"Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 1" - читать интересную книгу автора (Солженицын Александр)25Вышли на перрон – приятный лёгкий морозец, и срывается лёгкий снежок. На вокзале – всё обычно. Но вышли на пасмурную площадь – трамваи действительно не ходят, и не ползёт через площадь обычная медленная вереница гружёных ломовых, и редко проскакивают занятые извозчики. С Симбирской улицы выходило свободное какое-то шествие с красным флагом – а полиции не видно было нигде ни человека. Поразился Воротынцев. Ожидающих извозчиков не сразу и найдёшь, обошли здание. И просят неимоверно, впятеро дороже. Сели в санки. Ольда подрагивала, хотя не холодно. Георг поправил полость на её коленях и держал обе руки в одной своей. Поехали через Сампсониевский мост. Нет полиции на перекрестках. Почти нет и военных. И не столько идущих уверенно прохожих, сколько бродящих никуда. Или стоящих группами, рабочие. Улицы были людны – а казались безлюдны, оттого что не было обычного колёсного и санного движения. Какой-то пасмурный праздник. На Посадской улице все лавки – заперты, окна закрыты щитами. А город и без того-то был не сияющим, как минувшей осенью, но запущенным, даже и грязноватым. На Каменноостровском – торговали, роскошные магазины – без хвостов, а попроще – с хвостами. Никто ничего не громил, да вот и городовые попадались, постами по двое. Нет, в одной булочной разбиты были стёкла, торговли нет. Теперь встречались и извозчики, иногда автомобиль. А что-то висело больное в воздухе. Извозчик по пути тоже рассказал им: одни фабрики бастуют, другие полуработают. А то – озоруют: видят, господа на извозчике едут, останавливают и ссаживают. Мол, и вас бы не ссадили. Глупое, действительно, было бы положение – с дамой и против толпы, и – что делать? Проехал наряд конных городовых. С тротуаров дерзко кричали им, не боясь. Они не оглядывались. А вот и Песочная набережная у заснеженной Невки – и чистый упругий снег под полозьями, здесь – никакого разорения. Тут хоть забудься и дальше. Но не проходило в груди дурное грызение, которое выгнало Георгия с дачи. Поднимались изогнутой лесенкой в их ротонде. – Всё это мне начинает не нравиться, – качала Ольда головой. Сбросили верхнее – и сразу обнялись, как будто давно не обнимались. Постояли, молча покачиваясь. – А узнаю-ка через телефон, что где делается, – сказала Ольда. И стала звонить из коридора в одно, другое, третье место. А Воротынцев переходил, курил, садился. В этой квартире такой был для него приёмистый, обнимающий уют – а сейчас почему-то сердце не на месте. И глупо, что вернулись с дачи. А может быть ещё глупей – вообще, что приехал в Петроград. Не зря ли он вообще ездил?… В спальне появился на стене увеличенный портрет Георгия с фотографии, которую он ей прислал с фронта. Этим Ольда признала его, приняла, ввела в свой дом. А – кем? Было и гордо от этого. И – смущение. Пришла Ольда. Узнала: рабочих через мосты в центр не пускают, они тянутся там и сям по льду через Неву. В разных местах избивают полицейских. У Казанского собора с утра – маленькие группы студентов, их разгоняют. А сейчас по Невскому от Московского вокзала прошла большая возбуждённая толпа к Гостиному Двору. Отряд драгун помешал полиции разгонять толпу, толпа кричала драгунам «ура». Ничего себе. Всё то же ощущение, как всегда: наверху нет твёрдости. Какая-то серая пустота. Невозможно бы сейчас – лечь, даже просто бездействовать, впустую разговаривать. – А знаешь, позвоню я Верочке. Что ж теперь скрываться? – Конечно. Пошёл в коридор, повертел ручку, попросил барышню дать телефон Публичной библиотеки, второй этаж, выдача, он его не помнил. Соединили. А там и Верочку позвали довольно быстро. Вера только охнула в трубке – но меньше, чем он ожидал. – Ой, как хорошо, что ты отозвался! Странно. – Я – в Петербурге. – Знаю! Уже третий день знаю. – Откуда??? – От Алины. Телеграммы. И даже телефон. Так и обвалилось. Холодно-горячим. – От Алины??? Почему? Откуда?… – Она зачем-то телеграфировала тебе в Ромон – и ей ответили, что ты в Петрограде. Так и обвалилось. Ещё валилось, валилось, даже нельзя охватить. Неисчислимо. Вот оно было предчувствие, не обмануло. – А – ты что?… – Я отвечала: ничего не знаю. Так и есть. Хотя, честно сказать, сразу поверила. Но я так боялась, что ты не объявишься мне. Пытался сообразить своё нужное быстрое действие – и не мог. Обвал! Снизил голос, чтоб Ольде не донеслось: – А – что она?… Что с ней сейчас? Боже, что с ней? – Мне – не верит. Обвиняет – меня. Проклинает тебя. Говорит… Ну, да приезжай, Егорик. – Нет, что говорит? Молчанье. – Что говорит? Скажи скорей! Едет сюда? – Не знаю. Нет, возможно… Вообще не знаю. – И по телефону можно было различить в веренькином голосе страдание. – Да приезжай скорей. – А что? Плохо? – Да… вообще… – А что именно? – Ну, там… Приезжай. Обваливалось дальше и дальше, рухалось до конца. Всё, что строено эту зиму, – всё обрушилось. И опять весь кошмар снова?… И даже удвоенный? Трубку держал, а в потерянности замолчал. Как одурел, ничего не мог придумать. А Верочка: – Что на улицах делается… И до чего ж не повезло. Как же не подумал, что она может телеграфировать, никого в штабе не предупредил. – Около Гостиного – тут большая свалка, в окна видим. Смяли полицию, бьют. С красными флагами ходят по Невскому. Да, ещё это же. Но это всё – полуслышал. А главное – не мог сообразить, что нужно делать. – Но ты приедешь к нам сегодня? Няня волнуется! Сразу всё в голове поворачивалось, целый мир. Теперь невозможно возвращаться прямо в Румынию, не избежать ехать в Москву. Сплести, что была срочная командировка. Но тогда побыстрей и ехать. Но не поверит! – если б сам не открылся в октябре, идиот. – А что там около Московского вокзала? – Там-то бурней всего эти дни. Тебе билет? Я сама пойду брать, а то ты ввяжешься. Вот влип, так влип, ещё эти уличные волнения, действительно ввяжешься, нелепо. – Егорик! Ну, ты можешь ехать к нам? И я тогда иду домой. Только Невский минуй, не пересекай. Как-нибудь от Фонтанки слева приезжай. Ты… – через паузу, – на Песочной?… Наконец всё довернулось и решилось. И ломящее предчувствие – мрачно заменилось ясным действием. – Да. Еду. Через час буду. Но ещё докручивал ручкой резко отбой – а уже понял: с этим он не может выйти к Ольде. Он – всё равно не может ей передать, насколько и почему это ужасно. А если открыть – она начнёт снова воспитывать и учить его, как твёрже себя вести с Алиной, а это невыносимо, потому что она не понимает. И если открыть – сейчас невозможно будет уехать, а нужно остаться и разговаривать, разговаривать… Невозможно. Стыдно лгать любовнице, но петроградские события давали ему единственную возможность вывернуться. (А что он такое от Веры услышал? – он едва сейчас вспоминал). Ольда с испугом встретила его лицо. – Да… – бормотал он, – очень серьёзно… – А – что? – Около Гостиного – полицию избивают. А около Московского вокзала что-то ещё хуже. Да он конечно бы ей всё сказал! Если б она не отпугнула его вчерашними упорными внушениями. Была какая-то запретность – с ней это всё обсуждать. – Как разыгралось! – не сводила Ольда с него глаз, и он побоялся, что угадает. – Что ты думаешь? Он молчал. – Ну, не Девятьсот же Пятый, – уговаривала она себя и его. – Уже бывало. И в октябре, в тот самый день, когда мы познакомились, помнишь? Да, правда, тогда было похожее. Так недавно. Тогда ещё не было у него этих маленьких плеч. Прошлые часы он совсем к ней остывал. А сейчас, как расставаться, – стала опять мила, желанна. Счастье моё неожиданное! Спасибо тебе за всё. Но – очернело во мне, стеснилось, и ты не можешь утешить. А вслух: – Надо мне поехать кого-нибудь в штабах повидать, понять. На что ж рассчитывают? Как же можно так запускать? Вот тебе и… Самодержавие без воли – это, знаешь… Делать-то надо же что-то. Сами же говорим. Да, верно. Так. – Но ты же к вечеру вернёшься? – то влекла вперёд, а вот уже удерживала. Положение, и попрощаться открыто нельзя. – Если не разыграется. Если там не понадоблюсь. – Но тогда – хоть завтра! – ещё же завтрашний день наш! Он вздохнул. – Ну, ты по крайней мере скажешь мне в телефон – что и как? – Да, конечно! Поедим? Нет, уже не сидится, всё колышется, корёжится. – Но ещё же мы не расстаёмся? – сильней встревожилась Ольда. – Да кто его знает, – недоумевал он с отсутствующим лицом. – Чемоданчик на всякий случай возьму. – А ты – не к ней поедешь? – вдруг догадалась и впилась ему в китель. – Ну, с чего ты взяла? – почти искренно изумился он. Вот повернулось: скрывал жену как любовницу. – Это – нельзя! – внушала Ольда большими глазами. – Я буду ревновать! Теперь ты – мой! – Да ну что ты?… Да откуда?… Вот – и миг прощанья. Она подняла, положила ладони ему на плечи и с сияющими глазами выговаривала: – Для меня твоё появление – как второе рожденье моё. Я столько ждала!… Я уже теряла надежду, что дождусь… Я шла как через пустыню… Я всю эту зиму вспоминала твой последний взгляд тогда, у моста. И верила, что мы будем вместе. Я верю и сейчас! Я – люблю тебя! Люблю! Он снял с погонов её ладони и целовал. Он был плох с ней последние часы. И ещё хуже был бы сейчас, если б она требовала остаться. Но вот она легко освобождала его – и вспыхнуло перед ним, какая ж она драгоценность! И как он самозабвенно любит её! И пожалел, что даже – мало она ему говорила. И ещё недохватно он её целовал! У неё трогательно неловко искривилась верхняя губа: – Мужчины почему-то придают большое значение годам женщины. А для женщины… Ну, разве я для тебя стара? – Я такой молодой, как ты, – не касался… |
||
|