать к государственным антиеврейским запретам. Депутат Балашов выдвинул в 1911 – вопреки всему вектору времени, его ветрам – программу: укрепить черту оседлости, устранить евреев от печати, суда и русской школы. Депутат Замысловский протестовал против того, что при кафедрах высшей школы, «по скрытой симпатии», оставляют или евреев, или эсеров, социал-демократов – как будто против «скрытой симпатии» можно убороться государственными средствами! – В 1913 съезд объединённого дворянства требовал (как звучало и в 1908 в 3-й Думе): пусть не брать евреев на военную службу, но и не допускать на гражданскую, земскую, в городское самоуправление и в присяжные заседатели.

Весной 1911 Пуришкевич, рьяно участвуя в травле падающего Столыпина, предлагал в Думе закраине: «Евреям строжайше воспрещается занятие в Империи каких-либо должностей в области государственного управления по любому из ведомств… в особенности на её окраинах… Евреи, изобличённые в посягательстве на занятие любой должности по государственному управлению, привлекаются к судебной ответственности»[1386].

Итак, правые винили Столыпина – в уступках евреям.

А Столыпин, входя в правительство весной 1906, вынужден был принять Манифест 17 октября 1905 как отныне сущее, хотя и взывающее к поправкам. Слишком ли поспешно, необдуманно, легкомысленно он был подписан Государем – это уже не имело значения, предстояло его выполнять, предстояло в трудностях перестраивать государство – в соответствии с Манифестом, вопреки колебаниям и самого Государя. А из него неотклонимо вытекало уравнение евреев во всех правах.

Разумеется, антиеврейские ограничения сохранялись ещё не в одной России и не только в собственно России. В Польше, почитаемой тогда наряду с Финляндией как угнетённая, они ещё резче выражались от польских настроений. А, пишет Жаботинский, «о таком гнёте над евреями, какой существует в Финляндии, даже Россия и Румыния не знают… Первый встречный финн, увидев еврея за городом, имеет право арестовать преступника и представить в участок. Большая часть промыслов евреям недоступна. Браки между евреями обставлены стеснительными и унизительными формальностями… Постройка синагог крайне затруднена… Политических прав евреи лишены абсолютно». А в австрийской Галиции «в политическом смысле поляки откровенно смотрят на евреев как на материал для эксплуатации в целях упрочнения своей власти над краем… были случаи исключения учеников из гимназии «за сионизм», всячески стесняются еврейские школы, проявляется ненависть к жаргону (идишу), и даже еврейская социалистическая партия «бойкотируется и преследуется польскими социал-демократами»[1387]. Да и в среднеевропейском австрийском государстве ещё калилась ненависть к евреям и сохранялось множество частных и переменчивых ограничений, как например лечение в Карлсбаде: то – евреям вовсе нельзя, то – можно только летом, а «зимние евреи» допускались лишь под особым наблюдением[1388].

Но по системе ограничений в самой России можно весьма понять сводную жалобу тогдашней Еврейской энциклопедии: «Положение евреев представляется крайне неустойчивым, зависящим от толкования или, вернее, от усмотрения любого исполнителя закона, вплоть до самого низшего… Неопределённость… вызывается… крайней трудностью единообразного толкования и применения ограничительных законов… Многочисленные статьи законов дополнены и изменены множеством Высочайших повелений, состоявшихся по докладам отдельных министров… причём не все даже включены в Свод Законов»; «даже наличность специального разрешения подлежащей власти не может дать еврею полную уверенность в незыблемости его прав»; «отказ в исполнении требования низшего представителя власти, анонимный донос конкурента или открытое домогательство более сильного конкурента о выселении еврея – достаточны, чтобы обречь его на скитание»[1389].

Столыпин же ясно понимал и несуразность такой обстановки, и неотклонимое направление эпохи к уравнению евреев в правах, уже во многом в России достигнутому.

Численность евреев, живших вне черты, неуклонно увеличивалась год от году. После 1903, когда для жительства и экономической деятельности евреев открылись дополнительно 101 поселение, происходили при Столыпине ещё новые добавления к ним многолюдных поселений – так он сам исполнял меру, не принятую в 1906 царём и отброшенную в 1907 Думой. В дореволюционной Еврейской энциклопедии указано, что к 1910-12 годам число этих добавочных поселений было 291[1390], новая Энциклопедия называет 299 к 1911 году[1391].

Старая Энциклопедия напоминает нам, что с лета 1905, по инерции революционных событий, «правления и советы[учебных заведений] не считались, в течение трёх лет, с процентными нормами»[1392]. С августа 1909 процентная норма для евреев в высших и средних учебных заведениях была повышена сравнительно с прежде установленной (отныне: в столицах 5%, вне черты 10%, в черте 15%)[1393] – но с тем, чтобы она теперь соблюдалась. Однако поскольку в Петербургском университете студенты-евреи составляли в 1909 – 11%, а в Новороссийском – 24%[1394], это воспринималось как новое ограничение. В прямом смысле новое ограничение последовало в 1911: процентную норму перенесли и на экстернов[1395] (мужчин, на женщин это не распространилось; по женским гимназиям вне черты к 1911 реально было 13, 5%). В заведения же художественные, торговые, технические и ремесленные приём евреев не ограничивался. «Наряду с средними и высшими школами, евреи устремлялись и в низшие», которые прежде игнорировали. Так, если в 1883 «во всех городских и уездных училищах» евреи составляли 2%, то уже в 1898 мальчики – 12%, девочки – 17%[1396]. – Кроме того, «еврейская молодёжь заполнила частные высшие школы», например в Киевском коммерческом институте в 1912 было 1875 студентов-евреев, в Психоневрологическом – «тысячи». С 1914 любое частное учебное заведение получило право преподавать на любом языке[1397].

Да ведь вся эпоха – неизбежно шла ко всеобщему обязательному обучению.

Основная задача Столыпина была – крестьянская земельная реформа, создание крепкого крестьянского землевладения. Его сподвижник в этой работе министр земледелия А.В. Кривошеин, тоже сторонник отмены черты оседлости, одновременно настаивал ограничить «права анонимных акционерных обществ» в скупке земли, ибо через то образовывались компании «крупного еврейского землевладения»; кроме того, «проникновение в деревню часто спекулятивного еврейского капитала затруднило бы успех землеустроительной реформы» (одновременно, боялся он, и рождая антисемитизм в сельских местностях Великороссии, где его никогда прежде не знали)[1398]. Столыпин и Кривошеин не могли допустить, чтобы крестьяне оставались в безземельном нищенстве. – В 1906 и еврейским сельскохозяйственным колониям было запрещено приобретать казённые земельные участки, резервируемые отныне для крестьян[1399].

Известный экономист М. Бернацкий приводил такие предвоенные данные: евреев занято в сельском хозяйстве – 2, 4%, в свободных профессиях – 4, 7%, на частной службе – 11, 5%, в торговле 31% (и евреи составляют 35% всего торгового класса России), в промышленности – 36%. Живёт же в сельской местности черты оседлости 18% евреев[1400]. Сопоставляя эту последнюю цифру с 2, 4% – видим, что к этим годам земледельческий труд среди сельских евреев не вырос, тогда как по мнению Бернацкого, «русский интерес заключается в том, чтобы еврейский труд и еврейские средства находили себе наиболее производительное применение повсюду», всякие ограничения евреев это «колоссальн[ая] растрат[а] производительных сил страны». Он указывал, что, например, в 1912 Общество фабрикантов и заводчиков московского промышленного района ходатайствовало перед председателем Совета министров не стеснять евреев в их роли посредствующего звена с русскими центрами фабричного производства[1401].

Б. А. Каменка, председатель правления и директор-распорядитель Азово-Донского банка, перешёл на кредитование каменноугольной и металлургической отраслей, патронировал 11 крупных компаний в Донецком и Уральском районах[1402]. – В промышленности участие евреев в акционерных компаниях не стеснялось, а «ограничения прав акционерных компаний владеть землёй вызвали бурю протеста всех финансовых промышленных кругов». И это кривошеинское ограничение было отменено[1403].

В. Шульгин прибег к образу: «Детской представлялась «русская мощь» в сравнении с отточенным напором еврейства. Русская сила напоминала разлив мирной реки: безкрайно дремлет сонная ширь; воды много. Боже мой сколько, но вся-то она стоячая. И эта же река, десятком вёрст ниже, суженная суровыми плотинами, превращена в стремительный поток; холодным кипятком врывается он в кружащиеся турбины»[1404].

А с экономически либеральной стороны слышим похожее: «Россия, столь бедная… представителями высшего квалифицированного труда… как будто стремится увеличить своё невежество и умственную отсталость от Запада». Недопущение евреев до рычагов производства – «сводится к намеренному неиспользованию… производительной силы»[1405].

Столыпин хорошо понимал, что это – растрата. Но слишком неравно развивались хозяйственные отрасли страны. И он уподоблял еврейские ограничения – покровительственной таможенной пошлине: они могут быть только временными, пока русские окрепнут в общественной жизни и экономике, вообще же они создают для русских развращающую оранжерейную атмосферу. Наконец (и после скольких десятилетий?) правительство начало приводить в исполнение тот подъём крестьянства, который означал бы истинное, по глубокому смыслу равноправное соотношение и сословий и народностей; тот подъём, который и устранил бы русскую боязнь перед евреем, и обязательно бы покончил с ограничениями евреев вообще.

Столыпин предполагал использовать еврейские капиталы для подъёма русского хозяйства: допустить их многочисленные акционерные общества, предприятия, концессии, эксплуатацию природных хозяйств России. При этом он понимал, что динамичные, мощные частные банки, в силу их небольшого числа и близких связей, часто предпочитали не соперничать, а сговариваться, – но рассчитывал уравновесить это «национализацией кредита»: развитием функций Государственного Банка, созданием фонда помощи энергичным крестьянам, не могущим достать кредита иначе.

И ещё был иной государственный расчёт Столыпина: что равноправие евреев оторвёт по сути нереволюционную часть еврейства от революционных партий. (Среди других аргументов был и тот, что при повседневном обходе ограничительных правил на местах берётся много взяток и тем развращается государственный аппарат.)

Те российские евреи, кто смотрели на суть дела без ожесточения, – те видели, что, несмотря на продолжаемые ограничения, несмотря на всё более громкие (но и беспомощные) выпады против евреев в правой общественности, – предвоенные годы были для евреев всё благоприятнее и необратимо вели к равноправию.

Всего через несколько лет, уже вышвырнутые в эмиграцию от великой революции, два выдающихся еврея размышляли о предреволюционной России.

Когда-то с трудом выбившийся из бедности через самообразование, лишь в 30 лет получивший аттестат зрелости экстерном, лишь в 35 окончивший университет, активный участник Освободительного движения и последовательный противник сионизма как призрачной идеи – Иосиф Менассиевич Бикерман в свои 55 лет написал: «Вопреки майским[1882] и другим правилам, вопреки черте оседлости и процентной норме, вопреки Кишинёву и Белостоку, я был и чувствовал себя свободным человеком, для которого открыта широкая возможность работать в самых разнообразных областях человеческой деятельности, который мог материально обогащаться и духовно расти, мог бороться за недостающее ему и копить силы для продолжения борьбы. Ограничения… под напором времени и нашим напором всё суживались, и во время войны широкая брешь была пробита в последней твердыне нашего бесправия. Пять или пятнадцать лет должно было бы ещё пройти, пока евреи добились бы полного равенства пред законом, мы могли ждать»[1406].

Человек совсем других убеждений и жизненного опыта, последовательный сионист, врач (одно время и приват-доцент женевского медицинского факультета), публицист и общественный деятель Даниил Самойлович Пасманик, ровесник Бикермана, в те же годы, из той же эмиграции писал: «При царском режиме евреям жилось куда лучше и, что бы там ни говорили, перед Великой войной материальное и духовное состояние русского еврейства было блестящее. Мы тогда были политически бесправными, но мы могли тогда развивать самую интенсивную деятельность в области национально-духовного строительства, а еврейская традиционная нищета прогрессивно исчезала»[1407]. – «Экономически традиционная нищета нашей массы уменьшалась с каждым днём, уступая место зажиточности и материальной обеспеченности, несмотря даже на бессмысленные изгнания многих десятков тысяч евреев из прифронтовой полосы. Статистика оборота обществ взаимного кредита… лучше всего доказывала экономический прогресс русского еврейства в последнее десятилетие до переворота. То же самое и в культурном отношении. Несмотря на полицейский режим – царство абсолютной свободы в сравнении с нынешним режимом большевистской Чека – еврейские культурные учреждения всех родов и видов процветали. Жизнь била ключом: организации крепли, творчество развивалось и открывались широкие перспективы»[1408].

За век с лишним под русской короной еврейство выросло из 820 тысяч (с Царством Польским) до свыше 5 миллионов, ещё при том отдав эмиграции более полутора миллионов[1409], – то есть рост 8-кратный от 1800 до 1914. А за последние девяносто лет рост был в 3 1 /2 раза (1 млн. 500 тыс.: 5 млн. 250 тыс.) – тогда как население всей Империи за эти годы (и с приобретением новых областей) выросло в 2 1 /2 раза.

Но в это время ограничения ещё оставались и питали в Соединённых Штатах антирусскую пропаганду. Столыпин полагал, что с ней можно будет справиться разъяснением, приглашением американских конгрессменов и корреспондентов – посещать Россию. Однако к осени 1911 ситуация обострилась к расторжению 80-летнего устойчивого торгового договора с Америкой. Столыпин не знал ещё, что значит пламенная речь будущего миротворца Вильсона, что значит единодушие американского Конгресса. Но до расторжения того договора он не дожил.

Столыпин, давший своё направление, свет и имя предвоенному десятилетию России, – весной 1911, при озлоблении и кадетского крыла и крайне правых, растоптанный законодателями обоих крыльев за закон о западном земстве, – был в сентябре 1911 убит.

Первый русский премьер, честно поставивший и вопреки Государю выполнявший задачу еврейского равноправия, погиб – по насмешке ли Истории? – от руки еврея.

Судьба средней линии.

Да ведь убивать Столыпина пытались семижды, и целые революционные группы разного состава – и всё не удавалось. А тут – гениально справился одиночка.

Ещё юный, несозревший ум, сам Богров не мог охватить в целом государственного значения Столыпина. Но с детства видел повседневные и унизительные стороны политического неравноправия, и был нажжён, от семьи, от своего круга, да и сам, – в ненависти к царской власти. И, очевидно, в тех киевских еврейских кругах, казалось бы столь идеологически подвижных, не возникло смягчения к Столыпину за его попытки снять антиеврейские ограничения, – а у кого, из более состоятельных, и возникло, то перевешено было памятью его энергичного подавления революции 1905-06 и раздражением за его усилия по «национализации русского кредита», открытое соперничество с частными капиталами. В кругах киевского (и петербургского, где зреющий убийца тоже побывал) еврейства действовало то всерадикальное Поле, в котором молодой Богров счёл себя вправе и даже обязанным – убить Столыпина.

Столь сильно было Поле, что позволило такое соединение: капиталист Богров-отец возвысился, благоденствует при этом государственном строе, Богров-сын идёт на разрушение этого строя, – и отец, после выстрела, публично выражает гордость за такого сына. Оказалось, что не совсем уж одиночкой был Богров: ему тихо аплодировали в тех состоятельных кругах, которые раньше оставались безоговорочно верными строю.

А этот выстрел, которым было подсечено выздоровление России, мог же быть совершён и в самого царя. Но убить царя Богров счёл невозможным: потому (по его словам), что «это могло бы навлечь на евреев гонения», «вызвать стеснения их прав». При убийстве же всего лишь премьер-министра, он предвидел правильно, такого не произойдёт. Но он думал – и горько ошибся – что это благоприятно послужит судьбе российского еврейства.

И тот же М. Меньшиков, сперва упрекнув Столыпина за уступки евреям, скорбит над ним: нашего великого государственного человека, нашего лучшего правителя за полтора столетия – убили! – и убийцей оказался еврей? и не постеснялся? да как посмел он стрелять в премьер-министра России?! «Киевский зловещий выстрел… должен быть принят как сигнал к тревоге, к большой тревоге… не надо мести, но нужен наконец отпор»[1410].

И что же произошло в те дни в «черносотенном Киеве», населённом множеством евреев? Среди киевских евреев в первые же часы после убийства возникла массовая паника, началось движение покидать город. Да «ужас объял еврейское население не только Киева, но и других самых отдалённых местностей черты оседлости и внутренней России»[1411]. Клуб русских националистов хотел собирать подписи о выселении всех евреев из Киева (хотел, но не собирал). Не произошло и малейшей попытки погрома. Председатель молодёжного «Двуглавого орла» Галкин призвал разгромить киевское Охранное отделение, проморгавшее убийство, и бить евреев, – его обуздали тотчас. Вступивший в премьер-министры Коковцов срочно вызвал в город казачьи полки (все войска были на манёврах, далеко за городом) и разослал всем губернаторам энергичную телеграмму: предупреждать погромы – всеми мерами, вплоть до оружия. Войска были стянуты в размере, в каком не стягивали и против революции. (Слиозберг: если бы в сентябре 1911 вспыхнули погромы, «Киев был бы свидетелем резни, не уступавшей место ужасам времён Хмельницкого»[1412].)

И погрома не произошло нигде в России, ни единого, ни малейшего. (Хотя мы часто, густо читаем, что царская власть всегда только мечтала и искала, как устроить еврейский погром.)

Разумеется, предотвращение беспорядков входит в прямую обязанность государства, и при успешном выполнении её – неуместно ждать похвалы. Но при таком сотрясательном событии-поводе – убийство главы правительства! – избежание погромов, ожидавшихся панически, могло быть отмечено, хотя бы вскользь. Но нет, – такой интонации – никто не слышал, о том – никто не упоминает.

И, во что даже трудно поверить, киевская еврейская община не выступила с осуждением или сторонним сожалением по поводу этого убийства. Наоборот. После казни Богрова многие студенты-евреи и курсистки вызывающе нарядились в траур.

И русские это тогда замечали. Сейчас опубликовано, что В. Розанов в декабре 1912 написал: «После[убийства] Столыпина у меня как-то всё оборвалось к ним[евреям:] посмел ли бы русский убить Ротшильда и вообще «великого из ихних»[1413].

При взгляде же историческом, приходят две весомые мысли, что ошибочно было бы поступок Богрова списывать на то, что, мол, «это действовали силы интернационализма». Первая и главная: это было не так. Не только его брат в своей книге[1414], но и разные нейтральные источники указывают, что расчёт помочь судьбе еврейства – у него был. Вторая же: что взяться за неудобное в истории, обдумать его и сожалеть – ответственно, а отрекаться и отмываться от него – мелко.

Однако отречение и отмывание начались чуть ли не сразу. В октябре 1911 в Государственную Думу был подан запрос октябристов о смутных обстоятельствах убийства Столыпина. И тотчас депутат Нисселович протестовал: почему октябристы в своём запросе не скрыли, что убийца Столыпина – еврей?! Это, сказал он, – антисемитизм!

Узнаю и я этот несравненный аргумент. Через 70 лет и я получил его от американского еврейства в виде тягчайшего обвинения: почему я не скрыл, почему я тоже назвал, что убийца Столыпина был еврей? Не идёт в счёт, что я описал его столь цельно, сколько мог. И не в счёт, что его еврейство значило в его побуждениях. Нет, нескрытие с моей стороны – это был антисемитизм!!

Гучков с достоинством ответил тогда: «Я думаю, что гораздо больший акт антисемитизма заключается в самом действии Богрова. Я предложил бы члену Государственной Думы Нисселовичу обращаться с горячим словом увещания не к нам, а к своим единоверцам. Пусть он их убедит силой своего красноречия, чтобы они подальше держались от этих двух позорных профессий: службы в качестве шпионов в охране и службы в качестве активных работников террора. Этим он оказал бы гораздо большую услугу своему племени»[1415].

Но что еврейской памяти, когда и русская история само это убийство допустила смыть из своей памяти, осталось оно каким-то незначащим, невыразительным побочным пятном. Лишь в 80-е годы я начал поднимать его из забытья – а семьдесят лет и не принято было то убийство вспоминать.

Отодвигаются десятилетия – и больше событий и смыслов попадают в наш глаз.

Я не раз задумывался над капризностью Истории: над непредвиденностью последствий, которую она подставляет нам, последствий наших действий. Вильгельмовская Германия пропустила Ленина на разложение России – и через 28 лет получила полувековое разделение Германии. – Польша способствовала укреплению большевиков в тяжелейший для них 1919 год, для скорейшего поражения белых, – и получила себе: 1939, 1944, 1956, 1980. – Как рьяно Финляндия помогала российским революционерам, как она не терпела, вынести не могла своей преимущественной, но в составе России, свободы – и получила от большевиков на 40 лет политическую униженность («финляндизацию»). – Англия в 1914 задумывала сокрушить Германию как свою мировую соперницу – а саму себя вырвала из великих держав, да и вся Европа сокрушилась. – Казаки в Петрограде были нейтральны в Феврале и в Октябре – и через полтора года получили свой геноцид (и даже многие – те самые казаки). – В первоиюльские дни 1917 левые эсеры потянулись к большевикам, потом дали им видимость «коалиции», уширенной платформы, – и через год были сами раздавлены так, как не справилось бы с ними никакое самодержавие.

Этих дальних последствий – нам не дано предвидеть никому никогда. И единственное спасение от таких промахов – всегда руководствоваться только компасом Божьей нравственности. Или, по-простонародному: «Не рой другому ямы, сам в неё попадёшь».

Так и от убийства Столыпина – жестоко пострадала вся Россия, но не помог Богров и евреям.

Кто как, а я ощущаю тут те же великанские шаги Истории, её поразительные по неожиданности результаты.

Богров убил Столыпина, предохраняя киевских евреев от притеснений. Столыпин – и без того был бы вскоре уволен царём, но несомненно был бы снова призван в круговращательном безлюдьи 1914-16, и при нём – мы не кончили бы так позорно, ни в войне, ни в революции. (Если б ещё, при нём, мы в ту войну вступили бы.)

Шаг первый: убитый Столыпин – проигранные в войне нервы, и Россия легла под сапоги большевиков.

Шаг второй: большевики, при всей их свирепости, оказались много бездарней царского правительства, через четверть века быстро отдавали немцам пол-России, в том охвате и Киев.

Шаг третий: гитлеровцы легко прошли в Киев и – уничтожили киевское еврейство.

Тот же Киев, и тоже сентябрь, только через 30 лет от богровского выстрела.

И в том же Киеве, в том же 1911, ещё за полгода до убийства Столыпина, заваривалось и будущее дело Бейлиса. Есть сильные основания полагать, что при премьере Столыпине это опозорение юстиции никогда бы не состоялось. Например, известен случай: просматривая архив Департамента полиции, Столыпин наткнулся на записку «Тайна еврейства» (предшественница «Протоколов»), о мировом еврейском заговоре. И поставил резолюцию: «Быть может и логично, но предвзято… Способ противодействия для правительства совершенно недопустимый»[1416]. В результате «Протоколы» «никогда не были признаны царским правительством в качестве основы официальной идеологии»[1417].

О процессе Бейлиса написаны тысячи и тысячи страниц. Кто захотел бы теперь вникнуть подробно во все извивы следствия, общественной кампании и суда – должен был бы, без преувеличения, потратить не один год. Это – за пределами нашей книги. Через 20 лет после события, в советское время, были напечатаны по дневные донесения полицейских чиновников в Департамент полиции о ходе процесса[1418], вниманию желающих можно предложить и их. А само собою велась полная стенограмма процесса и была опубликована. А ещё – отчёты полусотни присутствовавших журналистов.

Убит был 12-летний мальчик Андрей Ющинский, ученик Киево-Софийского духовного училища, убит зверским и необычайным способом: ему было нанесено 47 колотых ран, притом с очевидным знанием анатомии – в мозговую вену, в шейные вены и артерии, в печень, почки, лёгкие, в сердце, нанесены с видимой целью полностью обескровить его живого и притом, судя по потёкам крови, в стоячем положении (конечно, и связав и заткнув ему рот). Осуществить такое мог только весьма умелый преступник, да и не один. Обнаружен убитый был с опозданием в неделю – в пещере, на территории завода Зайцева. Но пещера не была местом убийства.

В самых первых обвинениях не было ритуального мотива, но вскоре он возник, да ещё возникло наложение по срокам, что убийство совпало с наступлением еврейской Пасхи и якобы закладкой новой синагоги на территории Зайцева (еврея). Через четыре месяца после убийства был, по этой версии обвинения, арестован Менахем Мендель Бейлис, 37 лет, работник на заводе Зайцева. Он был арестован без убедительного подозрения. Как это произошло?

Следствие об убийстве повело киевское сыскное отделение – и, по всему, оно было достойным побратимом киевского Охранного отделения, которое запуталось на Богрове и погубило Столыпина. Повели многомесячное следствие два таких же, как «куратор» Богрова ротмистр Кулябко, служебных и деловых ничтожества – Мищук и Красовский, при содействии преступно бестолковых подсобных (в пещеру, где найден труп Ющинского, городовые расчищали снег, чтобы удобнее войти тучному приставу, и тем уничтожили возможные следы преступников). Но хуже того – между этими сыщиками возникло соревнование, кто отличится в раскрытии, чья версия верней, – и они не останавливались перед тем, что проваливали действия своего соперника, путали наблюдение, запугивали свидетелей, даже арестовывали агентов другу друга, а Красовский гримировал подозреваемого, прежде чем представить его свидетелю. Вели «следствие» как рядовое и отдалённо осмыслить не могли масштаба события, в которое ввязались. Когда через два с половиной года наконец открылся суд, Мищук скрылся в Финляндию от обвинения в подлоге вещественных доказательств, скрылся от суда и важный сотрудник Красовского, а сам Красовский, потеряв пост, сменил позицию и стал помощником адвокатов Бейлиса.

Следствие почти два года кидалось по ложным версиям, долго обвинение висело над родственниками убитого, затем доказана их полная непричастность. Становилось всё ясней, что прокуратура решится формально обвинить и судить Бейлиса.

Бейлиса обвинили, при сомнительных уликах, потому, что он был еврей. Да как возможно было в XX веке, не имея фактически обоснованного обвинения, вздувать такой процесс в угрозу целому народу? Перешагнув частную судьбу Бейлиса, оно уже вырастало в обвинение против еврейства, – и с этого момента вся обстановка вокруг следствия, а затем суда стала приобретать международный накал, накал на всю Европу и Америку. (Предыдущие ритуальные процессы в России возникали чаще на католической почве: Гродно – 1816, Велиж – 1825, Вильна, дело Блондеса – 1900; кутаисское, 1878, было в Грузии, дубоссарское, 1903, в Молдавии, а собственно в Великороссии – одно саратовское, 1856. Слиозберг, однако, не упускает указать, что и саратовское дело также имело католическое происхождение, а в деле Бейлиса: группа подозреваемых воров – поляки, экспертом по ритуальным обвинениям взят католик, и прокурор Чаплинский – тоже поляк[1419].)

В киевской судебной палате обвинительное заключение, по его сомнительности, было принято лишь тремя голосами против двух. При развернувшейся кампании право-монархической прессы, Пуришкевич в Государственной Думе в апреле 1911 говорил так: «Мы не обвиняем всего еврейства, мы мучительно хотим истины» об этом загадочном, странном убийстве. «Существует ли среди еврейства секта, пропагандирующая совершение ритуальных убийств… Если есть такие изуверы, заклеймите этих изуверов», а «мы боремся в России с целым рядом сект» своих[1420], но и выражал мнение, что дело будет в Думе замято из-за страха перед прессой. А в дни открытия суда правый националист Шульгин в патриотическом «Киевлянине» выступил против этого процесса и «убогого багажа» судебных властей (за что крайне правые обвинили его, что он подкуплен евреями). – Но и остановить обвинение и возобновить расследование, ещё при крайней необычности зверского убийства, тоже никто не решился.

А с другой стороны поднялась и кампания либерально-радикальных кругов, и прессы, не только российской, но вот уже и всемирной. Уже создался неотклонный накал. Питаемый самой предвзятостью обвинения подсудимого, он не иссякал и каждый день клеймил уже и свидетелей. В этом разгаре В. Розанов видел потерю меры, особенно среди печати еврейской: «железная рука еврея… сегодня уже размахивается в Петербурге и бьет по щекам старых заслуженных профессоров, членов Государственной Думы, писателей…»[1421].

Между тем сбивались последние попытки вести нормальное следствие. Конюшня на заводе Зайцева, мимо которой обвёл следователя Красовский, затем павшая под подозрение как место убийства, сгорела за два дня до неторопливо назначенного следственного осмотра. Повёл своё энергичное расследование журналист Бразуль-Брушковский и, теперь уже частное лицо, тот Красовский. (Впрочем, В. Бонч-Бруевич выпустил брошюру, обвиняя Бразуля в корыстности[1422].) Они выдвинули версию, что убийство совершено Верой Чеберяк, чьи сыновья дружили с Андреем Ющинским, а сама она – с уголовным миром. В растянувшиеся месяцы расследования таинственно умерли оба сына Чеберяк, она обвиняла в отравлении их Красовского, а Бразуль и Красовский – её саму в убийстве своих сыновей. Версия их была, что убийство Ющинского совершено самой Чеберяк со специальной целью симулировать ритуальное убийство. А Чеберяк утверждала, что адвокат Марголин предложил ей 40 тысяч рублей, чтоб она приняла убийство на себя, Марголин же отрицал это потом на суде, но понёс административное наказание за некорректность поведения.

Попытки проследить, даже только бы назвать десятки деталей этой предсудебной, затем и судебной сумятицы, ещё увеличили бы путаницу. (Вовлеклись туда и «метисы» из революции и охранки. Нельзя не выделить двусмысленной роли и странного поведения на суде жандармского подполковника Павла Иванова – того самого, который, вопреки всякому закону, с уже приговорённым к смерти Богровым сочинял и протоколировал ещё новую версию его мотивов к убийству Столыпина, кладущих всю тяжесть вины на охранные органы, в которых Иванов и служил.) Да вся взвихренная обстановка накладывала своё буревое давление на грядущий суд. Он тянулся месяц, в сентябре-октябре 1913. Он был неохватимо громоздок: вызывалось 219 свидетелей (явилось 185), и ещё затягивался борющимися сторонами, прокурор Виппер сильно уступал группе сильнейших адвокатов – Грузенбергу, Карабчевскому, Маклакову, Зарудному, которые, разумеется, требовали стенографировать его срывы, вроде: этот процесс затруднён «еврейским золотом», «они[евреи в целом] как будто глумятся, смотрите, мы совершили преступление, но… нас никто не посмеет привлечь»[1423]. (Удивляться ли, что в дни суда Виппер получал угрожающие письма, в том числе – с изображением петли, да не он один – и гражданские истцы, и эксперт обвинения, а вероятно и адвокаты защиты; явно боялся мести и старшина присяжных.) Крутился ажиотаж и перекупка пригласительных на суд билетов, гудел весь образованный Киев. Но оставалось безучастным простонародье.

Была на суде и подробная медицинская экспертиза – нескольких профессоров, разошедшихся между собой, оставался ли жив Ющинский до последней раны или умер раньше, о мере его страданий. Но центр процесса был в экспертизе богословской и научной – о самой принципиальной возможности ритуальных убийств со стороны евреев, на чём и сошлось всё мировое напряжение[1424]. Защита вызвала крупнейших экспертов по гебраизму, раввин Мазе давал экспертизу о Талмуде. Эксперт от православной церкви профессор Петербургской Академии И. Троицкий дал общее заключение, отклоняющее кровавое обвинение против евреев; он подчеркнул, что православие никогда и не выдвигало их, эти обвинения исходят из католического мира. (И. Бикерман потом напомнит, что в царской России сами становые приставы «чуть ли не ежегодно» останавливали разговоры о христианской крови для еврейской Пасхи, «иначе мы имели бы „ритуальное дело“ не раз в десятки лет, а ежегодно»[1425].) Главным экспертом обвинения на суде и был католический ксёндз Пранайтис. Прокуроры, в развитие общественного спора, требовали привлечь к рассмотрению прежде возникавшие ритуальные процессы, но защита отвела это ходатайство. Таким судебным поворотом – к вопросу о ритуальности или неритуальности убийства – ещё жарче раскалялась мировая напряжённость вокруг процесса.

Однако суждение-то предстояло вынести – вот об этом подсудимом, и оно доставалось серому крестьянскому составу присяжных, «свиткам и косовороткам», лишь с малым добавлением двух-трёх чиновников да двух мещан, – присяжным, уже бесконечно замученным этим месячным процессом, засыпающим при чтении вслух документов, просящим сократить суд, четверо из них – просились отпустить их домой прежде времени, а кому – и оказать медицинскую помощь.

Но и эти присяжные присудили, что видели: что обвинения против Бейлиса не обоснованы, не доказаны. И Бейлис был освобождён.

На том и кончилось. Новых розысков преступников и не начинали, и странное, трагическое убийство мальчика осталось неразысканным и необъяснённым.

Взамен этого, по рыхлой русской манере, надумали (не без демонстрации) воздвигнуть часовню на месте, где нашли труп Ющинского, но возникло тому сильное противодействие как затее черносотенной. И Распутин – отговорил царя[1426].

Весь этот неуклюжий громоздкий процесс, при годовом раскале прессы, общества российского и мирового, – стал, как метко его назвали, судебной Цусимой России. Кое-кто в европейской прессе так и оценил, что русское правительство начало битву с еврейским народом, но проиграна не судьба евреев, а судьба самого русского государства.

Однако и еврейская страстность – этой обиды уже никогда русской монархии не простила. Что в суде восторжествовал неуклонный закон – не смягчило этой обиды.

А между тем поучительно сравнить с процессом Бейлиса – происходивший в то же время (1913-15) в Атланте, США, тоже громкий процесс над евреем Лео Франком, тоже обвинённым в убийстве малолетнего (изнасилованной девочки), и при весьма недоказанных обстоятельствах. Он был приговорён к повешению, а пока шла кассационная жалоба – вооружённая толпа вырвала его из тюрьмы и сама повесила[1427]. В плане личном – сравнение в пользу царской России. Но случай с Франком имел краткие общественные последствия, и не стал нарицательным.

У дела Бейлиса был и эпилог.

«Под угрозой мести со стороны черносотенцев Бейлис покинул Россию и вместе с семьёй выехал в Палестину. В 1920 он переселился в США». Он умер своею смертью, в 60 лет, около Нью-Йорка[1428].

Министр юстиции Щегловитов (по одному сообщению, он «дал указание расследовать дело как ритуальное убийство»[1429]) был расстрелян большевиками.

В 1919 году совершился суд над Верой Чеберяк. Он происходил уже не по старым порядкам ненавистного царизма, без всяких присяжных заседателей, и длился примерно 40 минут – в киевской Чрезвычайке. Арестованный в том же году в Киеве чекист отметил в своих показаниях белым, что «Веру Чеберяк допрашивали все евреи-чекисты, начиная с Сорина»[председателя ЧК Блувштейна]. При этом комендант ЧК Фаерман «над ней издевался, срывая с неё верхнее платье и ударяя дулом револьвера… Она отвечала: «вы можете со мною делать что угодно, но я что говорила… от своих слов и сейчас не откажусь… Говорила на процессе Бейлиса я сама… меня никто не учил и не подкупал…». Её тут же расстреляли[1430].

В 1919 обнаружен был в Калуге в роли советского чиновника и прокурор Виппер, судим Московским Революционным Трибуналом. Большевицкий прокурор Крыленко произнёс так: «Исходя из доказанной опасности его для Республики… пусть же будет у нас одним Виппером меньше». (Эта мрачная шутка имела в виду, что ещё оставался Р. Виппер, профессор истории Средних веков.) Однако Трибунал всего лишь посадил Виппера «в концентрационный лагерь… до полного укрепления в Республике коммунистического строя»[1431]. Дальше следы Виппера обрываются.

Оправдали Бейлиса – крестьяне, из тех самых украинских крестьян, за кем участие в еврейских погромах рубежа веков и кому скоро предстояло узнать и коллективизацию, и мор 1932-33 годов, – мор, не отображённый журналистами всего мира и не поставленный в вину тому режиму.

Тоже шаги Истории.